Мужчина французского лейтенанта

Вообще-то, Рене Марешаль привык быть свободным. Ничто не лишало его этого ощущения в последние двадцать лет – ни кольцо на пальце, ни любовники, ни желание что-либо менять. Безразличие, которое со временем начало казаться чуть ли не врожденным, неизменно и без спросу освобождало его от уз. Однажды задумавшись о природе этого явления, он заключил, что это – плата. Плата за тот единственный раз, когда было иначе. Та юношеская любовь в Монако без пощады прожгла бы ему нервы, испепелила бы до тла, и он взмолился об освобождении от нее. Освобождение пришло. Но с тех пор безразличие просачивалось повсюду, подтачивало любую страсть. Таинственная химическая реакция, раз начавшись, словно бы не могла остановиться, исподволь обволакивала нервные окончания блескучим скользким хромом, и Рене снова и снова обнаруживал себя свободным. Ускользающим, непричастным, без нагрева отражающим чужие лучи. Даже обретя привычку встречаться с Мартеном – до синевы под глазами, – он знал, что это пройдет. Да, он к нему пристрастился, незачем отрицать, но и это пройдет. Всему свое время. Время действительно делало свое дело. Для начала оно удостоверило, что и Мартен обладает легированными нервными окончаниями. Он не был ни безразличен, ни недосягаем, ни неуязвим, – Рене не раз получал свидетельства обратного, - и все же был именно таким. Сопоставляя его с собой, он задавался вопросом, что же за безжалостное пламя дохнуло на него когда-то, отчего каждое волоконце, закалившись, обросло незримым покровом. Но ответа не было. Тем далеким вечером в Шамони на него глядели безмятежные глаза ничем не терзаемого юноши, и все же Мартен был таким с самого начала. Рене превосходно помнил свое тогдашнее впечатление – кристально чистые, эти глаза были в равной мере бездонны и непроницаемы. Со временем это впечатление только укрепилось и стало всеобъемлющим, относящимся к Мартену как таковому. С ним было необычайно просто – он был сговорчив, непритязателен, пунктуален, - и все же Рене сознавал, что трудней не было никогда. Он научился усматривать в этих чертах ту самую тревожащую непроницаемость – Мартен жил своей жизнью, посвященной каким-то никак его, Рене Марешаля, не касающимся задачам, и вдобавок ничего, в общем и целом, от него не ждал. Этот парень был одинаково покладист, когда речь шла о встрече и об ее отмене - Рене обнаружил, что куда больше взвивается и нервничает, если что-то не срастается у Мартена Фуркада, чем Мартен, если что-то не срастается у господина Марешаля. При этом он совершенно явно рад был его видеть, относился к нему очень тепло, испытывал несомненное влечение и не собирался ставить точку в отношениях. Он не усматривал проблемы в том, что встречи случаются раз в месяц – в его восприятии это не было никаким препятствием, хотя в какой-то мере испытанием. Рене прекрасно помнил, как Мартен кончил почти до обморока, не издав ни звука, стоило сделать первое движение, и как это потом повторилось, так, что он к этому почти привык. В такую минуту Рене переживал удовлетворенность его преданностью и истомленностью наряду с желанием самолично подыскать ему кого-нибудь. – Послушай, тебе не приходило в голову, что можно хотя бы самому для себя что-то сделать лишний раз?! – возмущенно поинтересовался он и услышал в ответ: – Да ну... Интонация сказала ему больше, чем слова. – У самого руки не доходят, так хоть бы любовника себе завел, Боже мой! Что у вас там, в Анси, никого нет? – Не знаю. На службе и речи быть не может. А в городе... Короче, мне не до того. – Ну, а в биатлоне этом твоем никчемном? – поинтересовался Рене, не удержавшись от фырканья. – Что, и там отсосать тебе некому? Это же какая-то катастрофа! Мартен покраснел. – Знаешь, в биатлоне легче найти тех, кто предпочел бы, чтобы я им... Все, давай больше не будем об этом разговаривать. – Все так безнадежно? – насмешливо спросил Рене. Мартен тихо вздохнул: «Совершенно безнадежно», и почему-то опустил глаза. – Ладно. Тогда я предпочту, чтобы ты и впредь оставался стойким стрелком. Ты не мог бы освобождаться почаще? – И так чудо, что мы столько видимся. Я ни с кем столько не вижусь! Ну, из нормальной жизни. Поначалу они действительно виделись редко. Настолько редко, что Рене чаще вспоминал Шамони, чем другие встречи...которых так или иначе хотелось. В памяти по-прежнему мерцали сеющийся снежок, взгляд агатовых глаз и невозможные приоткрытые губы... Воспоминание об этих губах дразнило и мучило, и Рене первое время как-то даже не представлял себе, как попросить этого загадочного ребенка сделать ему минет. Обнаружив, что во время совещания у министра он только и делает, что размышляет на сей предмет, Марешаль едва подавил смех. Ладно. В конце концов, он не дитя. Он умеет обращаться с холодным и огнестрельным оружием, спит с другим мужчиной и не упадет в обморок, если этот мужчина предложит ему кое-что для него сделать... Но память тут же извернулась змеей, подсунув те же губы, мученически шепчущие «Mon Dieu!», и трепет руки, судорожно стиснувшей простыню. Этот мальчишка практически потерял сознание тогда. Глядя на захлопнутую папку на мерцающей глади стола, Рене вновь видел взмокшие ресницы, и след страдания, оставленный зубами, и... И пришлось что-то соврать в ответ на вопрос, что его так обеспокоило, ибо это не имело к совещанию никакого отношения. Переместившись в машину, он смог, наконец, безнаказанно уставиться в одну точку. Ладно. В конце концов, ему тридцать семь лет, и он имеет представление, как это должно быть исполнено. Ему ничто не мешает подать пример. Этот мальчик, вернее всего, даже не представляет, чем его губы могут быть для другого... Рене попробовал вспомнить, сколько раз они как следует целовались. Никуда не годится. В общем, так: сперва... Мелодия телефона, возвестившая о звонке Дидье, вынудила его отвлечься от продумывания приятных планов. Но, кстати, хорошо, что он звонит. Будет ему одно дополнительное поручение... – Хватит уже, давай, ну... – Не спеши, – повелительно ответствовал Рене, вновь втягивая в продолжительный поцелуй. Растянувшись на просторной кровати, согревая и оглаживая ладонью то шею, то щеку, то затылок и нарочно не прикасаясь ни к чему иному, он с аппетитом смаковал эти губы. В сущности, ему хотелось, чтобы Мартен сам распробовал их, понял, как приятно может быть... Хм, видимо, действительно приятно! Он ощутил, как бедро ошпарило горячей влагой. Мартен содрогнулся всем телом, и Рене незаметно для себя поразился, какой силы волна прошла рядом, не задев, только окатив брызгами. Этот мальчик не сделал попытки хотя бы прижаться к нему теснее... дурачок. Рене притянул его к себе. На этот раз Мартен не дал себя поцеловать, прикусил губы, и Рене показалось, что веки его сомкнуты с той же силой – как если бы прикусил. Нашел из-за чего расстраиваться!... – Марти... – Отпусти. – И не подумаю. – Я же просил тебя... Черт... Зачем ты, нарочно? – Какой ты смешной. Ты вот сейчас смешной, когда обижаешься. Мартен дернулся, отстраняясь, раздосадованно запрокинул голову. – Ну, раз ты больше не даешь целовать себя в губы... Он переместился ниже и через минуту с удовольствием вобрал в себя подрагивающий упругий член. Основательного урока по части минета преподать не удалось по той же причине, что и с поцелуями, но Рене это почему-то не расстроило. Он сменил губы на руку, руку – на промежность, и снова рукой, и снова губами... – Что ты делаешь? – бессильно прошептал Мартен, когда Рене поднялся с кровати, предварительно небрежно вытеревшись и без того испятнанной простыней... – Зачем? – Я чем-то обидел тебя? – он устремил на него острый взгляд поверх налитого стакана. Мартен молчал. Потом неловко приподнялся и сделал попытку выбраться из постели. – Куда ты? – Я тоже хочу пить. – Думаешь, я этого не знаю? Рене бросил на него еще один острый взгляд, и Мартен прекратил свои шевеления. Созерцание того, как он утоляет жажду, изо всех сил стараясь не делать это залпом, было одним из самых замечательных занятий. Все еще улыбаясь, он полюбовался, как приподнялись пушистые ресницы, и встретил его взгляд. Болезненный, горький. – Ты все время надо мной смеешься... Я, может, этого заслуживаю. Но я правда так не могу. Рене потянулся, чтобы забрать опустошенный стакан из его пальцев. – Я радуюсь тебе. Это чтобы ты знал. Мартен проследил, как он отставил стакан, и обхватил коленки. Расстроенный взгляд скользнул по беспардонно усеянной его семенем постели. – Зачем?... – вновь тихо повторил он. – Просто я хочу, чтобы ты вышел отсюда сколько-нибудь утоленным. Да, я знаю, что это нереально, ты не в том возрасте, и к тому же живешь крайне неестественной жизнью...увы. Ну, тем более. Его юный любовник вздохнул и склонил голову на руки. Рене стало его жаль. Какой черт дернул его податься в армию? Надо будет спросить. Да хоть вот сейчас!... – У тебя нет таких проблем, - вдруг глухо проронил Мартен. Он порадовался, что успел избавиться от посуды. Будь стакан по прежнему в его руках, он бы его, пожалуй, уронил. Мальчик сказал это так убито. – Ну, я не в том возрасте. – Дело не только в этом...не так ли? – Я еще и женат, как тебе известно, – резко изрек Рене. Это обстоятельство его самого давно и обстоятельно раздражало, однако терпеть претензии зеленого юнца... Тот ровно ничего не сказал, только уткнулся лбом в сложенные руки. По лицу разлилась бледность, настолько не вяжущаяся с его цветущим обликом, что Марешаль вздрогнул. Вот так да!... Бесполезно спрашивать его не допускающим пререканий высокомерным тоном «Это проблема?» Не дай Бог, еще скажет сквозь стиснутые зубы «Нет». – Так что мне гораздо сложнее, – неожиданно услышал он свой собственный легкий тон. – И я скажу тебе, почему. Он придвинулся к угловатому комку в изголовье и с нежностью прошелся по выступившим на загривке альпам шейных позвонков. – Тебе не хватает всего лишь секса. А мне, знаешь ли, не хватает тебя. Тон сменился в третий раз за треть минуты. Вам бы в театр, господин советник министра. Хотя...не бывать бы вам господином советником, кабы не артистизм, в конце-то концов. – Так я и поверил, - буркнул комок. – Тогда оглянись, – спокойно предложил Рене, указывая на испещренные белесыми письменами простыни. – Все это, между прочим, не мое... Да, какие все-таки у него губы!...И как головокружительно он целуется, когда в отчаянии...И как удачно, что он положил голову ему на колени.... – Значит, ты сам ничего не хочешь?... – печально спросил Мартен, видимо, все еще под впечатлением. – Хочу, – Рене произнес это так выразительно, как только мог, мягко запуская пальцы в его волосы и глядя ему в глаза. Мартен робко улыбнулся и через мгновение приник губами к тому, что находилось от них в непосредственной близости и только каким-то чудом не... Господи, какими нежными были эти посасывающие губы, каким обволакивающим - язык, какой твердой - рука... Рене запрокинул голову, не тая ни стона, ни изумления. В этом не было страсти, мальчик делал это тепло и терпеливо, но вся кровь Рене Марешаля, казалось, вознамерилась поближе с ним познакомиться и устремилась туда, где гостили эти удивительные, мягкие, ласкающие...черт! Он упал на спину, все еще продолжая стонать и уже начиная смеяться. Мартен уселся на пятки с таким озабоченным видом, что мигом напомнил ему старшую сестру в период ее утруждения балетными занятиями. Не прекращая посмеиваться от удовольствия, он горячо сжал его колено. Тот понял. Расслабился и прилег рядом. – Я не очень это сделал, да? Ты разочарован, – тихо произнес он. – Господи, Мартен... когда ты поймешь, что самое прекрасное – то, что ты это сделал? Что шаги навстречу друг другу – вот что самое важное... остальное...просто становится возможным. Для остального есть жизнь. Рене покачал головой. Странное это поколение. В чем-то – потрясающе умное, в чем-то – наивное и безмозглое, хоть стреляй. Что их такими сделало – одному Богу ведомо. Представитель помянутого поколения внезапно оказался поверх него, придавив всем весом и устремив в лицо испытующий взгляд. – Скажи, почему ты меня выбрал? Ты же мог щелкнуть пальцами и... такого бы парня себе заимел, тем более, в Париже... Почему я? – Прозвучит грубо, – на полном серьезе предупредил Марешаль. – Валяй. – Потому что ты – самый лучший товар. – Что ты имеешь в виду? – нахмурился Мартен, честно потратив некоторое время на усилие воспринять. – То, что никогда не ошибаюсь с выбором. Поэтому я и работаю там, где работаю, – горделиво объяснил Рене. – По какой-то причине именно ты – объект наивысшего качества. Я понятия не имею, почему, но мне это, в общем-то, не важно. Раз я тебя выбрал – вуаля, это просто так обстоит. – Скажешь тоже! – Мартен с усмешкой распластался рядом, избавив его от возможности ощущать давление семидесяти килограммов высшего качества. – О чем задумался? – спросил Рене через минуту. – Да так... Скажи, - вдруг приподнялся он на локте, – а вот когда ты женился...ты тоже не промахнулся с выбором? Храбрый. Внятный. Жестокий. И кто там бледнел в изголовье, выставив локти и пряча лицо? – Мальчик мой, есть во Франции еще такие семьи, где не очень выбирают. Возможно, когда-нибудь ты увидишь мой паспорт, и тебе это станет понятнее. – Это не полная твоя фамилия? – догадался Мартен. – Да ладно, паспорт...что, гугла не хватит? – Хватит, – вздохнул Рене и вернул семьдесят килограммов туда, где ему понравилось их ощущать, для верности обхватив их ногой. – Ты знаешь, как я люблю мужское тело. Мог бы не спрашивать. – Извини. Марешаль распахнул глаза. На нем по-прежнему лежал высокий подросток с нацелованными губами и клейким абрисом лицевой поросли, обозначившимся в боковом свете лампы... Но голос и интонация принадлежали кому-то другому. Кому-то, кто был старше, взрослее, чей взгляд был тверже и глубже и пронзал до самого дна души. Этот кто-то, еще неизвестный, непознанный, покоился на нем сейчас, глядя ему в глаза, и Марешаль беспомощно вцепился в его руки по обе стороны своего лица. Нет, проникнуть в эту душу в ответ у него явно пока – или уже? или больше? или все еще? - не хватало сил. Их хватило только на то, чтобы дотянуться до знакомых в этом незнакомце губ и простонать в них почти беззвучное: – Я выбрал тебя, Мартен. Тебя - я...выбрал. Да, время делало свое дело – не то лечило, не то заставляло болезнь прогрессировать. Химическая реакция обращалась вспять, обнажая нервные окончания и заставляя переживать. В очередной раз, еще только завидев Мартена издалека, Рене начал хмуриться. Человек, которому явно было все равно, вновь бессердечно обкорнал его машинкой. Неужели глаз нет?.. Ведь и не идет, и... Рене подавил злость. Видимо, Мартен не испытывал потребности вцепляться в собственные волосы, лишив и его всякой возможности ощущать их между пальцами. Обняв, он неожиданно для самого себя лишь поприветствовал его усталым вопросом: – Когда ты перестанешь расти? – В двадцать пять, – чуточку удивленно произнес Мартен. В груди что-то болезненно сжалось. Еще нет и двадцати пяти, Боже... Спустя несколько секунд он с хрипом впивался в его губы, ероша безнадежно короткие волосы. Кожа Мартена словно впитала в себя аромат смолистых склонов, и в памяти замелькали усыпанные хвоей, испятнанные солнцем извивы тамошних троп. В пылающем мозгу они скрещивались с траекторией пульсирующих жилок на запрокинутой шее – губы блуждали по ней, ища выхода, пока руки судорожно раздвигали границы вселенной. Эта вселенная дышала и содрогалась от ударов сердца – или это было его собственное? И еще, кажется, в этой вселенной был вулкан, собиравшийся устроить извержение. И в его собственной вселенной тоже. – Не смей больше так стричься! – У меня ужасные волосы, – смущенно сообщил он. – Хорошо, что ты себе этого даже не представляешь. Ну что, пойдем? У меня не так много времени. Да и у тебя, наверное, тоже. Время считало своим долгом быть всегда в одном и том же количестве - в обрез. Встречались ли они в Шамбери, Гренобле, Лионе, являлся ли озирающийся Мартен в Париж, приносило ли господина советника в Анси – время неизбежно наступало на пятки, считало пульс и при этом делало вид, что так и надо. Рене Марешаль уже и сам не знал, являются эти визиты явными или тайными. Скорее, ему хотелось думать, что его явления списывают на какие-нибудь служебные надобности, о которых простым смертным знать не полагается. Иногда такие надобности и впрямь имелись, но, скорее всего, все подразделение подозревало уже, что он здесь по другой причине. У этой причины были имя и звание...и смешные кудряшки, если только их не успевала срезать не знающая пощады рука. Время бесцеремонно откусывало свой кусок, и, наконец, причина вырастала перед ним под тем или иным предлогом, а потом уж и без предлога. Люди здесь жили своей, пусть мало принадлежащей им жизнью – несли службу, участвовали в учениях, принимали у себя гостей, шныряли в командировки, опекали свой городок и периодически исчезали из вида, чтобы потом вернуться вновь. Они были слишком заняты, чтобы... Да, надо полагать, слишком. Постепенно Рене уяснил, что его любовник, пусть и гоняемый в хвост и в гриву, все же находится здесь на каком-то особом положении. Тяготы служебной жизни были ему не чужды, Рене видел этому немало свидетельств. Достаточно было посмотреть, как он вытягивается перед своим генералом или кровь из носу является вовремя, демонстрируя безоговорочную дисциплинированность. Но его отпускали. Ему всегда находилась замена. Как если бы он был кем-то, на чье исчезновение всегда можно рассчитывать, а на чье присутствие – нет. Одно время Рене даже присматривался с несколько нервным интересом: кто? Кому-то же этот мальчишка дает за такие поблажки, а иначе чем еще объяснить? Понятно, что особое отношение идет с самого верха. Неужели все-таки эта глыба Тюрен? Однако любовник вряд ли будет позволять ему встречаться с другим у себя под носом. Да будь это Тюрен, Мартен жил бы, не поднимая глаз. Тогда что же это такое? - Биатлон, - объяснил Мартен. – Они уже привыкли. Тогда-то Рене уяснил, что «биатлон» - грозная штука, далеко выходящая за рамки простого спортивного увлечения. Он отмахивался от этого слова, как мог, но настал день, когда все же пришлось сесть за стол переговоров, не имея на руках козырей. Посмотрев в записи несколько трансляций, которые показал ему Мартен, он иначе взглянул на того, кто сидел рядом, сложив руки промеж колен и искря глазами. - Здесь я суперски быстро отстрелялся, вот бы всегда так. Ну, вот тут у меня уже лыжи заплетаются... А вот тут я его обошел, на спуске, видишь? А вот здесь... Рене задумался. Нельзя не признать, что эта экипировка красит его несравненно больше, чем та, в которой он бегает в Анси. А от того, каким безотчетным, профессиональным движением этот мальчишка закидывает за спину винтовку и поднимает со снега палки, пробирает дрожь. Носится, ясное дело, от избытка сил. Ну, вот это вот, к примеру – это же что-то уже нечеловеческое... Что, неужели выиграл? Все это означало одно - этот самый биатлон пожирает половину жизни Мартена Фуркада, и так будет и впредь, на том простом основании, что его достижения на этом поприще, оказывается, слишком значительны. Подумать только, армия идет на попятную! Как представитель министерства этой самой армии, Рене был задет, а как частное лицо озаботился распорядками в стане врага. Международные соревнования, федерация, этапы, сборная... – услышав про все это, он даже вознамерился поставить точку. Все, fin! Все это просто немыслимо. Но взгляд Мартена был совершенно безмятежным, он сидел рядом и весь его вид говорил: ничего же не изменилось, чего всполошился? Ты ведь и не собирался встречаться со мной каждую неделю, n'est-ce pas?* Рене решил повременить – может, мальчик и прав. Может, ему и самому надоест этот лошадиный спорт. Что ему, здесь мало впечатлений? Вон, в прошлый раз просил не так усердствовать, говорил, что ему предстоит пятьдесят километров переть по горам... Надоест, как пить дать! Есть же пределы силам человеческим. А так – отпускают и ладно... Можно этим и воспользоваться лишний раз. Как-то по дороге к площадке Мартен, одергивая форму, шутливо бросил кому-то: – Не забудь взять гитару! Парень согласно щелкнул пальцами и вдобавок подмигнул в направлении вертолета. Мол, прыгай. Прищурившись, Рене узнал Алези и на миг прикрыл глаза. Ну и черт с ним. Пусть думают, что хотят. У него есть час, и он хочет провести его с ним. Хотя бы так... Всего час. Что можно успеть за один час? Начать и кончить? Нет, только сесть на задницу на эту вот траву... Полюбоваться на горы, на осень... и чертов вертолет неподалеку. Мальчишка, которого он в своем безрассудстве выдернул с базы чуть не у всех на глазах, молча копался в своем плеере. Видимо, тоже считал, что час – не повод начинать разговор. – Какую музыку ты любишь? – бессильно спросил Рене. Мартен пожал плечами, так ничего толком и не ответив. – Ты умеешь играть на гитаре? – та реплика все еще не давала ему покоя. – Практически нет. Это Алези любит играть на гитаре. И петь разную лабуду. Но все равно, с ней веселее. Представив себе галдящую ватагу молодых капралов, Марешаль с тоской ощутил, что ему не двадцать. – А я люблю старые песни, - сокрушенно заявил он. Мартен повернул голову и с любопытством уставился на него. – Что, например? – Ну... Дассена, Кристофа, Ренара... «Mistral gagnant»**...ты тогда еще на свет не родился. Мартен, ничего не сказав, вновь устремил взгляд на горы. Рене успел подумать про пропасть между ними, – похлеще ущелий, простиравшихся вокруг, – как до его ушей донесся мурлыкающий приглушенный звук. Сперва ему показалось, что он ослышался, но нет – напев рождался где-то в груди Мартена, все так же глядящего перед собой. Рене даже придвинулся поближе, чтобы убедиться, что ему не мерещится. Заметив краем глаза это движение, Мартен прекратил напевать, и не успел Рене восстать против этого, как услышал голос. Поначалу едва произнося звуки, Мартен словно бы сам поддался им, и вскоре песня стала явственной. В ней не было ни одного знакомого слова, но мотив был завораживающим и мелодичным. Он все время повторялся, струясь по кругу и не нуждаясь ни в каком сопровождении. Мартен пел, без всякого усилия справляясь с прихотливыми переливами на излете куплетов. Не имея иной опоры, кроме все свободнее лившегося голоса, Рене таращился на него во все глаза. Он догадался, что язык исполнения – гасконский или вроде того. Тот, кто пел, ничего не стеснялся. Он был свободен, как эти горы, он был такой же их частью, как эта песня. – Вот это старая песня! – важно заявил Мартен, внезапно поставив точку в околдовывающем кругу единственно изменением заключительной ноты. – Что это? – Кто знает? – Ты можешь просто сказать? – В нашей семье ее всегда пели, никто не знает, где начало... И убери диктофон. Я не буду больше. – Мартен, ты можешь напеть хоть один куплет еще раз? И все. – Только если ты уберешь диктофон и забудешь про него. Рене демонстративно пригасил экран и спрятал аппарат. Он пожертвовал бы парой лет на пути к креслу, чтобы услышать это еще раз. На этот раз, к его удивлению, Мартен запел по-французски. Два кратких куплета повторились однообразной чередой льющихся и щемящих звуков. Тот, кто пел, умолял не забывать, и требовал забыть, и просил вспомнить снова. – Это перевод? – спросил Рене. – Нет, это я сам придумал, – просто сказал Мартен. – Когда? – во рту пересохло. Если он скажет «давно», придется это как-то пережить. А если... – Недавно, – ответил он, и Рене увидел его глаза. – Ты врешь, что не умеешь играть, – сказал он, оторвавшись от его губ, и в память слепящей вспышкой впечатались опущенные ресницы и их тень на пылающей румянцем смуглой коже. Мартен молчал, склонив голову и касаясь его груди кончиками пальцев. Рене никогда не видел его в таком ракурсе. Не знал, как тень от изогнутых ресниц ложится на скулы...и как пробивающееся сквозь тонкие облака солнце теребит его непослушные волосы, сообщая им каштановый отлив. С дичайшим трудом удержавшись от того, чтобы прошептать «Comment te comparer aux beaux jours de l'еté?»***, он не нашел ничего лучшего, как брякнуть вместо этого: – Почему ты мне врешь? – Я не вру! – ресницы взметнулись, глаза плеснули возмущением, голос враз стал звонким. – По сравнению с тем, как играют те, кто умеет, не умею. Ты еще насчет чего-то думаешь, что я тебе вру? Валяй! – Я глупо себя повел, прости, – шепнул он, невольно прижимаясь губами к его волосам. Какие они густые... непокорно вихрящиеся, сколько ни стриги...запах какой... – Я просто скучаю, Марти. И злюсь, что не могу тебя трахнуть сегодня. Сейчас. – Сильно злишься? – прищурившись, полюбопытствовал Мартен. – Весь мир готов разгромить! – чистосердечно признался Рене. Мартен огляделся. – Тут я правда не могу, – смущенно подтвердил он. – Это все равно что у всех на глазах... – Как будто я не понимаю! Знал, на что иду. Хотелось тебя хотя бы увидеть...и услышать, - Рене неожиданно улыбнулся. Интуиция подсказывала, что отдающийся ему Мартен в его жизни еще будет, а вот Мартен, поющий ему грустную окситанскую песню – навряд ли. На самом деле с «услышать» тоже не все было гладко. На каждом свидании Мартен большую часть времени молчал. Рене с трудом привык к этой его неразговорчивости. Иногда он задавал себе вопрос, был ли этот парень таким же до того, как строгие горнострелковые порядки не вышибли из него стремление произносить что-либо, не оговоренное уставом. – Расскажи что-нибудь. Мартен только беспомощно улыбнулся. – Послушай, но ведь ты живешь как-то все эти недели. Что-то происходит!... Расскажи. – Рене, мне нечего рассказывать. Служба, тренировки, подъем, отбой. – Так не бывает. – Что ты хочешь услышать? Как у нас машина в горах застряла, и мы ее полдня вытаскивали, и каких пистонов нам за это вставили? Или как я промахнулся дважды на лежке? Тут пистоны были не слабее... Или казарменные истории? Мне нечего рассказывать, правда. Он снова замолчал. – Послушай. У меня есть копия твоего личного дела, твоя должностная инструкция и протоколы твоих соревнований. Я попросил Дидье и Мюриэль все это мне собрать, чтобы хотя бы приблизительно представлять себе как ты живешь, чем дышишь... – Тогда чего тебе не хватает? – удивленно воззрился на него Мартен. - Знать, по каким дням я получаю форму из чистки? Рене криво усмехнулся. – Знаешь, я, наверное, уже и этому был бы рад... Какая она после чистки – жесткая, мягкая? Каково тебе в ней? Что ты любишь, чего не любишь, чего боишься, к чему стремишься? – Люди из отдела личного состава сказали: годен, – пожал плечами Мартен. – Ты сейчас докапываешься до меня точно как они! – Естественно, ведь у меня есть причина! – возмутился Рене. – А разве ты не хочешь ничего знать? Мартен лишь насмешливо покосился на него, прикусывая стебелек. – Я и так почти все о тебе знаю, – сказал он. – И мне для этого не нужны ни секретарша, ни свои люди в вашем министерстве. – И что же ты обо мне знаешь?! – потребовал Марешаль, не на шутку заводясь. – Что ты любишь. Чего не любишь. Чего боишься. И так далее по списку. Ужасное чувство, что так оно и есть, накрыло с головой. Как же так получилось, что он познан им, ничего не познав? Что он познал, не познав его? Легированная сталь сонно поблескивала на расстоянии вытянутой руки, отражая зыбкий свет и нисколько не плавясь. – Марти... Сжалься. Он протянул руку, нащупывая непослушный завиток возле уха. Мартен, приподняв плечо, потерся о нее щекой. – Ты зануда. Этак я начну вести дневник и тебе зачитывать при встрече. Только это будет очень похоже на твою секретную папку! – Это не то... – То есть, ты хочешь знать мои настоящие секреты? – он забавно прищурился, склонив голову набок. – А они у тебя даже есть? – Конечно, есть, – Мартен поднялся на ноги, отряхиваясь. – Замечательно! – Рене последовал его примеру. – Это внушает надежду. – На что? – На то, что я их узнаю. – Никогда! Тут тебе не помогут ни твои мушкетеры, ни фрейлины! – рассмеялся Мартен. Рене самодовольно усмехнулся в ответ. – Главное оружие короля, несчастный гасконец – это он сам и пребывающая с ним благодать, – он постучал пальцем по лбу. – Ладно... Шлем не забудь на свою благодать нацепить. – Если эта штуковина брякнется, шлем не спасет, я думаю. Хотя чудеса бывают. Мартен поежился. – Что, не любишь вертолет? – поддел Рене. – Да не то чтобы... Я довольно много летаю. Ну что, пошли? Добравшись до места, Рене не утерпел и все-таки снова ступил на твердую землю, чтобы попрощаться. – Виньолет! – Алези пощелкал пальцами. Мартен оглянулся на него, кивнул. – Мне пора... – Что это он сказал? – удивился Рене. Мартен рассмеялся и объяснил: – Это мой позывной. Позывной? Рене вздрогнул. Безликое прозвище – зачем оно ему? Перед ним стоял парень в камуфляже, но мысль о том, что он военнослужащий, все равно нечасто посещала его голову по прямому смыслу. Да, неудобная профессия, но... – Так ты приедешь в Лион? – Да, я же сказал. Стоя неподалеку от крошечного вертолета и чувствуя, как глупо полощутся полы пиджака, Рене Марешаль открыл для себя, что всемогущество бывает крайне беспомощной вещью. – Мартен, если тебе что-нибудь когда-нибудь понадобится... Тебе надо только позвонить. Юноша, в котором ничто не замечало ветра – ни коротко остриженные волосы, ни крепко прихваченная ремнем форма – улыбнулся ему в ответ с тем неопределенным полукивком, который яснее ясного свидетельствовал, что ничего подобного никогда не случится. – Как тебя занесло в биатлон? – спросил он его через десять дней, стаскивая с него джинсы в номере лионской гостиницы. – Я хорошо бегал кросс, и меня попросили представить школу на ежегодном детском марафоне. Аа-а... Не дергай так!... Там меня зацепил мой первый тренер... он и не думал никого отбирать, просто его дочка тоже участвовала... – Ну и? – Рене, что ты делаешь?! Это расстегивается! Поговорили, предложил попробовать. Понеслось... Школу пришлось поменять... теперь все время из-за меня лаются на службе...но как-то все утрясается каждый раз. Рене поймал себя на том, что явно вписывается в череду людей, постоянно чего-то от него требующих... Глаза усталые... Все им помыкают. Старшие офицеры. Тренеры. Любовник. Любовник должен быть исключением. Опустившись на колени, он поспешно приник к напряженным бедрам и горячо вобрал в себя член. В его вскрике он отчетливо расслышал не только надрыв удовольствия, но и досаду. – Не сердись. Мартен с тихим стоном подался ему навстречу. – Это не гнев, – раздалось чуть слышное. – Это отчаяние. Ответом ему был вновь ищущий нетерпеливый рот. Покрывая поцелуями, Рене про себя думал, что это – тоже отчаяние... После долгой разлуки Мартен предпочитал подобным ласкам что-то погрубее, что не давало бы ему так молниеносно обнаружить свою неутоленность. Сам Рене не придавал этому значения – какая разница? раньше, позже, все равно через край! – но мальчик все же переживал. – Зачем ты делаешь все, чтобы поставить меня в неудобное положение? Ты прекрасно понимаешь, что меня сейчас о дерево приложи... – Я делаю все, чтобы поставить тебя в удобное положение!... – Рене распластал его на кровати, вновь склонился между нехотя разведенных колен и горячо приник губами к упругой плоти. Не раздевшийся еще Мартен вцепился зубами в рукав. Рене прервал ласку, чем спровоцировал сдавленный хрип, приподнялся и твердо велел: – Прекрати. Здесь не казарма. Можешь дать себе волю. Мартен дал понять, что уяснил. Его прерывистый стон раззадорил Рене. Вместо того, чтобы вернуться к начатому, он подобрался повыше и насмешливо выдохнул: – Хочу услышать еще кое-что. Догадайся. Три слова. Его озадаченный любовник даже прекратил дергаться, силясь вжаться в жестокую руку. Распахнул глаза – Рене не ожидал, что они окажутся такими пронизывающе ясными, - и вперился в его собственные. Внезапно подумалось – к черту, зачем только? – что вот так раненый в горах стрелок мог бы напоследок устремить все еще неумолимо цепкий взгляд в окуляр прицела. Рене решительно сполз назад, подальше от этой непрошенной ассоциации, попутно обнюхивая и обцеловывая обнажающееся из-под рубашки тело, как вдруг его ушей коснулось чуть слышное: – Я не могу. – Почему? Не по уставу? Мартен с шумом втянул воздух, тело превратилось в туго натянутую струну. Марешаль дал себе отчет, что ирония в его голосе хлестнула его гораздо сильнее и совсем не по тем местам, нежели он предполагал. – Зачем я тебе?! – Неверно. Другие три слова. Рене вновь вобрал его в себя, с удовольствием отмечая, что отсрочка лишь добавила пламени в и без того головокружительный жар. Взявшись его раздувать, он блаженно прислушивался к стонам, сдавливал его бедра и уговаривал себя повременить с применением самого безотказного оружия – вся ночь впереди. Так же, как в этом, Рене был уверен и в том, что Мартен не догадается. Он не собирался ему признаваться, на каких раскаленных углях подпрыгнул, в очередной раз заслышав это покорно утвердительное «Да, мой генерал» в ответ на ворчливый запрос начальства. Пережив сильнейшее желание задушить генерала голыми руками, Рене Марешаль долго еще трогал в себе струну этих слов, вслушиваясь в терзающие и дразнящие отголоски. Следовало перестать: порвавшая удила фантазия и без того засыпала его отборным товаром по цене раскаленных углей. И только глубокой ночью, истомив, измяв, трижды укусив, он отдал себе отчет в своем беспричинном поведении. Сейчас он смог бы ответить на вопрос Мартена «Да что с тобой сегодня? Что-то не так?» Причина была. И состояла она даже не в том, что Мартен Андре Фуркад ни одному мужчине на свете не должен был говорить «да» и не смел говорить «мой». Разве что этим мужчиной должен быть он, Рене Марешаль. Беда была в том, что ему – именно ему – Мартен этого никогда не скажет. Ему и в голову не придет... Это откровение оказалось тяжелее предыдущего, и Рене невольно отдавал ему должное остаток той ночи. Оказывается, ему хотелось бы это услышать. Да что там хотелось бы!... Он искусал его нынче потому, что так этого и не услышал... Господи, зачем он это натворил?... Чтобы отбить у него всякое желание встречаться? Парни засмеют его, когда увидят... Рене переместился в кровати и потянул с него одеяло, вновь обнажая тугую искось брюшных мышц. Мартен проснулся. В темноте до него донеслось усталое: – Хочешь еще? Не переставая льнуть губами к его телу и уже добираясь до плотной поросли, обрамлявшей самую чудесную и беззащитную его часть, Рене насмешливо шепнул: – Да, мой лейтенант. Ощущая, как мгновенно и полновесно набухает то, до чего он добрался попутно своей исповеди из трех слов, и как рука Мартена порывисто погружается в его шевелюру, Рене улыбнулся про себя. Плевать, что он никогда этого не скажет. – Merci, mon Maréchal****. Мартен шепнул это, чуть дыша, с нежностью притянув его к себе после, и потрясенный Рене от неожиданности поднял голову, чтобы на него посмотреть. – Ты, наверное, тоже хочешь? Я сделаю. Только дай мне чуточку поспать. – Я постараюсь. Но ничего не обещаю. – Плохо дело! – констатировал Мартен. – Политик – и даже не обещает... По темной спальне маленького сьюта полетел тихий смех. Они часто смеялись, даже тогда, когда ничто этого не предвещало. Нынешний Рене, перебиравший порой эпизоды встреч в памяти, как четки, прекрасно помнил, как в истекающем дождем зимнем Париже счел однажды необходимым расставить кое-какие точки над и. Мартен выслушал его, не перебивая. Когда в полумраке безлико золотистого номера воцарилась тишина, он произнес, не сводя с него мягкого взгляда: – Я понимаю твое беспокойство. Но ты волнуешься напрасно. По окончании наших отношений, когда бы мы ни приняли такое решение, я ничем не потревожу тебя. Никогда не напомню о себе. Кем бы ты ни стал. Кем бы ни стал я. Рене подумалось, что немного найдется в жизни вещей, в которых он мог бы быть столь уверен. И почему-то это ни в малейшей степени не радовало. Начиная этот разговор, он надеялся на такой ответ, но когда Мартен взаправду его произнес, рука сама потянулась к бутылке. Он наполнил бокал, принял отрицательный кивок своего визави и отошел к окну, где за плотным слоем наглухо задернутых занавесей монотонно стучал дождь. – Я рассчитывал испытать облегчение, услышав нечто подобное, – глухо произнес он, наконец, стискивая бокал и глядя на кремовые складки. – А испытал нечто совершенно иное. Пытаюсь понять, что. Выходит, что отчаяние. Что ты на это скажешь, мой друг? Сказав это, он повернулся к Мартену и обреченно отсалютовал почти опустошенным бокалом. Мартен тихонько рассмеялся и неожиданно тоже плеснул себе глоток вина. – Скажу, что поначалу испытал отчаяние. А теперь ощутил облегчение от того, что ты сказал. За это стоит выпить. Чокаясь с ним, Рене подумал: как странно, что с ним все часто заканчивается обоюдным смехом, и не потому, что кто-то шутил. Просто так. Когда меньше всего ждешь. Насмеявшись, допив бутылку, измяв постель, устроившись поверх крепко заснувшего Мартена, он внезапно ощутил прилив беспокойства. Поприветствовав издалека паническую атаку – надо будет нажаловаться Жозефу! – Рене сделал все, чтобы не сопротивляться этому переживанию. С самого первого раза, приключившегося несколько лет назад, он инстинктивно овладел каким-то странным внутренним приемом полного растворения в этой волне. Что-то подсказывало ему, что этот безотчетный кошмар мудр. Он говорил правду, напоминал о чем-то важном и забытом, только очень громко и очень невнятно. Оставалось только не сойти с ума и разобрать, для чего он пришел. Рене отполз от Мартена, чтобы не разбудить его оглушительным грохотом в крови, когда припадок достигнет пика – и внезапно прозрел. То, что напугало его, таилось в нем. В том, кто спал, беззвучно дыша и распластав на подушке руку с так и не снятыми часами. В том, кто никогда его не тревожил... Мартен пообещал ему, что ничем о себе не напомнит, когда их отношения станут историей, но если призадуматься, он и так о себе ничем не напоминал – как если бы их отношения уже были историей, как если бы они никогда не были ничем иным. Страх изо всех сил старался обратить его внимание на это ускользающее, неприметное обстоятельство, бил в колокола, стрелял из пушек; тревога вопила: «Он и так тебя не тревожит!» Рене поднял руку, как если бы останавливал затянувшиеся прения на министерском собрании. Его мучители, переглянувшись, отступили, оставив его с испариной и дрожью, но в безупречно ясном сознании. Он вновь поглядел на спящего Мартена. Нашел о чем с ним говорить, умник... Не зря нынче вечером они столько смеялись – это действительно было смешно. Как этот парень умудряется одновременно любить и быть равнодушным? Ведь на каждом его движении нынче ночью сверкало тиснение «Я люблю тебя». Он, Рене, слишком много раз бывал в объятиях людей, которые никого не любили, чтобы не прочесть. Но кроме этого... Ведь ни звонка, ни смс-ки, ни слова, ни вздоха. Он ходит на свидания, как поезд по расписанию, и это все. Среди прилизанной золотистой тоски Рене поймал себя на том, что был бы вполне доволен, если бы Мартен время от времени делился бы с ним фотографиями, сделанными в горах, без повода присылал бы сообщения...напоминал бы о себе, мать его, хоть чем-нибудь. Наяву. Просто так. Да, глупо созваниваться, ни к чему переписываться, с ним даже и говорить об этом не пришлось, но... Рене вздохнул. И надо же было встретиться двум людям, которых нет даже в социальных сетях – нельзя же считать этим официальный министерский профиль и творение какого-то спортивного менеджера! Как-то Мартен печально признался, что они вынуждены идти на уловки («Иначе все смекнут, что я тренируюсь кое-как. Пусть думают, что у меня все хорошо и теряются в догадках, как я готовлюсь»), и Рене обнаружил, что это еще какая-то отдельная реальность, в очередной раз не имеющая к нему никакого отношения... «Марти, ты меня любишь?» Мартен вздохнул во сне и только улегся ровнее. Рене нащупал его руку и бережно расстегнул часы. Пусть отдохнет. Он пристроил их в изголовье, про себя лелея странную надежду, что Мартен забудет про них, и....и... И что? У него останется хоть что-то, связанное с ним? Или повод....? Ерунда, он в тот же день обзаведется другими, опять навроде этих... Рене знал с некоторых пор, какие часы хочет видеть на этой руке. Ему до безумия хотелось преподнести Марти эту вещицу. Но от совершения этого шага его удерживало одно простое соображение – лейтенант Фуркад ни за что не принял бы их. Проклятая этика! Нечего и мечтать, чтобы он их хотя бы примерил. И что бы он ему ни говорил, как бы ни увещевал, ответом было бы лишь вежливое «Нет» – такое же непробиваемое и непотопляемое, как эти несчастные часы... После свадьбы он, конечно, что-то такое принял бы. Эта мысль жгучим ветром пронеслась в мозгу, оставив глотать перемешанный с песком воздух. Определенно, в браке он мог бы дарить Марти все, что хотел. Это стало бы лишь знаком внимания от щедрого супруга, а не предосудительным проматыванием денег на любовника... Тогда Мартен стал бы их носить и дорожил бы ими всю жизнь. Это сейчас он скажет «Нет», и ему будет все равно, насколько они созданы буквально для него... Рене крайне хладнокровно воспринимал кипевшие во французском обществе дискуссии об однополых браках – он понимал, что закон будет принят и никоим образом не относил его к себе, втихомолку посмеиваясь в адрес Дидье: вот уж кому, скорее всего, придется озаботиться. Но теперь он продолжал смотреть на левую руку Мартена, и воображение отчетливо подсказывало, что на ней не хватает не только часов. Придет же такое в истомленную вином и нервотрепками голову! Так, ладно, пора взять с этого спортсмена пример и тоже попробовать заснуть... – Тебе приснился плохой сон. Рене ощутил успокаивающее прикосновение руки и крепкого тела. Вот она, личная гвардия, готовая защитить его от ночных кошмаров прямо в постели. Жаль только, что эта гвардия так часто вынуждена нести службу на других рубежах...где она вряд ли нужна кому-то вот в этом качестве. Кошмары мучили все последние недели, сон разладился, и Рене все чаще подумывал о том, что надо, наконец, попросить что-нибудь у врача. Но днем мысль о ночных трудностях отступала, а когда снова выступала из тени надвигающейся полуночи, было уже слишком поздно звонить и консультироваться. Пожалуй, эта тяжелая со сна горячая рука на пояснице – вот чего ему не хватало и что было бы, по-видимому, лучшим лекарством...хотя вряд ли Жозеф догадался бы его прописать, и уж совсем не в его силах было обеспечить ему регулярное снабжение новыми дозами. – А тебе снятся сны? – спросил он, прижимаясь щекой к теплой коже предплечья. – Конечно, - спокойно подтвердил Мартен. – И что тебе снится? – Всякое, как и любому. – А я тебе снюсь? – поинтересовался он. Мартен игриво потрепал его бок. – Ты ужасно себя ведешь! – Да? – Рене навалился на него, всем своим видом выражая заинтригованность. – И что же я делаю? Он ласкал его виски, тискал руки, прикусывал губы, но так ничего и не добился. – Не хочешь признаваться? Ну что ж... спорим, я делаю вот это...и вот это...и вот это! Лаская, проникая, требуя, подчиняя, Рене в очередной раз с горечью подумал, что никак не выходит не причинять ему боль, и время ничего не меняет. Вот он опять прикусывает губу, и слеза сбегает по виску... – Рене...не останавливайся... От одного этого шепота можно кончить... Ну уж нет, секса у него и так гораздо меньше, чем ему полагается по возрасту, чтобы он был еще и плохим. Тише, тише... а теперь посильнее... Спустя несколько минут Мартен бессильно сгреб простыню и распластался, едва дыша. Его протяжный стон еще гулял в ушах довольного Марешаля, когда к этому прибавилось чуть слышное горькое: – Тебе нет до меня дела. Ты снишься так редко... Расслабленно целуя его ноги, Рене обратил его внимание на то, что это, возможно, свидетельствует об обратном. – Раз ты редко меня видишь, я не так уж тебе нужен... – Ты меня, что ли, часто видишь? Рене понял, что не знает, как ему и ответить. Сказать «часто» - не сказать ничего. – А ты как думаешь? – хрипло вопросил он, жарче вцепляясь в его колени. – Трахаешь меня? – с тихим смешком произнес Мартен. Не говорить же ему, что он просыпается весь в сперме, как тринадцатилетний мальчишка... – Я тоскую. И знаешь, чем ближе наша очередная встреча, тем чаще ты мне снишься. Помнишь, ты позвонил и сказал, что ты в Брюсселе? И я тут же предложил тебе встретиться. Это потому, что я знал уже, что увижу тебя. Я видел тебя во сне, на Сен-Лазаре*****. Странно, да? Я стою в людском море, то ли чего-то жду, то ли куда-то опаздываю, солнце слепит и часы у меня не то что-то показывают, 13.20, а я точно знаю, что так быть не может... И вдруг я вижу тебя, на тебе белая футболка, видно издалека, и ты пробираешься мне навстречу. С этого момента солнце становится только солнцем, людское море – только морем, меня больше ничто не волнует и не раздражает. И все равно, сколько времени. Ты такой высокий, словно опять вырос. Но когда ты подходишь, вдруг оказывается, что мы одного роста. Я такой же. И целовать тебя так удобно, когда мы одного роста... Мартен с нежностью погладил его по лицу. – Когда я лежу, это не проблема... Черт, а ведь правда, гораздо удобнее обнимать этого дылду в постели, когда он лежит, чем когда стоит в рост... Рене неожиданно вспомнилась Ницца и вполне реальный Мартен, поджидающий его у терминала. В волне жаркого ветра, снедающего аэропорт, треплющего пальмы, подгоняющего пассажиров, он стоял как влитой, и время на пару с ветром вокруг него словно бы замедлялись... Как он умудрялся ждать без всякого напряжения, так невозмутимо, неподвижно? Как-то раз сказав Мартену что-то на этот счет, Рене лишь услышал в ответ философское: «Горы смиряют». В биатлоне этого смирения что-то не было заметно. Из покладистого парня Мартен превращался в неукротимого беспощадного бойца, и Рене вновь задумывался, глядя гонки – что он делает со временем? Сжимает, растягивает, стегает им соперников, как хлыстом... То самое неумолимое время, истязающее Мартена изо дня в день роковой подчиненностью себе – режиму тренировок и службы, расписаниям самолетов и поездов, иссякающим минутам свиданий, – внезапно как будто награждало своего безропотного слугу премиальной властью. Раб становился господином, господин уступал и отдавался, неизменной оставалась лишь их слитность в единое целое, подчиненность друг другу, неимоверная плотность сцепления в «здесь и сейчас». Баснословные минуты лидерства, как и крошечные доли секунды на финише раз за разом словно кричали о непререкаемости их союза, их переплетенности, их отданности друг другу. После бурно проведенной ночи Рене обычно просыпался с трудом и, если была такая возможность, бездельничал до полудня. Но свидания с Мартеном обычно складывались так, что приходилось подниматься рано. Вовсе не будучи недотепой, поутру Рене Марешаль чувствовал себя невменяемым. Его отец когда-то пошутил, что если вечером его сын мог бы попробовать себя в роли пилота Формулы 1, то с утра самое разумное, что он может сделать – это вызвать такси. Шутка была слишком близка к правде. В лицее он ненавидел первый урок, на работе – ранние собрания, потому что не имел никакой возможности блеснуть в этот час способностями. Мартен постиг это в два счета. Рене почти напугало то, как быстро он уяснил почти все его физиологические особенности. Если бы они прожили год под одной крышей, в этом, может, и не было бы ничего удивительного, но обстоятельства все же были другими. «Я привык следить за собой», – объяснил Мартен. «Надо знать свою форму, подъемы и спады. Ты бы повстречал Андре – вот кто видит все у каждого, насквозь. Я у него тоже чему-то научился. Хочешь, скажу, как ты болеешь? У тебя неустойчивое давление, и температура поднимается без симптомов. А вообще, ты интересный!» Обалдев от такого заявления, Рене воззвал к памяти, и память мгновенно раскинула перед ними веер мелочей, начиная с прошивающего взгляда, которым Мартен одарил его тонкую парку в Шамони и кончая полотенцем, которое он только вчера метнул ему под ноги в ванной («Ты ведь не любишь босиком»). Смирившись с тем, что этот мальчик, кажется, уже знает его лучше, чем жена, Рене перестал чего-либо стесняться. Ругаясь и постанывая, он с полчаса выползал из кровати, а потом почти безотчетно сновал по номеру, приводя себя в порядок. Мартен, стоя у двери, невозмутимо наблюдал за его хаотичными перемещениями. Он явственно его дожидался, но в то же время – и Рене это замечал, поражаясь, – от него не исходило ни малейшего давления и раздражения. Будь он на его месте, уже исплевался бы ядом, а эти глаза лишь мягко скользили за ним от кровати к ванной, от гардероба к столу, от окна к зеркалу... – Ты из-за меня остался без завтрака, – сокрушенно признал Рене, когда дверцы лифта сомнулись. – Ты и сам без него остался. – Ну, у меня есть секретарша!... – А у меня – французская армия. Мартен обронил это, отрешенно скользя глазами по вычурной отделке кабины. – И когда ты теперь поешь? – В аэропорту. – Ты не успеешь... – В самолетах тоже кормят иногда. Рене, расслабься. Я не пропаду. Бросив мельком взгляд на дверцы лифта, Рене привстал на цыпочки и поцеловал его. – А вот я на свой счет не так уверен... Мартен едва успел вернуть ему поцелуй, прежде чем предательский зев распахнулся. На улочке Мартен обнял его, прощаясь, и вскинул сумку на плечо. Поймав краем глаза блик на его запястье, Рене вздохнул. Часы были на месте. Глупо было надеяться, что он про них забудет. Это он сам начисто про них забыл... – Ну, пока. Привет твоей секретарше! – Салют французской армии!... Едва сев в машину, Рене извлек планшет и, настучав двенадцать букв, открыл фирменный каталог. Да, вот эти. В тот же день покупка была совершена, и Рене без колебаний запер ее в ящике стола. Восемьдесят восемь тысяч лье безнадежности. Собственность лейтенанта Мартена Андре Фуркада. Он их просто забыл однажды. И теперь они дожидаются его здесь, в ящике стола. В тот же день Рене совершил еще одно бессмысленное действие. Остановив машину у храма, где не был лет пятнадцать, он молча стоял в рябом свете, не глядя на алтарь. В последнее время молитвы казались ему безнадежным делом. Но он все же попросил. Когда на его долю ни с того, ни с сего выпала официальная поездка в Верхнюю Савойю, он возликовал так, что даже вечно сдержанный Дидье позволил себе рассмеяться, глядя. Изумляясь сам себе – ну, с чего? в принципе, было бы желание! – Рене чувствовал себя абсолютно счастливым. Он был доволен настолько, что, прибыв туда, торжественно и не спеша решил все вопросы, обошел всех должностных лиц, просмотрел все формуляры и только после этого отправился искать Мартена – он знал уже достаточно, чтобы догадываться, где, пожалуй, найдет его в этот час. Из помещения для рекреации доносился приглушенный гвалт и звон струн. И голос, который он узнал бы из тысячи. Стараясь ничем не выдать своего присутствия, Рене вытянул шею и заглянул в зальчик. Мартен сидел на краю стола, с гитарой, перекинутой через колено, окруженный похохатывающими сослуживцами. Это был молодежный хит, рассчитанный на девичью аудиторию, но в исполнении Мартена превратившийся в невообразимо двусмысленный стеб. Рене узнал песенку – музыкальные пристрастия старшей дочери обычно становились известны на весь дом. Он не мог не признать, что это действительно уморительно, и в то же время испытал легкую грусть - если бы только эти романтичные создания повидали, как раззадоренные парни откровенно измываются над душещипательным текстом! Он и сам меньше всего предполагал, что Мартен может распевать что-то подобное, к вящему удовольствию компании. Это никак не вязалось с тем представлением о нем, которое успело сложиться. Допев песенку под гогот, стук и одобрительные возгласы, он молча протянул гитару сидящему у его ног Алези. Парни опять загалдели. – Э, нет! Ты проиграл дважды! – Тебе все равно не уйти, Виньолет! – Давай, Фуркад, дело чести. – Все, нет. Я ничего такого больше не могу. Хватит. – Ну, свою серенаду спой... – Собьет всю волну! – наотрез отказался Мартен. – Какой умный! Публика, видимо, была решительно настроена на продолжение концерта. – Ну, давай я спою, а ты сыграешь, - пришел на помощь кто-то из присутствующих. – Будешь мне должен! – Если Филипп будет петь, то дверь надо закрыть, а то обвалы начнутся... Рене едва успел увернуться и прилипнуть к стенке, чтобы не быть замеченным. Дверь изнутри плотно закрыли. Однако это нисколько не помешало ему потрясенно вздрогнуть – донесшийся из зальчика тенор сгодился бы для оперы. Рене уже слышал песню в исполнении Мартена, однако свойственная этому голосу полетность преобразила ее до неузнаваемости. Подобранная мелодия лишь вкрадчиво позванивала в такт. Уши он навострил по той причине, что слова вновь не были знакомы, хотя парень пел по-французски. Тогда, в горах, Мартен напел лишь два куплета, теперь песня прозвучала от начала до конца. Сознавать, что он сложил эти болезненные, щемящие рифмы из-за него, Рене Марешаля, было и ударом, и откровением. Если не считать чьего-то незаурядного вокала, на сей раз в зальчике замирала тишина. С какой-то стати это их трогало. Если вдуматься, пелось о том же, что и в песенке, над которой все только что покатывались...а это слушали, затаив дыхание, скажите пожалуйста! Разница была, конечно... Интересно, они понимают, что это, откуда взялась эта "серенада"? Рене самоустранился, как только голос стих. Интуиция не подвела – вскоре в коридоре зашумело. Сделав вид, что только что зашел в корпус, он как ни в чем ни бывало направился к Мартену. С губ Алези, все еще держащего свою гитару, потрясенно слетело: «Легок на помине...», и краска бросилась в лицо. – Мог бы и предупредить! – только и сказал Мартен, поприветствовав его с невинной улыбкой. Стоя с ним рядом, не видя никакого смысла делать вид, что он приехал не к нему – хотя на этот раз, в общем-то, это так и было, официально, - Марешаль уловил, как пара военнослужащих, оглядываясь, приглушенно буркнула «Видал?» «Ну, это же Фуркад...» Он едва удержался, чтобы не взглянуть на них. Что означала эта реплика? Во время краткого свидания, последовавшего в ту же ночь, стискивая кричащего и изгибающегося Мартена в комнатке под черепичной крышей, он ловил себя на том, что как будто пытается вытрясти из него...хоть что-нибудь. Кому и во что он проиграл? Притом дважды!.. Парни были в восторге от представления, но оно явно не было для них сюрпризом – значит, не впервой? Как получилось, что он поделился своими словами на старинный окситанский мотивчик – ведь этот Карузо знал их наизусть? Что означало это «Ну, это же Фуркад»? И главное, какого черта он никогда не поведал бы ему, Рене, ни о чем из того, чему он нечаянно стал очевидцем?... Почему он никогда ни о чем не расскажет? Сплавляет в его руки свое плавящееся тело и думает, что этого достаточно? Ну нет. Тебе не уйти, Виньолет! Однако крестового похода по душу Мартена Фуркада так и не получилось – голод по его телу оказался сильней, а утро стальной рукой выбросило из Анси. Верхняя Савойя закружилась под крылом самолета, и прежде чем провалиться в короткий сон, Рене успел только подумать что, очевидно, все-таки это разница в возрасте и положении. Таким вот веселящимся, озорничающим, распоясавшимся он его не увидит никогда – это удел равных, таких же, как он. Рядом с советником Марешалем этот мальчик остается сдержанным, чуть ли не чопорным, и отсутствие нижнего белья мало влияет на ситуацию. Налить бы ему покрепче, так чертов биатлон!... Тренируется он как одержимый, при любой возможности, какое уж тут питье... Там спорт, тут горы, ни вправо, ни влево. Самолет качнуло, и Рене вцепился в ручку кресла. Неожиданно ему пришло на ум, что в отношениях с Мартеном он не свободнее, чем если бы совершал восхождение по отвесной скале, вот так же, вцепившись в выступ и почти не выбирая, куда поставить ногу. Сколько есть возможностей, столько есть. Ни вправо, ни влево. Страховка – пожалуйста! Только скажи «все, больше не хочу» – и скалы не станет, история закончится, никто не упрекнет. Но вместо этого он, Рене Марешаль, продолжает безнадежное восхождение, прильнув к полюбившейся скале, используя все предоставляемые уступы... вот только расстояние между ними просто безбожное. И скала этого не понимает...или понимает? Нервные сплетения оживали...и единственное, что чуть умиротворяло Рене – не у него одного. Этот процесс был медленным, шел как бы нехотя, а порой и обратным ходом, но ни сопротивляться, ни способствовать не получалось. Ни у одного из них. Хотя оба пытались. При очередной встрече Рене обратил внимание на то, что Мартен, вопреки обыкновению, великолепно сдерживается. Подозрительно великолепно. – Ты...что-то для этого сделал? Молчание. – Мартен?... – Ты смеешься, что я кончаю от поцелуев... – он мрачно глянул исподлобья. – Ну так вот, больше так не будет. – Дай мне слово, что ты ничем себе не навредил. – Как видишь, все на месте. Рене вдохнул и выдохнул. Потом сдержанно, как только мог, произнес: – Милый, поклянись, что ты не пьешь никакую дрянь. Тот изумленно приподнял брови. – А такая есть? – Считай, что нет! - рявкнул Рене, досадуя сам на себя. – Да ладно, уймись. Мне же вообще ничего нельзя. – В смысле?! – В смысле! – фыркнул он. – Забыл? Но ты меня удивил. Я и не знал, что есть какие-то присыпки для этого дела. А ты-то откуда знаешь? – Не из-за того, о чем ты подумал! – Ты молод не был? – иронически спросил Мартен. – Я и сейчас молод! – Рене, смеясь, придавил его к кровати... После, переводя дух, он вдруг услышал спокойное: – Может, у тебя депрессия была? Вот этого он не ожидал. Аж сел в постели, пренебрегая легким головокружением после пережитого. – Откуда такие догадки? – напряженно спросил он. Взгляд Мартена был мягким и мирным. – У нас есть один парень с такой проблемой. Я как-то видел, как он чуть не плачет, глядя на свои таблетки. Ну, спросил, он сказал... Нас с ним сложить – самое бы то получилось. Посмеялись...не особо весело, но стало не так хреново. У каждого свои проблемы. Ты тоже такое пил? – Да, в тридцать у меня была депрессия. Просто выгорание. С тех пор я стал умнее. – Молодой и умный, – сказал Мартен с чуть насмешливой, но теплой улыбкой. – И долго не кончаешь. Просто гений. Рене со смехом шлепнул его. Потом взглянул строже. – Давай, молодой, тоже умный и тоже не кончающий...колись. – Ты же знаешь, я ничего не могу решать таблетками...только тренировками, - скользящий взгляд в опуши ресниц показался Рене настолько преступным, что пальцы невольно стиснули подушку. Что он там сказал про «нас с ним сложить»? – И...с кем это ты так натренировался?! – Я просто спросил Андре. Он все знает про человеческое тело, мужское во всяком случае... Сказал, что хочу научиться это контролировать. Ну и все. Теперь я это контролирую. Можешь проверить. Его безмерно поразило, что этот парень, на протяжение близости скуливший и корчившийся от подступавшего наслаждения, упорно не позволяя буре разразиться, в сокрушительный миг оргазма вдруг резко раскрывался, распахивался настежь всем своим составом, словно высвободившаяся из силков птица, одним ударом расправляющая крылья. Красота его в этот миг была сумасшедшей, и Рене словно бы слеп дополнительно ко всему пережитому. Отстраненность его открылась ему с новой стороны, не той, которую он знал по обыденным ситуациям – в этот миг своего полета Мартен был абсолютно недосягаем. На каком-то этапе Марешаль, по своим ощущениям, потерял всякую осторожность. В свой очередной августовский отпуск он сплавил Ивонн с дочерьми на другое полушарие, сам на целую неделю задержавшись в Париже под предлогом незаконченных дел. При этом вымотанный какими-то тренировками Мартен в первые же сутки рухнул на постель и перестал реагировать на внешние раздражители. – Ты этим ради денег занимаешься? – мучительно хмурясь, предположил Рене на другой день, глядя, как он уписывает за обе щеки второй завтрак. – Надеешься заработать во время сезона? – Мне просто это нравится, - ответил Мартен. – У меня и так есть заработок. – Но какие-то призовые тебе платят? – Да. Платят. А я с них налоги. Рене закатил глаза. А потом без обиняков спросил его, готов ли он вернуться в постель. – Через два часа. Мне надо размять ноги. Пойдешь со мной? – Уволь. Жду тебя! Раскладывая по полочкам накопившийся с начала года архив – все равно это следовало сделать, - Рене все чаще поглядывал на часы. В какой-то момент, не выдержав, он устремился в спальню, чтобы убедиться, что там все приведено в боеготовность. За шкирку вернув себя в кабинет, снова уставился на часы. Потом в окно. Потом в ноутбук, потом снова на циферблат. Господи, нельзя ли тикать пошустрее?... Может, это они от старости?... Всячески кобенясь, стрелка подползала к нужной отметке, и в голову начали лезть всякие нелепости. Ему то казалось, что Мартен не придет вовсе, то что его могла сбить машина, то что он с кем-нибудь познакомится буквально на улице... каким надо было быть дураком, чтобы вот так его отпустить! Когда эти ноги переступили порог дома, Рене буквально подскочил. – Я в душ и весь твой. У меня еще пять минут! – Мартен приложил руку к груди и выразительно показал на циферблат. - Что ты так смотришь? Ты передумал? – Вот уж нет! Давай быстро... Мартен блеснул улыбкой и скрылся. Рене Марешаль гораздо искреннее, чем обычно, вознес краткую хвалу небесам и, выскакивая из кабинета, заговорщически подмигнул не к месту оживившимся часам: – А теперь, пожалуйста, помедленнее! Часы не нашли ничего лучшего, чем начать путать часовые и минутные стрелки – во всяком случае, так показалось Рене, когда он вновь мельком взглянул на них затуманенными глазами. В ушах все еще стоял собственный надсадный и сладостный крик, пока трепещущий член исторгал среди судорожных биений последние капли - наследие крепко сгустившейся жажды. Незадолго перед тем рука Мартена неистово рванула тонкую ткань, подписав ей смертный приговор, и теперь слепо расправляла края раны, словно веря, что она чудесным образом срастется под пальцами. Заслышав чуть слышное «извини», Рене фыркнул. Не за то извинялся второй лейтенант Фуркад, в доме советника Марешаля не было проблем с постельным бельем. Но вот то, что треск простыни в очередной раз стал полномочной заменой его вопля – это должно было быть искуплено и исправлено. Желательно по прямому смыслу. – Я все равно заставлю тебя кричать, мой стрелок, - нежно и угрожающе предупредил Рене, склоняясь к алеющему уху. – Так, как ты еще никогда в жизни не кричал. Мартен неожиданно издал изнеможенный смешок. – Хорошо, что я не поспорил с Алези. – На предмет? – удивился Рене. – Ты знаешь Алези... Он вообще-то прекрасный парень, один из лучших, кого я знаю в армии, и он мой друг. Но иногда он говорит вещи, от которых у меня шкура слезает, - Мартен извернулся под ним, высвобождаясь, и распластался на спине, устремив ему лицо все еще размытый взгляд. - И при этом еще часто оказывается прав. Ну вот как это? – И что же на этот раз? – Наше подразделение будет участвовать на празднике в Гренобле, ну, как всегда в августе... Когда я к тебе собирался, ребята как раз обсуждали наше выступление, и Алези сказал: Фуркада вычеркиваем, он вернется с сорванным голосом. Я даже не понял, о чем он. Благодарение Богу, что не спросил. Рене рассмеялся. Обнял, сладостно прильнув к искусанным губам, склоняясь, всасывая, опоясывая, обвивая его плечи... Пасмурное томление за распахнутым окном вторило томлению объятия, обещало к ночи грозу. Мартен с хриплым стоном подался ему навстречу, вновь уступая, расслабляя крепкие мускулы, и Рене невольно улыбнулся. Не слыхать тебя городу Греноблю, альпийский стрелок. Все заберет себе опустевший августовский Париж... Неделю спустя Рене Марешаль сидел в самолете, летящем в Анси, изрядно переплатив за билет. Расставаться не хотелось до такой степени, что он предпочел проводить Мартена обратно, прежде чем занять свое место в каюте авиалайнера, направляющегося ночным рейсом на другое полушарие. Можно было, конечно, остаться в пустом доме и потратить время на последние сборы...но вместо этого он сидел в кресле эконом-класса рядом с осунувшимся Мартеном. Они оба молчали, и никого на свете не слушающиеся часы бодро мигали, свидетельствуя, что рейс выполняется точно по расписанию. Безмолвно впитывая последние минуты совместного пребывания, Рене порой закрывал глаза, ни на секунду не переставая думать о том, кто располагался в соседнем кресле и пытаясь понять, как он сможет сойти с трапа. Все было хорошо, пока общая кровеносная система единила их на соседних креслах, пока рука сжимала руку. Но что будет, когда система будет разъята, и каждый останется при своих? Этого Рене не представлял. Оставалось лишь одно – быть здесь и сейчас, там, где кровь все еще переливалась из вены в вену, предоставляя привилегию оставаться живым. Чем ближе был аэропорт Анси, тем сильнее ему хотелось поцеловать эту руку. Но он опасался, что тогда Мартен преждевременно отнимет ее, а этого допустить было никак нельзя. Не раньше, чем раскаленная земля наддаст по вспухшему под брюхом самолета шасси. Добравшись с ним до места назначения, он привлек Мартена к себе и напоследок прильнул вновь. – Рене...нас могут увидеть, - смущенный Мартен уперся ему предплечье. – Не надо. – Почему ты так несвободен? – лаская его щеку, Рене вновь поймал уворачивающегося красавца губами – понежить напоследок. Он знал уже, что до их следующей встречи никто не коснется его вот так. – Интересно, если бы дело было в твоем министерстве, каково бы тебе было? – упрямо вопросил Мартен. Марешаль вздохнул. Лукавить и демонстрировать безоглядную отвагу в поцелуях было приятно, но именно по той причине, что это происходило на пороге базы в Анси, а не в коридорах отеля де Бриан. Отель этот служил министерству штаб-квартирой чуть не со времен Бонапарта, но едва ли видел на своем веку нечто подобное. – Разница в том, что я там никогда не окажусь! – Мартен не без обиды вбил последний гвоздь и отступил на шаг. – Специально для тех, кто на нас, быть может, смотрит! – произнес Рене и безупречно выверенным жестом одну за другой прижал руки Мартена к губам. – До свидания, мой лейтенант. Мартен отчаянно напрягся. Совершенно неожиданным для Рене движением он сжал его руку в своей и, не сводя с него глаз, взволнованно потребовал: – Попрощайся со мной по-другому. Все равно, как. Только не так. – Почему? – удивленный Рене снова крепко притянул его к себе, всматриваясь. Все же, как такие темные глаза могут быть такими ясными?... – Когда ты в прошлый раз так сделал, ты пропал на полгода. Ты меня забыл. Рене с трудом сообразил, что Мартен имеет в виду то утро в Шамони. Тогда он, уже стоя в дверях, сам не зная почему, поцеловал руку этого мальчишки, с таким трудом пережившего свою первую ночь, все еще украдкой кривившегося при каждом неудачном движении корпуса и уже готовившегося натянуть вторую варежку, не поднимая глаз. – Не тебя, – проговорил Рене, тяжело уставившись в эти глаза вновь, – а твой номер. – Все равно, – Мартен упрямо помотал головой. – Делай что хочешь... – Так годится? – насмешливо спросил Рене у залившегося краской второго лейтенанта Фуркада. Прощальное объятие получилось бесцеремонным. Разорвать поцелуй было еще труднее, чем расцепить руки. – Вали уже!... – Мартен легонько оттолкнул его прочь, не сводя с него глаз. Рене отступил на шаг, в свою очередь продолжая глядеть на него...и очень скоро понял, что они опять попали в затруднительное положение. Мартену Фуркаду надо было идти, а Рене Марешалю прямо-таки следовало торопиться, но вот глазам было все равно. Презрев все их беспомощные разговоры за шесть истекших августовских дней, они напоследок впопыхах загружали в мужские зрачки напротив истину в последней инстанции. Швыряемая наспех, лишенная какой-либо отделки и упаковки, эта истина была почти страшна. Где же ты, серебристый хром души, избавляющий от подобных истин? Дело не в боли, – черт с ней, – но просто надо уже идти. Надо же как-то идти... Мартен, наконец, одним ударом схлопнул веки, прерывая ток, и Рене еще несколько секунд глядел на него, стоящего с закрытыми глазами. Потом развернулся и двинулся прочь... замер, спиной ощутив, что он смотрит вновь, и взмолился – не обернуться. Только не обернуться. Он пошел вперед, отчаянно ускоряя шаг, самолично распарывая последние нити кровотока, отрезая себя от жизни, остающейся за спиной. Мягкое анестезирующее ощущение пришло внезапно и было таким неожиданным, что он все-таки оглянулся. Лейтенант Фуркад неподвижно стоял на том же месте. Вновь закрыв глаза. Господи, спасибо, конечно. Помоги ему тоже! И придумай что-нибудь, потому что советника Марешаля с его неустойчивым давлением не хватит надолго! Не хватит его бегать вот так туда-сюда, сломя голову и поднимая пыль, чтобы вновь вцепиться, всосаться, вскипеть, прежде чем на три недели вмерзнуть в арктический лед, намертво покрывший другое полушарие... Однако у Господа, по-видимому, было иное мнение на этот счет, и Рене Марешаль убедился в этом в полной мере. Создатель явно считал свое творение достаточно выносливым, чтобы и впредь даровать ему возможность изнывать по лейтенанту Фуркаду, вручную сшивая и расшивая нервные сплетения, и носиться из Парижа в Анси, только бы лишний раз поцеловать его на пятачке между вечностью и одночасьем. *n'est-ce pas? (фр.) – не так ли? **«Mistral gagnant» (фр.) – здесь: французская песня, шлягер 80-х. *** «Comment te comparer aux beaux jours de l'еté?» (фр.) – «Сравню ли с летним днем твои черты?» (первая строка 18 сонета У. Шекспира) **Merci, mon Maréchal (фр.) – букв. «Спасибо, мой маршал». Здесь Мартен в тон словам Рене обыгрывает его фамилию на армейский лад, игнорируя правила. *** Сен-Лазар – здесь: вокзал, одна из крупнейших железнодорожных станций Парижа.