Мужчина французского лейтенанта

Август миновал, наступила осень. Будучи раз загружена в глубинные отсеки сердца, истина в последней инстанции предъявила свои права почти мгновенно – если можно было считать мгновением время, прошедшее до следующей встречи. Эту встречу преследовал злой рок – сперва Рене самому пришлось остаться в Париже, все отменив, потом Мартен заявил, что он занят и все тут, потом французские транспортники посходили с ума. Рене понимал, что сможет отпраздновать la rentrée* только тогда, когда снова его увидит – подлинное возвращение жизни на круги своя стало подразумевать нечто большее, чем возвращение к делам после отпуска. Поэтому, когда он сообщил, что сможет приехать в Лион, транспортные проблемы были отметены, как не стоящие внимания. — Как ты долетел? Вопрос Мартена, насидевшегося в автомобильных пробках так, что даже его высокогорное терпение грозило обвалом, был отнюдь не дежурным. Пришлось объяснить. Мартен долго не сводил с него глаз – эта манера общаться без слов становилась все интереснее, – и Рене твердо выдержал его взгляд. Природа наделила его способностью непоколебимо и пронизывающе смотреть в упор, благодаря чему он производил весьма сильное впечатление, когда хотел. В сущности, на свете было всего два человека, с которыми этот взгляд из оружия превращался в средство выживания. Первым был отец, а вторым – этот вот торквемада. — Ну что ты так смотришь? На войне и в любви все средства хороши! – Рене без колебаний извлек из мини-бара бутылку «Кристала», блеснувшую зеркальной цифрой на этикетке. Мартен вздохнул при виде нее точно так же, как вздохнул при упоминании частного самолета, и неожиданно согласился. Видимо, дорога вымотала его до предела. Потягивая бодрящий брют и понемногу приходя в себя, они обустроились в номере, и Мартен отправился в душ. Немного подумав, Рене последовал за ним. Обычно он так не поступал, но...все средства хороши, когда любовь так похожа на войну – то осада, то судорожный штурм, то чумное затишье, то дипломатическая борьба. Вцепиться в смущенно улыбнувшегося, намыленного с головы до ног Мартена что-то помешало. Войска дали слабину, и атака захлебнулась. — Закрой глаза. Мартен послушался, и Рене бережно запустил пальцы в его выбеленные пеной волосы. — Поменьше нежности, – деловито проговорил Мартен через минуту. – Ты либо меня моешь, либо я сам. — Я не могу поменьше, – сознался Рене. – Прости. Мартен со вздохом дал понять, что согласен потерпеть, а потом прильнул к нему всем телом, обнимая...через секунду тон его стал озабоченным и деловитым. — А что у тебя вот здесь? Сухарь хрустящий... А здесь не тянет? Рене испустил нецензурное ругательство. — Ты обалдел? — А ну-ка, не рыпайся. Плечо опусти. А это что? — Это старость, дитя мое. — Нет, ваше сиятельство, это лень. Проинспектировав его сверху донизу, Мартен загнал его в сауну, а затем устроил ему варфоломеевскую ночь, оседлав, исстучав и сладострастно вывернув все кости. — Это.Тебя.Твой.Андре.Научил? — Да, и еще один афганец. — Какой.Еще.Афганец? — Самый обыкновенный, пуштун. Лежи смирно. — Только помассировал? – хмыкнул Рене. — Я же сказал. Прекрати дергаться. — И еще ты сказал ... ой!...что у тебя есть тайны! — Зато у тебя их сейчас не останется! – пригрозил Мартен. – Поерзай у меня – и расскажешь все секреты своего министерства, а заодно масонов и тамплиеров. — Ох-ха-хо... - Рене со стоном рассмеялся. Наконец Мартен слез с него, и Рене сделал вдох такой глубины, что ему показалось – легкие удвоились в объеме. Сказав ему об этом, он заслышал тихий довольный смешок. — Значит, я все сделал правильно. Расслабленно дыша, Рене с завистью подумал о его теле. За те шесть августовских дней, что они провели вместе в Париже, он успел увидеть, как Мартен невозмутимо, словно придремав, стоит в планке и без видимых усилий разъезжается на шпагат. Вообще-то, он не утруждался упражнениями на его глазах и никогда не козырял тем, в какой форме находится. Рене ловил себя на том, что по его обыденному виду и не догадаешься, что он собой представляет - крепкий, гибкий, тугой как плетка, выносливый, как сто чертей. Из сугубо спортивной среды за свою жизнь Рене попробовал костистого поджарого теннисиста, элегантного нервного гонщика, пропускавшего сезон, да парня, серьезно занимавшегося плаванием и приторговывавшего достигнутыми эффектами в узком кругу. Мартен не был похож ни на одного из них. Благодаря паузам между встречами и тысяче жадных очей, отверзающихся в крови при виде него, Рене замечал все происходящие от раза к разу изменения, которых, может быть, не заметил бы другой. Мартен вытягивался, худел, опять слегка поправлялся, обрастал мышцами, добавлял еще сантиметр, вновь становился поджарым, струистым, порой тончал как лоза, и снова расправлялся и сочнел. «Все нормально», неизменно говорил он. «И мы же работаем. Я еще и сам меняюсь». Потом он как будто перестал меняться, и эта стабильность нравилась Рене, тем более, что она утвердилась в точке, где Мартен, на его взгляд, был просто ослепителен. И только однажды, встретив его на вокзале, Рене вместо приветствия спросил: — Это что такое? Мартен опустил глаза и сказал: «Немного ошиблись». Знакомые джинсы на нем висели, под новенькой футболкой прятался заморенный призрак той лакомой плоти, которой он привык наслаждаться, наброшенная поверх этой худобы адидасовская куртка трепетала на ветру. Облегающие рукава предательски очерчивали тонкие, как у девушки руки. — Тебя совсем загоняли? Голодом морят? Или ты сам есть не можешь? Марти, это не шутки, я знаю, что так бывает. — Да нет. Просто ошиблись. Мы это поняли, мы это исправим. — Кто ошибся, биатлон или французская армия? — Биатлон. — Да к дьяволу такой биатлон! Кожа и кости! — Не сердись. Я поправлюсь. — Это не гнев, это отчаяние! Рене всплеснул руками и только потом дал себе отчет, что повторяет слова, услышанные когда-то от цветущего создания, чьи щеки пылали, как два маленьких горячих очага. По контрасту с ним бледный и хрупкий Мартен дня сего показался ему истерзанным и беззащитным. Он ежился на ветру, чуть ли не дрожал, хотя день был не холодный, и Рене Марешаль ощутил прилив первобытного желания перевернуть весь мир, но навсегда оградить его от чего-либо подобного. Любой ценой. А там хоть на гильотину. Жизнь ошибившегося спасло то, что к ночи Рене счел, что кое-чем ему обязан – удовольствием потаскать исхудавшего Мартена на руках. Давно хотелось. Мартен приглушенно рассмеялся, но позволил донести себя до кровати через весь номер. Однако, когда Рене до нее дошагал, одним уверенным движением высвободился и вернул себе сцепление с землей, встав на обе ноги. Успев задать себе вопрос, что это означает: не хочет в кровать? не хочет секса? может, он не может вообще?!... Рене услышал: — Не вздумай наклоняться с такой тяжестью. Это опасно для спины. Я лягу сам. Ложись. На этот раз у него не было никаких претензий к плоти – она была великолепна, - но были претензии к почти иссякшей возможности ею наслаждаться. «Что? Когда?! «Быть может»?! Мартен...» «Рене, ты спрашиваешь, я отвечаю!» Он изо всех сил старался поменьше конфликтовать с ним из-за соревнований – Мартен отстранялся и леденел, в срочном порядке возвращая себе невосприимчивость к каким-либо попыткам на себя повлиять. Рене все же убедился, что это непросто ему дается, нарочно включив трансляцию откуда-то из Италии, куда Мартен сорвался после их сумбурной краткой встречи на границе и бесплодных пререканий. У лидера общего зачета было такое отсутствующее выражение лица, что Рене искренне поразился. Это что, из-за него? Расстроился? Взял в голову? Но ведь он и сам включил телевизор только для того, чтобы убедиться, что это взаимно... По ходу зрелища это впечатление испарилось. Мартен определенно был в ударе, в полном блеске своего лидерства, в какой-то яростной непререкаемости превосходства над остальными участниками той гонки. Ну вот что это такое все-таки? Что-то же служит ему мотивом и стимулом для всей этой биатлонной агонии, будь она неладна! Как знать, может он и сам служит кому-то тем же....бесит, будоражит, вгоняет то в раж, то в отчаяние...быть может, становится и стимулом, и мотивом, и чуть ли не смыслом... Нет. Нет тут никакого мотива, смысла...достаточно поглядеть в его глаза. Истерзанный, взъерошенный, отрешенный... Спрыгнувший с пьедестала Мартен опять показался ему несчастным. «После тебя он выглядит так же». — Совершенно очевидно, что это единственное, что имеет для него значение, - бросил Рене в сторону включенного в кабинете телевизора, не прекращая писать план завтрашнего выступления. – Все вот эти успехи. — Позвольте с вами не согласиться, – тихо, но твердо сказал Дидье. «Позволю...» адресуясь скорее самому себе, буркнул Рене. Лист с планом был отправлен в мусорную корзину – что-то нервная какая-то получается речь. Спокойствие и выдержка, иначе никого ни в чем не убедишь. Спокойствие и выдержка... Но спокойствия не получалось. Пропадай с такой регулярностью кто угодно другой, он бы философски рассуждал о жизненном пути, ценности взаимной поддержки на расстоянии и прочих добродетелях. Но исчезновение из-под носа вопиюще желанного и донельзя аппетитного Мартена Фуркада не оставляло от высоких мыслей и помину. Оставалось лишь одно побуждение - вцепиться мертвой хваткой и проглотить с потрохами. Кощунством, свинством, издевательством – вот чем были эти его исчезновения. Какой, к дьяволу, жизненный путь. — Я с ума схожу! – в очередной раз возмутился Марешаль, заслышав об отдаленной перспективе следующего свидания. – Каждый раз, когда ты опять на каком-то сборе, я думаю о том, что биатлон надо запретить законом!.. Какого черта ты убиваешь на него столько времени, тебе в Анси мало ружей и лыж? — Ты мне мораль намерен читать? – Мартен вздернул бровь. – Что ты несчастлив из-за моей службы и биатлона? Превосходно. Мне остается только начать ныть в ответ, и так при каждой встрече - ручаюсь, их останется немного!... — Я просто горю желанием услышать от тебя какие-нибудь жалобы! – тут же заявил Рене, скрестив руки и устраиваясь поудобнее. – Вперед! — Ты и правда считаешь, что это отличный способ провести время? – иронически спросил Мартен. — Вообще-то да! – неожиданно он повысил голос. – Да! Потому что рано или поздно должен настать момент. Я говорю тебе, что мне не нравится, с чем я не согласен, ты тоже. Это нормально. Давай! Мартен устало воззрился на него и столь же устало произнес: — Какой смысл, если это ничего не изменит? — Смысл в том, что мы друг друга слышим, – объяснил Рене. – Поверь семейному человеку. Ты знаешь, что мне не нравится, что делает меня несчастным, я знаю, что делает несчастным тебя.... Точнее, не знаю!.. – он всплеснул руками. – В том-то и дело. И мне надоело это до смерти. И нет, дорогой мой, я имел в виду другое, – он торжествующе усмехнулся, дав понять, что читает у него по глазам. – Я высказался – твоя очередь. Он давно не видел своего любовника таким мрачным. Перспектива быть откровенным явно не приводила Мартена в восторг. Рене готов был поклясться, что будь он курильщиком, сейчас уже шарил бы по карманам в поисках сигарет и зажигалки. — Послушай, ты прав, – изрек он наконец. – Ты назвал это жалобами. Я не умею жаловаться и не вижу нужды учиться.... Рене закатил глаза и хлопнул себя по коленям, давая понять, что он безнадежен, и это совсем не те слова, которых он ждал. — Мне жаль, что ты так переживаешь, мне это тоже не очень нравится, но жизнь есть жизнь. Я понимаю, что если бы не мое расписание, у нас было бы больше времени, – обреченно отчеканил Мартен. — Браво! – подытожил Рене. – Второй лейтенант Фуркад, вы остались на высоте. А это, кажется, самое важное и на твоей службе, и в твоем биатлоне. Правда, здесь нет ни того, ни другого, здесь есть только я...и, по-видимому, я здесь просто лишний! Жалобщик и нытик против гордого и твердого, как скала... Мартен не дал ему ни закончить этот пассаж, ни вскочить. Глаза его были совершенно несчастными. — Послушай... Я не рад, что ты семейный человек. Меня это достало, по правде говоря. Притиснутый к спинке дивана Рене изумленно уставился на него. — Сперва мне и правда было все равно, потом я говорил себе, что меня это не касается, а теперь я вспоминаю про это каждый день....точнее, каждую ночь, и мне от этого очень хреново. У тебя в печенках – мой биатлон, а у меня – твоя Ивонн. Вот. Доволен? — Марти... — Все, забудь, – отпуская его, отрубил Мартен. – Я же сказал, это ничего не изменит. И не должно. Хватит. Ты меня просто изнасиловал с этим. — Хочешь - отомсти мне прямо здесь. Но послушай меня - это ничего не значит... Мы с ней... — Нет, это ты послушай, Марешаль! – Мартен вновь одним движением вдавил его в угол и прижег раскаленными углями глаз. - Не надо мне рассказывать, раз в год у вас секс или как. Потому что я даже думать об этом не могу. У парня небезобидный род занятий...Не успела эта мысль промелькнуть, как тот сквозь зубы довершил: — Твое счастье, что я военный и биатлет. Это - твоя двойная страховка. Без нее, какой есть, я тебя, пожалуй, уже бы пристрелил. Глубокой ночью, лежа без сна, Рене с дрожью вспоминал его глаза и не без удивления сознавался сам себе, что всегда это знал. Хитрый и мудрый зверь в нем, руководствующийся лишь инстинктом и не позволяющий себя обмануть никаким доводам рассудка, был прекрасно осведомлен на этот счет. Он ведал, что этот парень с ленивым дыханием, мягкими губами и медлительными веками опасен. Под тонкой земной корой – молчаливой пунктуальностью, обыденным прагматизмом – колыхался и настаивался первобытный огонь, и озабоченный своей безопасностью зверь вовсе не хотел прыгать среди разверзающихся трещин... А вот человек, проживающий в Рене Марешале был бесстрашен, и ему было даже любопытно, как выглядит лава. Вскоре после этого разговора он явился на встречу с ним без обручального кольца. Мартен взбесился. — Незачем его снимать, раз ты женат! — Тебе-то что, есть оно на мне или нет? — Надень, - приблизившись вплотную, сквозь зубы процедил он. Рене никогда еще не видел его таким злым. — Зачем? — Затем, чтобы у меня не было искушения скостить себе покаянные молитвы! – яростно выдохнул Мартен, и было необычайно похоже, что он это всерьез. Признаки того, что ему небезразлично это обстоятельство наблюдались и раньше. Но это был апофеоз. — В чем ты намерен каяться, хотел бы я знать?! – возопил Рене. – Уж не считаешь ли ты, что сбил меня с пути истинного? Да будет тебе известно, за свою жизнь я перетрахал пол-Парижа, и ничто не исключает, что перетрахаю оставшуюся половину! Я буду иметь жену, тебя, чужую жену, чужого мужа, и мне плевать на праведность, если все согласны! – понимая, что несет лишнее, он в запальчивости продолжал: – Для меня это так же естественно, как для тебя – бегать по лыжне и стрелять по твоим дурацким мишеням! Я и не думал записываться в праведники! И тебе не советую! Ты совершенно напрасно пытаешься это делать, по крайней мере, в отношении меня! Мартен бледнел и краснел по ходу его бурного спича, но когда Рене перевел дух, на удивление ровно произнес: — Я вовсе не это имел в виду. Только то, что тебе нет нужды снимать кольцо, чтобы со мной переспать. А в чем я каюсь – это уж мое дело. Чтобы проучить его слегка, Рене демонстративно вернул кольцо на безымянный палец в соответствии с его пожеланиями, впервые позволил себе очертить масштабы своего жизненного опыта, – рано или поздно он должен обрести представление о реальности, – и вдобавок ответить на звонок жены, чего во время свидания не делал ни разу со времен первой встречи. Сыскался целомудренник, подумать только! И зачем полез на стены, когда он из деликатности решил пощадить его чувства и не напоминать, так и быть, лишний раз о своем семейном положении? Этому надо положить конец. И заодно вправить ему мозги, в жизни пригодится. — Ну, вот и все! – заявил он несколько часов спустя, слезая с него и небрежно обтирая полотенцем. – Осталось принять душ, сбегать к исповеди и прочесть на досуге десять Credo. Или как ты залечиваешь греховные раны? Ночными бдениями на коленях и постами на хлебе и воде? — Не твое дело, – фыркнул Мартен, выбираясь из кровати. У Рене снова возникло ощущение, что это не тот ответ, который был бы к месту. — Ладно. Главное, не занимайся самобичеванием! – насмешливо посоветовал он. – Все равно никто не поверит, что это было во искупление. Решат, что это я тебя сладострастно стегаю. Открыв саквояж по возвращении домой и начав разбирать вещи, Рене изумился – в боковую сетку был аккуратно помещен сложенный листок гостиничного бланка. Все еще не будучи уверен, что понимает, как он там оказался, он извлек его из плена и развернул подрагивающими руками. «Дорогой Рене! Тебе не стоило тратить столько усилий на то, чтобы доказать парню вроде меня, что я наивен. Поверь, я знаю это и так. Прости за все, чем успел огорчить тебя или разочаровать. Мартен». Упорно глядя на размашистые карандашные строчки без единого переноса, он думал только об одном – как? когда? Память не находила ни единого зазора во времени, когда Мартен Фуркад мог бы написать эту записку и сунуть ее в саквояж. Думать о ее содержании не получалось. Оно скользило мимо сознания, колыхалось отражением в воде, плыло по волнам весь тот день, весь тот вечер и всю ту ночь...и к утру приплыло-таки. Причалило к безымянной умственной пристани и уставилось бессонными глазами. То есть, это что? Бросил? Дурацкое слово, совершенно не подходящее. Он что, дает понять, что решил прекратить отношения? Интересно, что это будет значить? Он не возьмет трубку, если он ему позвонит? Или будет прятаться от него в горных лесах? Что за чушь вообще... Как это будет выглядеть на практике? Да, вот действительно, как? Будете бегать за ним по ансийской базе, господин Марешаль? Или, еще лучше, по биатлонной трассе? Пожалуетесь его тренеру, его генералу, а может, его отцу, что он не желает с вами больше спать? Заодно и познакомитесь... Просто отлично. Марти, ты спятил? Что на тебя нашло? Перемолился в своей часовне? ...Как-то раз спросив его, о чем он молится в Сен-Шапели, он услышал: «О том, чтобы Господь принял мое служение Франции как служение Ему». Этот ответ почему-то надолго застрял в памяти. — Что для тебя Бог? – спросил Рене тогда. — Скажу, если скажешь, что Он для тебя. — Начальство, пожалуй, – фыркнул Рене, подумав. – Он суть власть. Но где-то так высоко и далеко, что не стоит, пожалуй, и беспокоиться. А для тебя? — Тот, кто указывает цель, – сказал Мартен. – Эта цель может тебе не нравиться, - так обычно и бывает, - но ты никогда не останешься без нее. В любой ситуации, в самом последнем тупике, даже когда впереди смерть – Он всегда указывает дорогу дальше. « Аминь...» пробормотал про себя Рене тогда. Теперь он задавал себе вопрос, не является ли происходящее следствием того, что великий навигатор указал Мартену Фуркаду дорогу в прямо противоположном от него, Рене Марешаля, направлении. А если и в самом деле так – тогда что? Тут не помогут ни тренеры, ни генералы... Тут ничто не поможет. Разве что брякнуться на колени в Сен-Шапели: верни мне его, Боже, он мой! Во всяком случае, будет что-то новенькое для этих стен... — Верни мне его, Боже, он мой. Рене Марешаль произнес это вслух. По привычке он делал в своей спальне наедине с собой, что хотел – спал, продолжал раздумывать о своих делах, вымечтывал очередные удовольствия...и, чрезвычайно редко, молился. Но подобным образом ему еще не доводилось этого делать. Твердо произнеся это требовательным тоном, он решительно слез с кровати и зачем-то устремился к окну, как если бы желал немедленно лицезреть Создателя по ту сторону гардин. По ту сторону гардин не было ничего, кроме ночного Трокадеро. Когда-то пределом мечтаний юного Рене было добраться отсюда до квартала Маре, где, по слухам, сговорчивые парни водились в неограниченном количестве. Смешно было обнаружить себя в сорок лет мечтающим дернуть отсюда в Анси, чтобы убедиться, что несговорчивый парень, водящийся в тамошних горах в единственном числе, все же пошутил. — Господи, верни мне его, он мой! – пожаловался Рене кому-то, Кто, возможно, все же видел его сейчас и знал обо всех этих неурядицах между Трокадеро, Маре и Анси. – Какого черта? Обращаться к Богу со словами «какого черта» было так же хорошо, как разговаривать по телефону с Ивонн, размазывая горячую сперму по телу все еще постанывающего Мартена. На полотенце, которым он вытер его потом, красовалась та же эмблема, что и на бланке, размашисто исчерканном гостиничным карандашом. Рене вновь уставился на эти слова. Нет, дело не в наивности, при чем тут? Он ведь знал, с первой ночи, с самого начала... Другое дело, что преподавать ему уроки на предмет неуместной преданности было лишено всякого смысла. С тем же успехом он мог бы помогать Роне течь вспять, а Монблану стоять на своем месте. Странный у него почерк – как горная цепь. Может, это вообще не то, о чем он подумал? Тут же не написано – прощай, больше не звони. Да вообще не разобрать, что тут написано! И, главное, для чего. Нет, одно все-таки ясно – эта горная цепь, возведенная им на листке бумаги, отныне стоит между ними, и неизвестно, есть ли здесь где-то перевал. Что ж, может, так и должно быть? Каждому свое. Одному - озера и водопады, снега и лесные тропы, другому - парижские урочища и закоулки Маре. Что толку пытаться искать перевалы и переправы между двумя мирами, которые и не собирались граничить? Оно бы и не проблема, кабы не одно «но» – Мартен Фуркад по ту сторону гряды. Его Мартен... Помотавшись по спальне, успев проклясть все на свете – мартенову упертость, собственный язык, французских забастовщиков и нежданный счет от истины в последней инстанции, внезапно обнаружившийся в сетке саквояжа, – Рене взвыл и упал на колени. — Верни мне его, Боже, он мой!... Да знаю... Все равно, верни!! Вечером следующего дня ансийские стрелки массово делали непрошибаемые лица и покашливали в кулак. Блеснув на въезде министерской визой, месье Марешаль терпеливо сидел под сикомором** у дверей гарнизонной часовни, дожидаясь окончания службы. Алези, видимо, не страдавший набожностью, рад был бы известить Мартена об этом обстоятельстве, но звук на телефоне у того был выключен. Рене заметил, что он все же коротко набрал что-то, и про себя задался вопросом, как они его между собой именуют. Наверняка ведь есть какое-то прозвание, и вряд ли льстящее тому, что осталось от самолюбия... Ну и черт с ним. Он хорошо помнил нечитаемое выражение лица дежурного капрала, к которому устремился твердым шагом. — Где я могу найти второго лейтенанта Фуркада? — Он на службе. — Я это понимаю, - терпеливо ответствовал Рене. — Простите, я неясно выразился. Он в часовне. Служба закончится через десять минут. Как он и сказал, через десять минут из темноты дверного проема начали появляться фигуры в пятнистой форме. Военнослужащих было не так мало, как предполагал Рене, и Мартен появился далеко не первым. Сердце успело екнуть и заподозрить, что тут есть какой-нибудь другой выход, и зараза Алези побудил Мартена им воспользоваться. Но опасения оказались напрасными. Задержавшийся Мартен вышел из крошечного дворика, уже прижимая трубку к уху. — ...после десяти. Они подтвердили готовность. Да, полковник. — Почему не «мой полковник»? – поддел Рене вместо приветствия, поднимаясь со своего места. — Потому, что она женщина, – пояснил Мартен. Глаза его смеялись, и не понять было, почему. — О, Боже! – выдохнул Рене. - Серьезно? — Ага. Она полковник, она из Бельгии, и пока она здесь, я у нее на побегушках. — Нашли, кого приставить! — Не начинай, – Мартен махнул рукой. По лицу его пробежала тень, и Рене внезапно осознал, что совершенно точно знает причину. — Ну и как у вас обстоят дела с тайной исповеди? Молчание. — Мы можем поговорить? В эту секунду, глядя на них со стороны, обо всем догадался бы и сикомор. — Давай присядем. Они опустились на скамейку, и обо всем догадавшийся сикомор мог теперь гордо поглядывать вокруг – он был ближе всего к месту событий и обладал правом первого уха. — Жена нашла твою записку, устроила мне скандал, я развожусь. — Неправда, – чуть слышно сказал побледневший Мартен. Между прочим, мог бы и подумать, прежде чем совать такие бумажки в саквояж. — К счастью. Ты что, очумел? Ты понимаешь, чем это чревато? А если бы я начал оставлять тебе тут записки, и их нашел бы, к примеру, Тюрен?! Мартен криво усмехнулся, обвел взглядом окрестности и сокрушенно опустил голову. — Если ты думаешь, что... Ладно, неважно. Так чего ты хотел? Пришить мне помпонов за то, что я плохой мальчик? Эта миссия тобой выполнена. — Мне правда любопытно, – произнес Рене, оставляя вопрос без ответа и провожая взглядом фигуру удаляющегося капеллана, – какую епитимию он на тебя налагает за сомнительное удовольствие близко меня знать? — Никакой. — Мой Бог, как низко пали нравы в католической церкви, я и не знал. Мартен прикусил губу. — Католическая церковь ничего о тебе не знает. Как и твоя жена обо мне. Полагаю, мы квиты? Я на исповеди умалчиваю о тебе и когда-нибудь за это поплачусь. А вот тебе, быть может, и не придется. Жена не Бог. Под сикомором воцарилось молчание. Ветерок трепал ветви, гаснущее солнце золотило камень, издалека доносились чьи-то голоса...и Рене привычно потерял минутам счет. Время лениво свернулось ужом вокруг скамейки - сидеть бы так и сидеть, ничего не выясняя, ни о чем не беспокоясь. Что может быть лучше? Прислушиваться к звукам обыденной жизни, шелесту листьев, поскрипыванию его ремня...и глядеть, как солнце жмется к горам напоследок. Наконец Мартен зачем-то оглянулся и не без иронии в голосе устало спросил: — Так что тебя сюда привело? Желание трахнуть меня на пороге церкви? — Туше! Хотя я бы предпочел внутри. Мартен насмешливо покачал головой. Закатное солнце беззаботно разрисовывало его корпус тенистым узором в дополнение к камуфляжным пятнам. Рене был уверен, что и десять лет спустя сможет фотографически точно воспроизвести очертания лапчатой тени на его бедре...даже если сейчас не решится очертить ее пальцами, чтобы получше запомнить. — Сделай одолжение, скажи, чего ты хотел. Если больше ничего, то мне надо идти. — Я люблю тебя, Мартен. Рене Марешаль никогда не думал, что скажет эти слова вот так, сидя на каменной скамейке, сцепив руки между колен, в тени высокомерного сикомора, чуть не на виду у всего полка. Он никогда не думал, что скажет их вообще. И что ответом будет столь долгое молчание. — А что именно ты любишь? – неожиданно спросил Мартен. – То, что я вовремя появляюсь в твоей жизни и вовремя исчезаю из нее? То, что молчу о тебе на исповеди? То, что никогда не говорю «прекрати»? Или есть еще что-то? Увидев его глаза, Рене понял – это конец. Fin. Но как все-таки внезапно!...И до какой степени наповал... Пожалуй, следовало ожидать, имея дело со стрелком. Раз уж он выпустил пулю, можно не надеяться, что пролетит мимо. — Есть, – после почти столь же продолжительной паузы ответил Рене и поднялся на ноги. – То, что из-за тебя впервые молился как должно. Господь, несомненно, услышал. И, несомненно, выполнил то, о чем он просил. Это Рене Марешаль понял совершенно ясно, меряя на диво четкими и ровными шагами расстояние от гарнизонной часовни до стоянки. Он вернул ему Мартена – так, как может вернуть только Бог. Каждый день, каждая ночь, каждый шаг будут исподволь пронизаны и пропитаны им, каждый злосчастный вдох и выдох, каждое движение... Он поймал себя на этом, садясь за руль. Это были не его движения. Они были другими – размеренными, сдержанными, отточенными и послушными...и он знал, что не опоздает в аэропорт, где его опять дожидается пилот. Он будет там вовремя, не забудет позвонить Ивонн, покорно переступит порог своего дома, ляжет в супружескую постель... В чем бы и какой бы его долг ни состоял, отныне он будет выполнять его так, словно ни в одной фибре тела и духа не осталось сопротивления. Бог вернул ему Мартена – в жилы, в душу, в каждую клетку. И теперь собой ему не бывать. До конца дней – только тенью себя и безостановочной, бессловесной памятью об этом чертовом солдате, что остался на скамейке у гарнизонной часовни. Рене тяжело и глубоко вздохнул, словно вмещая в себя невместимую новую судьбу, и повернул ключ в замке зажигания. С этим вот возросшим, безропотным терпением он ждал, пока поднимется шлагбаум, когда увидел в зеркале заднего вида то, что видел уже однажды...во вчерашнем столетьи, только что, бесконечно давно. Рене не успел поверить глазам до конца, а тело рывком высвободилось из объятий ремня и хлопнуло дверцей. Возможно, кто-то видел, как второй лейтенант Фуркад, не разбирая дороги, опрометью мчится к своему любовнику – что ж, теперь у них была возможность наблюдать и кое-какое встречное движение. Он засмеялся еще до того, как заключил в объятия едва не сбившего его с ног Мартена. Тихого и покорного Рене Марешаля больше не существовало, он испарился от прикосновения к тому, кого Господь, видимо, передумав, решил вернуть ему по-другому – но вновь так, как может только Бог. Он обнимал его и стискивал – да черт с ними со всеми, что, тут был кто-то, кто не знал? – и сознавал, что пилоту все же придется поменять планы. — Марти, я останусь в Анси. Я останусь, пока ты не освободишься и не придешь. Завтра, послезавтра, через неделю – мне все равно. У меня нет никого, кроме тебя. Ты слышишь? — Через два дня. — Марти, ты меня любишь? Мартен неопределенно мотнул головой и неожиданно беспокойно спросил: — Ты дождешься два дня? — Проводишь полковника? - со слабой улыбкой спросил Рене. В сущности, ему было все равно. Просто хотелось еще что-то ему сказать. Еще что-то от него услышать. — Типа того, - усмехнулся Мартен. - Все, иди, а то мне так влетит за эту любовь, что месяц не увидишь. *La rentrée (фр.) – здесь: окончание периода отпусков во Франции и массовое возвращение к обычному ритму жизни **сикомор – здесь: явор, белый клен