Мужчина французского лейтенанта

— Когда теперь? – спросил Рене обреченно. Мартен вздохнул. — Я могу семнадцатого. Опять следующий месяц. Пятница. Билеты в Гарнье* и ужин с Каселли, а восемнадцатого день рождения отца. Нечего и надеяться куда-то исчезнуть. — Девятнадцатого. — Я попробую договориться. Но в Париж я уже точно не успею. Три с лишним недели, без гарантий. — Хорошо, дай мне знать. Согласен снова на Лион. Мартен уже почти оделся, когда Рене вышел из ванной. Тот с удивлением поглядел на его босые ноги – обычно он всегда ступал на ковер или шаркал в тапочках, – и поднял глаза, только когда он рывком стащил с себя халат, остановившись перед ним. Мартен растерянно оглянулся на измятую постель за спиной. — Нет, ты не понял. Я хочу, чтобы ты взял. Иногда Рене Марешаль обнаруживал, что состоит из стали. Единственное, что могло предвещать в нем это – цвет глаз да изредка звучавший в голосе металл. Все остальное скорее было призвано вводить в заблуждение. С детства приучившись более скользить, нежели давить на пути к победе, в действительности он был сыном своего отца. Виктор Марешаль славился категоричностью, непреклонностью и бесстрашием, в его случае почти ничем не прикрытыми. Раз поглядев в глаза, он шел напролом, и клинок неизменно оказывался у сердца. Недолюбливая сына, он, тем не менее, с ранних лет безошибочно определил его задатки и в свойственной себе манере сделал все, чтобы они получили блестящее развитие. Достигнув возраста тридцати лет, все про себя поняв, похоронив мать и получив немалое наследство, Рене внезапно постиг одну простую вещь. Пока Ивонн размышяла вслух, стоит ли дополнительно поделиться со свекром – семейство Марешаль не впервые находилось в ситуации перепихивания друг другу движимого и недвижимого имущества, – Рене глядел удаляющемуся отцу вслед с ошеломляюще ясным осознанием, что тот никогда в жизни не был счастлив, потому что никогда не имел дела с равным. Женщины вызывали в нем раздражение и тоску – может, не сразу, но неизбежно. Охота была его отдушиной. Но, видимо, равного не было и там. Этот клинок протомился в ножнах полвека, так и не соприкоснувшись с другой сталью. Намертво закованный в свои обычаи, в свое одиночество, в свою безответную силу, он собирался скончать свои дни тем же манером, среди ружей, собак и тоски. Каким яростным и прекрасным мог бы быть поединок, что он мог бы изведать в объятиях себе подобного, источником какой страсти стать для другого мужчины – Рене почему-то нарисовался образ испанского конкистадора, так же неистово тоскующего по стали, закутанной в плоть... Ему захотелось броситься отцу вслед и спросить: у тебя кто-то был? Если нет, найди себе кого-нибудь... Нет, тут не обойдешься кем-нибудь. Клинок такой закалки еще поищешь...даже в Испании. Голос Ивонн вдруг перестал доноситься до его ушей. Испания. Что-то прискорбное тогда случилось, из-за чего они уехали раньше. Все тогда были не в себе, и отец, и мать, и бабушка. Они говорили о ком-то, с кем случилось что-то тем летом. Бабушка повторяла «Алонсо» и твердила «не при детях!», и их с Вероник выгоняли. Ему, наверное, четыре года. Или пять? Потом бабушка пригласила всех к себе на Луару, и там было так хорошо, кому нужна была эта раскаленная Испания... Стерлось, забылось. В Испанию они больше не ездили. А до этого было иначе. Оказавшись там вновь уже подростком, Рене вспомнил звуки и запахи, сохранившиеся в его детской памяти. Какой же Испания сохранилась в памяти его отца? Да, ему было лет двадцать девять тогда, может, тридцать... Как ему теперь. Но не бросишься же ему вслед после поминок матери, чтобы спросить... — Дорогая, ты права. Подожди меня. Он нагнал отца в конце аллеи и, вместо того, чтобы обсудить судьбу швейцарского поместья, решительно спросил: — Кто такой Алонсо? Отец остановился, удивленно на него взглянув. — Мой друг. Он погиб четверть века назад. — Я правильно помню все это – Испания, закат, кони на берегу океана? – продолжал допрос Рене. — Да, – голос отца дрогнул, а взгляд стал еще более удивленным и пристальным. – Скачки в Кадисе. — Он участвовал? – спросил Рене, будучи уверен, что знает ответ. — Да, – подтвердил отец. – Он был наездником высшего класса. — Что с ним случилось? — Он погиб. Как я и сказал. — Мне больше не пять лет. Теперь ты действительно можешь сказать. Это ведь не на скачках было? — Нет, – отец отвернулся, и Рене отчаялся дождаться ответа. Заговорив, он лишь сурово заметил: – Ты выбрал абсолютно неподходящий момент, чтобы обсуждать со мной что-то подобное. Я и так в горе... — Да, – точно таким же тоном отозвался Рене. – Но овдовел ты не теперь. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы уклониться от пощечины. По традиции, она была не сильной, но чувствительной. Наградив ею, старший Марешаль отвернулся к темной купе деревьев, венчавшей аллею, не подозревая о том, какую картину этот удар высветил в голове младшего. Получив оплеуху, он с неимоверным потрясением вспомнил, как видел, притаившись...да, в тот самый год, это точно. В густом сумраке, царящем на веранде, какой-то незнакомец неистово сжимал отца в объятиях. Тот, видимо, отбиваясь, только что распорол на нем рубашку. На отце рубашки почему-то не было, и его обнаженное до пояса тело казалось перламутровым по сравнению со смуглой кожей чужака. Мужчина стискивал его изо всех сил, припадая к его горлу, и маленькому Рене почудилось, что он сейчас его убьет. Но тут его взгляд упал на руку этого человека – все еще окутанная рукавом, она удивительно бережно поддерживала запрокинутый отцовский затылок. Да и руки отца, только что неистово рванувшие багряную ткань, настежь обнажая спину, теперь зарывались в иссиня черные волосы. Приподнятое перламутровое плечо не позволяло разглядеть лицо этого мужчины, однако Рене не мог отвести глаз от теряющегося в тьме изгиба этой спины, обрамленного с треском разошедшимися краями. Убраться с веранды его понудило ощущение инстинктивно воспринимаемой опасности. Увиденное было так странно, одновременно зачаровывающе и пугающе... ему ужасно хотелось посмотреть, что же случится дальше. Он всем своим существом угадывал, что самое важное впереди, что произойдет что-то таинственное и устрашающее... Он вспомнил свой трепет и отчаянные колебания... Но вознаграждение за то, что он их все-таки преодолел, было ничтожным. На прежнем месте он их не увидел – мужчины переместились, и до его ушей донеслись лишь едва различимые стоны. Поглядеть, что они там делают, не представлялось возможным. Но тридцатилетний Рене, в отличие от пятилетнего, знал ответ доподлинно. Глядя на своего отца, словно увидев его впервые и начисто забыв о пощечине, он все так же стоял в трех шагах от него в конце нестриженной аллеи. — В тот год в Испании были страшные лесные пожары, – внезапно услышал он. Ему пришлось сделать два шага из трех, чтобы расслышать, таким сдавленным был голос. – Их тушили с воздуха. Привлекли военных. Кто еще будет летать в дыму и огне? Горло старшего Марешаля перехватило, младший же вполне сознательно придвинулся так, чтобы преградить тому выход из угла, куда он сам себя загнал. — И что случилось? — Чего ты хочешь? – взорвался тот. – Чтобы я рассказал тебе, при каких ужасных обстоятельствах его не стало?! Оставь меня!! На него взметнулись залитые слезами глаза, готовые оградить кого-то от любого прикосновения... — Не хочешь говорить? Что ж, тогда кое-что скажу я, – произнес Рене, делая еще один шаг, вопреки приказанию. – Он когда горел, о тебе думал. А ты все еще горишь и все еще думаешь. Рене про себя был доволен тем обстоятельством, что отец наконец-то плачет. Этот заросший тупик в глубине парка был лучшим для этого местом, а он – несомненно, лучшей для этого компанией. Хоть кого-то следовало оплакать. Если не женщину, утраченную теперь, то хотя бы мужчину, утраченного тогда. — Не предполагал, что ты помнишь, – бесцветно произнес Виктор Марешаль спустя по меньшей мере минуту, которая, судя по всему, прошла в борьбе с сердечным приступом. – Что ж... – кинжально длинный взгляд скользнул вдоль аллеи, у выхода из которой все еще топталась Ивонн и несколько приглашенных, а потом уперся ему в лицо с таким выражением, что Рене с дрожью в коленях осознал, что проницательность дело наследственное. – Да минует тебя чаша сия. Отец никогда в жизни не давал ему понять, что хотя бы что-то подозревает, что хоть самую малость в чем-то сомневается. Родители всегда входили в категорию людей, которым предназначалось все принимать за чистую монету. Шагая по этой аллее, Рене в полной мере получил встречное туше. Однако, дело того стоило. Он не мог припомнить, чтобы за всю жизнь когда-нибудь разговаривал бы с отцом так интимно и так свободно. В заколдованной капсуле времени, в глубине запущенной аллеи вдруг все стало возможным...скорее всего, в первый и последний раз. — Вы долго встречались? — Два года. Точнее, несколько недель в течение двух лет. Я приезжал в Кадис, а он в Париж. — Что тогда случилось? Самолет упал? — Вертолет. Они старались как можно более точно определить очаг пожара. Высота была небольшой, все получили тяжелые травмы. Спасти их не было никакой возможности. — У тебя хоть фотография его есть? Виктор Марешаль горько усмехнулся. — Я вижу его во сне по сей день. Мне не хватало только фотографии. — Как его звали? Зеленоватые глаза Марешаля-старшего вновь искоса резанули, но затем ответ все же прозвучал. — Алонсо Ромеро Баррера. Тебе-то что? Шали со шлюшками и держись подальше от людей чести и долга. В особенности от тех, что носят форму. Это верный путь к тому, чтобы гореть и помнить. Опасны те, кто отдает приказы, еще опаснее те, кто исполняет их. Они подарят тебе страсть, не возьмут с тебя денег, но ты заплатишь по счету...и тем вернее, чем более будешь пытаться держать кошелек закрытым. Если бы еще утром этого дня Рене Марешалю кто-то сказал бы, что он когда-либо услышит что-то подобное от своего отца, он не поверил бы в это ни на йоту. — А в особенности, они не прощают всего вот этого, – он вновь поглядел на Ивонн. – Для них любовь – это честь. Если между этими словами нельзя поставить знак равенства, это приводит к катастрофе. Той или иной. Так или иначе. — Скажи еще что-нибудь. До конца аллеи оставалось немного, и Рене прекрасно понимал, что больше никогда не сможет вернуться к этому разговору. Ощущение опасности, подобное пережитому в детстве при виде этих двоих на темной веранде, говорило, что у него есть все шансы схлопотать из отцовского «магнума», если он еще когда-нибудь помянет имя погибшего четверть века назад испанского всадника. — Я сказал тебе все, что хотел. Да минует тебя чаша сия. — Я думал, что ты прожил жизнь, так и не встретив такого человека. Он вновь усмехнулся, одарив Рене блеснувшим как клинок взглядом. — Он мог объездить любого жеребца, а выбрал меня...женатого парижанина с двумя детьми. И уверен был, что заслуживает за это пламени. Нам обоим тогда казалось, что его страсть сильнее...что ж, время поставило между нами знак равенства. Виктор Марешаль остановился возле топорщащегося рододендрона, все еще усыпанного дождевыми каплями, и Рене понял, что дальше он не сделает ни шагу. — Я получил от судьбы все. Но за последние четверть века не было дня, когда я бы не думал о том, кого она отняла. И не будет, даже если я протяну еще четверть века. Я до сих пор плачу по счету, и знаешь что? Он все равно стоил дороже. Смотри, как все разрослось. В последние месяцы было не до садовника. Надо будет снова кого-то нанять. Иди! – отец слегка подтолкнул его, но это движение было таким свойским, что стоило десятка формальных объятий. – Унаследовал...так постарайся не встретить! Рене не мог вспомнить, когда они расстались бы вот так, наградив друг друга столь понимающей усмешкой... — Хорошо, что ты его приободрил. Мне показалось, или он плакал? – пристегиваясь в машине, спросила Ивонн, не ожидая ответа. – Я всегда говорила, что на самом деле он ее любит. Когда люди столько лет живут вместе, это... Он, прости, просто держится, как истукан. У него все чувства в глубине. — Да уж... – неопределенно отозвался Рене, выруливая на подъездную дорожку. — Ты говорил с ним про «Орселину»? — В другой раз. Ты права, ему надо было выплеснуть эмоции. — Счастье, что хотя бы с тобой он это может. Что бы ты ни говорил, между вами есть связь. Рене все еще не мог придти в себя от всех этих откровений. Смерть матери и перспектива вступить в личное владение солидным наследством значили для него, кажется, меньше, чем тот факт, что отец обо всем догадывался невесть сколько времени, не говоря уж о том, что у него самого кто-то был...пусть очень давно, пусть всего однажды. Отдался же он этому испанскому наезднику на океанском берегу – кто знает, сколько раз? – позволил подчинить себя, чтобы в едином ритме вместе пересечь финишную черту... Каким он был? Любовник отца вызывал в нем отчаянное любопытство, и Рене не раз закрывал глаза, вспоминая алеющий в темноте абрис и склоненную черноволосую голову, и поддерживающую отцовский затылок руку... Каким был отец до того, как его встретил? Таким же жестоким, непреклонным гордецом, не знающим страха, каким его все знали? Или это было лишь наследие тех ночей, память той утраты? С тех пор прошло десятилетие, он успел почти забыть об этой истории, и вот, вспомнилось. Лениво обхаживая себя в ванной спросонья, он размышлял о звонке сестры, о том, захочет ли отец видеть кого-нибудь в день рождения и что ему преподнести, кроме очередного ружья... Он усмехнулся про себя при мысли, что неплохо было бы познакомить его с другим завзятым стрелком – отцу это, по крайней мере, было бы интересно, – и застыл, все еще вцепившись в пропитанные шампунем волосы. Да, это действительно было бы интересно. Папа, познакомься, это Мартен Фуркад, он военный, он мой любовник, и да, тебе не показалось, в нем есть испанская кровь. Он горный стрелок, лучший биатлонист Франции... и я, бывает, рву на нем рубашки. Чаша меня не миновала. Что отец сказал бы на это, если не вслух, то хотя бы про себя? Пришедший изнутри ответ был настолько внезапным и внятным, что Рене замер. А затем, наскоро ополоснувшись, выскочил из душа, кое-как завернулся в халат и босиком пошлепал к Мартену. — Рене...ты в своем уме? — ...взял так, чтобы болело до девятнадатого. Чтобы не было ни дня, ни часа, когда я не вспомнил бы о тебе. Рене приник к его губам, прижался всем обнаженным телом и удовлетворенно ощутил, как руки Мартена крепко сомкнулись вокруг него. Будучи по натуре осторожным хищником, он способен был получать ни с чем не сравнимое удовольствие от ощущения своей беззащитности и уязвимости. Это удовольствие было настолько ярким, так глубоко простирало внутрь свой кровоток, что он сознательно избегал его...но не теперь. За объятиями последовало твердое отстраняющее движение. Мартен уставился на него, и Рене, тяжело дыша, полюбовался безднами расширившихся зрачков. — Рене, я не ты. Я не смогу остановиться. Он успел гортанно расхохотаться за секунду до того, как вновь смял его губы. И успел порадоваться тому, что рубашку Мартен еще не надел. Зная, что тот терпеть не может манеру рвать на нем одежду, он не собирался отказываться от этой слабости, и на этот раз пострадала только майка. Мартен резко развернул его, Рене с блаженной дрожью услышал, как у него за спиной звякнула пряжка, и все же забеспокоился. Неужели он возьмет его вот так, стоя на ногах, без подготовки?... Черт... Безошибочно угадывая его страх, Мартен крепчайше притиснулся к нему сзади, обозначая размер проблемы, и не менее крепко сжал в руке трепещущий член. Рене внезапно отдал себе отчет, что он понятия не имеет, что нравится Мартену в активной роли, какими могут быть его предпочтения, желания, фантазии... Как можно было быть таким идиотом? Проведя столько времени с этим парнем, столько раз разделив постель, он стынет сейчас на грани полной неизвестности, беспомощно ощущая твердую плоть между ягодиц, сдавливающую поперек плеч руку и член в ловушке его левой ладони. Чего он захочет, как он захочет? Ну ничего, сейчас станет известно... Через четверть часа Рене Марешаль лежал на кровати, уткнувшись лицом в его грудь и подозревая, что никогда не сменит позу. Задница ныла, рассылая остаточную пульсацию вглубь тела, пальцы все еще поджимались, но дыхание выровнялось и теперь слабо сочилось из пересохших губ. Он непроизвольно вздрогнул, когда рука Мартена опоясала его вновь. — До девятнадцатого хватит? – мягкий шепот показался насмешливым. Надо все-таки посмотреть ему в глаза. Рене с трудом поднял веки и переместил голову. Глаза были спокойными, взгляд был таким же. Ничто не напоминало в нем того человека, который несколько минут назад подверг его тяжелому испытанию. — А тебе? – внезапно спросил он. Мартен сжал его лицо в ладонях и крепко прижался губами к влажному лбу. — Ты, наверное, уже опаздываешь из-за меня... — Я поставил будильник на час раньше. — Что? – Рене встрепенулся и вперился в него своим обычным взглядом. — У нас есть время, - невозмутимо сообщил Мартен. Рене закрыл глаза. Желание податься к нему вновь было очень сильным, но осторожность останавливала. Он уже сделал это сегодня, вызывая, дразня, и нагота его в ответ была исхлестана открытым пламенем. Что, если он вновь не сможет остановиться? Хватит уже не до девятнадцатого, а до черт знает какого... Мартен аккуратно распространил по его телу простыню и встал с кровати. Рене встрепенулся только заслышав, как вновь вжикает застежка. Повернувшись и издав при этом движении невольный стон, он бросил взгляд в направлении звука. Надевший джинсы Мартен стоял у окна, за которым все так же струила воды Сона. С минуту Рене созерцал эту неподвижную фигуру, а потом невольно натянул простыню до подбородка. Он внезапно отчетливо уяснил, почему Мартен стоит, не оборачиваясь. Странно было ощущать себя до такой степени вожделенным, еще страннее было дремать в присутствии полуголодного зверя в джинсах, таясь под тонкой простыней... Рене скорчился в изголовье, пряча улыбку и перестав цепляться за ускользающий сон. Он провел блаженных двадцать минут, чая этого и одновременно страшась. Не открывая глаз, он ощущал будоражащие приливы опасности, сменяющиеся покоем... Нет, он не тронет его. Джинсы на нем будут лопаться, в глазах будет темнеть от желания, но он лишь поцелует его, когда придет время разбудить. Он так и будет бесшумно обходить кровать стороной, заставит себя смотреть на стену, на Сону... Рене со стоном извернулся, позволив простыне соскользнуть, и простер руку по измятой постели: — Марти... Есть смысл быть растерзанным сейчас. Простираясь и корчась под ним, до дрожи силясь его утолить, Рене сознавал, что ничего подобного не делал никогда в жизни, несмотря на то, что Мартен был отнюдь не первым мужчиной, испробовавшим его так. Предпочитая активную роль, он все же неоднократно уступал – иногда настроению, иногда искушению, иногда настояниям. Один из его любовников когда-то доводил его до полного исступления великолепным минетом, взимая плату лишь одной валютой. Творя чудеса ночь напролет, под утро он всегда совершал однократный, грубый и до крайности тривиальный акт. Рене изумлялся про себя, как такая искушенность в одном может соседствовать с такой примитивностью в другом – парень не признавал никакого разнообразия и брал свое всегда одним и тем же способом. Способ этот был безотрадным и тягостным, но Рене считал, что пару минут можно и потерпеть, когда тебя так долго ублажали. Впервые же он соблазнился этим в ранней юности со своим приятелем, чьи размеры не устрашали, и нрав тоже не внушал опасений. Все это показалось ему более трудным для того второго, и хотя впоследствии жизнь внесла свои коррективы в этот опыт, он не особо впечатлился. Дело вкуса и дело техники – этой сентенцией для него исчерпывалась большая часть когда-либо пережитого. С Мартеном дело было в чем-то другом. Воздавая юноше, который когда-то мучился и плакал в его руках, он распахивался ему навстречу. Чем более болезненным казалось происходящее, тем более покорно он его принимал. Оставив все попытки подстроиться, – Мартен просто не оставил ему возможности, – Рене внезапно обнаружил, что умирает от удовольствия. Совершая движения в своем темпе и ритме, переменчивом и размеренном одновременно, Мартен безупречно попадал в прихотливые синкопы нервных импульсов, переплавляющих боль в сладострастие. Рене платил ему тем же, сколько мог – ерзая и содрогаясь, он одаривал его жестким и жарким сжатием, при этом принимая все глубже. В эти безвольные мгновения, устав от собственного крика, он явственно ощущал упоение Мартена, сосредоточенно выигрывающего шаг за шагом в каждый миг его уступчивости. Ему почему-то казалось неуместным заботиться о собственных нуждах, и хотя ничто не мешало дотянуться до себя, он так этого и не сделал. Оргазм у Мартена наступил как всегда с сокрушительной внезапностью, и Рене болезненно сжался, ощущая, как собственное возбуждение моляще трепещет, не достигнув предела. Но не успел он горестно прикрыть глаза, как твердая рука ссудила его собственным оргазмом, почти настолько же внезапным. Раньше Рене полагал, что сабраж можно проделать только с шампанским. Мгновенно извергнув после единственного движения Мартена горячую струю, он убедился, что это не вполне так. Когда Мартен отпустил его, Рене чуть слышно просипел: — Не вздумай опять надевать штаны. В ответ раздался тихий смешок. — Придется... — Успеешь. Отдышавшись, Рене вновь крепко прильнул к нему всем телом, своевольно нащупывая пах. — Месье Марешаль, вы рехнулись, – оповестил его Мартен, со смехом ловя за запястье. – Извольте лежать смирно... Сегодня над Лионом какое-то затмение? — У моего солдата был час, – сдавленно проговорил Рене, неожиданно для себя чувствуя, что роль не театральными слезами закипает в глотке. – А я как ленивая девка, провалялся половину этого времени... Мартен со стоном обнял его, окончательно втягивая поверх себя. — Ты не утолишь меня, – печально глядя ему в лицо, вздохнул он. – Ни за час, ни за два, ни за ночь. И я хочу, чтобы ты спустился отсюда своими ногами. Рене склонил голову, кусая губы и шепотом сообщил: — А я хочу, чтобы ты нес меня на руках...затраханного тобой до полусмерти...мой стрелок. Мартен вновь застонал, обнимая его, и отчаянно улыбнулся. — Куда я тебя отнесу точно и прямо сейчас – так это в ванную. И не вздумай брыкаться. Пора. Второй раз за утро стоя под равнодушными струями, Рене невыразимо страдал. Меньше всего на свете он сейчас хотел расставаться с Мартеном. И дело было не в том, чтобы в очередной раз пропитать испариной и спермой постельное белье. Он согласился бы скрипеть зубами на другой стороне кровати три ночи из четырех, если бы этим можно было купить возможность завтракать вместе, видеть его улыбку, слышать его голос, ощущать касание его руки...пусть на прощание перед очередным гложуще суетным днем – не важно, если в конце этого дня они могли бы гулять вдоль Сены и сидеть за бутылкой вина. Если бы в конце этого дня он мог слушать хотя бы его молчание. А ночью - хотя бы вдыхать его запах. Он был бы согласен даже на этот душноватый номер с видом на Сону – в конце концов, какая разница? Неужели он хочет слишком много? Выбравшись из душа и уступив место Мартену, Рене, скрепя сердце, приступил к сборам. Мартен умудрился придать номеру относительно благопристойный вид, во всяком случае, горничная не должна была ничем смутиться, разве что разодранной мужской майкой. Оглядевшись, он обессиленно сел на постель. Да, вот так это было практически с самого начала. Его кроссовки на полу, его сумка, его устраняемое одним касанием присутствие...до следующей даты в календаре. Когда-то это казалось невероятно подходящим – эта его прикованность к Анси, куда можно слетать под надуманным предлогом, его планомерная занятость, его редкие и абсолютно предсказуемые появления в его парижской жизни...надежность и безропотность. Присутствие, не оставляющее следов. Все эти удобства окончательно превратились в чистый ад. В яд, текущий по венам. Будь она проклята, эта база с ее горами, заборами, бетонными плитами и ненасытным служебным расписанием. Будь они прокляты, эти тренировки, сборы и соревнования, следующие друг за другом беспросветной марафонской чередой. Будь они прокляты, эти вокзалы и аэропорты, раз в месяц отмеривающие ему комочек плоти по имени Мартен Фуркад, не делая разницы между ним и десятками тысяч других прибывающих и отбывающих!... Будь они прокляты, хронометры и циферблаты, мигающее, моргающее, капающее время, отстреливающее часы и растягивающее недели. И эта его жизнь, помещающаяся в спортивной сумке, оставляющая больше следов в гугле, чем в его, Рене Марешаля, жизни...будь она проклята. Потому что это не жизнь. Прикусив губу, он не без труда довершил одевание и, подойдя к окну, встал там же, где прежде стоял Мартен. Река невозмутимо катила вперед свои воды мимо берегов, плотно уставленных разноцветными домами. Не верилось, что в этих домах тоже случаются какие-то драмы, разлуки, страдания. Нет, судьба пишет здесь мелким почерком простые истории – люди знакомятся, ездят на работу, меняют мебель, крестят детей, платят по счетам, лечат простуды, исправно сношаются и плодятся под этими крышами... Они не знают, каково сжимать зубы при виде рваной майки и пары кроссовок на полу. Каково прислушиваться к стихшему шуму воды и тосковать, еще не расставшись... Через час лионский аэропорт без зазрения совести выпихнет его в Париж, где его будет ждать его собственная, вот такая же жизнь. Дом в Трокадеро, и езда в министерство, и счета, и простуды, и супружеская кровать. Билеты в Гарнье и ужин с Каселли, и день рождения отца. И боль, которой должно хватить до девятнадцатого. Между чем и чем здесь можно поставить знак равенства? Между оргазмом, от которого иссякает дыхание, и этой болью? Между этой постелью и той? Между Соной и Сеной? Отец, где здесь равенство и в чем здесь честь, и откуда им взяться? Девка, которой не хватило стрелка, и стрелок, которому не хватило девки – простая история мелким почерком, из тех, которых за века повидали и Сона, и Сена. Он почти поприветствовал легкий спазм в груди, заставивший отвлечься от этих мыслей, и повернулся в Мартену. Одевание заняло у него полминуты. Всем бы хорош, только взъерошенный. Рене подошел к нему и инстинктивно, безрезультатно пригладил эти волосы. Мартен привлек его к себе, с нежностью глядя ему в лицо. Поражаясь сам себе, чувствуя, что еще немного – и он каким-нибудь образом воспротивится этому невозможному взгляду, он услышал столь же нежное: — Я говорил тебе когда-нибудь, что ты красив? Нет? Хорошо. Потому что ты изумителен, Рене. Закрывая дверь в номер, Рене Марешаль размышлял, как так получилось, что первый поцелуй приключился с ним только что, по ту сторону этой двери, когда он вслепую привстал на цыпочки, ощущая ладони другого мужчины на лопатках, с начисто остановившимся сердцем в груди и временем в голове. * Гарнье – здесь: Opéra Garnier (фр.), оперный театр в Париже