Мужчина французского лейтенанта

Рене Марешалю приснился странный сон. После пробуждения он лишь усмехнулся – природа создала его в достаточной степени затейливо, чтобы он давно уже перестал чему-либо в себе изумляться. Пока он смывал с себя последствия этого сна, пил утренний кофе, привычно устраивался в рабочем кабинете, поджидал ланч в ресторане, картины виденного ночью вновь и вновь подкрадывались к нему. Он насмешливо говорил им «Куш!», они безропотно сворачивались, а потом опять выползали из отведенной им корзинки на задворках сознания – ластились, влезали на колени, обвивались вокруг...и к полуночи Рене отпраздновал их победу. Расположившись в своей спальне, он позвал их сам, сосредоточенно совершая знакомые движения и старательно воскрешая виденное на изнанке сомкнутых век. Все-таки этот сон был очень странным. Сверкающим майским днем он носился за своим несуществующим в реальности младшим братом по бабушкиному поместью на Луаре. Наяву он бывал там лишь со старшей сестрой, и несколько раз туда приезжали его кузены из Лотарингии – чинные парни, чувствовавшие себя очень в гостях. А в этом сне у него был черноглазый пятнадцатилетний брат, которого он гонял взад-вперед от оранжереи до чердака. Мартен Марешаль. Возможно, он удрал бы от него, не будь он младше, но во сне возраст был преимуществом, и Рене настигал его, смеясь и домогаясь. В очередой раз глотнув его смущения и власть облапав, он отпускал его, и игра продолжалась. Преследуя его, он не забывал размышлять о наиболее подходящем месте, где все-таки поставить точку, и почему-то ни одно место не казалось ему подходящим, хотя в усадьбе было предостаточно укромных уголков. Это усложняло дело, да и братец увиливал с завидной ловкостью. Наконец, потратив во сне немало усилий, он загнал его почти под самую крышу и добился там желанной уступки. Оба знали, что она неизбежна. В этом сне Рене был тем, кто привык к обладанию младшеньким с тех пор, как у него начало стоять, но дело уже давно было не в том, чтобы украдкой соблазнить или принудить. Дело было в том, чтобы никому его не отдать. Вдавливаясь в его теплое тело, ловя стоны из распахнутых губ, он ревниво присваивал его себе, неуклонно подрастающего, становящегося интересным для других...готовый оттрахать пятнадцать раз за все его пятнадцать лет. «Ты любишь меня?» требовательно вопрошал он, зная, что не прекратит пытку, пока не услышит признание, срывающееся с этих губ. «Да». «Меня единственного?» «Да, тебя единственного». От пережитого наслаждения и усилий смолчать стрелки у малыша встали, и это было так необъяснимо волнующе – спускаться со своей ношей по лестнице, ни капли не страшась попасться кому-либо на глаза. В этом сне дом принадлежал им двоим, словно и не было никого... и Рене прекрасно помнил, как принес его на родительскую кровать. Он понимал, что его тоже смущает место, но он хотел именно здесь. Это и было самой сладострастной частью его сна, и именно это он вспоминал, растягивая удовольствие. Он вспоминал, как обнаженное тело вздрагивало под ним на фамильном ложе, как приятно было ощущать его своим по праву в обход всех правил. Но венцом всему было то, что во сне он заставил его надеть обручальное кольцо, оставленное кем-то из родителей на столике, со словами «Докажи, что любишь меня. Что всегда будешь любить меня одного». Второго кольца не было, но оно даром было не нужно – главное было, чтобы он понял, что должен всегда принадлежать лишь ему. Он едва не спятил, трахая его с этим кольцом на руке, от сознания безраздельности обладания и принятого им свидетельства нерасторжимости их уз. Блаженство, пережитое им в этом сне, было кощунственно сильным, выпотрошившим до дна. Позволив себе пережить наяву его сладостный и порочный отголосок, Рене задремал, уютно устроившись в постели. Интересно, будь у него в реальности младший брат, оттрахал бы он его разок-другой? Как пить дать. Но, конечно, не так. Не на родительской кровати. Вообще, надо просто-напросто прекратить валять дурака и увидеться реальным Мартеном, хотя бы на пару часов. Во сне он был совсем мальчишкой... да и сам тоже... Но какая ревность, какая жажда присвоить! На мгновение сознание взбодрилось, чтобы подивиться. Реальный Рене Марешаль, в отличие от того, во сне, вовсе не был таким уж собственником. Он не привязывался к любовникам, хотя прекрасно их запоминал, философски относился к вероятности того, что у Ивонн могли быть свои тайны, и априори готов был смотреть сквозь пальцы на череду увлечений у дочерей, подозревая, что обе вряд ли будут паиньками. Младшую он еще мог представить в браке и матерью семейства когда-нибудь, старшую – нет, при всем напряжении фантазии. Рене подозревал, что по количеству любовников Летиция Марешаль когда-нибудь перещеголяет своего папашу. Психоаналитик, расскажи он ему свой сон, запел бы про комплекс нелюбимого ребенка, и про склонность к доминированию, и про равноправие в браке, и про детскую сексуальность... Но если в тридцать слушать это было забавно, и с чем-то Рене вполне соглашался – эти сеансы недурно помогли расставить по полкам все, что он о себе знал, – то в сорок это не имело смысла. Да, ему нравится доминировать и переживать свидетельства полного принятия в постели, и нет, с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, у него не было любовника моложе восемнадцати, ну а брать в расчет то, что было до того – помилуйте. Детство есть детство, и если воспринимать все эти забавы на полном серьезе, то действительно пора лечиться... Интересно, что сейчас делает Мартен? Видит третий сон, вот что. И самое время последовать его примеру. Все-таки любопытно, как он повел бы себя, увидев его с другим... Рене Марешаль жил в ожидании и с готовностью к чему-то подобному все то время, что они были знакомы. Поначалу, вовсе не предполагая становиться его постоянным партнером, он считал, что это вопрос самого короткого времени – мальчик хорош, найдет себе кого-нибудь. Потом он страшно удивлялся, почему вступивший, наконец, через его посредство на охотничью тропу Мартен не настреляет себе трофеев – хотя бы случайных, хотя бы между делом. Рене был слишком умен, чтобы объяснять это значимостью собственной персоны. Оглядываясь назад, он не обманывался и теперь: тогда это не было, как сейчас, ни для него самого, ни для Мартена. В глубине души он считал его поведение необъяснимым...как, впрочем, и свое. Попытавшись представить Мартена в объятиях незнакомца, Рене решил, что без колебаний перевернул бы страницу. Жизнь есть жизнь. Тут не было бы никакой надежды, что это случайная связь. Просто потому, что это Мартен. А с женщиной? Нет, уж этого он бы не допустил. Это не может быть ничем, кроме как самообманом, и совершить такую ошибку он бы ему не позволил. А мужчина... Что с этим сделаешь? Было бы жаль... Но это и так безумно странно, что они продолжают встречаться столько времени, с учетом всех условий... И самое время встретиться вновь. Надо будет что-нибудь придумать. Лион? Париж? Уже все равно. При очередном прощании Мартен потупился, прикусывая губы и теребя алый шарф. — Рене, мне было очень хорошо в эти дни. Я очень тебе благодарен. И я буду очень скучать, потому что мы теперь долго не увидимся. Может, месяца три-четыре... Я не знаю, когда. Прости. Шокированный этим внезапным заявлением Марешаль громко фыркнул и метнул на Мартена Фуркада раздосадованный взгляд. Зачем фантазировать о каких-то мужчинах, обнимающих его, о каких-то женщинах, стонущих под ним, когда есть Le Biathlon! Биатлон и армия – вот его мужчина и вот его женщина. Насколько все было бы проще, если бы это были простые смертные... Рене Марешаль им, конечно, не конкурент. — Погоня за медалями? – он злобно воззрился на Мартена. – Что, шутки в сторону? — По-видимому, да, – ответил тот, слегка побледнев. Рене успел подумать, что оттенок его шарфа все-таки поразительно напоминает кровь. Ветер гнал ее волной, и, огибая ключицы, она стекала куда-то под куртку. — Ну что ж, успехов тебе. Главное, не расшиби себе лоб! Мартен не ответил на грубость. — Как бы это меня ни расстраивало, я должен буду в значительной мере пропустить этот сезон, - голос его упал, а взгляд горестно скользнул куда-то в сторону. – Может, чудом что-то получится... Вот горе! Вот это для него горе... Чуть не слезы на глазах, сейчас заплачет. — А что так? – язвительно поинтересовался Рене. — Тренеры и командование не смогли договориться. — И это так тебя расстроило, что ты решил по этому поводу объявить строгий пост? Превосходное решение! Могу заранее уведомить, что разделять его с тобой шестнадцать недель я не собираюсь! Мартен пожал плечами и наглухо застегнул куртку – зимний ветер был пронизывающим. Потом сдавленно произнес: — До свидания, Рене. Я надеюсь, мы все же увидимся. Вместо ответа Рене лишь в точности скопировал это неопределенное пожатие плечами. Нет, правда, что он себе возомнил?! Что он будет терпеливо дожидаться, пока он гоняется за мальчишескими миражами, как щенок за своим хвостом? В конце концов, каждый делает свой выбор. Жизнь летит, как стрела, уже близко та ее точка, за которой – ничего, кроме спада. А у этого пиренейского смиренника амбиций – вдвоем не унести! Это уже и раньше было ясно... Он там в своих горах вообще понимает, как устроена реальность?... Четыре месяца! Обо всем этом Рене помышлял, глядя в спину удаляющемуся Мартену и, вопреки возмущению, любуясь. Его страшно удивляло, что люди так редко оборачиваются. Это случалось и особенно в этот раз – Мартен был неотразим в своем предрождественском издании, – но все же у Рене часто создавалось впечатление, что мир слеп. Еще тогда, на склонах Шамони, ему казалось странным, что никто не обращает на него внимания. И теперь, несмотря на бушующее раздражение и сущий мистраль, незаконно разгуливающий по Лиону – в рождественский Париж Мартен отказался ехать наотрез, – Рене продолжал смотреть ему вслед. Париж достаточно велик, чтобы найти в нем кого-то по своему вкусу, но не факт, что чья-то склоняющаяся под его ласками спина заменит ему эту...хотя бы временно. Чертовски глупо. Рене раздосадованно помотал головой и заметил, что ветер вновь облепил удаляющегося Мартена алой волной. Послать ему смс-ку, что, конечно, увидимся? Обойдется. Он сам принял идиотское решение, и наверняка из-за этого своего биатлона, что бы он ни говорил. Одарил же Бог талантом носиться, как конь и стрелять, как машина!... В армии этому таланту самое место, но как бросить детское увлечение? Конечно, не из-за любовника же! В общем, катитесь-ка, месье Фуркад, второй лейтенант 27-го горнострелкового батальона, в свой Анси и делайте там, что хотите. Нерадостное начало года, но на то он, видно, и тринадцатый... Третье января, четвертое, пятое... Казалось, новогодье случилось сто лет назад. Подзатихшие было после Рождества суета и беготня в министерстве набирали обороты. Шестое, седьмое, восьмое... Клюющий дни календарь, бледное лицо Дидье, сморкающаяся Мюриэль – в старом здании на рю Сент-Доминик упорно гуляли сквозняки. Долгожданный переезд в «парижский пентагон» в 15-м округе все откладывался, и Рене втихомолку был этому рад. Новое здание впечатляло в проектах и презентациях, но он любил двухсотлетний отель де Бриан, необъяснимым образом тяготел к нему и не представлял себе, как будет ходить на работу куда-то в другое место. Он знал здесь каждую половицу, каждую фигуру на гобеленах, вид из каждого окна. Ему хорошо думалось здесь. За всю его карьеру аналитика и советника не было ни одной задачи, которую он бы не решил, иной раз засиживаясь в своем кабинете до утра. Будь то составление отчетов, прогнозов и сценариев, выяснение отношений с занудами из отдела промышленной политики или обмен любезностями с совершенно отлетевшими людьми, ответственными за научные исследования, – возвращение их в трехмерную реальность денег, времени и правительственных взысканий было само по себе занятной задачей, - эти стены всегда ему помогали. Пожалуй, он скоро начнет понимать Мартена, прислушивающегося к старым камням на Иль де ля Сите… Было трудно поверить, что однажды этому зданию предстоит превратиться в музей. Рене подозревал, что и тогда будет приходить сюда, вспоминать эти дни и ночи, и скрипучий паркет, и сквозняки… и вот тогда можно будет привести сюда Марти. Показать ему свой бывший кабинет и рассказать, где имели обыкновение поскальзываться на истертом полу посетители. У него никогда не было возможности быть шутливо предупрежденным и все же поскользнуться на обратном пути, позабыв…и услышать «осторожней», сказанное у самых губ. Осторожней, малыш, здесь ты ступил на скользкую дорожку, опаснее, чем горная тропа. Кстати, о Марти. Надо будет ему все-таки позвонить. Но дозвониться не получилось. Девятое, десятое, одиннадцатое… Да где он, в самом деле? Как бы ни резанул по нервам их последний разговор, его лейтенант не превратился из-за этого из умного мальчика в глупую девочку. Он не стал бы играть в прятки, отключать телефон. «Все кончено, Рене», сказал бы он. Мартен, возьми чертову трубку, куда ты ее дел? Уронил в ущелье? Бессрочно сдал командиру за какой-то промах? Забросил в прачечную вместе с формой? Двенадцатое, тринадцатое, четырнадцатое… Отчаявшись, Рене призвал на помощь Дидье. — Я не могу дозвониться до известного вам человека. Я понимаю, что у них бывают всякие...мероприятия, по несколько дней без связи и все такое. Пожалуйста, наведите справки, что там, в Анси, происходит. Дидье кивнул и пропал. День прошел в нервотрепках – министерство рассылало коммюнике, отбивалось от прессы, заседало, гудело по «Сервалу»*... Работать было просто невозможно. Зимний вечер накрыл Париж долгим снегопадом, и тут произошла небывалая штука: потерявший терпение Рене не смог дозвониться своему помощнику ни на один из номеров три раза подряд. Был уже десятый час, когда Дидье отзвонил ему. — Господин советник, известный нам обоим господин в настоящее время находится в Марселе. — Что он там делает? – раздраженно спросил Рене, вылезая из кресла и устремляясь вон из гостиной. Не то чтобы разговор не предполагал чужих ушей, скорее – чужих глаз. Еще неизвестно, что придется выслушать, и что при этом произойдет с выражением лица. — Поправляет здоровье. Рене мрачно усмехнулся, пересекая коридор. Дотренировался, наконец... Стоп, а почему в Марселе? Но вслух он задал иной вопрос: — Почему ему невозможно дозвониться столько времени? Пауза в трубке была мимолетной, но ее хватило. Неужели все-таки шею свернул в своих горах? Что они там творят в Анси, с ума они, что ли, посходили со своими марш-бросками?! Да нет, не может быть. Несчастный случай с оружием? Бред... Но даже случись что-то серьезное в Анси, дальше Гренобля его бы... — Ему довелось пострадать при исполнении служебных обязанностей, господин советник. Его жизни ничто не угрожает, сейчас он крепко спит, – тут в продуманно размеренных интонациях помощника ему послышался отголосок улыбки. – По заверениям медперсонала, все прошло успешно, у него отличное здоровье, он поправится. Нужна была хотя бы стрелка компаса, чтобы остановить идущую кругом голову. — Где вы сейчас? — Все еще в Лаверане**. — Но с какой стати Лаверан? Это же так далеко... — Господин советник, это гораздо ближе, чем госпиталь в Мопти***. И вот тут потемнело в глазах. Осталось только свечение 9:11 на кристаллическом дисплее старого электронного будильника, тихо доживавшего свое в полупустой части дома, куда Рене выскользнул, чтобы не вести разговор при жене. И голос, словно сквозь вату доносящийся до уха. Он ничего ему не сказал. И сердце, вечно екающее не к месту и не ко времени, ничего не сказало тоже. Ничего не заподозрило, ни когда он прощался, ни когда загрохотал этот проклятый «Сервал», с первых же часов раскрасившийся французской кровью... Север, юг... Кона, Бандиагра, Тимбукту. Все так, все отлично. Мали. «Мы долго не увидимся». «Мне, наверное, придется пропустить сезон». Мать твою, Марти... Рене припомнил свои собственные речи в министерстве про новую оборонную доктрину. Про суверенитет через вмешательство, про «проецирование мощи». Про то, что в современном мире нет места пережиткам линии Мажино. «Дамы и господа, современные войны не подчиняются картезианской логике». И то, что его любовник пластается сейчас в Лаверане, не подчиняется этой логике тоже...или как раз наоборот, является прямым следствием его разглагольствований, по всем законам этой самой логики. Почему ему не пришло в голову навести справки, какими подразделениями будет обеспечиваться «Сервал»? Да и без всяких справок можно было догадаться, что ансийские стрелки значатся в списке не последними! Но как? Как Тюрен запряг его туда?! Ну, держись, база в Анси! А тренеры его достославные, а федерация эта – они что? Помахали ручкой на прощание? Нет. Это вряд ли... Рене Марешаль в долю секунды понял, что там был скандал, какого база в Анси еще не видала. Неустрашимые стрелки шмыгали тише мыши подальше от генеральского корпуса, в котором имел место форменный ор. В эпицентре этого ора с отсутствующим взором стоял второй лейтенант Мартен Фуркад. «Его долг – служить Франции! И это, замечу, его собственный выбор.» «Он уникальный спортсмен, поймите! Это тоже служение Франции!» «Меня касается то служение, которое осуществляется в моем подразделении. Я шел вам навстречу бессчетное количество раз, но всему есть предел.» «Вот именно – это предельный риск! Вы можете заменить его кем угодно! У вас есть полк!» «У вас тоже есть резерв, полагаю. О чем мы говорим?» «О том, что для вас он пешка, один из многих...» «Он для меня второй лейтенант Фуркад, чьи компетенции полностью отвечают поставленным перед нами задачам. Я ценю его очень высоко. Однако, если он предпочитает служить своему тщеславию в ваших рядах, а не интересам своей страны в моих – скатертью дорога!» «Мартен...!» «Вы приказываете мне подать в отставку, мой генерал?» «Разумеется, нет!» «Тебе там оторвет ноги, и что тогда?!» «Благодарю, мой генерал.» «Второй лейтенант Фуркад, вы свободны. Господа, у вас ко мне еще что-то?» Рене вспомнил витрину в зале собраний – такой, какой она предстала его глазам в далекое июльское утро в Анси. Интересно, видели ли ее наставники и защитники Мартена? Им стоило бы взглянуть. Единственным законным поводом для гордости ансийских стрелков признавалась военная слава. Все остальное не имело здесь никакого значения. Покорно убивающийся на тренировках и детски радующийся выигранным медалям Мартен, наверное, не раз огорчался, что это так. Но – и это обстоятельство обнаружило себя, как если бы потайной узор внезапно проступил на поверхность – в глубине души он и сам оставался в первую очередь ансийским стрелком. Он разделял негласную этику своего подразделения и оказался там, где оказался, по этой единственной причине... Только Тюрен мог бы приказать ему обратное, но он определенно был не тем человеком, к которому имело смысл обращаться с подобными петициями. — Дидье, я могу вас попросить остаться в Марселе? Я не имею ни малейшей возможности вырваться из Парижа сейчас. Пожалуйста, проследите за всем. Позаботьтесь, чтобы у него было все, что нужно. Дайте мне знать, когда можно будет позвонить. И вообще, держите меня в курсе. Дидье покорно согласился. Шестнадцатое... Семнадцатое... Восемнадцатое... «Не волнуйтесь, господин советник, здесь отличные военные хирурги, они знают свое дело». Девятнадцатое... Двадцатое... Двадцать первое... «Господин советник, ручаюсь, он ни в чем не испытывает недостатка. Он знает, что вы проявляете о нем заботу. Он позвонит вам, как только сможет». Двадцать второе... Двадцать третье... «К сожалению, это невозможно. Обстоятельства происшествия не разглашаются, возможно, что-то удастся выяснить вам лично в Париже». Двадцать четвертое... Двадцать пятое... Двадцать шестое... «Господин советник, я же не могу заставить его позвонить... Но я попробую его убедить. Постараюсь». В свое время, спустя примерно год безраздельного располагания этим парнем, во время совместной поездки в Брюссель Рене пригласил его на ужин. Тогда он впервые, в равной мере дипломатично и целенаправленно, расспросил его о нем самом. Все услышанное его целиком и полностью устроило. С тех пор, оставшись в рамках привычного этикета, их отношения изменились. Вернее, изменилось отношение Рене. Продолжая помыкать и эксплуатировать, он регулярно баловал его чем-нибудь существенным. Начал он с того, что увеличил его вознаграждение и убедил переселить себя и матушку в более подходящий и комфортный округ. У Дидье хватило ума принять этот бонус, не задавая вопросов. Не зная недостачи в деньгах, Рене полагал, что это вложение точно окупится. Юноша рассматривал возможность сопровождать своего патрона в поездках и на престижных мероприятиях как привилегию, однако Рене не считал, что этого достаточно. Вершиной его самопожертвования было отпустить Дидье на три дня в Лондон на какой-то эпохальный хэппенинг, связанный с изобразительным искусством. Самопожертвование зашло дальше, чем он предполагал – в Лондоне его не имевший никакой личной жизни помощник познакомился с другим парижанином, приехавшим на то же самое мероприятие. Дамьен был художником-мультипликатором и иллюстратором, ютившимся в маленькой студии и вгрохавшим в этот лондонский вояж двухмесячный заработок. В Париж они вернулись вместе, и с тех пор Дидье прекратил считаться свободным человеком. Это никак не сказалось на его доступности – он по-прежнему готов был сорваться ради своего босса в час ночи куда угодно, - но все же Рене знал, что у него есть друг, на которого ему не хватает времени. Счастье еще, что Дамьен был меланхоличным домоседом, невозмутимо терпевшим его отлучки наедине со своими эскизными блокнотами и артбуками. Убедившись, что парочка прочно держится, Рене одними бровями дал Дидье совет в свойственном себе духе, и тот сподобился съехаться со своим рисовальщиком, подыскав действительно хорошее место в качестве студии. Загадочным образом после этого карьера Дамьена пошла вверх, его работы начали вызывать все больший интерес, и из потерянного парня, каким Дидье встретил его в зимнем Лондоне, он превратился в весьма востребованного иллюстратора и графического дизайнера. Тот факт, что его обожаемый Джеймс Бонд нечасто оказывался в зоне досягаемости, позволял Дамьену достаточно профессионально справляться с наплывом заказов. Однако теперь, прежде чем бессовестно услать личного помощника к черту на рога на неопределенное время, приходилось все же уточнять, нет ли к тому радикальных препятствий. Эти две с половиной недели Рене провел как на иголках, поминутно проверяя телефон. Но Дидье не баловал его известиями. Он оставался в терзаемом мистралем Марселе десять дней и покинул город только тогда, когда врачи твердо назвали дату выписки. Скупо отчитываясь о делах в госпитале, он продолжал на расстоянии улаживать жизнь Рене, решая тысячу вопросов, никак не связанных с таинственным пациентом. Появившись в Париже, он удостоился крепчайшего рукопожатия вкупе с премиальными и обедом у Дюкасса. Тогда-то Рене и услышал: — В общем, все в порядке. Инвалидности он вроде бы избежал. Но чувствует себя неважно. — Что значит «вроде бы»? — Ему предстоит пройти медицинскую комиссию. Врачи заверяют, что он, вероятнее всего, сможет продолжить и военную карьеру, и спортивную. Прогноз благоприятный. Но на сегодняшний день... – Дидье скорбно прикрыл глаза. – Его выпишут через неделю, и ему предписаны по меньшей мере шесть недель на больничном. Потом предстоит пройти повторные обследования. Вероятнее всего, после этого дадут еще месяц. И уж потом, если результаты будут удовлетворительными, он сможет вернуться к службе. Но, как они сказали, в действительности процесс восстановления займет от пяти до семи месяцев. Полгода. — По-вашему, преступно будет тащить его в Париж? Дидье на мгновение задумался, потом пожал плечами. — По правде говоря, господин советник, после того, что видел, я не представляю себе его возвращения домой. — Тогда я полностью полагаюсь на вас. Прошу вас учитывать, что ничего более важного сейчас нет. Он давно уже был откровенен с Дидье. Дидье с ним тоже. — Простите, но мне нужно подкрепление. В одиночку я не дотащу его до самолета. Глаза Рене округлились. — И его выписывают?! Это неслыханно! — Ну что вы, он на ногах. Просто... – Дидье запнулся, подыскивая слова. – Он пойдет, куда глаза глядят. Я бы сказал, что у него депрессия. Я не могу повлиять на человека в таком состоянии. Не силком же запихивать его в машину, господин советник. — Мда, это классифицируется как похищение, – усмехнулся Рене. – Я догадываюсь, отчего он так скис... — Несколько операций... Травма, ограничения, опиаты... — Главным образом, биатлон. Ладно... Я обеспечу подкрепление. Через неделю, презрев свое расписание, Рене Марешаль явился в Марсель, чтобы в ветреный полдень перехватить бледного как смерть упрямца у ворот больницы. Молясь, чтобы приветственное нахальство в голосе не дало осечки, он кратко и весело произнес: — За мной. — Вообще-то, ты не можешь мне приказывать. — Да? Я и не знал. По дороге расскажешь мне, почему. Не позволяя этой струне в себе дать ни малейшей слабины, он распахнул перед ним дверь седана. Заранее проинструктированный водитель проворно поместил сумку в багажник. Мистраль успел надавать всем пощечин, а Рене – сообразить, почему парень медлит. — В самолете тебе будет удобнее. Клянусь. Залезай, а то я простужусь. Только ослабленность Мартена позволила ему поддеть его на клинок предельно сосредоточенной воли на пороге Лаверана. Рене прекрасно это понимал. Движение, каким он пристегнул ремни в самолете, сказало ему еще больше, чем цвет его лица. Мартен явно испытывал боль и слабость, левая рука плохо слушалась. Но он молчал, и только когда маленькая Cessna набрала высоту, и выигравший сражение с мистралем пилот дал команду «вольно», тихо сказал: — Я ничего не смогу...для тебя сейчас. — Пожалуйста, замолчи! – шепнул Рене, перебираясь к нему и касаясь его волос. – Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя об этом попрошу.... — Спасибо...тебе и...ему, – со вздохом произнес он. – Я поблагодарил его, конечно. Думаю, ты сможешь сделать это как-то более ощутимо. — Разумеется. Мартен закрыл глаза. — Прости. Наверное, из-за набора высоты... То, как обессиленно и как мгновенно он перестал быть здесь, напугало Рене. Он никогда не видел его таким. На всякий случай вновь пристегнув его ремни и не удержавшись от того, чтобы попутно огладить его бедра, он вернулся на свое место и уткнулся в рабочий компьютер. Дела требовали внимания. Он и так рискнул с этой марсельской прогулкой... Однако глаза то и дело возвращались к фигуре в кресле напротив. Нет, как?! Как это все-таки случилось? Парень чуть не сложил голову, как ни в чем не бывало. Просто дурной сон. Вот почему ему приснился тот сон! Сон, где он пытался присвоить его себе в обход правил, на не принадлежащей им территории, боясь потерять младшего братишку... Однажды бабушка говорила кому-то: если ты вдруг видишь кого-то стороннего одной крови с собой, это не к добру. «Почему?» «Потому что кровь всегда знает, когда она прольется». Маленький Рене не понял тогда этих слов, но, как обычно, с точностью запомнил. Только вот не удосужился вспомнить их два месяца назад, вытягивая из себя усладу до последней капли... Он сделал очередную попытку углубиться в документы и вновь вскинул глаза на того, кто пластался, крепко сомкнув веки, в кресле напротив. Ощущая, что его начинает охватывать дрожь, Рене снова слышал голос Дидье, словно капающий сквозь вату: «Худшее позади. Он в безопасности, он во Франции». Месяц назад это тело пласталось там, откуда можно было и вовсе не вернуться. Нет, рано или поздно, конечно, соскребли бы с тамошних отрогов. Воинский жетон передали бы семье. И ведь ни словом, ни вздохом... Он дышит вообще? Рене привстал, отложив ноутбук и склонился над Мартеном. От того парня, каким он видел его в последний раз – Боже, это же было совсем недавно! – осталось одно воспоминание. Серые веки, ни кровинки в лице, даже запах другой. Отхирургировали и выписали. Доползти из Лаверана до пустой квартирки в Анси... ну да, он же не беспомощный. Где-нибудь в кармане лежит дежурное направление к военному психиатру. А то, что он падает в сон, как в обморок – это, конечно, не важно. Сам тоже хорош. Отправился туда так, словно нечего терять. Долг долгом, но мог бы и сказать! Но ведь и в голову не пришло... И в голову Рене Марешаля ничего не пришло... О чем еще молчат эти губы, от околдовывающей красоты которых остался лишь контур? Взгляд исследил этот контур, скользнул ниже, по неподвижным плечам, вперился в корпус – что там, под одеждой? судя по тому, что он боится кашлянуть, все лучше некуда... – и беззастенчиво уперся в выступ между ног. Главное не отстрелили, уже хорошо. Не без труда обуздав руку, уже потянувшуюся к упругому пригорку – нет, просто поправить ремень безопасности! – Рене тяжело вздохнул и вернулся на свое место. — Марти, просыпайся. Очнувшийся Мартен на мгновение зажмурился – салон был испещрен световыми бликами. Зимнее солнце тоже заходило на посадку. — Париж, дитя мое, – сообщил Рене. — Поверить не могу, что позволил тебе сюда меня утащить... – слабо улыбнулся Мартен. — Надеюсь, позволишь и все остальное, – он огладил его губы кончиком пальца и, поймав его обреченный взгляд, торжественно довершил: – Ты ничего не можешь для меня сейчас, зато я для тебя сейчас многое могу. Прикуси язык и подумай о будущем. Чем лучше все пройдет сейчас, тем лучше все будет потом. Ты ведь это понимаешь. Особнячок, выбранный Дидье для размещения второго лейтенанта Фуркада, был вершиной его проницательности. Лучшего места для восстановления сил натерпевшегося человека и представить себе было нельзя. Все до последней мелочи здесь было подобрано с таким расчетом, чтобы незаметно ласкать и баловать чувства. Рене оценил, как Мартен коснулся сложенного полотенца в ванной, как дотронулся до подушек на кровати, как скользнул кончиками пальцев по древесной глади...и то, как безуспешно попытался сделать это другой рукой. — Ты не будешь возражать, если вечера и ночи я тоже буду проводить здесь? Может быть, не все подряд, но пока ты тут... — Хотел бы сказать, что буду. Я сам не свой от всех этих примочек...и сплошь залит йодом. Рене приподнял покрывало на постели. Как он и ожидал, под ним обнаружилась пижама. Дидье все-таки был гений. Впрочем, он видел его в больнице... — Я даю тебе слово, что она останется на тебе. Ровно до тех пор, пока – если! – ты не снимешь ее сам. — Это я не дам тебе нормально спать, Рене. Рука очень достает пока еще. — Если очень достанет, переночую на запасном аэродроме. Мартен усмехнулся и вновь отправился обследовать дом. Рене в сотый раз возблагодарил своего ассистента – люкс здесь был безупречно замаскирован под непритязательность. Неброская обстановка производила обманчивое впечатление спартанской скромности. Наблюдая за Мартеном, Рене перевел дух и уверовал, что он продержится тут шесть недель. — Прочти то, что в папке на столе. Дом полностью обслуживается каждый день. Если захочешь реже, сообщишь им завтра. В эту папку ты пишешь все, что тебе нужно, начиная от лекарств и заканчивая новым телефоном, если он тебе вдруг понадобится. Тебе нужен врач сегодня? — Нет. — Завтра к тебе придет вот этот человек. Он не военный хирург, но, если понадобится, соберет любой консилиум. Расскажешь ему, кто занимался тобой в Лаверане. Вся врачебная помощь, какую можно оказать на дому, будет оказываться тебе здесь. Выбор места для прочего оставь за ним. Сосредоточься на том, чтобы выздороветь и восстановиться. У меня все. Мартен молча остановился перед ним, опустив голову. Рене поймал себя на уверенности, что второй лейтенант Фуркад сожалеет не о том, о чем следовало бы. Ладно, не время читать ему нотации. Может, в эту голову еще придет все-таки... Тщетная надежда, месье Марешаль! — Рене, я очень обязан тебе за все это... Он вперил в понурившегося лейтенанта фамильный стальной взгляд. — Нет, ты мне прямо-таки должен. И за совершенно другое. Кажется, начинает прозревать? Главное, не сбить процесс. Смягчив процесс братским поцелуем в щеку, Рене отбыл, пообещав вернуться часам к десяти. Оставлять его одного в первую ночь он не собирался. И вовсе не потому, что трусы в очередной раз показались тесноваты, еще когда он застегивал на нем ремни в самолете. Поначалу он намеревался продемонстрировать полное самообладание в сложившейся ситуации, но среди ночи лежание на разных берегах показалось ему неестественным. Он подобрался к Мартену и уже через минуту безостановочно целовал его лицо, скользя по нему губами, пальцами, ресницами, дыханием... Через две минуты отчаянно глубокий поцелуй заставил застонать, а через три Рене понял, что либо он немедля отползет от Мартена Фуркада, либо все это закончится в равной мере желательным и нежелательным образом. На другую ночь он остался у себя, чтобы не причинить ему вреда, на третью снова примчался, чтобы его увидеть. — Останешься? – сонно спросил встретивший его Мартен, кутающийся в свитер. — Нет, – тяжело молвил Рене, сжал его плечи и прильнул к его губам. Хоть поцеловать его...только поцеловать. Отпрянув, наконец, он сипло сообщил: — Все. Еще минута, и я изнасилую тебя, Марти. Мартен с той же сонной улыбкой вновь подался к нему. Его поцелуй был теплым и крепким. Затем губы выдохнули: — Сорок секунд. Иди. Признание Рене, возможно, и было преувеличением, но не слишком значительным, и Мартен аккуратно выпихнул его за дверь, щелкнув замком. Почти год назад, увидев своего любовника после триумфального окончания сезона, Рене действительно неожиданно для самого себя буквально изнасиловал его. Это была сильнейшая инстинктивная реакция после затянувшейся разлуки, и он долго не мог придти в себя. «Когда я тебе отказывал?» искусанными губами спросил Мартен, не скрывая печали. В агатовых глазах стояло «Зачем?» «Просто я животное. Un animal», ответил раздосадованный на самого себя Рене, уткнувшись лбом ему в плечо. Так опозориться перед дорогим человеком, с которым он к тому же был на тот момент в весьма натянутых отношениях... Этот ответ, к его удивлению, чем-то рассмешил южанина и полностью удовлетворил. «Хочешь по-другому?» «Хочу...» Возмещая усиленными ласками причиненное поначалу, к утру он искупил вину. Но обманывать себя лишний раз не имело смысла – Рене прекрасно понимал, что корнем случившегося была не только страсть, но и месть. Месть за то, что все это время Мартен Фуркад ошивался где-то за пределами Франции, и лишь призрачные повторяющиеся названия – Рупольдинг, Антерсельва, Оберхоф, Холменколлен – очерчивали рубежи его отсутствия. Понятно, почему Тюрена тоже все это достало. Кое-как перетерпев чемпионат мира где-то в Моравии, где Мартен до изнеможения соперничал с другими такими же сумасшедшими, Рене был поставлен перед фактом, что это еще не все. Последними гвоздями, загнанными в гроб его терпения, стали Сочи и какой-то абсолютно непроизносимый город в Сибири. Когда страшно довольный своими трофеями Мартен вернулся оттуда, Рене Марешаль буквально вплавил его в край кровати. После этого по сердцу долго текла струйка стыда, что было столь же красноречивым свидетельством того, чем являлся этот поступок, как и поза Мартена, не пытающегося ни встать с колен, ни приподнять голову. Рене прекрасно сознавал, что эти распростертые руки могли бы с легкостью лишить его всякой возможности совершить нечто подобное. Мартен попросту пощадил его, так, наверное, и не поверив до конца в происходящее...и предоставил не знающим пощады терзаниям. Не имея привычки в чем-либо раскаиваться, Рене Марешаль знал, что до своего смертного часа не простит себе того, чему подверг этого мужчину. «Ты и сам знаешь, что поступил жестоко. Я не буду тебе ничего говорить», – только и обронил Мартен, лежа рядом спустя несколько часов, в течение которых Рене договаривался со всеми его эрогенными зонами всеми известными ему способами. «Это безумие – так надолго расставаться, Марти». «Почему мне не приходит в голову предъявлять тебе претензии? Может быть, потому, что я уважаю то, чем ты занят?» «Это больше не повторится...». «Не повторится! Лучше уж я нанесу тебе легкие телесные повреждения, чем ты будешь мучиться, как сейчас». Рене остолбенел от этой фразы. Обласканный, подавленный, но не отстраняющийся чемпион гонял на экране своего айпада каких-то чудиков. Заглянув ему через плечо, Рене вздрогнул: смуглый красавец-ассасин явно намеревался порешить высокомерного французского генерала с холодными глазами. Понаблюдав за ходом игры, он склонился к уху Мартена и посоветовал, как лучше добраться до типа в треуголке. Мартен на мгновение метнул на него недоверчивый взгляд. «Ты играешь в это?» «В похожие игры», вздохнул Рене. Мартен понимающе усмехнулся и снова погрузился в фантастический мир со своими смешными правилами. Единственным, что в них импонировало натуре Рене, была явно обозначенная необходимость действовать скрытно, не привлекая к себе избыточного внимания. «А в компьютерные играешь?» Нынешний Рене, чтобы позволить процессору отработать свое без вмешательства сознания, порой прибегал к головоломнейшему пасьянсу. Когда-то он с блеском играл в стратегические игры, но с тех пор, как его способности нашли себе профессиональное применение, его стали привлекать забавы другого рода. С содроганием подумав о том, что упоенно рубился в Stellar Crusade в год рождения Мартена, Рене вздохнул и наградил его еще одной подсказкой, сопроводив ее философским: «Давай уже, прикончи меня». Мартен покраснел, не отрывая глаз от экрана. Через минуту кровожадность и благородство, помноженные друг на друга, выдали ничейный результат. Мартен свернулся на боку, отложив планшет, и Рене приглушил свет в номере. Он тогда совсем было успокоился. Мартен дышал ровно, вокруг царила мягкая тишина, и неубитый высокомерный негодник мог безмятежно заснуть рядом со своим ассасином. Но со вздохом поцеловав ассасина в висок, Рене ощутил, что дрема обратилась в прах, как древесный пух от поднесенной спички. Можно сколько угодно убеждать себя, что ничего страшного он ему не причинил, да только вот температура у него явно не тридцать шесть и шесть. Рене осторожно выбрался из кровати, плотно прикрыл дверь и схватился за трубку гостиничного телефона. Через тридцать минут порошок цветов швейцарского флага зашипел в стакане. — Ты чего расхаживаешь вместо того, чтобы спать? – со стоном спросил Мартен, отреагировавший на его возвращение. — Марти, выпей это. Не говори ничего, – глаза выражали откровенную муку, и Рене невольно сомкнул веки, чтобы не смотреть на него так. На слух пересчитав глотки, он забрал у него стакан и вновь поднялся на ноги. — Поставь его здесь и ложись. Если ты еще куда-нибудь поплетешься, я точно тебя пришибу, – пробурчал вновь рухнувший на подушку Мартен. Остерегаясь вновь сделать что-нибудь, о чем будет сожалеть, и твердо уповая, что в предстоящие шесть недель не будет лишен хлеба насущного, Рене Марешаль без спешки решил домашние вопросы. Он дождался отбытия Ивонн в ежегодное паломничество в Штаты, главной целью которого была Нью-Йоркская неделя моды. Присовокупив к эшелону ее подружек – подобный подарок он делал жене, а на самом деле себе, далеко не в первый раз, – Рене позаботился о том, чтобы супруга пробыла за океаном подольше. Совместными усилиями они договорились с Вероник относительно детей – в конце концов, в этот раз ей предстояло заниматься племянницами целый месяц. Со всей тщательностью затянув сеть из соблазнов, наказов, уступок и условий, Рене запер дом и фактически переехал на жительство в укромный особняк, за стенами которого шумел маленький сад, а в стенах обитал утомленный лечением постоялец. Эти недели, перемежаемые редкими расставаниями, стали одними из счастливейших в жизни Рене Марешаля. Каждое утро он уезжал из этого особняка, бросив прощальный взгляд на Мартена. Каждый день он делал один краткий звонок – в этот дом. И каждый вечер возвращался туда, чтобы поужинать и со спокойной душой устроиться на диване. Мартен предпочитал кресло под торшером. В мягком свете он читал книжку про ветер, песок и звезды, написанную много лет назад одним французским летчиком. Открыв ее как-то на первой странице, Рене увидел окситанский крест и сделанную от руки дарственную надпись. Его познаний хватило на то, чтобы понять, что эта книга была подарена не Мартену, кому-то другому, много лет назад. Мартен, судя по всему, знал содержание наизусть, тем не менее, он читал и перечитывал. Спросив его как-то, что он находит для себя в этой книге, Рене услышал: «Просто это единственное, что я могу читать при любых обстоятельствах. И как бы ни обстояли дела, мне приходит в голову, что они обстоят не так плохо». У него не хватило духу спросить, чья это книга, как она к нему попала, чьей рукой сделана надпись, но он почти не сомневался, что в Мали этот раритет тоже побывал. Должно быть, чтобы приручить этого зверя, Рене велел расставить по дому плошки с миндалем. Мартен, не любивший ни сладкого, ни соленого, ни кислого, обожал миндаль. Это было здорово – и на вкус, и на запах, и на звук. Мартен изредка протягивал руку, не отрываясь от книги, и Рене блаженно прислушивался – и к шелесту страниц, и к ореховому хрусту. Ему и самому нравилось. Когда он заметил Мартену, что стал лучше спать, тот только пожал плечами: «Естественно, это же магний». Рене сомневался, что дело тут в магнии. — Можешь сказать, когда ты понял, что я люблю тебя? Он спросил это среди тишины их обычного совместного вечера – Мартен в кресле под торшером шуршал потрепанным Экзюпери и хрустел миндалем, а Рене трогал его расслабленные босые ноги, вытянутые на его сторону вселенной. Он оторвал взгляд от страницы и с интересом воззрился на него. — Почему ты спрашиваешь, просто хочешь знать? — Да. Мартен лишь таинственно улыбнулся и снова склонился над книгой. Рене подумал, что вбираемый памятью сотый оттенок его волос, – на сей раз в мягком электрическом свете, – так и останется единственным ответом. И не ошибся. Иногда его все же пробирала вечерняя откровенность. Чаще это случалось уже в постели, где каждый предусмотрительно устраивался на своей половине. Эти разговоры отчасти заменяли Рене секс – близость такого рода с Мартеном Фуркадом слишком редко становилась его достоянием. Одна валюта конвертировалась в другую не без труда, но он все же дорожил тем, что Мартен изливает ему душу – хотя бы в ночь по чайной ложке. Это случалось в основном тогда, когда он пытался обойтись без обезболивающего и, как следствие, никак не мог заснуть. В одну из таких ночей Рене услышал: — Мой прадед был альпийским стрелком, мой дед летчиком. Отец тоже раньше летал. Теперь служит там же, где брат, под Марселем, занимается логистикой. — А твой брат....? — Парашютно-стрелковый полк. А я с самого начала знал, что это будут горы, – Мартен улыбнулся в темноте. – Знаешь, у нас дома всегда считалось, что Симон выбрал по-настоящему геройский путь. Но потом получилось так, что это я, а не Симон, побывал и в Афганистане, и в Мали...мать из-за меня поседела. Все из-за гор! Рене почувствовал, что ему предстоит пойти по стопам мадам Фуркад. — Это...когда ты в Афганистан успел?! — В 2011. Да я недолго там пробыл, всего семь недель. — Почему я об этом узнаю только сейчас?! Мартен пожал плечами. Кошмарный мальчишка. Был и остался. Презрев установленные им самим границы, Рене переместился на его сторону кровати. — Ты вспоминал меня в Мали? – тихо спросил он, обнимая и поневоле нащупывая перевязочные уплотнения под пижамой. — Когда увидел эту вертушку и подумал, что дни мои сочтены, вдруг вспомнил, как жадно ты целуешься спросонья, – после минутного молчания чуть слышно ответил Мартен. — Почему ты ничего не сказал мне? Этот вопрос сидел на языке целый месяц. — Я хотел. Точнее, не хотел. Но ты пробрал меня, и я подумал – какая разница... — Идиот. Какой идиот! Это я себе... — Вот уж точно! – Мартен скривился, высвобождая пострадавшую руку. — Только попробуй мне еще раз чего-нибудь когда-нибудь не сказать, Мартен Фуркад! Я все равно узнаю, слышишь? Мартен лишь улыбнулся, привычно коснувшись волос надо лбом. Он сделал это освобожденной рукой и, мимолетно нахмурившись, сменил ее на другую. Рене уже знал, почему. — До меня все всегда доходит, – счел он своим долгом поставить его в известность. – Вот как ты попадешь в цель, если дашь себе труд прицелиться, так я додумаюсь, если дам себе труд думать. Такая у меня голова. Я тебя предупреждаю. Ты ведь этому улыбнулся – «есть такие вещи, которых ты не узнаешь через свое министерство, до тебя либо дойдет, либо нет». Так? Уставившиеся на него глаза были лучшим ответом. Но у Мартена всегда было в запасе что-нибудь, чтобы изумить Рене Марешаля еще больше. — На самом деле, я все тебе рассказываю. Каждый день, – Мартен смущенно улыбнулся, видимо, не догадывась, до какой степени Рене шокирован его признанием. – И так было с самого начала. И потом, когда я встречаю тебя настоящего, уже как будто и нечего рассказывать. — Чем я отличаюсь от того Рене, которому ты все рассказываешь? – тихо спросил он, когда дар речи к нему вернулся. В ответ раздался смешок: — Тем, что ты настоящий. — Мы оба с ним настоящие, – твердо возразил Марешаль. – Какой он? — Не знаю... Он просто слушает и смотрит такими глазами... — Какими? — Такими, что хочется рассказывать. Как будто тебе все это важно. — Мне важно. Например, мне важно, что с тобой там случилось. — Ты и сам видишь, что там со мной случилось, - печально вздохнул Мартен. — При каких обстоятельствах? — Я не вправе делиться с тобой этой информацией. — Не смеши. Ты помнишь, где я работаю? — Тебе и карты в руки. Рене застонал и в свою очередь откинулся на подушки. Ну, вот о чем с ним можно разговаривать? Разговаривать было непросто. Сейчас, когда они проводили вместе гораздо больше времени, чем обычно, Рене ощутил это с новой силой. Обсуждать настоящее сидящий в четырех стенах Мартен не видел смысла, будущее представлялось ему до крайности неопределенным, а прошлое – недостаточно всамделишным. Рене представлялся себе ребенком, упорно подбирающимся к часам, стрелки которых встали, и раскачивающим маятник. Тогда они отмеряли чуточку времени – иногда вперед, иногда назад, – и снова останавливались. Мартен смыкал веки и замолкал. Почти единственной темой, которая в текущих обстоятельствах могла служить почвой под ногами, были они сами. В настоящем не было ничего, что их разделяло – иногда Рене казалось, что Мартен не видит смысла разговаривать вслух, потому что они понимают друг друга с полувздоха, – но любые попытки выйти за пределы дня сего порождали ощущение потери контакта. Рене имел массу случаев убедиться, что этот парень никогда не игнорирует прошлое, однако, что касалось его отношений с неким Рене Марешалем, сентиментальность ему свойственна не была, и со временем он начал подспудно ощущать, что в этом есть что-то неправильное. Он самым нахальным образом возвращал его к первой, второй, третьей встрече, словно пытаясь найти незримый зазор, опечатку, узелок на нити – и все так же скользил ладонью по непроницаемой глади. Мартен ни от чего не отпирался, но ничем и не приветствовал этих воспоминаний. Стена между ними-тогдашними оставалась абсолютно прозрачной. Что от чего она отделяет, не представлялось возможным определить. Если бы он не знал его, то сказал бы, что парень сожалеет о случившемся, вот и вся разгадка. Но, вопреки этому, Рене впервые в жизни ощущал себя любимым, и это ощущение было прочным, уверенным и не сравнимым ни с чем. Мартен одарил его неподдельным теплом своего сердца, и теперь, оглядываясь на пережитое, Рене поражался, насколько сильным и ровным было это пламя. Оно не боялось холода и разлук, воскресало после порывов ледяного ветра, пригибающих его к земле, продолжало гореть в вакууме, не гасло, когда чадило его собственное... Этот мужчина любил его, со всем присущим ему постоянством. Он ни о чем не сожалел. А вот Рене Марешаль – да... Может быть, поэтому он возвращал его к первой, второй, третьей встрече, латая нитями собственного стыда прожженные тогда прорехи. Мартен Фуркад не нуждался в этих заплатах. Они нужны были кому-то другому. — Марти, ты тогда у врача все же побывал? — Хуже. — В смысле?! — В смысле, Андре. Тебе хорошо смеяться... А он меня так отметелил, что я долго еще думал, застрелиться мне или сам умру. Ну, потом позвонил, извинился. Сказал, что я уже взрослый и это мое личное дело, но все равно, это плохо для спорта, и он очень во мне разочарован. — Из-за того, что ты предпочитаешь мужчин?! Гомофобный глупец. — Да нет... Он с задницей-то тогда справился в два счета, и даже малость надоумил. Но по ходу он задавал простые вопросы: а давно вы знакомы, а как он к тебе относится, а чем он занимается...ну и, в конце концов, взяв меня за шкирку и срываясь на итальянский: ты хотя бы предохранялся, путана безмозглая? Заставил сдать анализы на все на свете и, пока бумажки не увидел, не унялся. Сказал: мужик-то чистый, а ты все равно сам знаешь, кто. — Он что, итальянец? — Да. Его на самом деле зовут Андреа, и он никогда не скажет про Монблан иначе как Монтебьянко. Это уже мы тут его переделали в Андре... Он все эти годы с нами работает. Просто гений из Курмайора. — А что он теперь думает? – полюбопытствовал Рене. — У него, знаешь, был коллапс, когда мы с тобой второй раз встретились, – Мартен вздохнул и вытянул ноги. – Рычал, знаю ли я хотя бы на этот раз, кому задницу подставил. Чуть не упал, когда я сказал, что это тот же человек, я знаю теперь, кто он. Рене привлек его к себе и грустно улыбнулся. — И что ты сказал своему Андре? Наврал ему что-то про меня? — Сказал чистую правду. — Давненько я не слышал о себе чистой правды. — Ну, а как ты думаешь? – Мартен пожал плечами. – Сказал, что ты министерская шишка из Парижа, явился на нашу базу с инспекцией. А я капрал на этой базе, к вашим услугам... Между прочим, имей в виду, что после этого ты стал грязным совратителем, а я – его чистым мальчиком, которым ты решил попользоваться. А до этого ты был чистый мужик, а я – грязная путана. Двое мужчин рассмеялись во мраке. Потом Мартен произнес, склонив голову: — Знаешь, я долго думал потом, после второго раза, коррупционер ты или кто. С кем я связался вообще. Париж Парижем, но на инспекторскую зарплату такое шале не снимешь, как то, куда ты меня зимой притащил... А что жена с тобой не поехала? Ты же, наверное, с семьей собирался там жить? — Да, был такой план. Но Сесиль заболела. Я хотел, чтобы прилетела хотя бы старшая, но Ивонн была против, сказала, что она уже тоже наверняка подцепила и сляжет как только доберется. — А старшую как зовут? — Летиция. Какое-то время в темноте царило молчание. Потом Рене прильнул к Мартену и отпрянул в страхе, что вновь причинил ему боль. — Ничего. Там ерунда, – поспешил успокоить Мартен. – Все, давай спать. Ты мало спишь. И я одна из причин... — Самая лучшая, – прошептал Рене, упоенно целуя его в губы. — Я хочу, чтобы ты спал. Хочу умотать тебя, чтобы ты уснул без памяти. Так, как засыпал на руках у мамы, когда еще был маленьким и наверняка кусачим комочком, – пошутил Мартен. Рене подумал, что никто на свете, кажется, не помышлял о нем подобным образом. — А ты сам хотел бы детей? — Надеюсь, смогу позволить себе это когда-нибудь. Но не сейчас. А у тебя получились классные девчонки. — Откуда ты знаешь? — У твоей жены есть инстаграм, ты в курсе? – насмешливо сообщил Мартен. – Пару лет назад был, во всяком случае. Не знаю, как сейчас. Тон его был легким, но Рене в мгновение ока представил себе вязкую обреченность, стынущую на дне зрачков сержанта Фуркада, сидящего с телефоном на краю койки. — Ты не представляешь, какие это оторвы. — Зная тебя, удивляться не приходится!... Слезь с меня, Рене. Если очень хочешь, я тебе подрочу, но не трогай меня. Сперва швы. Хочешь? — Перебьюсь, – буркнул Рене. – Не хочу играть в одни ворота. Со сном поначалу действительно было трудно – забывшись, Мартен начинал стонать и скрипеть зубами. Будучи разбужен, дотянулся до ночного столика и, вытащив полоску пластыря, расстегнул пижаму – как выяснилось, для того, чтобы добраться до исподней стороны предплечья. Он сидел, отвернувшись, но все же сипло сказал, обратившись к Рене: — Пожалуйста, утром сними его с меня. Видишь, куда я клею? Только не забудь, когда проснешься! — Ты и сам проснешься, когда я проснусь. Рене знал за собой слабость собираться шумно и долго. Но Мартен покачал головой. — С этим – не проснусь. — Он так сильно действует? – насторожился Рене. — Да. Снимешь? Рене вспомнил об этом пластыре, как только открыл глаза. Бледный Мартен действительно спал очень крепко и не почувствовал, как неловкие спросонья пальцы расстегивают на нем пижаму. Добраться до нужного места было не так просто, и Рене пришлось расстегнуть ее до конца. Вот тут перед глазами все поплыло. Приказав себе не смотреть и сделать то, что нужно, Рене сцепил зубы и снял наклейку. Мартен только сделал глубокий вдох и уткнулся в подушку. Застегнуть. Укрыть. Выбросить эту липкую штуковину, еще хранящую телесное тепло... Рене осторожно позвонил ему в десять утра. — Спасибо, – сказал Мартен. Помолчав, вздохнул: – Прости за то, что тебе пришлось увидеть. Я не сообразил ночью. — Единственное, о чем тебе следует беспокоиться – чтобы все хорошо зажило. Я знаю, что спрашивать бесполезно, но может быть тебе хочется что-нибудь? Есть что-то, что я могу для тебя сделать? — Да, – неожиданно сказал Мартен. – И только ты сам. Повинуясь этой просьбе и проклиная вечерние пробки – надо было идти пешком! – Рене добрался до Святой Капеллы. «Марти, это же музей...». Этот непостижимый человек тихо рассмеялся. «Просто помолись там». Поначалу он беспокоился, что Мартен будет скучать в одиночестве целыми днями, но тот только улыбнулся. — Ты забываешь, что я почти никогда не бываю один. Мне нравится. «Чем он занят?» «Часто просто спит. Иногда читает, иногда молится. Естественно, проводит время с врачом. Но большую часть времени он... делает что-то со своим телом». «Что?» «Дышит...каким-то определенным образом, упражняет определенные группы мышц, хотя кажется, что почти не двигается». «Сидит на шпагате, стоит в планке», – пробормотал Рене. «Да, господин советник, – чуть удивленно подтвердил Дидье, – на одной руке». «Звонит кому-нибудь?» «Звонил семье. Разговаривал с начальством, с некоторыми из сослуживцев, с разными людьми в биатлоне... Но больше всего – со своим...специалистом. Он называет его Андре. С ним он говорит каждый день, но так специфически, что понять почти невозможно». Отчеты менялись со временем. «Гуляет по окрестностям. Что-то пишет. Смотрит биатлон». Уже после того, как ему сняли швы, Мартен отправил своему незримому куратору фотографии находящихся в доме тренажеров и начал так или иначе пользоваться ими, следуя его указаниям. Больше всего Рене удивился, обнаружив, что Мартен иногда готовит. — Упражняю руку, – сказал он. – Пока готовишь, ты и режешь, и смешиваешь, и смазываешь, и посыпаешь...То, что нужно. Это больше физиотерапия, чем кулинария. — Я хочу попробовать. — Рене, учти, это всего лишь съедобно. Тут не духовка, а просто космический корабль... Зачем люди так все усложняют? Рене не удержался и прыснул, вспомнив, как в первый вечер пошатывающийся от слабости Мартен, выйдя из туалета, пошутил, что с таким агрегатом мужчина уже не нужен. «Ты это видел? Там изо всех щелей всякие причиндалы выезжают без предупреждения... фены, фонтаны, клизмы какие-то, это нормально?! Что ты ржешь? Я в Мали так не пугался, как в этом туалете!» Рене, прислонившись к стене, хохотал тогда до слез. На самом деле, лишь в этот момент его отпустило отчаянное напряжение, в котором находилась нервная система весь тот день. Полуденный марсельский клинок истаял в ножнах, оставив по себе несколько капель на щеках. Мартен был в Париже, Мартен был дома, Мартен шутил по поводу сантехники... Обвыкнется. Мартен и впрямь обвыкся. Кухня ему покорилась за неделю. Готовил он очень просто, но придраться было не к чему: степень готовности, начинка, приправы – все было должным образом и на своем месте. — Отвыкаешь готовить, когда тебя кормят по часам, – сказал он за трапезой. – Можно все перезабыть. Потом без гугла супа не сваришь. — Вас хорошо кормят, надеюсь? — Да, у нас же большие физические нагрузки. Я еще считаюсь привередой, мне то нужно одно, то не нужно другое...но это только из-за биатлона. — Ты и сейчас соблюдаешь какие-нибудь предписания? — Конечно. Сейчас это почти единственное, что я вообще могу соблюдать... – Мартен вздохнул, потом поднял глаза и, улыбнувшись, спросил: – А что для тебя лакомство? Не в том смысле, что я надеюсь это приготовить. Просто интересно. Рене рассмеялся. — Я ужасно банален. И это, между прочим, не надо готовить. Брови Мартена взлетели. — Готовая еда? — В некотором роде. Бокал холодного брюта и пара устриц, – Рене уставил на него смеющиеся глаза. – Для меня это наслаждение в чистом виде, я жить без этого не могу, во всяком случае, долго. Этим и балую себя по пятницам. А ты что любишь? — Ничего такого, чтобы баловать себя по пятницам. Но из того, что пробовал в жизни, запомнились три вещи: грибной супчик, который я перехватил как-то в Перигоре... Рене понимающе ухмыльнулся. Перигорские трюфели – вот она, причина незабываемости. — ...одно очень специфическое сибирское блюдо, я даже не буду тебе объяснять. На его изготовление, я так понял, уходит полжизни, и есть его имеет смысл только там, где всю эту технологию знают от и до... — А третье? — Лепешка на уличном базаре в Афганистане. Она была только что из печки, я слопал ее, стоя рядом с торговцем, и мне казалось, что я в жизни не пробовал ничего вкуснее. — Ты был такой голодный? — Да. Так получилось. Я просто ощущал, как она во рту распадается на молекулы и со свистом улетает по всему организму. И до сих пор помню вкус и запах. Рене Марешаль сцепил пальцы, подперев подбородок и уставился на того, кто сидел напротив. Он пытался вспомнить, когда в последний раз был голоден. Единственная форма голода, которую он мог припомнить, была связана с этим человеком. Больше ничего на ум не шло. Мартен улыбнулся и пожал плечом, словно признавая законность его недоумения, и Рене порадовался про себя, что ансийский стрелок в кои-то веки не до конца прочел его мысли. Или сделал вид. По утрам Мартен обессиленно пластался в теплом сумраке спальни, и Рене глотал густую смесь зависти и нежности, склоняясь над ним, чтобы поцеловать перед уходом. Право оставаться в кровати сколько угодно было в его глазах великолепной привилегией. Если он и подумывал иногда о том, чтобы послать к чертям государственную службу, то в основном из-за отсутствия этой привилегии. Хотя ему нравилось являться на работу вовремя, и он неизменно испытывал душевный подъем при виде приветственно светящихся в редеющей темноте окон. Это мимолетное чувство обычно вознаграждало его за пережитое в первый час после пробуждения, но только не теперь, когда приходилось не просто вылезать из кровати, а оставляя в ней вот это чудо – вздыхающее, теплое и ароматное. Хотя запах был не совсем его – препараты сказывались, неуловимо меняя тональность. Обычно Мартен открывал глаза поутру с гораздо большей легкостью, чем он сам, но это тоже изменилось, и причина была той же самой. «Я так хочу спать, Рене...» – жалобно простонал он в первое утро. «Не буду иметь ничего против, если по возвращении застану тебя в этой же комнате». «Это вряд ли...» «Ну, хотя бы в этом же доме!» – то ли в шутку, то ли всерьез произнес Рене, и Мартен сжал его руку на прощание. По выходным он с удовольствием валялся в постели до десяти утра, успевая выпить кофе, пролистать газеты, а иногда и поласкать себя под одеялом. Мартен спал. Это был такой же мертвый сон, как тогда в самолете. Теперь Рене знал, что давление и набор высоты тут ни при чем. — Марти. Начинай просыпаться, – настойчиво произнес он ему на ухо и поменял положение его тела. Мартен со стоном прижался к нему, давая понять, что услышал. Рене просунул руку под сгиб его локтя и, нащупав знакомую шероховатую полоску, решительно отодрал ее. Теперь есть надежда, что он действительно проснется, особенно если его поминутно теребить. Так он и поступил, довершив свои манипуляции тем, что, как он знал, Мартен делает и сам, чтобы заставить нервную систему очнуться. Лучше всего эта смешная щетка была знакома с его левой рукой – пока упражнения были под запретом, она была почти единственным помощником в восстановлении чувствительности. Даже читая по вечерам, Мартен почти безостановочно возил по колкой щетине кончиками пальцев. — Ты их чувствуешь? – полюбопытствовал как-то Рене. — Да. Но не так, как правой. Они сказали, восстановится, нужно время. Ну, и стимуляция. Рене осознал, что проблема действительно есть, когда увидел как-то поутру бесплодную попытку Мартена выключить будильник. По рабочим дням он звонил как положено, и Рене порой забывал отключить автоматический повтор, отправляясь в душ. В тот раз так и произошло. Выходя из ванной, он заслышал этот звук. Вытянувший руку Мартен касался устройства, но не мог его нащупать. Видимо, со сна чувствительность отсутствовала. Рене не стал ему помогать, чтобы составить себе представление о ситуации. Как только Мартен поменял руку, проблема была решена. Но в том, как он это сделал, тоже было что-то неестественное, и Рене не сразу догадался, что произвело такое впечатление. Потом он понял. Мартен извернулся всем телом, чтобы удержать равновесие и дотянуться до источника звука. Было бы гораздо проще опереться на левый локоть, но он не стал этого делать. Он не мог этого сделать. * Сервал – здесь: наименование операции французских вооруженных сил в Мали, начавшейся в январе 2013 года ** Лаверан (фр. L'hôpital Laveran) – военный госпиталь в Марселе ***Мопти – здесь: город в центральной части Мали