Мужчина французского лейтенанта

Совместное бытие стремглав превратилось в привычку. Паркуя машину, Рене ловил себя на том, что считает этот особняк практически своим...не говоря уж о парне, который встречал его за дверью. Как-то раз Мартен тихо присвистнул – у него еще не было возможности увидеть Рене Марешаля по-настоящему усталым. Он молча освободил его от пальто и одним кивком направил в недра дома, поближе к гардеробной. Обессиленно стаскивая там с себя пиджак и галстук, господин советник оглянулся и замер. Его лейтенант невозмутимо возвышался в дверном проеме. Взгляд его обтекал тело, как смола. — Раздевайся-раздевайся. Рене взялся за ремень и невольно улыбнулся. Стащив брюки, он кинул их Мартену. Мартен поймал их, не глядя, и поместил в мешок для чистки. Только что умиравший от утомления Рене Марешаль рассмеялся. Чувствуя себя незадачливым стриптизером из Full Monty*, он побросал в его руки все, что успел с себя снять до того. Мартен сделал выразительное движение бровями, и Рене запрокинул голову в беззвучном смехе. Ему явно предстояло раздеться до конца. — Тебя что, это заводит? – игриво спросил он, подцепляя большим пальцем край нижнего белья. — А ты этого не ожидал? Чего Рене не ожидал, так это того, каким хриплым будет этот голос. Приблизившись к Мартену почти вплотную, ощущая босыми ногами прохладцу пола, а обнаженными плечами – обжигающий жар его глаз, Рене полушепотом проговорил, тоже не узнавая собственного голоса: — Что тебе во мне так нравится? Пакет с глухим звуком упал на пол. Мартен привлек его к себе, вкрадчиво пробираясь туда, где только что находились его собственные пальцы. — Кожа, – шепотом произнес он. Рене прильнул к нему, пряча улыбку. Этот шелковистый перламутр был отцовским подарком. — У тебя невозможно красивая спина. Все вот это... – пальцы Мартена пробежали по лопаткам, исследили позвоночник и вновь прокрались под край трусов. – Ты вообще... Ладно, сам знаешь. Смыкая веки в его объятиях, Рене со вздохом подумал, что никогда не мог себя заставить по-настоящему усердствовать в спортзале. Наследственность наделила его красивыми пропорциями, и он всегда разоблачался перед своими партнерами без всякого стеснения. Отсутствие особенно рельефной мускулатуры его не смущало. Тело было не только стройным, но и достаточно сильным от природы. Придушить Рене Марешаль был способен почти кого угодно – это сообщало ему странную уверенность в себе во время его вылазок туда, куда более робкий человек его круга не рискнул бы отправиться. Привычка лениво полагаться на природу и породу была простительна даже сейчас, но Рене все же вздыхал. — Для меня волнительно видеть, как ты раздеваешься, думая о чем-то своем...ты дома так привык, наверное... А я спокойно смотреть на это не могу... Не замечал? – шепнул Мартен почти в самое ухо, и Рене покаянно покачал головой, чувствуя, как эти руки стягивают с него последний элемент белья. Дожить до снятия швов оказалось нелегко. Мартен изо всех сил пытался как можно меньше прибегать к лекарствам, но отказ от обезболивающего приносил не только боль – подавленный огонь вспыхивал вместе с ней, требуя своего. Как-то после процедур в СПА, где один наслаждался по полной программе, а с другим обращались как с хрустальным, обклеив влагонепроницаемыми пластырями, рука лежащего рядом Мартена протянулась и крепко сжала его руку. Головы он так и не поднял. Рене удивился этому, но сжал его пальцы в ответ. — Что ты, Марти? Хочешь уйти? — Я хочу тебя. Рене оглянулся. Уединенное помещение все же было не лучшим местом... Нет, точно не лучшим. И потом, он же еще не выздоровел. Еще же не зажило. Мартен наверняка и сам это понимал. Подобравшись поближе, Рене поцеловал его в макушку и, словно продолжая давным-давно начатый разговор, нежно шепнул: — Горячий. Горячий... Крови французские, помноженные на испанские... «Каталонские», возразил как-то Мартен, гордо вскинув голову. Это случилось на Ибице, куда Рене как-то вытащил его оторваться, и где к Мартену то и дело обращались по-испански. — Здесь нельзя... — Знаю, – сквозь зубы процедил он, и Рене отчетливо уловил в его голосе отчаяние. – Не трогай меня, прошу... Рене понял его и отстранился, чтобы не усугублять пытку. Укладываясь на свое место, он со вздохом констатировал собственное бремя. Да, было бы не лишне... — Не думай обо мне плохо, – раздалось рядом. Рене хмыкнул. — Марти, может, нам разъехаться на это время? Я просто боюсь, что или ты сделаешь глупость, или я. Мартен повернулся на бок, придерживая сползающее с бедер полотенце, и уставил на него задымленные огоньки глаз. — Не хочу без тебя. Я больше не буду. Рене почувствовал, что под этим взглядом вот-вот стечет, плавясь и дымясь, сквозь ячейки бамбуковой решетки. Как можно так нестерпимо соблазнять в такой ситуации?! Не успел он возмутиться, как Мартен с тяжелым стоном сомкнул веки и вновь распластался на спине, согнув ногу в колене. Эта детская попытка скрыть обозначившийся под полотенцем стояк в первый момент показалась Рене смешной, а через мгновение он осознал, что просто недооценил токсичного влияния своей наготы на Мартена Фуркада. В голову начали коварно просачиваться мысли о том, что можно было бы сделать прямо сейчас, но Мартен, словно уловив его намерения, слегка отполз, увеличивая дистанцию. Рене хихикнул и заслышал сбоку от себя столь же тихий обреченный смешок. Так и не дотерпев до точки икс, на первый раз он предпочел оральный секс, как наиболее щадящий. Но довести уже успевшего налепить свой ночной пластырь Мартена до оргазма оказалось трудной задачей. Рене потратил уйму времени, прежде чем анестезирующая нервную систему корка капитулировала перед его усилиями. Лед треснул только под напором причиненной боли, и Мартен с воплем провалился в огненную пучину, которой не было конца и края. Утром он заявил, что теперь не знает, как показаться на глаза врачу – следы вмешательства доктора Марешаля красовались аккурат по соседству с оплавленными йодом краями. «Ничего, уверует, что ты на пути к выздоровлению». «И наложит дополнительные швы...» Заключив, что прибегать к этому средству повторно было бы неразумно, Рене решительно добавил к происходящему пальцы. Он знал, что Мартену это не нравится, но в ту ночь в ответ на протестующий хрип лишь возмущенно выдохнул: «Знаешь что!...» Мартен с мучительным стоном склонил голову, уступая. После этого наслаждение проломило последние преграды. Действуя в большей степени как терапевт, чем как любовник, Рене подыскал то сочетание воздействий спереди и сзади, которое позволило ему сперва утонуть с головой, а потом выбраться на берег. Раздавленный сном после содеянного, Мартен, очнувшись среди ночи, сам принялся за него с не меньшим вероломным усердием. Рене проснулся в полушаге от оргазма, и спальня вторично огласилась стонами и криками. «Ты же не любишь в одни ворота», заявил Мартен в ответ на его попытки припомнить ему данное обещание. На следующую ночь Мартен вновь потеребил его. На часах мерцало уже 2.40. — Милый... – Рене понял, но попытался переубедить. — Я все равно не усну. Пожалуйста. Ты потихоньку, не резко... Только не рукой. По-настоящему. Двигаясь медленно и аккуратно, Марешаль развернул его на другой бок и со всей осторожностью овладел вздрагивающим горячим телом. Он едва совершил это, как Мартен отчаянно застонал, прикусывая губу. В первый миг показалось, что это боль, но нет. Он просто изнемог за все эти дни и ночи. — Рене... Глубже. Он послушался. Мартен издал тихий волчий вой и кончил, почти не пошевелившись. Спазм был настолько сильным, что у Рене потемнело в глазах. Удовлетворением это назвать было нельзя – друг его едва дышал, бешеная пульсация отчаянно сообщалась от плоти к плоти, а ласкающая рука чувствовала болезненно тугую упругость, за что бы ни схватилась. Он дал себе бессмысленную клятву никогда больше не допускать таких пауз – полезным для здоровья все это точно быть не могло. Какое-то время он нежно целовал его, лаская губы и алеющее лицо. Вскоре дыхание Мартена снова стало прерывистым. — Не напрягайся, слышишь? – повелительно прошептал Рене. – Все, décollé**. Я удовлетворю тебя. Мартен кивнул и, зажмурившись, запрокинул голову. Черты его вновь исказились, и Рене смирился с тем, что не властен сейчас над его переживаниями. Успев подумать, что, будь сейчас на его месте любой другой мужчина, с Мартеном творилось бы то же самое, он ощутил, как рука нашла его руку и одним движением поместила туда, где ей следовало находиться. Щекоча губами его затылок, Рене заявил, что его левая рука совершенно непривычна к таким вещам. «Поэтому тебе придется направлять меня. Давай. Не все же только на кухне упражняться...» Мартен издал протестующий стонущий смешок, но послушался. Привыкнув уже сомневаться, он деловито спросил: «Ты чувствуешь мою руку?» «Конечно». «Рукой, а не членом!», догадался уточнить Рене. Мартен хмыкнул, и Рене понял, что вопрос был не напрасным. «Сожми крепче. А то я начинаю думать, что с моей левой что-то не так...» Осознавший, что физиотерапия такого рода будет, по-видимому, регулярной, Мартен плотнее сомкнул пальцы на его руке. «О, уже что-то!...» Расцепившись в пять утра и прикрыв уснувшего, наконец, Мартена одеялом, Рене подумал, что более трудной ночи не знал за всю свою жизнь. Возбудимость, помноженная на затянувшееся воздержание и борьбу организма с опиатом обеспечила впечатлений им обоим. Хорошо еще, что наступающий день был выходным. Когда Рене открыл глаза в следующий раз, часы показывали уже половину десятого. Бледный Мартен сидел у окна с чашкой кофе, сжатой в руках и, наклонившись, разглядывал газетные заголовки. — Доброе утро. Это для тебя, – улыбнулся он. Встал, аккуратно поставил чашку на подоконник, взглянул на газетную кипу, словно примериваясь, и почти естественным движением сгреб ее. Глядя, как он приближается, Рене понял, что Мартен почти не спал – на какое-то время его сморило после череды оргазмов, а потом все, – и рука у него явно просто отваливается. — Доброе утро! Марти. Я все-таки хочу знать... — Сейчас ты будешь знать абсолютно все! – с чарующей улыбкой разжав над ним руки, Мартен осыпал его газетами с головой, и Рене забарахтался в потоке бумажных листов. – В десять приходи завтракать! Я пойду разомнусь. Отчаявшись добиться хоть каких-то подробностей, Рене задействовал все свои возможности, чтобы выяснить, что стало причиной его ранения, а заодно и его упорного молчания. Пришлось подождать, прежде чем занимаемый пост позволил ему установить, при каких обстоятельствах это произошло, и облиться холодным потом. Он не первый год следил за тем, как меняется личное дело Мартена. С одной стороны, он угадывал за казенными записями небезразличного ему человека, с другой – видел, что вообще его не знает. Теперь Рене читал и чувствовал, что покрывается изморозью по мере того, как перед глазами вставали раскаленные скалы проклятого Мали. Нет, скалы были не виноваты. Холод обнимал не из-за них. А из-за того, что рисовало – ах, наверняка с ошибками и огрехами! – воображение по мере того, как он вчитывался в сухие убористые строчки. Этот силуэт, пластающийся в обстреливаемой расселине, сливающийся с камнем в неразличимое целое. Этот зуд в шлемофоне: «Ты не один». Базальтовое крошево, впивающееся в ребра. Поршень, вгоняющий в бедро очередную дозу обезболивающего. «Поговори со мной, Виньолет. Расскажи, что видишь». Внезапно Рене Марешаль ощутил прилив никогда прежде неизведанного гневного отчаяния. Он ни разу не дрогнул на этом проклятущем плато близ Кона. Докладывал, отстреливался, поливал кровью базальтовое крошево... Ни разу ни о чем не попросил, даже завидев этот чертов вертолет. Идиоты, поверить не могли, что это по его душу... И только когда гремучая смерть начала неуклонно снижаться, выискивая несносного снайпера, заорали не своими голосами... Интересно, те, в вертолете – они давали себе отчет...? У них уже не спросишь... Зато папка содержала ответы второго лейтенанта Фуркада. Второй лейтенант Фуркад предполагал, что неопытный экипаж недостаточно оценил свои преимущества, нерационально выбрал угол и высоту для поражения наземной цели. Рене закрыл файл и потянулся к клавише, чтобы попросить Мюриэль принести кофе. Передумав, встал и на негнущихся ногах пересек дальнюю часть кабинета. Зев бара блеснул мертвенным, как показалось, светом. Дожидаясь, пока коньяк сделает свое дело, Марешаль уставился в мартовскую морось за окном. Интересно, чем он занят сейчас? Дремлет? Смотрит свой биатлон? Или пытается, сцепив зубы, делать то, чему его научил физиотерапевт? Или вот так же смотрит на морось? О том, чтобы набрать его номер, сейчас не могло быть и речи – Рене прекрасно понимал, что не справится с голосом. Не справится, что бы ни случилось, кто бы ни явился, о чем бы ни зашла речь. — Что ты так смотришь? – удивленно спросил Мартен, когда они привычно расположились в гостиной, и Рене поймал себя на том, что действительно таращится на него, на всякий случай опечатав губы костяшкой пальца. Все-таки это в голове не укладывалось... Вот этот мальчик... Вот этими глазами... Вот этими руками... — У тебя вид человека, заподозрившего меня, как минимум, в грандиозной симуляции. — Почти, – согласился Рене. – Знаешь, у меня было пару раз глупое желание спросить тебя, как далеко простирается твоя меткость. Сегодня я получил ответ. Мартен нахмурился. — О чем ты? Перегнувшись через подлокотник, Рене вполголоса раздельно произнес: — Ты слупил вертолет в Мали. Это ты слупил тот вертолет. Из легкого стрелкового оружия, с земли. Он повторил это тоном торжествующего заговорщика, не сводя с него глаз. — Стечение обстоятельств, - поерзав, сказал Мартен. – Попал в пилота. Это была старенькая Gazelle. Они... — ... не успели перенять управление. — Да там, может, и не было того, кто мог бы... — И люди долго решали, что считать наибольшим чудом – то, что ты не погиб, или то, что смог сделать такой выстрел. — Очень не хотелось словить из той вертушки. Рене поглядел на Мартена, ежащегося в углу дивана, и встал, чтобы налить себе еще глоток коньяка. В холодное время года он предпочитал его любому другому спиртному. Мартен, лишенный необходимости соблюдать строгости спортивного режима, на сей раз не мог позволить себе ничего подобного по другой причине – из-за применяемого анальгетика. Странным, с точки зрения Рене, образом все это происшествие, – пережитый бой, чья-то смерть, – произвело на Мартена Фуркада гораздо меньшее впечатление, чем то обстоятельство, что врачи не гарантировали ему благополучное продолжение биатлонной карьеры в новом сезоне. До этого Мартен сносил свое заточение, не падая духом, а вопросы любовника – не меняясь в лице. Но упорное отсутствие заметных улучшений вкупе с полученными сомнительными прогнозами сделали то, чего не смог рухнувший чуть не ему на голову в Мали вражеский вертолет. Он начал плакать по ночам. Сперва Рене Марешаль не поверил своим ушам. Потом поверил, но решил сделать вид, что спит и дать ему прореветься наедине с собой. А потом понял, что просыпается раз за разом от одного и того же. Невозмутимый днем, по ночам Мартен всхлипывал, не шевелясь и почти не дыша. Когда Рене впервые прижал его к себе, в темноте до него донеслось упрямое: — Я поправлюсь. И я выиграю. Господи. Думал бы о том, что жив... — Так о чем же ты плачешь, дурачок? Почему не спишь? — Я даже палку держать не могу... На локоть опереться не могу... Я спать не могу без этого чертова пластыря... попробовал – опять глаз не сомкнул... – голос превратился в плачущий стон. – Господи... — Так, Мартен. Где он? Сию секунду... Все, сейчас тебе станет легче. Надевай пижаму, опять будешь с ним мерзнуть... Понятно, что если у тебя перерезана часть нервов, это не компенсируется в два счета. Есть вещи, к которым организм приспосабливается годами, потом люди живут и радуются. Благодари Бога, что обошлось без протеза! На, вот тебе платок. Высморкайся и спи. Примерно через неделю ночное приключение повторилось. — Сезоном больше, сезоном меньше! – возмутился Марешаль. – Каждый год эта карусель едет по тому же кругу. Нашел из-за чего плакать. Матерь Божья, сущее дитя! Мартен со стоном вжался в подушку. — Олимпиада. Рене изумленно взглянул на него. — Я прошлую пропустил, как дурак, надо было ехать в Ванкувер... Но нашлась тысяча и одна причина. И год выпускной, и сам еще зеленый, ничего не выиграю, и есть кому выступать за Францию, и дорого-далеко...ладно, делаем ставку на Сочи. Плакали мои Сочи... Мартен резким движением вытер глаза, встал и угрюмо пошлепал в ванную. Преодолев искушение удостовериться, что он там не утопится и не вскроет вены – горе и отчаяние, исходящие от него, были физически ощутимы – Рене дождался его возвращения и, когда Мартен уселся на постель, кинул ему мячик. Это было смешное терапевтическое приспособление, похожее на недовольного ежа и издающее характерный хрюкающий звук, когда удавалось сжать его нужным образом. Мартен поймал его обеими руками, и Рене потребовал: — Верни и поймай левой. Мартен послушался. — Больно? — Вот отсюда, – он показал куда-то на шею, – и досюда, – он побарабанил кончиками пальцев по мячику. – Кинь еще раз. Сам поймаешь левой? — Давай! Подожди, я сяду подальше. Расположившись друг напротив друга на обширной кровати, они перебрасывались этим чудовищем, и периодически теребящий его Мартен хотя бы что-то говорил. Веки его все еще были влажными – то ли не слишком тщательно вытерся после умывания, то ли снова набежало. — Я два года к этому готовился. Как уж получалось...но все равно. Я в такой форме был, мы даже о медалях думали... Рене вздохнул. Мартен был представлен к награде, хотя еще об этом не знал. Свою медаль за стрельбу из положения лежа он получит. — Я не понимаю теперь, по какому пути идти, как настраиваться. То ли смириться с тем, что ничего этого не будет... То ли жить тем, что все это будет вопреки всему. Врачи не знают, как я буду чувствовать себя. Тренеры не знают, что и как можно будет делать или нельзя, чтобы вернуть форму... До Олимпиады год, но сколько из этого года я потеряю? Я очень быстро восстанавливаюсь всегда, но с такой рукой я не только на олимпиаду, я и служить-то смогу разве что в комиссариате, – Мартен прикусил губу, чтобы сделать нужное движение и вновь поймать прилетевший ему от Рене мячик. – Я больше всего на свете хочу в Сочи. Я знал, что рискую. Но я все равно хочу! Господь, может быть, видит это иначе. И, может быть, я должен думать не о том, чтобы вешать медали на шею своей гордыне, а о том, как смирить ее... — Ты за этим таскаешься в Сен-Шапель? Понятно. Так чего ты там себе просишь? Смирения или побед? Мартен удивленно взглянул на него. — Того же, что и всегда. Ну да. Служение Франции. Рене закатил глаза и тут же пропустил пас. — Рене, ты такой же, – настойчиво произнес Мартен, взирая на то, как он разыскивает нырнувшего по другую сторону кровати ежа. – Сколько бы ты ни строил рожи, ты такой же. — Ничего подобного. — Ты тоже служишь Франции и не променяешь этот удел ни на какой другой. Можешь объяснить, что ты делаешь в своем министерстве? Ты богач. Ты мог бы купить бизнес или просто прожигать жизнь. Но ты каждое утро отправляешься на свою работу, и я что-то не замечал, чтобы ты собирался ее бросать. — Просто я тщеславный. — Конечно. Но на самом деле, это твое призвание. Ты, как и я, знаешь, что нет власти большей, чем служить. Можешь отрицать, но это будет нечестно. Рене чуть не уронил уже пойманного ежа и обернулся на Мартена, который сидел на другом краю кровати, поджав ноги. — Марти, ты не устаешь меня удивлять. Он лишь пожал плечами. — Не знаю, что во мне удивительного. — А во мне? Мартен окинул его нечитаемым взглядом, затем выбрался из постели с таким видом, словно запамятовал о чем-то. — Кстати, об удивительном. Скажи, во что мне обойдется твое гостеприимство? – спросил он, черкнув что-то на листке. – Ты потратил на меня кучу денег. Я понимаю, что их у тебя куры не клюют, но все же. Я должен как-то рассчитаться с тобой. — Рассматривай это как мое служение Франции! – отшутился Рене. Сложенный самолетиком листок спланировал на постель к его коленям. — Я так для тебя предсказуем? – спросил он, развернув и прочитав. — Это самая большая в тебе правда, которую ты сам не знаешь. Можешь со мной спорить, сколько хочешь. Рене примостил бумажку под вдоволь налетавшегося ежа и обнял устроившегося рядом Мартена. — Я тоже тебе кое-что скажу – правду, которую ты не знаешь. Ты восстановишься. Это ясно, как день. Они у тебя будут, эти Игры. Но чтобы это произошло, ты должен глубоко успокоиться. Так глубоко, как только можешь. Найти внутри себя свою собственную скалу. Сядь там и не путайся под ногами. Ты сейчас переживаешь и только мешаешь природе делать свое дело. Отвыкай за себя волноваться. Это не твоя забота вообще. Ты понимаешь, что я тебе говорю? — Да, – после продолжительной паузы сказал Мартен. – Понимаю. Спасибо. Этот эпизод по непостижимой причине оказался переломным. Время ли сделало свое дело, молитвы ли Рене Марешаля, найденная ли Мартеном скала, но только все изменилось. Бегающие по руке волны зудящей боли стали восприниматься им лишь как повседневное неудобство и одновременно свидетельство того, что она не собирается отсыхать. Каждую вторую ночь он спал под воздействием препарата, а каждую первую – дарил тому, кто делил с ним постель, и Рене отчетливо ощущал, что в эти минуты Мартен Фуркад не думает ни о чем, кроме наслаждения. Он вытеснил из своего разума буквально все, что его беспокоило – биатлон, олимпиаду, Анси. Военный и спортсмен в нем перестали существовать. Рене сознавал, что это обман зрения, что они просто ушли – туда, на скалу, – но ничего не мог с собой поделать: тот третий, кого они оставили в его распоряжении, устроил бы его в полной мере на всю оставшуюся жизнь. Это был чувственный и беззаботный парень – вроде того, с которым он провел когда-то незабываемый день на озере Анси. Мартен высыпался, с удовольствием ходил на прогулки по Парижу, прихватив планшет, по вечерам читал и писал («Что ты пишешь? Книгу? Блог?» «Не смеши, Рене». «Но что-то же ты пишешь!» «Отвяжись. А то начну писать твою биографию – она тебе понадобится, как пить дать»). Любопытство оказалось непреодолимым, и Рене с удивлением и одновременно без удивления установил, что объектом увлеченных изысканий Мартена является готическая архитектура. Нервюры и контрфорсы, лиерны и трансепты, бесконечные развертки стрельчатых сводов...горы устремленного ввысь камня. Сен-Шапель была им изучена вдоль и поперек, но на этом он явно не остановился. Последние записи и зарисовки относились к собору Сен-Этьен в Метце, им предшествовали храмы Амьена, Тулузы, Суассона и даже Барселоны. Сравнивал ли он их, искал ли что-то определенное или они просто его завораживали, эти рукотворные скалы средневековья, Рене так и не понял. Но за время пребывания в Париже его познания в этой области стали весьма подробными и разнообразными, наложившись, по-видимому, на какую-то инженерную базу, имевшуюся еще с горной школы. Рене не раз обнаруживал, что есть вещи, в которых его мальчик поразительно сведущ. Некоторые были вполне ожидаемыми – например, он хорошо разбирался в погодообразовании, – а некоторые заставали врасплох. Помимо собственных увлечений и занятий, он приветствовал все инициативы Рене, ни от чего не отказываясь. Когда он предложил ему вечером отправиться в ресторан, Мартен не только согласился, но и встретил его ровно в семь со словами «Я готов» в таком виде, что у Рене пересохло во рту. Сказать, что он нарядился, язык не поворачивался, и в то же время все в нем неуловимо изменилось, хотя Рене никогда не смог бы сказать, что именно. Что такого он с собой сделал? Как он этого добился? Те же непослушные волосы, тот же очерк растительности на лице, те же скулы, те же губы... Перед ним стоял поразительно элегантный, уверенный в себе мужчина в черной кашемировой водолазке и небрежно наброшенном на плечи тренче, глядя на него смеющимися глазами. Это был тот самый Мартен, который нынче утром выбрался за ним на кухню в мятой пижаме, и одновременно Мартен, которого он никогда еще не видел. Неизбежным злом мелькнувший в памяти призрак безупречности в лучах закатного Монако вспыхнул и погас. В том, кто смотрел на него сейчас, было нечто большее, чем красота. Закрывая дверь, – Рене не заметил, как пропустил его вперед, – он на мгновение соприкоснулся с ним всем корпусом и уловил его аромат, чуть приправленный каким-то парфюмом. Запах показался ему странно знакомым и одновременно небывалым. Рене потянул носом. Что же это такое? Непонятно. Видимо, феромоны Мартена преобразили его почти до неузнаваемости. Но как он догадался, что на нем этот аромат окажется таким пьянящим? Пока они ехали, губы Мартена невозмутимо роняли: «Красный». «Зеленый». «Красный». Рене, наконец, рассмеялся и нашел в себе силы для откровенности. Тогда рассмеялся уже Мартен. С улыбкой взирая на него, он мог поручиться, что сегодня вечером там, куда они направлялись, ни у кого не будет более эффектного спутника. При мысли, что двенадцать часов спустя он вновь увидит его заспанным, Рене испытал прилив совершенно идиотского счастья. «Красный». Увидит, да. Если до этого сумеет как-то доставить их обоих в Astrance живыми. Неужели это его он привел когда-то в бар в Шамони морозным вечером? Нет, невозможно... «Зеленый». — За тебя, Марти, – негромко сказал он, когда вино было разлито в бокалы. – За твои победы. Пусть их у тебя будет столько, сколько ты хочешь. Пусть хоть засыплется своими хрустальными глобусами, честное слово, или что им там раздают. Не жалко. Есть в жизни вещи и поважнее... Мартен рассмеялся. — Спасибо. Есть в жизни вещи и поважнее. Ну вот как он это делает? Рене покачал головой. — Например? — Например...то, что сейчас. — А что сейчас? Пальцы Мартена тихонько постукивали по бокалу. — Поражение...за которое я отдал бы победы. Его удивил этот ответ. Поражение?... Но через несколько мгновений он постиг, что имеет в виду сидящий напротив него человек. В жизни Рене Марешаля были победы, которые, пожалуй, не стоили пережитых на пути к ним поражений. И не было поражений, которые были бы важнее одержанных побед. В жизни Мартена Фуркада было и то, и другое. Он успел пройти эту дистанцию гораздо быстрее. — Ты считаешь, что оно того стоит? – усмехнулся Рене. Это был какой-то другой человек в нем – тот, что всегда усмехался, полагая, что ничто ничего не стоит. — Я просто считаю, что оно важнее, чем победы, – пояснил Мартен, одарив его безмятежным и поразительно глубоким взглядом. Глядя в эти глаза, Рене внезапно ощутил, что в извечно текучей, неиссякаемо переменчивой жизни существует некая константа. Да, это его он когда-то привел в бар в Шамони. Бесстрашного стрелка в смешных варежках с двумя пальцами, приспособленными, чтобы удобнее было нажимать на курок. Созвездие Рыси все так же мерцало в холодных небесах, тая большую часть своих звезд от не слишком зорких глаз. Сердце ушло под пулю этого стрелка, и не важно, что понадобился доп – кажется так это у них называется? Хотя стрелок и не думал целиться. Безмятежно глазел в зимнее небо, шептал названия созвездий, ронял на обледенелой тропинке свои варежки...того же калибра, что хрустальная туфелька. Рене улыбнулся и коснулся его бокала своим. Что же тогда было у него на ногах? Шиповки. Темно-синие шиповки с красным зигзагом у края подошвы... — За нас. Мы оба снайперы, мой друг. За ужином они в который раз вернулись к вопросу о молчании. Точнее, не-молчании. По мере того, как неуклонно приближался день очередного расставания, Рене все больше пытался заручиться какой-то гарантией, что впредь Мартен будет с ним более открыт. Настояния носили односторонний характер – Мартен не испрашивал ответной откровенности, мотивируя это уважением и принятием того факта, что «у тебя своя жизнь, это всегда так было и будет; то, что меня не касается, меня не касается». Ощущая себя старше него не на тринадцать (Рене нравилось думать, что до полных четырнадцати разница чуточку не доходит), а на все тридцать лет, он пытался его переубедить, хотя бы отчасти. Поглубже упрятав вертящееся на языке и прыгающее в зрачках «балбес!», он вел с Мартеном Фуркадом душеспасительные беседы на этот счет. Эти беседы оставляли по себе редкостное ощущение - наверное, подобное мог некогда испытывать миссионер на Таити, имея дело с молодым аборигеном. Не встречая никаких возражений по существу своей проповеди, патер Марешаль не испытывал и ни малейшей уверенности, что она напечатлевается в сердце обращаемого хоть каким-то краем. Эти беседы продолжились в менее миссионерском духе, когда Рене примчался в Париж из двухдневной командировки в Амьен – Боже, кому нужен был этот саммит? ни раньше ни поздней! – и с невероятным облегчением застал Мартена дома, в кровати и вдобавок на своей подушке. Только тут он отдал себе отчет, что успел поволноваться: вдруг он исчезнет куда-нибудь, опять ничего не сказав, с него станется... Нет, этому надо положить конец. Его просто неправильно воспитали. До него должно дойти, что так нельзя поступать. Проповедь, однако, пришлось отложить – в горле пересохло. Пижама осталась не надетой. — Я в душ, – промолвил он, делая над собой страшное усилие – лениво отброшенное сонным Мартеном одеяло стоило всех семи саломеиных покрывал. Кое-как отступив на территорию ванной, Рене буквально заставил себя наскоро сполоснуться и вернулся в спальню, где на кровати, вытянувшись во весь рост, его все так же ждали блаженство, истина и жизнь. И опять не время устраивать ему трудный разговор... Время ощутить его чуть приправленный болезнью пьянящий вкус и его руки в волосах. Время упиваться им, ласкать и нежить, исторгая стоны. И потом уж: — Мартен. — М-м? — Если ты еще раз позволишь себе вот так умолчать о чем-либо подобном, я тебе клянусь Республикой, что я переверну все министерство обороны, но добьюсь, что тебя – персонально! – переведут в Париж. В тот корпус, что на караулах. Будешь стоять у меня под окнами с аркебузой на плече. Я ясно выразил свою мысль? — Да, мой Маршал. — Ты имеешь что-то мне сказать, альпийский стрелок? — Караульная служба одна из самых тяжелых. — Ничего, ты выносливый, выстоишь. И потом, я буду поглядывать на тебя из окна. Упадешь – подберу первым. Мартен изнеможенно рассмеялся в его объятиях. Потом затих, вздохнул и произнес так, что Рене едва расслышал: — Я не хотел говорить, и ты облегчил мне задачу. — Больше этого не случится. Пауза, последовавшая после этих слов, была исполнена обоюдных раздумий – Рене ловил вздохи Мартена и периодически начинал сопеть сам. — Скажи, я сам - тоже тайна? Твои отец и брат не простят тебе того, что ты связался с мужчиной?... Мартен, не ожидавший такого продолжения, вновь хихикнул. — Скорее того, что ты штабной! В их восприятии. Для них это хуже некуда. Лучше б уж ты был пекарем или учителем. — Я могу быть учителем музыки. У меня консерватория за плечами. Так им и передай. — ....! – впечатленный Мартен изрек абсолютно непечатное слово, приподнявшись в постели. – И на чем? — Угадай. Заинтригованный Мартен долго не сводил с него испытующего взгляда. Потом сдался: — Я не могу понять, скрипка или фортепиано. Ты можешь и то, и то? — Могу, – подтвердил Рене. – Но угадай – на что потратил десять лет? — Знаю только, что безумно сожалею сейчас, что в этом доме нет фортепиано. Я отдал бы, кажется, десять лет жизни, чтобы увидеть, как ты играешь. Рене рассмеялся: — Могу тебя успокоить – последние десять лет я почти не играл. Так что побереги свои десять лет, восхищаться бы не пришлось. Ты куда? — Сейчас впишу в волшебную папку. Спорим, они привезут? — Марти! — Ладно, скажи хотя бы – я угадал? Он только обреченно сомкнул веки в знак подтверждения. — Рене, ты должен пообещать мне одну вещь. Все равно где, все равно когда, все равно что, но ты мне сыграешь, – требовательно произнес Мартен. – Поклянись. — Только после тебя. Ты дашь мне слово, что впредь не будешь скрытничать. — Я про тебя тоже только что узнал много интересного! — Консерватория – не Мали, - отрезал Рене. — Хорошо, если мне еще когда-нибудь будут предстоять иностранные миссии, что теперь уже вряд ли...я тебе об этом скажу. По крайней мере, если тебе еще будет до этого дело. — Ладно, пиши, – усмехнулся Рене. — Что? — В папку. Они привезут. Консерваторские концерты были давно забыты, а вот Поль де Сенневиль уверенно обитал в его фортепианном арсенале по той причине, что Сесиль обожала «Балладу для Аделины». На каком-то этапе чуть ли не единственным способом уложить ее спать было наигрывать эту вещь так, чтобы она слышала. Летиция из ревности потребовала себе чего-нибудь тоже, что считалось бы «ее» музыкой. Рене отделался «Аллилуйей» Коэна, понимая, что это вопрос чисто философский. В случае Сесиль вопрос был серьезнее. Она действительно любила слушать, как он играет. Впоследствии, уступая ее приставаниям, Рене освоил «Венгерскую сонату», вспомнил крошащие его сердце «Сады Монако» и окончательно подружился с Сенневилем. По меньшей мере раз в пару недель Сесиль забиралась в кресло возле инструмента, упиралась в подлокотник и слушала, склонив голову. Рене Марешаль привык краем глаза ловить этот взгляд и свисающие с плеча локоны. Он не предполагал, что еще когда-нибудь столкнется с фанатом своей игры, только на этот раз край глаза будет спотыкаться об очертания мужских бедер – Мартен полусидел на подоконнике и не сводил глаз с его рук, да и на него самого смотрел так, словно видел впервые. Когда Рене с задумчивой улыбкой мягко поставил точку, он одним движением очутился рядом. Этот сиплый голос, до краев заправленный первозданным акцентом, так что он едва разобрал слова, в свою очередь подействовал со страшной силой, и вечер продолжился в кровати, до которой они еле добрались, спотыкаясь обо все подряд. Рене Марешаль признал, что в юности музицировал бы с несравненно большим энтузиазмом, если бы подозревал, что в один прекрасный день такой вот парень станет требовать секса после первой же сыгранной вещи («Пальцами...» «Ты же не любишь...» «Считай, я прежде тебя недооценивал». «Ты и сейчас меня недооцениваешь». «О, Рене....»). Рене прекрасно знал, что ему свойственна возбудимость, но такого не мог себе и представить. Позволив пальцам побывать везде, где только можно, он теперь пытался его успокоить, пригасить своевольное пламя, но любое прикосновение лишь подливало масла в огонь. Что бы он ни делал – притрагивался к его лицу, сжимал соски, скользил по тонкой шерстистой дорожке, спускающейся в низ живота – Мартен вздрагивал и вспыхивал, смыкая трепещущие веки. «До чего дико – влюбиться в пару рук!» — измученно простонал он. — Если бы я знал, что занятия музыкой когда-нибудь дадут такой эффект, больше бы утруждался! – пошутил Рене. В ответ раздалось лишь плачущее «Да блять!...». Мартен вновь неистово содрогнулся в его объятиях, кончая на истерзанные простыни. Рене с улыбкой прижал его к себе. Он словно снова стал тем юношей, который терял власть над собой от касания ласкающих губ, только теперь всему виной были руки Рене Марешаля. — Что ты играл? – чуть дыша, спросил он его после, наблюдая за ним из-под полуприкрытых век. Вышедший из ванной Рене коснулся клавиши выключателя, и в ту же секунду вновь заслышал приглушенный стон. Он никак не ожидал, что Мартен настолько впечатлится. — «Брак по любви» Поля де Сенневиля. Рене невольно улыбнулся, произнеся это. Выбор произведения был сделан им случайно, и, если бы Мартен не спросил, он не отдал бы себе отчета в столь многозначительном названии. — Какая красивая вещь, – задумчиво проговорил Мартен. Наслаждаясь возможностью, наконец, полностью ощущать под собой это тело и вновь ловя запястьями прикосновения его губ, Рене неожиданно для самого себя произнес с кривой улыбкой: — Хотелось бы, чтобы когда-нибудь я смог исполнить ее не только руками... По-настоящему. Истина в последней инстанции без спроса вломилась в спальню и улеглась между ними. Мартен издал вздох. Прикрыв глаза, он чувственно и бережно обцеловывал кончики его пальцев, поминутно погружая их в рот. Млеющий Рене знал его досточно, чтобы понимать – это ответ. Другого не будет. Потерзавшись какое-то время между блаженством этой ласки и его безнадежным молчанием, он в свою очередь вздохнул и прошептал: — Марти, я хочу по-настоящему. Мартен выпустил его запястье и молча перевернулся на живот. Финальной авантюрой этих зимних парижских каникул стал поход в ночной клуб, который Рене по традиции предпринимал перед возвращением супруги из заокеанских путешествий, в глубине души веруя, что она там тоже устраивает себе напоследок какой-нибудь девичник. Место было намоленным, Мартен был проверен в деле еще на Ибице, и единственное, о чем они договорились на берегу – вернуться домой не позже трех. В половине третьего Мартен твердо взял его за ремень и увел с танцпола, пренебрегая всеми признаками недовольства. — Вот же, мать твою! Я раз в сто лет сюда вырываюсь...– проворчал Рене, пристегиваясь в машине, пока святой Мартен невозмутимо выруливал со стоянки. – Как все-таки сложно, когда твой парень – военный!... Не люблю ходить по струнке. — Когда я стану генералом, ты узнаешь, что значит ходить по струнке. А пока отдыхай. Мартен вручил ему бутылку воды и плавно увеличил скорость. В свое время он изрядно удивился тому, что Рене Марешаль способен отрываться ночь напролет, но для самого Рене в этом не было ничего необычного. Он принадлежал к тому поколению и слою общества, которые умели разлекаться на всю катушку в стороне от других, и у него за плечами были такие высокоударные яхтенно-кокаиновые вечеринки, по сравнению с которыми танцы в закрытом клубе были просто способом слегка размять кости. Будучи музыкальным и пластичным от природы, он, к изумлению Мартена, танцевал завораживающе, из-за чего в молодости не раз становился причиной зажигательных происшествий. Но если против музыки отец ничего не имел, то на пути пластической одаренности поставил рогатки со всей свойственной ему непреклонностью. «Никогда, - сказал он. – Я понимаю, что у тебя талант, но он у тебя, слава Богу, не единственный. Если человеку дан выбор, он должен выбирать, во что инвестировать свое время: в свое тело или в свой разум. Угробить время в твоем случае отработку финтилей и ошиваться потом в тридцать лет в трико по раздевалкам... Рене Фредерик Марешаль, забудь об этом. Бог покарает меня, если я это допущу!» Рене Фредерик Марешаль вздохнул и в тридцать лет стал одним из негласных кронпринцев госслужбы. Танец остался чем-то вроде затянувшегося шрама – восторгаясь современной хореографией, Рене старался держаться в стороне от этой непрожитой жизни, вплоть до того, что никогда, ни единого раза не переспал ни с одним танцовщиком, хотя многое к тому располагало. И все же ему достался тот, кто инвестировал в тело. У Мартена тоже имелся выбор. Иногда Рене ловил себя на тайном раздражении, которое, пожалуй, больше подошло бы отцу. Тело - такой предатель... Мартен тоже танцевал с удовольствием, но главным образом заботился о том, чтобы не спускать глаз с месье Марешаля. То ли потому, что ему нравилось это гипнотическое зрелище («Блин, Рене, никогда бы не подумал. Ты другой человек, когда в пиджаке»), то ли на всякий случай, чтобы чего не вышло. «Ты ревнивец и зануда», заявил ему Рене еще на Ибице, прихлебывая коктейль на предрассветном пляже, и услышал в ответ ровное: «А ты рискуешь сейчас узнать нечто для себя новое». «Да ладно, все, все...» Благодаря своей завораживающей и эротичной манере двигаться, Рене привлекал больше внимания. Потом окружающие бросали взгляд на Мартена и разочарованно отползали – раз он с этим испанским десантником, вряд ли можно на что-то рассчитывать. Испанский десантник строго держал дистанцию, не превышающую тридцать сантиметров и сокращающуюся по мере того, как с кое-кого норовила сползти майка. — Мне секса хочется после танцев, а тебе? – почти жалобно известил он на этот раз, отпивая из горлышка. – Марти? — Не в машине же, – сдержанно изрек Мартен. Поборов безумное желание немедленно расстегнуть штаны – и да, в машине! а можно и в подворотне! а для чего придуманы кабинки в клубе?! – Рене тяжело вздохнул. Нет уж, его дисциплинированный офицер в лучшем случае надерет его в прихожей, а в худшем придется дотерпеть до спальни. Ох, как это будет нелегко... С покорностью судьбе он отхлебнул еще глоток, завинтил крышку и через мгновение ощутил, что его слегка вдавило в кресло. Дисциплинированный герой ударил по педали газа. Безрассудным мечтам все же не суждено было сбыться. Мартен пресек все его авантюрные поползновения («Если я возьму тебя здесь, я сделаю тебе очень больно, Рене»). Пришлось получить свое в кровати, со смазкой, чисто по-супружески. Разочарованный Рене никак не мог заснуть после, ворочался и в пять утра в деталях объяснил Мартену, чем он недоволен. — Можешь думать обо мне, что хочешь, – довершил он, сидя и нервно сминая в руках одеяло. — О тебе, старый греховодник, я всегда буду думать только самое лучшее. А теперь пора спать. — А я не могу! – капризно заявил Рене. — Я устал, представь себе. Могу тебе только пообещать, что когда-нибудь сделаю это быстро и остро, раз тебе охота. — Я хотел сегодня. — Я сейчас налеплю тебе фентанил, у меня еще остался, - пригрозил Мартен. Рене демонстративно загнул палец. Если он еще когда-нибудь спросит «Когда я тебе отказывал?», это будет раз. Нет! Это будет два. Первый раз был в машине. Мартен привлек его к себе, умиротворяюще целуя в надежде убаюкать, и напоролся на неумолимое змейское мерцание глаз. «Ну ты и шлюха, Рене Марешаль!» « Представь себе, да». Неистовое желание приключений на свою задницу привело к тому, что обреченно усмехнувшийся Мартен поднялся с кровати, вытолкал его на веранду в чем мать родила и отымел там перед рассветом самым хулиганским образом. Переулок был тихим, особняк уединенным, но веранда все-таки совершенно прозрачной. Ветерана боев в Мали это ничуть не смутило, и он пристроил парижского неженку на виду у любых случайных свидетелей, отчего Рене тут же отчаянно кончил. Наслаждение взрезало словно ножом. После этого Мартен занял его место, отгородив собой от внешнего мира, и обнял, закутав в себя. Он тоже был наг, но его это, казалось, не волновало. — Не боишься стать звездой? – сонно спросил Рене, пряча лицо у него на груди. Тепло этих объятий вкупе с пережитым оргазмом не оставили от беспокойства почти ничего. — Не очень, – спокойно сказал Мартен, поглаживая его волосы. – Я известен только в биатлоне, а там, если что, не я первый, не я последний. Рене нашел в себе силы открыть глаза. — Даже так?! — Представь себе. Биатлонисты вообще не очень стеснительная компания. – Это я уже понял... – хмыкнул Рене. Невозмутимость обнаженного Мартена произвела на него впечатление. Глазей на них сейчас пол-переулка, он, скорее всего, так же прикрывал бы его своим телом, и пульс у него не изменился бы. — Ну, ты готов вернуться в постель? – мягко спросил он спустя какое-то время, потеревшись губами о его шевелюру. — Не совсем, – ответил Рене, проводя рукой по его члену, освобождая его от оболочки и решительно сползая вниз. Мартен судорожно вцепился в выступающий край рамы у себя за спиной. — Не боишься стать звездой? – прерывисто выдохнул он. — Не боюсь. Абрис его тела все отчетливей вырисовывался на фоне светлеющего за стеклом неба, и Рене по какой-то причине показалось, что ничего гармоничней он в жизни своей не видел. И хотя Мартен слегка изменил положение тела и рук, чтобы ему было спокойнее, он и без того ощущал уравновешенность, лаская его в тающем сумраке. Стоя на коленях у его колен, разделяя с ним невозмутимость его обнаженности и откровение своего покоя, он блаженно впитывал его в себя. Укромное хулиганство неожиданно превратилось в неоспоримое переживание свободы и жизнетворной принадлежности тому, чего не удалось бы стыдиться. Просто не получилось бы. Отдающий ему себя и наделяющий его собой Мартен, очевидно, испытывал то же самое. Обнимая его после и уже не пытаясь собой закрыть, он льнул к нему губами, и в этих поцелуях было столько молчаливой признательности за пережитое, что Рене ощутил, как взмокают ресницы. — Я люблю тебя, – произнес он чуть слышно, почти что про себя. — Я тоже люблю тебя. Поглядев друг на друга после этих слов, они улыбнулись оба. Первое в жизни обоюдное признание такого рода застало их в чем мать родила, в полукруглой стекляшке веранды, все более и более пропитываемой светом. — Пойдем, – шепнул Мартен. Бесшумно ступая, они вернулись в спальню и, вытянувшись друг вдоль друга, бережно сомкнули веки и объятия. Последней мыслью, мелькнувшей в мозгу Рене Марешаля, было удивление перед неисповедимостью событий. При начале ночи они бездумно отрывались в злачном месте, нецензурно подшучивая друг над другом, а при ее окончании лежали так, словно только что обвенчались, боясь шелохнуть какой-то грааль. Непостижимо. — Мне приснился странный сон, – потягиваясь, сказал наутро Мартен. – Как будто я пытаюсь наполнить кофейный аппарат в кабинете нашего генерала, но когда я наливаю в него воду, резервуар остается пустым. Я начинаю искать, куда ушла вода, может быть, он сломался и где-то протекает, приподнимаю его, но под ним совершенно сухо. Я наливаю еще столько же воды, и с тем же результатом. Я просто не могу его наполнить. Меня спрашивают, что там с кофе, а я такую мелочь не могу сделать! Я наполняю его в третий раз, уже у кого-то на глазах, и вода снова бесследно исчезает. Тогда меня оттаскивают, сажают у стенки в наручниках и говорят, что я нарушил какой-то вселенский закон сохранения энергии или что-то такое... И все начинают дико бегать, как будто сейчас случится конец света. А я не виноват, что у меня куда-то пропадает эта вода, сколько бы я ни наливал. И я сижу и думаю о том, что, кажется, больше тебя не увижу. Такое чувство, что меня перед концом света расстреляют, для порядка... Рене вздохнул. То, что у Мартена Фуркада какие-то свои отношения с законом сохранения энергии, не вызывало у него сомнений - судя хотя бы по тому, что он творил на дистанции, доставая победы буквально из пустоты... Было ясно и то, что вскоре он нарушит законы вселенной вновь. Прооперированная рука заживала, бок тоже. Мартен все чаще пролистывал свои медицинские документы – явно готовился к поездке в Лаверан. Это и радовало, и терзало. Конец света был не за горами. Шестая и заключительная неделя пребывания Мартена в Париже запомнилась Рене безрассудным побегом из дома в переулок Ингре среди ночи. Выскальзывая из спальни, заводя машину, смеясь над самим собой, Рене подозревал, что ничего такого в его жизни не будет больше никогда. По истечении месяца он вынужден был вернуться к оставленному домашнему рубежу, смирившись с тем, что продолжительное отсутствие домочадцев обратилось в свою противоположность. Жена вернулась из США, дочери приехали от тети, да не одни, а с кузеном и кузиной – Вероник рассудила, что в свою очередь имеет право на отдых. Оживление и гам, рассыпавшиеся по дому, чем-то даже нравились Рене. Присутствие чужих детей всегда делало атмосферу чуточку нереальной, внося в нее нотки праздничных поблажек. Этих поблажек не хватало только самому хозяину дома, прилежно проводящему вечера и ночи там, где ему и положено было их проводить. Поначалу Рене не без успеха убеждал себя, что все прекрасно, все довольны жизнью, в какой-то мере даже он сам. Все – он в первую очередь! – провели восхитительный месяц, несусветным подарком вывалившийся из унылой вязи зимних дней. Следует быть благодарным. Капризничать нет никаких причин. Потом он торговался с собой, пересчитывая ночи, проведенные с Мартеном и ночи, оставшиеся до его отъезда в Марсель, а оттуда в Анси, множа радости на расстояния. Возможно, где-то в формуле притаился коварный коэффициент в виде страха перед наступающей весной, которая вряд ли будет щедра на Мартена Фуркада... как бы то ни было, сколько бы Рене Марешаль ни складывал и ни вычитал, результат выходил не в его пользу. Все эти психологические экзерсисы и бухгалтерские операции закончились за рулем в два часа ночи. Тихо донесшийся из динамика голос Джо Дассена подтвердил ему, что он тысячу раз прав. В первый момент Рене чуть не переключил трек на какой-нибудь другой – настолько вопиющими показались в этой ситуации слова знакомой с детских лет песни. Он никогда особо не задумывался над их смыслом, ему просто нравился тембр. Он точно так же слушал Тино Росси, Жана Саблона и Клода Шонберга, получая удовольствие скорее физиологического, чем душевного свойства. Но на этот раз, выруливая на бульвар, Рене вслушивался и, превозмогая себя, признавал их чудовищную и никчемную правоту. Следующая песня была не легче, и, замирая на перекрестках, Рене раздумывал, что не хватает разве что титров. Под страхом смертной казни подсудимый поступил бы так же. Точно так же ворвался бы ночью в тот особняк, в напитанную спящим Мартеном Фуркадом тишину... На самом деле подсудимый ворвался и замер на пороге спальни, удовлетворенно втягивая знакомый запах. Да, вот теперь все феромоны правильные. Выздоровел. — Рене? – Мартен приподнял голову с подушки и потянулся к выключателю. — Левой! – шепнул Рене. — Пожалуйста. Мартен переместился по постели и щелкнул выключателем с другой стороны. — Что-то случилось? – озабоченно спросил он. — Только это... – Рене забрался на кровать в одежде и, обхватив его плечи, прильнул к его губам. — Ты за этим примчался? – удостоверился Мартен еще раз, после, лежа в его объятиях. Рене покрепче сжал его бок, оглаживая, скользя пальцами и с горечью ловя себя на привычном записывании ощущений в память. О, если бы это еще сколько-нибудь помогало... — Мне не хватает тебя, – печально шепнул он. Щека Мартена коснулась его лица. Он молча гладил его собой, и Рене ощущал, как выступ скулы вкрадывается в ложбину под собственной скулой, как поросль на его лице согревает его выбритую щеку, и ответно вжимался скулой в чуть ощутимое углубление влажного виска. — Что теперь? – чуть слышно спросил он, скорее у окутывающей их ночи, чем у того, кто терся подбородком о его шею. — Олимпиада, – прозвучало в ответ. – А там придумаем что-нибудь. Не успел Рене оценить этот ответ по достоинству, как Мартен перевернулся и подмял его под себя. Нежно скользя кончиками пальцев у самых век, он тихо, но необыкновенно твердо произнес: — Прости меня, Рене. Я больше никогда так не поступлю. Едва сдержав стон, Рене обнял его. Все-таки сказал... Страшно опасаясь, что эта ночь окажется последней – мало ли, жизнь так непредсказуема, – он льнул к нему безудержно и безнадежно, одаривая всеми ласками, какие знал, почти не отдавая себе отчета в том, что пытается удержать. И, хотя этого не было поначалу, час спустя лейтенант Фуркад достиг такой нестерпимой ответной пронзительности каждого прикосновения, что пережить ее можно было только чудом. Конечно же, он прощался. Благодарил и прощался вновь. Засыпая после этой невыносимой ночи, Рене услышал шепот: — Возьми меня за руку. Левую. Примостив ладонь под его ладонь, Рене осторожно вплел пальцы промеж его пальцев, остерегаясь слишком сильно надавить. Мартен уверенно сжал его руку в ответ. — Не бойся. Сожми крепче. Вот и все. Память о сплетенных поверх простыни руках – все, что у него останется. Богатое наследство... Рене вдруг с тоской вспомнил, как однажды, распрощавшись с ним у въезда на базу в Анси, Мартен зашагал прочь, машинально проверяя что-то в кармане, а он сам краем глаза заметил, как какой-то военнослужащий, наклоняясь, отцепляет поводок с шеи овчарки. Мгновение спустя пес кинулся к Мартену вскачь. Рене чуть не сделал то же самое, но вовремя сообразил, что спасение тут не требуется. Собака неистово крутилась вокруг Мартена, подскакивала, упираясь лапищами в его корпус, тот с улыбкой, какой Рене в жизни не видел на его лице, приветствовал ее, лаская и почесывая клыкастую морду... Надо же, какая любовь! Интересно, это его собака? Откуда она взялась? Группка военных, стоявших неподалеку, сдержанно улыбалась, наблюдая эту сцену. Отказавшись от идеи сбить с ног, пес не давал ступить и шагу, приплясывая и норовя поцеловать. Мартен, наконец, присел на корточки, позволив изъявлениям любви стать неприличными, а затем все-таки смог продолжить путь, сопровождаемый трусящим рядом чудовищем. «Извини, пришлось отдать ему твою куртку», - позубоскалил Алези, приветствуя сослуживца. «Что?!» «Чтоб он не выл. Он спал на ней, уж прости.» «Мать твою! Во что вы ее превратили?!» Рене тогда вздохнул. Доносящиеся до него слова почему-то вызвали приступ тоски. Забравшись в машину, он уткнулся взглядом в горы и кивнул шоферу. Сегодня он понимал, что, будь в его распоряжении куртка Мартена, он, пожалуй, поступил бы так же. Вся разница, что куртки не будет. Дай Бог, позвонит, когда доберется до Анси, чтобы рассказать, как все прошло в Марселе... Нет уж, этому не бывать! Хватит сидеть в Париже, можно и прошвырнуться к морю по весне... Отсрочка была ничтожной. Над старой гаванью Марселя все так же голосами сирен пели снасти, и ветер гнал по улицам пыль, и Нотр-Дам-де-ла-Гард все так же устремляла свой взгляд в бескрайнюю морскую даль, дожидась тех, кто должен вернуться. Она ждала века. Она могла себе это позволить. А вот мужчина из плоти и крови, запахивающий у ее подножия раздираемый ветром плащ – едва ли. У него было не так уж много времени, чтобы ждать другого мужчину из плоти и крови, которого постоянно где-то носит... Мартен запретил ему приближаться к Лаверану («Тебе нечего там делать, Рене. Как только я выйду, я позвоню»). Налюбовавшись на старый порт и взобравшись к базилике, Рене нервничал, переминался и смотрел на часы, мечтая поскорее увидеть его и понимая, что это же самое означает вскорости потерять из виду. Нет, Nòstra Dòna, Рене Марешаль не сможет ждать вот так же бестрепетно, устремляя вдаль королевский взгляд. Он смертен. Он слаб. Он всего лишь человек... Рене поднял глаза к возносящейся в небо фигуре и замер. Богоматерь по-прежнему смотрела вдаль, но Тот, кого она держала на руках, весело глядел, свесив голову, прямо на него. Он знал о его существовании. Знал, что он топчется у подножия. И знал, что он – сын человеческий, а значит, не сможет ждать вечно. Неужели есть надежда? Рене получил свое утешение – Мартен провел с ним еще какое-то время, дожидаясь результатов. Вердикт был даже лучше, чем он смел надеяться. Через две недели он мог вернуться к службе, с определенными оговорками, а через месяц и к своим олимпийским тренировкам. Ветер в Марселе с каждым днем теплел и крепчал, природа оживала на глазах, хулиганский город бессонно гудел всеми струнами. На юге Франции наступила весна, а там добралась и до Парижа. Раны зажили, жизнь потекла своим чередом, покинутый дом в саду вновь стал безымянным и беспамятным. Мартен вернулся в Анси. Напоенная его присутствием сонная тишина стыла омутом на дне памяти, противостоя бегущим дням, исполненным его отсутствия. Скучать и предаваться воспоминаниям не было времени. Жизнь не предполагает остановок, сколько ни оглядывайся. К этому обстоятельству Рене давно привык. А вот жить в постоянстве внутреннего кровотечения оказалось непривычно. С тех пор, как выздоровевший Мартен обнял его на прощание на вокзале в полуденном Марселе, он сам чувствовал себя раненым. Эта притаившаяся неизвестно где рана истекала тоской и памятью – теми самыми, на которые не было времени, о которых он не успевал даже думать. Наверное, эта рана требовала лечения. Она требовала себе такой же домик в саду, вечеров под хруст миндаля и пропитанной спящим Мартеном темноты. Но ничего этого ей не полагалось. Вместо этого ей доставались повседневная суета, беготня, чехарда маленьких и больших забот. Встречи, разъезды, пробки, кипы газет, тонны документов, гигабайты мнимых и подлинных тайн. Двадцать восьмое... Двадцать девятое... Тридцатое... Тридцать первое... Март... Апрель... Май... После этих дней, размазывающихся, как кровь на пальцах, Рене Марешалю часто снился один и тот же сон. Среди неподвижной призрачной белизны и тишины заснеженных гор кто-то делал одиночный выстрел. * «Full Monty» – здесь: британская кинокомедия (русское название «Мужской стриптиз»), реж. П.Каттанео (1997). ** décollé – Рене использует французский эквивалент понятия «airborn», здесь в значении: ушедший в отрыв, взлетевший с полосы