Мужчина французского лейтенанта

Биатлонные трансляции Рене не смотрел. Этот вид спорта его никогда не интересовал, а с некоторых пор вызывал прямо-таки неприязнь. Подумать только, сколько чудесных возможностей было из-за него упущено! Насколько иначе многое могло бы быть, кабы не эти глупейшие гонки на лыжах с периодической пальбой! Парадокс состоял в том, что и лыжи, и стрельба были ему вовсе не чужды. Большинству видов отдыха Рене уверенно предпочитал горнолыжный курорт. Кроме того, он превосходно стрелял. Что такого было в дарованном ему природой сочетании мозга, зрения и нервного импульса, уходящего в руку, он и сам не знал, но он почти безо всякого для себя труда поражал из пистолета прихотливо движущуюся мишень. В этом было что-то вроде тайно подловленного на лету мгновения, когда просто не следовало колебаться. Талант был наследственным. Его отец был выдающимся мастером. Летиция сызмальства завороженно замирала при виде дедова арсенала. Недавно тот сломался и после сообщил, что хотя его «магнум» для мадемуазель Марешаль пока тяжеловат, в шестнадцать тысячу очков она выбьет без всякого сомнения. «Рука должна стать тверже. А так...», – он улыбнулся с чрезвычайно плохо скрываемым удовлетворением. Рене получил свои первые уроки у него же и знал, что значит эта улыбка. Ружья его не интересовали, хотя его отцу принадлежала внушительная и по сей день пополняемая коллекция – охота была его подлинной страстью. Рене подобное не передалось, ничего тяжелее пистолета он не признавал. Но если вот этот беглый огонь слету и налегке был ему еще понятен, то попытки снова и снова совладать с измученным телом и оптическим прицелом ввиду неподвижной мишени представлялись чем-то почти кощунственным. Полюбовавшись несколько раз на все это безобразие, он убедился, что злится на Мартена: как бы хорош тот ни был на коврике для стрельбы, еще лучше он смотрелся бы на кровати! Зачем предпочитать эту пытку удовольствию? В том, что это пытка, Рене не сомневался. Никакой радости от лицезрения того, как его любовник впустую растрачивает данные Богом силы и рвет жилы, дабы в очередной раз обойти таких же помешанных, Марешаль не получал. Единственное, чем он себя успокаивал – лучше эти медали, чем те... Определенно лучше. Пусть он этими хоть засыплется, но та пусть останется последней. Заключив с небом что-то вроде сделки на этих условиях, Рене не без унылого раздражения смирялся со всем этим биатлоном, искренне не понимая, как можно снова и снова тратить столько сил, нервов и времени на подобное занятие. Посмотрев в случайном порядке несколько трансляций, он отметил для себя несколько вещей: капризы погоды, зыбкие решения по безопасности, зверь и машина. Последнее относилось к Мартену. Надо же так пилить и так палить...уму непостижимо. Убедившись, что его мальчик после финиша предпочитает умирать стоя, в то время как большинство остальных валятся раком, борясь с гипоксией – Боже, и ведь все они занимаются этим добровольно! – Рене прекратил смотреть. Эти остальные, они могли себе это позволить. Финиш, вероятно, был единственным местом в их жизни, где они оказывались в подобном положении. Но в жизни Мартена единственным местом для этого положения была постель Рене Марешаля. С тяжелым вздохом он дал себе отчет, что более откровенного свидетельства чего-то подобного было бы трудно измыслить. Догадываться же, чего ему физически стоит подобная принципиальность, было выше его сил. В отличие от части зрителей, он не имел ни малейшего шанса уверовать, что Мартен Фуркад не состоит из плоти и крови. В этот раз он включил телевизор совершенно неожиданно для себя – так, словно пришел приказ нажать кнопку. Он сделал это до такой степени целенаправленно, что сам себе поразился. Впрочем, к сорока годам он вполне освоился с особенностями своей интуиции и научился почти беспрекословно ей повиноваться. Если в два часа ночи она требовала открыть сайт определенного новостного агентства, он вставал и открывал. Если какой-то элемент плана внезапно отмечался невзначай допущенной опечаткой, Рене вгрызался в него противу всей его очевидной малозначительности и обнаруживал тщательно маскирующуюся прореху, а то и чей-то аховый стратегический просчет. Если ему ни с того ни с сего вспоминалось какое-то лицо, обстоятельство, реплика, он понимал, что это сигнал. Он дорожил этой формой паранойи и не стеснялся ронять во время междуусобных министерских баталий свои никчемные с виду ремарки. После того, как протоколы стали предметом самостоятельного разбирательства из-за недоучета сказанного, его паранойя превратилась в общественное достояние. Будучи заочно обижен на биатлон, занимавший совершенно несоразмерное место в жизни Мартена Фуркада, олимпийские игры Рене попросту возненавидел. От самого этого слова, то и дело подпрыгивавшего в новостях, его перекашивало. Он лишился Мартена из-за них задолго до того, как они начались. Французский биатлон официально навалился на французскую армию, и генерал Тюрен столь же официально капитулировал под натиском спортивных функционеров. Прошлогодняя история послужила козырем из рукава, и лейтенант Фуркад практически полностью перешел во владение другого штаба. Теперь вся его жизнь, каждый вдох и выдох были расписаны по минутам. Обозлившийся Рене был шокирован этим обстоятельством. Чего ради? Ну, выступит он там, так или иначе, отстреляется в своих пасьютах и масс-стартах, да и дело с концом! Однако, когда ему не без помощи Дидье удалось составить себе представление о масштабах происходящего, он испытал мучительное потрясение. Вдали от мира шла тайная тяжелая работа. Целый отряд до предела серьезно настроенных людей целенаправленно готовил спецоперацию по захвату Францией олимпийских медалей. Не подпуская никого и близко, регламентируя все до мелочей, тренеры и терапевты изо дня в день планомерно отлаживали свое главное оружие. Этим оружием был его Мартен. Для этих нацеленных на результат людей не существовало никакой иной задачи, кроме как вывести его на старт на пике формы. Беспрестанно замеряя каждое биение его сердца, скорость каждого его шага, каждый пулевой миллиметр, то подкручивая, то отпуская гайки какого-то таинственного физиологического механизма, они скрупулезно и со знанием дела создавали агрегат, который никто не смог бы превзойти. Естественно, они не потерпели бы никакого вмешательства в процесс. Мартена Рене просто возненавидел. Как можно было отдать себя им, превратиться в совокупность замеров, сплошную покорную мышцу, изощренно тюнингуемую машину? Где свобода? Где сила духа? Почему вся она уходит на то, чтобы выдать определенный результат на очередной отсечке, на очередном заезде на стрельбище? И ради чего, Господь?! Этого выжатого из жил условного триумфа? И то, если кто-нибудь не опередит на две десятых! И все эти люди с серьезными лицами ведут борьбу за эти две десятых, если не сотых. Если на них поглядеть, так на карту поставлено все. Просто – все. До какой степени надо себя не уважать, быть мазохистом, чтобы позволять так себя воспринимать и так с собой обращаться? И ведь это его натура, изначально! Терпеть и подчиняться. Вся эта армия – что, не было других специальностей? он же не дурак, мог стать кем угодно! – и весь этот истязающий спорт, и, в конце концов, эта его готовность месяцами себя обуздывать и взнуздывать, храня идиотскую верность.... Все это звенья одной цепи! Служака. Подстилка. Форменная тряпка. Каждый выжимает из него, что может: командование - участие в миссиях, тренеры - рекорды, любовник – оргазмы и нервы. Изводясь и негодуя, Рене терзал его претензиями, готовыми перерасти в оскорбления. Никакого сочувствия этим медальным стремлениям, представлявшимся ему страшной глупостью, он не испытывал. — Мартен, все люди делятся на коней и всадников. Ты выбрал свою роль. На тебе ездят все, кому дано такое право – погонами, контрактами, не важно, чем. У меня, само собой, такого права нет. Ни контракта, ни погон, ни стека. И я начинаю понимать, что оно мне не очень-то и нужно. Кони мне неинтересны, мой друг, в особенности, если они стоят не в моей конюшне. Это было самым мягким из всего, что Мартен выслушал от него накануне своих олимпийских стартов. По большей части он молчал в ответ. Рене знал его достаточно, чтобы понимать. Сознавая, что любовник раздражен и обозлен его затянувшейся недоступностью по неуважительной, в его глазах, причине, он предлагал ему этим молчанием дотерпеть до Игр, а там... там все вернется на круги своя. Но Рене бесило это молчание, и бесило любое безрадостное слово, сказанное в том духе, что тебя ничто ни к чему не обязывает, ты же знаешь. За этой покорностью стояла упорная приверженность всем этим сверхзадачам, а кроме того – та самая натура. Если бы Мартен сказал что-то вроде «Слушай внимательно, Марешаль: я выиграю олимпийскую медаль, вернусь и надеру тебя», Рене, пожалуй, перевел бы дух. Но лейтенант Фуркад стоически сносил его занудство, язвительность и недовольство и тем самым лишь подливал масла в огонь. — Ничего мне не пожелаешь? – обреченно спросил он незадолго до отправления в Россию, где должно было состояться все действо. — Пожелаю. Чтобы ты как можно быстрее понял, какая все это глупость и как нелепо тратить на это свое здоровье и свою жизнь. — Что ж, желаю тебе с умом тратить свои. С этими неопределенными, повисшими в воздухе словесами Мартен Фуркад отбыл в Сочи, где в ближайшее время должно было сгрудиться скопище таких же оголтелых со всего мира. Человеческий фарш для всего этого бизнеса... Рене из принципа не смотрел открытие Игр – отчасти чтобы не взбеситься, отчасти чтобы не заплакать, отчасти чтобы не метнуться в Россию, напоровшись на кордоны тех самых людей, которые и во Франции-то не позволяли дышать с ним одним воздухом... Нет уж. Всего этого мероприятия для него не существует, и точка. Полностью дистанцироваться от него не получалось, но в целом Рене Марешалю вполне успешно удавалось избегать той реальности, в которой молодые люди ломали шеи, выигрывали медали, ликовали, плакали, взбирались на пьедесталы и шумно веселили себя и весь мир. Спустя несколько дней после начала Игр он обнаружил на столе в кабинете деликатно сложенную газету. Дидье счел нужным известить своего патрона, что Мартен Фуркад выиграл-таки для Франции золотую медаль. Более смешанных чувств Рене не доводилось испытывать. Гремучая смесь ликования и недовольства, радости и досады, неверия глазам своим и ощущения, что иначе и быть не могло, заполняла до краев и заставляла снова и снова бросать взгляд на газетный разворот. Вопреки всем пренебрежительным самозаверениям в ерундовости подобных событий, он ощущал всплеск неподдельного восторга от этой победы. Подумать только. Все-таки он герой, особенно с учетом, что год назад в это время он пластался в Лаверане... Вспомнив об этом и о последовавшей затем весне, Рене Марешаль внезапно ощутил, что и им сделан вклад в эту победу. Обнимал же он будущего чемпиона среди ночи, шепча: «Они у тебя будут, эти Игры. А сейчас ты должен найти в себе покой. Самый глубокий покой, какой только сможешь. Свою собственную скалу». Через несколько дней газета на столе известила о том, что его любовник стал двукратным олимпийским призером. Рене вздохнул, подумав, что мало что способно так его раздражать, как это имя, отчуждаемое крупным шрифтом заголовка. С этого дня он окончательно потерял душевный покой. С ним бывало такое на протяжении всей сознательной жизни - на смену чеканной внутренней ясности, обостренной родом занятий, приходила сумятица, ничем не оправдываемое половодье. Оно размывало контуры, заволакивало перспективу, не позволяло принимать продуманные решения, лишало всякой уверенности в правильности действий. Это состояние можно было только переждать, позволяя мутному потоку полумыслей беспрепятственно течь через голову и смирившись с тем, что иной картины сейчас не добьешься. Заставить себя позвонить ему и поздравить он не мог. Глупо звонить после второй победы, если не поздравил с первой. И потом, сперва неплохо бы выяснить отношения. Те самые, от которых почти ничего не осталось из-за этой проклятущей олимпиады. Да и черт знает, что у него там еще впереди по программе. И вообще, он всего этого не одобряет и никогда не одобрял. Они расстались не на той ноте, чтобы сейчас об этом разговаривать. Пусть радуется с теми, кто дрессировал его ради этих побед. Они, по крайней мере, способны это понять... Интересно, как все теперь повернется. Одно дело потрахивать странноватого парнишку из горнострелкового батальона, пусть и довольно выдающегося спортсмена, и другое дело встречаться с олимпиоником и кавалером ордена Почетного легиона – президент произведет его, это ясно. Каким бы скромным парнем ни был Мартен, как бы ни тушевал свои регалии, такую связь уже не заметешь под ковер. Все. Конец их тихим похождениям, от которых раньше одно лишь ансийское подразделение покашливало в кулак... Достаточно того, что министр уже отвесил персонально ему, Рене Марешалю, поздравительный кивок. Среагировав на него скорее рефлекторно, чем осмысленно, Рене последовал дальше по коридору, забыв, куда направлялся. Нет, конечно, наивно было полагать, что он не в курсе, но интересно, с каких пор? Если раньше его роману не придавалось никакого значения, - главное, что не шпион, а остальное дело вкуса и совести, - то теперь изменение отношения наблюдалось исподволь. Рене ловил на себе все более заинтересованные взгляды и понимал причину. Его и так-то считали выдающимся схемщиком, стратегическим ловцом, но то, что он загодя умудрился заиметь олимпийского чемпиона в качестве личного трофея, потрясло даже тех, кто хорошо его знал. — Это триумф, Марешаль. Вот что изрек министр после второй мартеновой медали. И хотя при этом он кивнул в направлении плазменного экрана, переливавшегося всеми сочинскими цветами и казавшегося совершенно чужеродным в маленьком кафетерии министерства, у Рене не было иллюзий относительно смысла сказанного. Босс смерил его тем же взглядом, какой он ловил на себе то и дело все последние дни – как будто нейтральным, но на деле оценивающим и изумленным. Для всех этих людей он в одночасье оказался победителем. А победителей не судят. Эти наблюдатели не представляли, что его отношения с подлинным победителем сейчас ни на что не похожи и никуда не годятся. Что он даже не соизволил поздравить Мартена. Что они три недели не разговаривали. А когда в последний раз спали, и помыслить-то больно. В ту последнюю ночь, случившуюся как будто в другой жизни, Рене впервые услышал от него отчаянное «arrête ça!»* и рефлекторно прекратил двигаться, скорее от удивления, чем потому, что внял. Ничего не понимая, но верный своим принципам, он вышел, с трудом выравнивая дыхание, и Мартен мгновенно скорчился на кровати, прижимая к себе левый локоть и тихо подвывая. Рене в свою очередь взвыл. Надо же было так надавить ему на эту руку! На что он обрек его сейчас? Только ли на минутную боль? Или на очередные свидания с хирургами и физиотерапевтами? Идиот. Идиот, на котором негде ставить пробу... — Марти... Что я могу сделать? — Ничего... Ничего страшного... Я сейчас вернусь. Рене заподозрил, что Мартен попытается воспользоваться льдом, но ошибся. Он присел возле своего неизменного рюкзака, что-то нашаривая и действуя при этом только правой рукой. Рене вновь себя проклял. — Свет добавить? — Не надо. Я все нашел. Журчание воды. Целлофановое шуршание. Стеклянистый хруст. Тишина. Зевок мусорного ведра. Щелчок выключателя. Смешливый шепот «Эй, подвинься! Ты уснул?» — Чем это ты ширяешься? — Не смешно. Это помогает уменьшить последствия, если сделать сразу же. Может быть, все обойдется. Ты полегче, хорошо? Олимпиада же вот-вот! Рене не стал спорить, что до олимпиады еще полно времени – Мартен утратил способность думать по-другому уже давно. Лаская и обцеловывая, Марешаль нащупал губами небольшую припухлость – след инъекции. Нормально он исхитряется сам себе сюда колоть... — В бедро гораздо больнее, чтоб ты знал, – объяснил Мартен. – По крайней мере, мне. Рене бережно скользнул рукой ближе к ляжке. Хорошо хоть его ногам не досталось тогда, в Мали. Могло случиться что угодно. Немало народу вернулось из иностранных миссий без ног... Зато рука, пожалуйста. Как можно было про нее забыть? Остается сделать так, чтобы Марти на время тоже про нее забыл... Это вполне удалось, но после этого Мартен, как заколдованный, ни разу его к себе больше не подпустил. Это как будто получалось не нарочно, препятствовало то одно, то другое, то третье... А потом вокруг его мальчика выросли кордоны, которым министерство обороны могло только позавидовать. Это был не триумф, это был кризис. Кто и за каким чертом все это придумал?! Еще неизвестно, возжелает ли он теперь продолжать отношения... Хотя, это же Мартен. А дальше что? Как решать это уравнение с тремя неизвестными, которые, того гляди, станут известны всем и каждому во Франции? Даже если предположить, что он решится поставить точку в своей семейной жизни – это можно было бы сделать даже и безотносительно месье чемпиона, – дальше-то что? А дальше – жизнь любовника месье чемпиона. Наивно думать, что все это биатлонное безумие теперь прекратится. Он в том возрасте, когда будут еще и следующие Игры, как пить дать... И из армии он не уйдет, смешно даже предполагать. Генерал Тюрен окажется в любопытном положении со своей позицией в отношении небоевых достижений... Интересно, пойдет ли он на попятную? Все-таки олимпийская медаль... две олимпийских медали... О, уже три! Серебро, но тем не менее. М-да, поздравлять с серебром после того, как дважды не поздравил с золотом... Боже, что за дни?... Кажется, во всей ликующей Франции есть два человека, которым Мартен Фуркад не мог насолить больше, чем привезя из России эти медали... — Что вы сказали? – переспросил он помощника. — Какой он молодец! – тихо и убежденно произнес Дидье. – Им можно гордиться. — Да, он этого заслуживает, – механически произнес Рене, как если бы обсуждал успехи какого-то совершенно постороннего национального героя, которого и в глаза-то никогда не видел. Половодье заволакивало и вертело, неся к обрыву... Национальный герой будет жить своей жизнью - той самой, о которой когда-то сказал. Служба, тренировки, подъем, отбой. Потом ему зайдет в голову, что его гены стоят передачи...что, кстати, правда. Совершенно неизвестно, что он будет отвечать на вопросы о своей личной жизни. Когда гугл молчит, как в рот воды набрав, по поводу личных обстоятельств какого-то биатлета, это одно. Когда википедия растеряна по поводу олимпийского чемпиона, это другое. Понятно, правды он не скажет, но что-то ему придется им сказать. И что это будет? Что в ансийском батальоне для особо избранных учрежден целибат? Рене ткнул пульт телевизора, бездельничающего в его кабинете большую часть времени, по соседству с таким же бездельничающим камином. Экран покорно ожил и через несколько щелчков явил взору ресницы Мартена Фуркада и очертания его скулы над лазурным прикладом, украшенным надписью sochi.ru 2014. Рене даже не удивился. Он знал, что его увидит, когда тянулся к кнопке, заскочив в кабинет после субботнего бранча. Эти ресницы медленно, как во сне, поднялись и опустились – камера на беспардонном приближении смаковала повтор. Под захлебывающийся аккомпанемент комментатора следовали кадры посвященного Мартену репортажа, подобные виденным прежде – гонка, стойка, лежка... Да, все-таки эти гонки – это его наркотик, это совершенно ясно. Азартный хищник, скользящий и целящийся... Где его терпеливый сдержанный Марти? Ах ты, пиренейская рысь... Истосковавшимися до злобы глазами Рене в одно мгновение охватывал все: белизну экипировки, дразнящие выпуклости примостившегося на запорошенном коврике тела, розовеющую склеру утомленных глаз, чуть зримый след хирургического ножа у края левой перчатки...а вот и второй, с другой стороны. Голодный взгляд остервенело точился под прилегающую ткань, целовал обнажающееся запястье, грыз мочку уха, впивался в припухшие губы – черт, почему они выглядят так, словно их кто-то зацеловал? Безошибочно выхватывая одну-единственную фигуру из шеренги биатлетов, выстроившихся в совершенно идентичной позе перед мишенями, Рене горько усмехался. Он узнал бы его из сотни, из тысячи, опечатанного этой невыразимой красотой, существовавшей, быть может, для него одного в целом мире... Да нет, не может быть, чтобы для него одного. Впериваясь в знакомые до боли линии колен, легкий асимметричный выступ между ног, изгиб стройного тела, напоминающий – только у него одного – застывшую над берегом волну, Рене внезапно задался вопросом всерьез. Он же наверняка нравился кому-нибудь за свои двадцать пять лет...ладно, за последние десять. Нравился, может быть, вот так же сильно. Понятно, что этот чемпион по молчанию ни разу ни о чем таком не обмолвился, но почему он сам ни разу его об этом не спросил? Мартен всегда держался так, что Рене чувствовал себя единственным, эксклюзивным обладателем скромного алмазного месторождения...но это месторождение обретается среди людей. «Я практически никогда не бываю один». При виде творящегося в Сочи эти сказанные год назад слова внезапно налились грозным смыслом. Его постоянно носит то на учения, то на соревнования, его окружают сотни других военных, десятки других спортсменов, бесчисленный вспомогательный персонал... женщины тоже, но, что важнее, множество мужчин, среди которых наверняка у кого-то тоже есть глаза. Буквально через пять минут Рене Марешаль увидел эти глаза. Ничего более страшного он не видел за всю свою жизнь, если не считать ответного взгляда Мартена, устремленного на обладателя этих глаз. Что это было? Кто это был? Невольно склоняясь ближе, еще не разобрав имени этого русского, Рене знал, что это – тот самый обрыв. Обрыв, который таило и предвещало половодье, к которому неумолимо тащило все эти проклятые февральские дни... — Не смей так на него смотреть! Он прошипел это вслух, уставившись на экран, а через мгновение издал истерический смешок. Кому из двоих он это сказал? Старинные часы в кабинете показывали ровно час ночи. Половодье смяло и размыло время, а теперь вернуло его на круги своя, заострив очертания стрелок на покрытом патиной циферблате. Вечером минувшего дня Рене понял, что не сможет сегодня вернуться домой. Не сможет ни ужинать на людях, ни поддерживать разговор, ни заниматься чем-либо, кроме как судорожно разыскивать записи олимпийских трансляций и репортажей, дабы не то расставить точки над и, не то лишить себя последней опоры под ногами. Он сообщил жене, что вынужден задержаться на неопределенное время, выразил досаду, что с субботними гостями ей придется справляться одной и в одиннадцать пожелал ей спокойной ночи, уснастив свои слова целомудренным селфи, сделанным за письменным столом, дабы развеять все сомнения относительно своего местопребывания. Озабоченность, читавшаяся в его взгляде, была неподдельной. Отпустив Дидье, тоже с утра прилетевшего в министерство, и запасшись символическим ужином – интуиция подсказывала, что ему вряд ли будет до еды, разве что вино пойдет в дело, - он занялся выяснением того, насколько все плохо. К часу ночи ответ был столь же ясен, как положение стрелок на часах. Это была катастрофа. Рене никогда не думал, что катастрофы подобного рода происходят так вот. Хотя – почему не думал? Да, они происходят так вот. Легкие предупреждающие знаки – непонятный гул тут, непонятная тишина там. Пляска барометра, оголившийся берег. А потом – вырастающая на горизонте волна. Не бывает неожиданных блицкригов, не бывает внезапных катастроф. Бывает слепота и глухота, нежелание видеть и слышать. А потом уже поздно, и кажется, что все свершилось в один миг, и дату вписывают в календарь. Леденея в своем кресле, Рене Марешаль какое-то время пытался понять, какой должна быть в его случае эта дата, а потом захлопнул ноутбук и закрыл глаза. Точно так же, как он не был способен точно установить день, когда встретил Мартена Фуркада, он не сможет установить и день, когда его потерял. Одно доподлинно ясно – он недаром ненавидел биатлон. Задним числом наверстывая упущенное, выискивая все, чего недоглядел, давясь этим зрелищем за все недочеты, он возненавидел его окончательно. Этот спорт был великолепен, с его бешеным изнеможением и яростной состязательной красотой, и теми, кем нельзя было не восхищаться. Тернии, через которые они продирались раз за разом, видимо, были частью их собственных сердец. Будучи подростком, Рене несколько раз бывал с отцом в Монако, когда там проводились гонки Формулы 1. Он спрашивал отца, что творится у этих людей в голове. «Я понимаю, что это бизнес. Понимаю тех, кто организует все это и зарабатывает на этом, - Рене, до дрожи обожавшему бессонное кипение Монако, это было ясно, как день. – Но они - что они делают? Они бьются десятками, они горят в этих машинах, я читал. И прыгают от радости как сумасшедшие из-за того, что обошли кого-то на долю секунды! Как они могут заставить себя снова залезать в эти болиды, когда от кого-то только что остались одни ошметки?» «Они ведь занимаются этим не вопреки опасности, а потому, что это опасно! — рассмеялся отец. — Они живут, обманывая смерть!» «По-моему, смерть обманывает их чаще, — хладнокровно возразил Рене. — А больше всего их обманывают те, кто их нанял». «Стало быть, гонщиком тебе не бывать», — насмешливо констатировал отец. Рене решительно помотал головой. «А владельцем?» «Я хотел бы владеть кем-то поумнее!» —высокомерно заявил Рене. Вечером за столом этот разговор был пересказан гостям, взрослые смеялись, а Вероник заявила, что ему стоит пойти в банкиры: «Тогда ты будешь владеть теми, кто владеет гонщиками!» Рене задумался над этой перспективой, и мать тогда произнесла: «По-моему, он хочет большего». Виктор Марешаль пожал плечами: «Тогда только политика». «Почему бы нет?» И отец, закуривая, мрачно высказался в том духе, что лучше честь без славы, чем слава без чести. «А разве нельзя иметь то и другое?» полюбопытствовал Рене. «Только не во французской политике!» С тех прошло много лет, политика стала реальностью, Рене давно не посещал гонки Формулы и в полной мере сохранил неприязнь к победам, измеряемым в долях секунды. В биатлоне творилось то же самое. Сумасшедшие....просто сумасшедшие. Все они. Он вновь вгляделся в дисплей, который успел включить и выключить несколько раз за вечер. Но этого же не было год назад... Или было? Ну да, год назад все вообще было по-другому... Зачем было стряхивать его в эту олимпиаду как с руки надоевшего щенка? Зачем было смотреть на него в эти предшествовавшие недели по скайпу ледяными глазами, в которых ясно читалось невысказанное вслух «тряпка, подстилка, кретин»? В этих-то глазах – извольте видеть – читается нечто совершенно иное... Кстати, что? Восхищение? Еще какое. Желание очаровать? Без сомнения. Но что же еще, превращающее эти блистающие кошачьи глаза – вот уж точно рысь! – в нечто настолько ослепительное? Самоуверенность? Прямота? Пресловутая славянская неустрашимость? Все да, но и все нет. Другое, другое что-то... Рене открыл ноутбук и застонал, как от зубной боли, вновь увидев Мартена с этим парнем на одной фотографии вездесущего getty. Нет, как он все-таки умудряется? Почти не прикасаясь... Просто ему улыбаясь... Просто на него глядя... Вряд ли многое говоря... Английский у парня неважный... Да и по результатам он от Мартена отстает... Хотя тоже что-то вроде выиграл... Рене пристальнее вгляделся в снимок, не несущий в себе ничего дополнительного по сравнению со всем тем, чего он уже до одури насмотрелся за вечер. Этот взгляд был нестерпимо искренним. Абсолютно, до самого дна. Возможно, этот русский парень тоже умел быть слоистым, захлопывать створки, устанавливать уровни допуска. Но сейчас в его пронизывающем взгляде не существовало никакой загородки, отделяющей предназначенное Мартену от не предназначенного ему. Чудовищная, неоспоримая сила этой искренности и порождала ощущение катастрофы. Во взгляде Мартена творилось нечто столь же невиданное. Черные бриллианты играли всеми гранями, в ставших бездонными зрачках огонь выплясывал знойный танец, соблазняя всполохами и тягучими переливами, и от этого почему-то хотелось застрелиться. Даже тот ужасающий факт, что Мартен совершенно несвойственным себе движением прикусывал ноготь, уставившись на его смеющиеся губы, даже то чудовищное обстоятельство, что он словно невзначай очерчивал кончиками пальцев то место на щеке, где дразняще обнажалась полоска кожи, были сущей мелочью по сравнению с этим взглядом. Рене силился вспомнить, когда Мартен заигрывал бы с ним, и приходил к выводу, что не может вспомнить ровным счетом ничего. Он ничего такого и не думал делать. Он часто казался ему очаровательным, но не потому, что пускал чары в ход. Сейчас у него впервые есть возможность понаблюдать, как это происходит. Причем происходит, кажется, безотчетно. А главное, не с ним. Что ж, молодец, русский. Bravo, tu as gagné**. Давай, Марти. Еще порочней. Рене едва подавил стон, силясь понять, почему на него Мартен Фуркад ни разу в жизни так не смотрел. Но ведь и его глаза никогда не были такими, как глаза этого россиянина... Он так просто не умел. Будучи умен, проницателен и страстен, он мог придать своему взгляду самое разное выражение, но только не вот эту лучистую кристальную сквозистость. Его душа была другой. Темной, мерцающей и непроницаемой. Неистово амбициозной, бесстыдной, бессонной...таящейся, струящейся, не умеющей забывать. Глаза, по счастью, неспособны были быть ее зеркалом в полной мере, но и в полной мере им не быть – тоже. Ему вдруг вспомнилось, как давным-давно, тоже зимой, провожая из кинотеатра свою обреченную мать – она всегда обожала сказки, и они с Вероник вежливо составляли ей компанию на премьерные парижские показы, – он задал ей шутливый вопрос. Мама была в прекрасном настроении после просмотра, и, переглядываясь, они с сестрой таили тяжелые вздохи. Было горько сознавать, что до окончания саги, каким бы оно ни было и когда бы ни последовало, она не доживет – дары смерти достанутся ей раньше. Сознание того, что эти дары их обоих сделают богачами, способно было лишь слегка подсластить пилюлю тем вечером. И вот Рене задал вопрос, и Вероник потребовала: — Нет, сперва я! Мать окинула ее наигранно-придирчивым взглядом и с безупречно скопированной интонацией Распределяющей Шляпы произнесла: — Гриффиндор! Все трое рассмеялись. Потом она взглянула на Рене, на миг отвела глаза, а затем вновь с улыбкой устремила взгляд ему в лицо. — Мне хотелось бы сказать то же самое, но нет. И я знаю, что ты и не настаивал бы. Много месяцев спустя, в день ее ухода из жизни, поздно вечером, Рене получил подарок, проживавший с тех пор в его министерском кабинете, в тени, подальше от суетных глаз. Это была несомненно выполненная на заказ фигурка, и Рене не сомневался, что эскиз был создан лично матерью. Поразительно правдоподобная королевская кобра возвышалась над не менее правдоподобным миниатюрным земным шаром, опоясав его хвостом и не то угрожающе, не то покровительственно расправляя над ним свой капюшон. «Обладайте и владычествуйте» гласила латинская надпись на крошечном, но необычайно тяжелом постаменте, незримо сообщавшем фигурке устойчивость при том, что казалось, змея и шар висят в воздухе. Повинуясь импульсу, Рене заглянул кобре за спину. Там тоже красовалась надпись. «Змея не постигнута никем». Интуитивно догадываясь, что это еще не все, он осторожно поднял фигурку над собой и запрокинул голову, чтобы осмотреть днище постамента. Внизу не было ничего, кроме декабрьской даты 2001 года. Раздумывая, что это означает, изумленный Рене держал кобру на ладони. Изумрудные глаза одушевленно и невозмутимо мерцали, выверенные пропорции сообщали всей композиции гипнотическую красоту, открывая все новые детали. Изогнутый кончик хвоста бережно окружал точку, соответствующую Франции. Выгравированные надписи повторяли материнский почерк. Это была тончайшая, продуманная работа, выполненная с огромным искусством. Интересно, что получила Вероник. Если мать приготовила что-то такое для него, то наверняка подумала и о сестре. И в этот миг он со всей ясностью понял, что за дата выгравирована внизу. Это был тот самый декабрьский день, когда они все трое шли по испещренной праздничной иллюминацией рю де Клери, и он задал матери шутливый вопрос. Он никогда не думал, что получит такой серьезный ответ. Трудно было что-то возразить на ее тогдашний комментарий, бывший не самым лицеприятным, но вполне справедливым и вызвавшим смех у Вероник. Водрузив змею на подходящее место, Рене каждый день, проведенный в министерстве, на минуту приближался к ней. Ему трудно было сказать, что означает для него этот ритуал. Змея была непостижима. Порой единственное, что он видел в фигурке – это заботливо изогнутый вокруг границ страны чешуйчатый хвост. Иногда он приветствовал ее как мать и вновь поражался тому, до какой степени она, оказывается, гордилась его природой и принимала ее. Образ этой кобры был ее несомненным призывом как можно более смело учиться у своей покровительницы. Бывало, змея убеждала притаиться, бывало, подтверждала, что самое время нанести удар, но большей частью попросту благословляла его действовать так, как он был склонен в силу своей натуры – не столько malicieux, сколько astucieux***. И вот теперь она сообщала, что пришло время менять кожу. Рене вновь вгляделся в экран. Даже не скажешь, что увел из-под носа. Надо было еще дальше воротить этот самый нос... Но как он на него смотрит! Как будто сейчас щелкнет каблуками и пригласит на танец на глазах у всего олимпийского Сочи... Наивно полагать, что люди с такими лицами кивнут друг другу на прощанье и разойдутся каждый в свою постель... А где же непреклонные церберы, никого не подпускающие к Мартену? Ну, конечно, теперь, когда медали в кармане, им и дела нет! Можно спустить с цепи - пусть мальчик повеселится, заслужил. И у этого, видно, та же история... Им что, не надо больше выступать? Ну да, все позади, завтра закрытие этих злосчастных Игр... Можно представить, что там, в Сочи, творится. Сейчас поздравят друг друга с успехами... «Кто-то же должен!», съязвил внутренний голос. Ну и к черту. Должен же он попробовать с молодым, таким же, как он сам. Это не очень-то и нормально, что у него единственный любовник на пятнадцать лет старше. Пусть переспят, в конце концов. Сколько раз он говорил ему – покажешь кому-нибудь, с кем будешь этим заниматься, что и как для тебя следует делать. У этого русского есть прекрасный шанс узнать все слабые места Мартена Фуркада... Перед глазами начала вырисоваться соответствующая картина, и разъяренное сердце тут же залепило пощечину пытающемуся быть снисходительным разуму. Нет!! Нет... Что они делают сейчас, где развлекаются? Черт, почему там нет онлайн камер, которые бы транслировали все и отовсюду? «Ты правда предпочел бы это видеть?» Да. Предпочел бы. Прежде чем вытащить свой собственный «магнум». Мамина змея этого, конечно, не одобрила бы. Но, кажется, это и означает сменить кожу.... Марти, неужели ты уступишь этому русскому? Ты, лейтенант французской армии? А этот, между прочим, тоже наверняка офицер. У них вся сборная, скорее всего, состоит из военнослужащих, это же Россия! Опомнись хоть на секунду, представь его в форме. А впрочем...лучше не надо. Рене встал, все еще не в силах отвести взгляд от экрана. Сколько бы разум и сердце ни обменивались пощечинами, истина в том, что Мартен влюбился. И он окажется сегодня в объятиях этого парня не в погоне за сексом. Хотя его дефицит, конечно, сыграет свою роль, и ночь, без сомнения, будет жаркой. Hot. Cool. Yours. Русский, видимо, решил до конца оправдать этот их слоган... что ж, пусть попробует. Горизонты у него точно раздвинутся. Вряд ли он большой мастак, не та у него страна, и глаза не те. А вот Мартен стал за эти года его стараниями весьма искушенным мальчиком... По-своему взыскательным и требовательным. С ним не так просто иметь дело, месье Русский. Но, как бы там ни было, дело не в плотских забавах. А в этом вот невозможном взгляде. Из-за этого Мартен не сможет с ним расстаться сегодня ночью... И когда это случится, – может, и не в первый раз! – он, ясно, не станет ничего с него взыскивать и требовать, и сравнивать. Он будет дарить его собой, глядя на него вот так, как смотрит сейчас, будет распахиваться над этими сверкающими глазами настежь, как зимнее небо, будет ласкать, рассыпаясь звездами своего любимого созвездия... Надо иметь глаза рыси, чтобы увидеть их все. В памяти с неистовой яркостью нарисовался юный Мартен с запрокинутой головой на обледенелой дорожке, ведущей к уединенному шале, и Рене Марешаль к своему ужасу заплакал. Это был трясущийся и воющий плач, какого он не знал лет тридцать – дольше, чем на свете прожил тот, из-за кого он сейчас обливался слезами, стеная и раскачиваясь в глуши ночного кабинета. Господи, каким он был идиотом двенадцать часов назад, размышляя об уравнении с тремя неизвестными и каких решений оно достойно... Он просто не представлял себе значения четвертого неизвестного. Уравнение упростилось мгновенно. Добравшись до телефона, он разыскал контакт Мартена, погребенный под градом прожитых без него недель и нажал набор сообщения. За три года он так и не решился добавить его в «избранные» – чтобы кто-нибудь, неровен час, не задался вопросом, с чего это там фигурирует какой-то «лейтенант из Анси». А Мартен значился в его телефоне именно так, только звания со временем менялись. Контакт, записанный таким образом, был одним из двух десятков совершенно аналогичных, нарочно сохраненных им с его инспекторских времен, чтобы обеспечить лейтенанту достойную возможность затеряться – интенданты, адьютанты, стрелки, артиллеристы, связисты, Рен, Тулон, Безансон... Конечно, если бы кто-то поставил себе целью непременно что-то установить, это было бы выполнимо, но сама идея состояла в том, чтобы предотвратить подобную заинтересованность. И даже если... Исходящих звонков было немного, входящих и вовсе, а уж при взгляде на сообщения разоблачитель прорыдался бы, будь у него сердце. «Все в силе?» «Да, 18.30». «Известно, когда?» «Спасибо за приглашение, ORY 16.50», «Извини, я не смогу двенадцатого». «Что случилось?» «У них забастовка». Трехлетний роман. Парализованный мозг, залитые слезами глаза, негнущиеся пальцы... «Не оставляй меня». Это было все, на что их хватило. Отправив это сообщение, Рене Марешаль распластался поверх стола и выпустил телефон из пальцев. Ответа не было, но он и не ждал. Его телефон, скорее всего, валяется в пустом номере, а он сам... Да где бы он ни был, лишь бы утром он прочел эти слова и...и все-таки не покинул. Ведь, каким бы ни было тело этого русского, покинет не из-за него, а из-за того, как он на него смотрит...так прямо, так ясно и тепло, с такой открытостью и силой...каких в нем нет, просто нет, как бы он их в себе ни искал. А что в нем есть? Гонор и снобизм, и представительский класс, и недоначатый развод, и сорок лет, и первая седина, и начинающее сбоить сердце...и вот это жалкое среди худшей ночи в его жизни ne me quitte pas. Он не сможет смотреть на него так светло, не сможет благородно поддерживать его в его устремлениях, никогда не явит ему своих подземелий... Но потерять?... За что, за то, что он не такой, как этот русский? Да, он не такой. У него всегда были только родственники, враги и любовники, и никогда не было друзей. Он не умеет быть никому другом, Мартену тоже. Что, вообще, он может ему дать? Помпезный комфорт, выдрав на пару дней у его гор? Очень ему нужно. Сказал же он ему тогда: «Чтобы наслаждаться твоим миром, нужны новый смокинг и тугой кошелек, а чтобы наслаждаться моим – сильные ноги и хорошие легкие». И можно было не сомневаться, что из этого в его восприятии обладает большей ценностью. Пристрастие к его телу? За истекшие годы они, кажется, благополучно дошли до предела возможностей друг друга в этом плане... Проповеди, которыми он тут его одаривал? Ха! Вон они, кони - носятся где-то там среди ночи с горящими глазами, и нет им никакого дела до сброшенных всадников... Рене застонал, как если бы край стола и впрямь был краем обрыва, на котором он лежал при последнем издыхании с переломанными ребрами. Сбросил...но лишь бы не бросил. Боль в груди была вполне реальной. Превозмогая себя, он приподнялся и выдвинул ящик. В тот момент, когда он уже решил прекратить безрезультатный поиск в его глубине – инфаркт так инфаркт, - пальцы нащупали круглобокий цилиндрик. Пшикнув эту дрянь под язык, он оперся на руку с мыслью, что умереть в два часа ночи воскресенья в этом здании за рабочим столом было бы картинно. Ночей не спал, служил Франции. У Мартена совсем другое сердце. Безотказный колоссальный мотор со столетней гарантией. Бешено взвинчивающий обороты в минуты пиковых переживаний и беззастенчиво работающий в режиме экономии все остальное время... Как-то раз, лежа рядом и прислушиваясь, он сказал ему: они написали неправду про твой пульс – твое сердце все-таки бьется чаще. «Так ведь это в состоянии покоя!», улыбнулся Мартен. «А сейчас не покой?» – Рене приподнял голову. «Нет, – возразил Мартен, устремив на него выразительный взгляд, – не совсем», и через секунду данные Equippe окончательно потеряли актуальность. Средство подействовало на удивление быстро. Глаза прояснились, дыхание выровнялось, адское жмущее чувство в груди сделало вид, что его и не было. Очевидно, в состав входило какое-то успокоительное. Рене огляделся и встал. Превратившийся было в пыточную камеру кабинет обрел свои привычные очертания, всегда казавшиеся ему уютными и располагающими. За занавешенными окнами постукивал февральский дождь, ему вторили настенные часы, шевеля стрелками, камин откровенно зевал во всю пасть, и чернеющий поблизости экран казался теперь дотла выгоревшей землей там, где полыхало адское зарево. Открыв дверь, Рене направился в туалет по безлюдному коридору, надеясь, что не попадется никому на глаза в такой час в таком виде. Да, вид что надо. Блеклый, осунувшийся. Ему случалось выглядеть неважно, но чтобы настолько?... Приблизив заострившийся нос к зеркалу, Рене придирчиво вгляделся в собственные глаза. Ничего, кроме тусклой опустошенности под пегими бровями...и морщин. Вон они, пожалуйста, разбегаются... Господи, как можно постареть за одну ночь? Эту дату точно можно вписать в календарь. Никто, у кого позади такая ночь, не может больше считать себя молодым. Присев на край туалетного стола и отвернувшись от зеркала, Рене издал свойственный ему смешок, находивший на него всякий раз, когда абсурдная ирония судьбы его особенно восхищала – сейчас он, пожалуй, с интересом отнесся бы к достижениям косметических концернов. Нет, дело, конечно, можно поправить, и даже известно чем. Рене прекрасно знал, что сообщает ему цветущий вид. Нормальный сон, легкий загар и пяток дополнительных килограммов. Беда была в том, что сон всегда был капризным, а вес и загар испарялись за три недели парижской жизни, сменяясь в лучшем случае обыденным обликом, а в худшем – таким вот видом заморенного министерского червя... вдобавок еще и заплаканного. Смывая с лица следы слез, он уставился в зеркало и внезапно испытал приступ острого отвращения при виде собственных черт. Отвращения, какое, пожалуй, испытал бы Марти, сравнив то лицо и это...эти глаза и те. Вернувшись в кабинет, он без всякой надежды взялся за телефон. Неужели до сих пор не пришел?... Ну да, у них же разница во времени. Там ночь в самом разгаре. То, что он с этим россиянином, надо просто принять, как свершившийся факт. Вернее всего, факт свершается прямо сейчас, и надо как-то воздержаться от того, чтобы представлять его во всех деталях, а то еще не выдумано таких сердечных средств... Надо закрыть кабинет, сесть в машину, вернуться домой, принять душ и лечь спать, расковыряв врученный когда-то Жозефом без рецепта драгоценный блистер («В крайних случаях, Рене. В самых крайних! И учти, второго такого я тебе не дам»). Одна капсула ушла во время новозеландской командировки – джет лаг оказался ужасающим, сон пропал так, словно подобное состояние мозгом не предусматривалось, - вторая понадобилась аккурат тринадцать месяцев назад... а теперь уйдет третья. Из-за Лаверана он распсиховался по вине Дидье, но тот и сам толком еще ничего не знал, кроме того, что сказал. Про людей оглохших и ослепших, оставшихся в руках хирургов без трети тела, тоже можно сказать, что они в безопасности. Что они ему оперировали? Голову? Позвоночник? Руки, ноги? Все это разом? Что там – осколочные ранения, переломы, ожоги? Все это разом? Сознавая, что если он не парализует себя чем-нибудь, то проведет слишком интересную ночь, Рене без колебаний извлек снотворное. Действовало оно, надо признать, пугающе эффективно, сражая нервную систему наповал и обеспечивая ей непрерывный десятичасовой stand by. А там - жизнь продолжалась. Жизнь всегда продолжается. Даже когда кажется, что она кончена. Не ответил. Не вернется. Foutu****. Побывав в объятиях этого русского, он и думать забудет о министерском черве из Парижа с лукавыми тусклыми глазами и до крайности дурными манерами. Как, как можно было вот так его проводить?! Как можно было так с ним разговаривать все месяцы, пока он готовился к этому достижению? И как можно было не разговаривать с ним потом, когда он достиг?! Уму непостижимо. Что ж, ничто так не добавляет ума, как проигранная война... — Прости, но я поневоле начинаю опасаться, что со дня на день что-то начнется, - встревожилась Ивонн, увидев его в то утро. Рене так и не воспользовался снотворным. Приехав домой перед рассветом и не видя смысла ложиться в постель, он отправился в ванную, затем на кухню, а затем в гостиную. Бледный свет зимнего дня явно не добавлял лицу красок. Он и сам счел себя похожим на мумию, когда остановился в темно-синем халате перед зеркалом. — Что у вас там случилось? Я все понимаю, но...что-то я могу узнать? — Да ничего секретного, - отмахнулся Рене. – Ты же знаешь, как это бывает – недомониторили, потом всплеснули руками. Всего лишь работа над ошибками. Я тоже не Бог, знаешь ли. Хорошо еще, что заметил. — Это связано с Россией? Господин советник поперхнулся кофе. — В общем, да. — Ну, разумеется... Ивонн вышла и вскоре вернулась, неся в руках другое средство Жозефа, не раз помогавшее им обоим оставаться на ногах и выглядеть бодрыми людьми, когда с точки зрения организма этого уже никак не полагалось. Рене благодарно принял его и, сделав несколько глотков, закрыл глаза. Тут быстрого эффекта не будет, часок придется подождать. — Как все прошло? Прости, что не смог составить компанию. Прислушиваясь к голосу жены, делившейся известиями, он испытал странное успокоение. Да, нет никакого смысла метаться. Его жизнь всегда протекала здесь, в принадлежности этому дому и этому кругу, напоминая движение по отполированному шоссе. Здесь не сбросят. Не вылетишь в кювет со сломанной шеей. Разве что сам до отказа вывернешь руль. — Сегодня, я надеюсь, ты никуда не...? — Нет уж. Буду отдыхать. — Тебе все удалось сделать? — Понятия не имею. Посмотрим. — Они должны быть для тебя интересным противником, не так ли? – Ивонн потянулась к пульту телевизора, и Рене закатил глаза, успев подумать, что ее ремарки, пожалуй, стоили бы ответа. — О, не могу, прости – так устал, что режет нервы. Я пойду к себе и потом спущусь к завтраку. — Лучше поспи, – посоветовала жена, и Рене сбежал из гостиной, чтобы случайно не увидеть и не услышать еще чего-нибудь с экрана. * «arrête ça!» (фр.) – «прекрати!» ** Bravo, tu as gagné (фр.) – «Браво, ты победил». Французский эквивалент названия знаменитой песни группы ABBA «The winner takes it all» («Победитель получает все»). ***malicieux (фр.) - здесь: злонравный; astucieux (фр.) – здесь: хитроумный. ****Foutu (фр.) – здесь: кончено.