Мужчина французского лейтенанта

Олимпийские игры закрылись, календари перевернулись, жизнь кончилась. И продолжилась под откосом. Телефон молчал. Третья капсула осталась там же, где была. Неопределенности больше не было. В ту пору, когда они еще разговаривали, Мартен упомянул, что планирует вернуться поближе к месту службы, за что удостоился нескольких дополнительных язвительных замечаний. Понедельник стемнел, часы отвесили восемь вечера, и Рене, наконец, обратился к Дидье, весь день не отходившему ни на шаг: — Пожалуйста, узнайте, был ли среди пассажиров сегодняшнего рейса Москва – Гренобль Мартен Фуркад. Скорбный ответ прозвучал в ту же секунду. — Нет, господин советник. Отупевший мозг забыл, с кем имеет дело – его помощник, без сомнения, наводил справки с самого утра. Не скрывая своего отчаяния – что толку, от кого? – он поднял на него исстрадавшиеся глаза. — Я потерял его, Дидье. — Я так не думаю, – осторожно прозвучало в ответ. – Он принял решение вернуться во Францию другим рейсом. Там получился не очень удобный трансфер, он в пути уже много часов. Через два часа будет в Париже. — В Париже? – растерянно переспросил Рене. Ну да, конечно. Медали. Журналисты, публика. В Гренобль собирался другой парень... Хотя... На мгновение привычная стальная ясность сверкнула как ни в чем ни бывало – Мартен нипочем не стал бы стремиться к чему-то подобному. Неизбежное он выдержал бы с улыбкой на губах, но если у него была возможность миновать восторженные кордоны, он воспользовался бы ею непременно. Больше всего на свете он мечтал бы сейчас сидеть где-нибудь за столиком кафе на задворках провинциального города, где никому нет дела до его спорта. Он охотно просочился бы через границу прямо в свой Анси, за заборы базы...где его все равно понесли бы на руках. Рене со временем начал подозревать, что генерал Тюрен, подчеркнуто игнорирующий его неармейские заслуги, является для Мартена своего рода источником душевного покоя. Для него он был всего лишь лейтенант Фуркад, и точка. По большому счету, Мартен стоически выдерживал публичный аспект своего занятия. Рене пару раз слышал, как он дает интервью журналисту спортивного канала, а за несколько месяцев до олимпиады пережил настоящий шок, увидев краем глаза телевизионную рекламу с его участием. Ролик большей частью демонстрировал достоинства продукта, Мартен Фуркад появлялся на экране вполоборота на мгновение ока – в буквальном смысле на то время, которое требовалось, чтобы дразняще подмигнуть из опуши ресниц. Этот мимолетный кадр стал таким сюрпризом, что Рене Марешаль подскочил в кресле. Не каждый день любовник коварно подмигивает тебе в присутствии всего семейства с экрана домашнего телевизора. — Что с тобой? – удивилась Ивонн. — У меня возникло ощущение, что он целится в упор! Это довольно известный стрелок, – объяснил Рене. – Кто только придумал такую идиотскую рекламу. Летиция захихикала и идеально скопировала подмигивание Мартена, нацелив на отца сложенные пистолетиком пальцы, за что тут же словила от Сесиль. Меткость в семействе Марешаль была наследственной. Иронически похвалив Мартена за актерские способности – этот подмиг был маленьким шедевром в своем роде, – и ревниво поинтересовавшись, что случилось («Раньше ты как будто не соглашался ни на что подобное!»), он услышал в ответ: «Я согласился еще весной. Хотелось остаться в команде и поехать на олимпиаду». «Что, биатлонный гений, велели раздвинуть перед спонсорами ноги пошире?» В преддверии Игр Рене был безжалостен, не находя на себя управы. Даже по скайпу было видно, что Мартен побледнел. Но после паузы он лишь глухо проговорил: «Совершенно верно». Чего ему это стоило, Рене старался не думать даже тогда. Теперь, когда стыд и сожаление ели поедом, думать об этом и вовсе не хотелось. Рене никогда в жизни так плохо не соображал, что делает, и никогда так жалобно не говорил того, что имел сказать. — Вы могли бы его встретить? Пожалуйста, если он согласится следовать за вами... убедите его следовать за вами!... приведите его ко мне. — Куда? – спросил Дидье, поскоблив пальцем скулу. В полной растерянности Рене наобум назвал ему отель, где когда-то провел с Мартеном ночь. Это было абсурдно, это было нелепо и никуда не годилось, но ничего другого в голову не пришло. Рене поймал себя на том, что смотрит на него как пациент, и даже не стал усмехаться по этому поводу. Наконец, его помощник решительно тряхнул головой. — Господин советник, позвольте предложить вам другой адрес. Он, к сожалению, не столь фешенебелен, но туда я действительно смогу его привести, – Дидье скупо улыбнулся. – Пообещаю ему ночь, проведенную без фанатов. Вот тут Рене улыбнулся и сам. — Дидье, вам надо работать на президента! — Разве у вас нет шанса им стать? К его удивлению, навигатор притащил его не в отель. Поняв, что не ожидал этого, Рене сам себя обругал – здравый смысл все-таки ушел в отпуск. Он набрал врученный ему Дидье код и очутился за воротами. Они автоматически наглухо сомнулись за его спиной, и, заглушив машину, Рене двинулся по слабо освещенной дорожке мимо шумливых деревьев. Дом, судя по всему, не будучи в полной мере обжитым, тем не менее, все же ждал постояльцев. Замерев в сыроватой гостиной, Рене вздрагивал от каждого шороха, казавшегося ему шагами. Он понимал, что это глупо – Дидье предстояла весьма непростая задача, требующая куда больше времени, чем его вояж сюда. Однако он был готов вскочить на ноги раз двадцать за первые двадцать минут. А потом в изнеможении задремал, привалившись к спинке дивана и, кажется, впервые в жизни не сняв в помещении плащ. Эта сырая, тускло освещенная, небрежно обставленная гостиная на краю Парижа была последней станцией. Все, дальше ехать некуда. Осталось лишь потерять уже потерянное. Разлепив веки, он увидел перед собой ноги в темных джинсах и кроссовках, бесшумно остановившиеся рядом. — Прости, что так долго, – негромко прозвучало у него над головой. Голос коснулся его одновременно с пальцами, привычно погладившими волосы надо лбом. Рене судорожно вцепился в его руку, покрывая ее поцелуями, и только тут краем глаза заметил вышмыгнувшего за порог помощника. Не важно. Что значит этот порыв в глазах человека, который привел сюда их обоих? Господи, когда Мартен вот так касался его в последний раз? Не без труда поднявшись на ноги, – тело затекло в не самой удобной позе, – Рене вгляделся в его лицо. Наверное, они сейчас похожи. Оба бледные, оба усталые. В доме внезапно зашуршали, съезжаясь, жалюзи. Видимо, Дидье на прощание орудовал пультом. Рене и сам хотел это сделать, но понял, что не может предпринять ничего, что отгородило бы его от той дорожки... Они молчали, не сводя друг с друга глаз и дожидаясь, пока все посторонние звуки стихнут. Поначалу Рене еще пытался прочитать свою судьбу в этом взгляде, но спустя несколько секунд оставил это занятие. Оно всегда было бесполезным. Этот кристально ясный, бездонный и непроницаемый вгляд, знакомый с первой встречи, никогда не давал ему ни малейшей возможности ее предугадать. — Почему ты ничего мне не ответил? – спросил он, как только они остались наедине. Собственный голос показался ему надтреснутым и ломким в наступившей тишине. — Это была просьба, – прозвучало в ответ. – Я ответил тем, что выполнил ее. Что-то в этом голосе швырнуло Рене Марешаля ему на шею. Мгновение спустя он, дрожа, вжимался в его губы и почему-то поражался тому, с какой силой Мартен стискивает его, чуть ли не приподнимая над полом. Все «зачем?» и «почему?» были раздавлены осязаемостью этого объятия. Не все ли равно, зачем. Какая разница, почему. — Я скучал по тебе, – тихо произнес Мартен, когда он обессиленно влип в его плечо. Рене воспринял эти слова более загривком, чем ушами, безотчетно ловя на себе его дыхание. — А ты скучал по мне? – это прозвучало слитно, с горным акцентом, низвергаясь потоком почти нераспознаваемых звуков и просачиваясь куда-то зашиворот. — Это неподходящее слово. — А какое подходящее? – дыхание скользило по шее, прокрадывалось за воротник, согревало на выдохе и оголяло на вдохе. — Это едва ли слово. Скорее, вой. Дыхание замерло в улыбке, и отстраняющийся Мартен очень просто спросил: — Где здесь можно лечь? — Не знаю... – беспомощно оглядываясь, произнес Рене. Он и правда понятия не имел. Ему и в голову не пришло обследовать дом на сей предмет, дожидаясь его для разительного финального разговора. Мартен взглянул на него слегка насмешливо: — Не узнаю тебя! Он решительно приблизился к двери, ведущей вглубь дома, распахнул ее, – там не было ничего, кроме тишины и пустоты, – легко миновал их, распахнул следующую дверь и оглянулся. От этого взгляда у Рене почему-то похолодело в животе. На какой-то миг он уверился, что олимпийский чемпион сейчас обойдется с ним тем же манером, каким он сам когда-то поприветствовал его после другого возвращения из России. Сцапает за шкирку и обрушит на четвереньки у кровати, которая виднеется там, в глубине полутемной холодной спальни... В каком-то овраге мозга родилось и мгновенно окрепло подозрение, что собственное необъяснимое поведение тогда, два года назад, было не таким уж беспочвенным. Он не просто так навалился тогда на излучавшего довольство Мартена Фуркада, явившегося после тех же Сочи и еще какого-то непроизносимого города в Сибири... Человек в нем стыдился и раскаивался в содеянном, но беспокойный и зрячий зверь знал, что делает, когда всаживался в него, стремясь стереть следы чужака, выбить всякую память о нем без остатка. Он не поступил бы так, если бы не чуял на нем этих следов, не угадывал бы отпечатков, оставленных другим... А теперь изменник, судя по всему, накажет его. Мартен действительно вернулся к нему все теми же легкими стремительными шагами и сгреб в охапку. Однако, вопреки ожиданиям, не кинул на кровать, а опустившись на нее, растянул поверх себя, целуя. Рене сознавал, что не ждал ничего этого. Ни этого поцелуя вперекат – жадного, захлебывающегося, блаженного, и ни того, как зарывающаяся в волосы рука будет слепо сгребать их извечным движением стосковавшегося любовника. Мартен стаскивал с него одежду, придерживая, не позволяя приподняться, хотя это сразу облегчило бы задачу. Все попытки Рене это сделать заканчивались тем, что он оказывался прижат к напрягающемуся под ним телу еще крепче. Почти невольно возвращая ему лихорадочную ласку, впиваясь ртом в ищущие губы, Рене задавался вопросом: как он себе это видит, чего он хочет? Ответ пришел быстро – упоенно целуя, Мартен мял и перекатывал в руке его богатство, тискал и подергивал, завладев, и Рене беспомощно кончил, так и не успев ничего этому противопоставить. Ничего не получилось противопоставить и пальцам. Не успев перевести дух, Рене обнаружил себя лежащим с обнаженной задницей – Мартен совлек с него брюки, и холодок оцарапал ягодицы, вызвав новый прилив возбуждения. Бесцеремонно воспользовавшись исторгнутым только что и притиснув его к себе еще крепче, он проник в его тело. Рене хрипло взвыл, зажмуриваясь и стискивая зубами ткань. Что с ним творится, он никогда так себя не вел... Возбуждение и боль, покорность и возмущение плясали невпопад, но с каждым шагом их танец становился все более слаженным. Было что-то невозможно странное в том, чтобы впервые ощущать в себе вот так его пальцы, измазанные собственным семенем, терзаться их невосприимчивостью, прогибаясь им навстречу и поминутно слышать его стоны под собой, почти что не понимая их причины, не улавливая их связи с происходящим... Тело Мартена было сейчас и топкой опорой, и оковавшей его цепью, и содрогающейся под напором магмы землей, готовой искупать его в пламени, и единственной надеждой насытить и угасить собственный огонь. Вдавливаясь лбом в его плечо, Рене беспомощно и яростно дергал его воротник. Вторично кончив после нескольких минут сладостных мук, он распластался на нем, ловя ртом воздух и бессознательно хороня испарину в истерзанных складках. — Что ты делаешь? – чуть слышно выдохнул он, не ожидая ответа, и неожиданно услышал: — Согреваю постель. Не хочу, чтобы ты в нее ложился пока что. Мне-то не привыкать лежать на снегу. — Марти!... — Даже не пытайся, – Мартен угрожающе улыбнулся, прижимая его к себе крепче. – Захочу – пролежишь на мне всю ночь. — Дай мне хоть что-то для тебя сделать! — Пожалуйста, – он улыбнулся и слегка переместился к центру кровати, одновременно спихивая его к своим ногам. Хватаясь за его ремень, Рене подумал, что так хватаются за страховку на краю пропасти...только обычно не с тем, чтоб распутать ее и сорваться с концами. Сдернув с него мешающий предмет одежды вместе с нижним бельем, он с наслаждением уткнулся лицом между его бедер, вдыхая вновь доставшийся ему запах. Мартен застонал, сжимая его затылок, и вот тут Рене получил сюрприз. В свойственной себе манере, он готов был посмаковать удовольствие, но Мартен, сытый томлением через край, не дал ему этого сделать. Крепко взявшись за его голову, он быстро нашел собой его рот. Возможно, он и даст себя неспешно поласкать, но не сейчас. Обхаживая набухшую головку и щекоча уздечку, Рене Марешаль краем сознания попытался вспомнить, было ли в его опыте такое, чтобы его настолько определенно поимели бы в рот. Мартен сдержанно, но недвусмысленно подался вперед. — Глубже, Рене. Слегка ошеломленный Марешаль не раз слышал от него эти два слова, но в совершенно ином взаимном положении. Они были сказаны мирно и кратко, но интонация все же заметно отличалась. Пришлось не только как следует расслабить горло, но и проглотить все до капли – Мартен и не подумал надеть презерватив. Интересно, он хотя бы предохранялся с этим русским? Впрочем, говорят, всех олимпийцев засыпают презервативами выше головы. Должны были воспользоваться. Теребя его соски кончиками пальцев через ткань майки, — руки до нее дошли только теперь, — и вызывая улыбку на запрокинутом отрешенном лице, он спросил: — Теперь ты разрешишь мне лечь? Мартен одним движением приподнялся, обнажаясь, и Рене сделал то же самое. — На меня, — твердо сказал он и вновь обхватил его лицо. По ходу этого поцелуя, вновь лежа на нем, Рене почувствовал себя изнасилованным в четвертый раз. У Мартена в привычке было целоваться глубоко – иначе он просто не умел – и Рене давно с этим примирился. Даже тогда, в Шамони, на обледенелой тропинке, он в полной мере ощутил его язык, неловко скользнувший по деснам. Если по какой-то причине всерьез отдать друг другу должное было невозможно, повзрослевший Мартен избегал соприкосновения губ. Горячо прижимался скулой, обжигал дыханием, но не целовал и не позволял. Рене раз двадцать имел удовольствие вместо сочных губ наткнуться на колючий подбородок – для этого Мартену достаточно было лишь слегка приподнять голову. На сей раз ничто не препятствовало ему целоваться в естественной для него манере, однако и в ней Рене угадывал нечто странное, чего не было раньше...или ему это казалось? Оторвавшись, наконец, от его губ, Мартен бандитски блеснул глазами и прошептал: — Ну, хочешь трахнуть олимпийского чемпиона? Рене уставился на него исполненным страдания взглядом. Сожаление, ревность, досада, вина хороводом кружились вокруг зрачков, и Мартен, оценив эту пляску, коротко произнес: — Потом. Ну так как? Хочешь? — С медалями или без?... Мартен рассмеялся и извернулся под ним, укладываясь. Проклиная свою неготовность к такому развитию событий, Рене вынужден был поставить вопрос ребром. — Целая куча, – изумленно отозвался Мартен. – В сумке. Сумка в холле... — Лежи, я принесу. Совершив небольшое путешествие, Рене пришел к выводу, что в доме стало заметно теплее за это время. Пол нагрелся. Сумка не была тяжелой. — Поищи там внутри, в боковом кармане, – сказал Мартен. – Или на дне. Вещи были сложены аккуратно и рационально – чувствовалось, что это делала рука, более чем привычная к подобным задачам. Рене быстро обнаружил то, что искал. Презервативов действительно было великое множество. Мартен рассмеялся, увидев выражение его лица. — Ну что ты так смотришь? От меня весь батальон ждет сувениров. Что еще я мог им привезти? Рене хмыкнул и пошутил, что не всем будет суждено получить свое. — Как они, качественные? – подчеркнуто деловито спросил он, надрывая упаковку. — Ни у кого не было претензий. Мысленно поставив лейтенанту Фуркаду зачет за этот ответ, Рене вновь вскарабкался на его спину, покрывая ее поцелуями. Досадуя на себя, сознавая, что вновь причинит ему боль, он испытывал ужасающий прилив нежности и горечи. Последнее, о чем он думал, получая координаты для этой встречи – что ему понадобится лубрикант. Со времени их последнего интимного свидания прошло восемнадцать недель. Во-сем-над-цать-не-дель. Мартен повернул голову и насмешливо проговорил: — Кончай миндальничать. — Может, у тебя есть? – сконфуженно спросил он, признавая свое фиаско. — Ничего подобного. Давай уже. Не страшно, мне не в гонку завтра. Сделав все, чтобы облегчить его ощущения и прикрыв веки, чтобы не видеть, как он стискивает подушку, Рене сделал его своим. До ушей донеслось приглушенное «Ауч!», но он безошибочно угадал в нем шаловливый отзвук, и у него отлегло от сердца. — Теперь потерпи ты, – внезапно произнес Мартен, когда он уверился, что все хорошо. Он приподнялся на локтях, и у Рене потемнело в глазах. Обжигающая волна прошлась по нему сверху донизу и обратно, сдавливая, и желваки прокатились по скулам ее отголоском. Нет, это не он сделал его своим. Это Мартен присваивал его себе, яростно, поглощающе, не оставляя никакой возможности отступить. Рене покорился этому пятому изнасилованию, такому же непостижимому, как все предыдущие, и приник к его плечам, вновь закрыв глаза. Все равно ничего ближе, чем эта сдавливающая, выжимающая волна, никого единокровнее, чем эта изгибающася кобра под ним в его жизни никогда не было и не будет... Не без труда пережив его оргазм, Рене устроился покомфортнее и обхватил покрепче. С признательностью оглаживая это тело, он наслаждался каждым мгновением близости. Вытянувшийся на постели Мартен расслабленно дышал, чувствуя его в себе, постепенно находя общий ритм, и Рене блаженно наблюдал, как смягчаются его заострившиеся черты, как смыкаются веки, как проступившая влага чуть зримо поблескивает в рассеянном свете, и как согнутое колено, елозя, все глубже вдавливается в простыню. Под утро, утопая в никогда прежде неизведанном изнеможении, Рене пытался понять, как ему удалось пережить эту ночь. Этот потягивающийся по соседству парень, легко обнимающий сейчас ладонями свои ступни и ложащийся головой ниже колен, едва не убил его и, кажется, даже этого не заметил. Поначалу ему показалось, что с Мартеном произошла какая-то метаморфоза. За ночь ему открылось, что метаморфоза – это его перманентное состояние. Сонное расслабленное создание в его руках превращалось в фурию, покорность сменялась беспощадностью, мягкое молчание, сопровождающееся теплым скольжением ладоней, передавало эстафету железной хватке и такому воплю, что Рене казалось: луна в зимнем небе – и та слышит... Спокойная уступчивость любящего, свойственная ему большую часть времени, не имела ничего общего с тем, чему Мартен подвергал его в иные краткие моменты, доходя до своих пределов. И все же Рене был далек от того, чтобы не признать – все это было в нем с самого начала. Эскизом, наброском – с самой первой ночи. Метаморфоза с ним не случилась, она в нем настала. И установилась, по-видимому, как некая данность. Обессиленный разум пытался вычислить причину и приходил к выводу, что ночь с другим человеком – пусть самая невообразимая – быть ею просто не могла. Нет никакого смысла гадать, что сделал тот русский с Мартеном Фуркадом – взнуздал или разнуздал. Все равно не он был причиной. Причиной было время. Эти вот восемнадцать недель. Весь этот год, полный чаяний, усилий, боли, побед, самопожертвования, одиночества и тяготения к нечеловеческому рубежу. Все эти годы. Вся его жизнь. Вот что было причиной. — Доброе утро, мой чемпион, — чуть слышно просипел он, и Мартен повернул голову. — Привет. — Покажешь свои медали? Мартен рассмеялся и спрыгнул с кровати. Через несколько мгновений он с довольным видом положил их перед ним рядком. Дитя. Что ж... — Можно? — Рене с любопытством взял медаль в руки. Серебряная показалась ему значительно красивее золотой. Мартен наблюдал за ним. Он задал вопрос, Рене объяснил. — А мне больше нравятся золотые! — Мартен озорно высунул язык, уселся рядом на постель, небрежно перекинув через бедро край одеяла, и взял их в руки. — Черт, до сих пор поверить не могу! Золото... Золото Олимпиады... — Ничуть этому не удивлен, — Рене блаженно потянулся и привалился к изголовью. Видеть Мартена счастливым доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие, хоть и приправленное ревнивой тревогой. Вдруг стало неистово жаль, что он не видел его с этими медалями на пъедестале, не был рядом, не впитал всеми порами счастье, которое исходило от него тогда. Навеки себя обделил. — Ну да, конечно! — Мартен пощекотал его лоб. — Господин будущий министр, конечно же, знает все и вся заранее! — Увы, нет. Но на твой счет у меня не было никаких сомнений. — Потому, что ты меня любишь? — Какой ты наивный! — Сейчас во Франции станет одним будущим министром меньше! И народ, клянусь, этому только обрадуется, а меня объявят национальным героем... — Ты и так уже национальный герой, так что положи министра на место. Мартен с улыбкой подмял его под себя, уперев локти по обе стороны его лица. — Только после того, как услышу от него признание в любви. — Такое сойдет? – задыхаясь, спросил Рене через пол-минуты. — Сойдет, – снисходительно согласился Мартен. – Что с вас, министров, взять после выборов... — Сейчас во Франции станет одним живым национальным героем меньше, и одним приснопамятным больше! — На-пу-гал. Он бережно прижал к губам его руку, все еще сжимающую его ладонь после шуточной пикировки. — Я люблю тебя. Но причина проще. Я никогда не ошибаюсь с выбором, Мартен. Мартен явно был изумлен. Смотрел во все глаза. — Помнишь, несколько лет назад я сказал тебе, что ты – наилучший экзмепляр, и поэтому я тебя выбрал? И как-то вот так ненавязчиво у меня в любовниках оказался олимпийский чемпион и гордость Франции, – Рене небрежно пожал плечами. — Пиздец, - впечатленность Мартена его прозорливостью не нашла иного выражения. — Хочу тебя. — С медалями или без?... Они вновь сцепились, смеясь, и, целуя чемпиона, Рене внезапно ощутил, что «потом» настало. До этого молчание сближало их, но с этого мгновения, продолжившись, будет неумолимо отдалять. И виной всему – эти три медали, ни с одной из которых он его не поздравил. — Марти... Рене даже не смог бы сказать, что все слова куда-то подевались – их и не было. Он никогда не находил этому объяснения. Никогда не знал, почему. Или не хотел знать. — Я внимательно тебя слушаю, – интонация Мартена ясно давала понять, что с его точки зрения «потом» тоже настало. — Я ненавижу все, что отдаляет тебя от меня. — Ты хотя бы понимаешь, что говоришь? – изумленно спросил он. Рене, пожалуй, и сам удивился тому, что сказал. – Нас отдаляет все. Это жизнь! Как ты можешь ненавидеть все в жизни? — В каком смысле – все? — В прямом! Твое министерство. Мой батальон. Твоя семья. Мой биатлон. Твоя и моя Франция... Париж, Анси... — Если бы только Франция... — Рене, опомнись, – Мартен устремил на него почти суровый взгляд. – Нас отдаляет все. И так было всегда, просто тогда это не имело такого значения. Единственное, что нас соединяет – это мы сами. И не делай такое лицо. Я думаю, что это гораздо лучше, чем когда людей соединяет все на свете, кроме них самих. Стрелок вытолкал его на узкую горную тропинку, где Рене Марешаль остро ощущал лишенность возражений, объяснений, оправданий и каких бы то ни было соображений, которые позволили бы убраться с нее. — Я не могу радоваться тому, что отняло тебя у меня на невесть сколько времени! – выдал он, наконец, нервно и беспомощно, но вполне откровенно. – Можешь меня пристрелить, но я все равно все это ненавижу. — Ты сущий ребенок, Рене! – удивленно произнес Мартен. – Избалованный, капризный ребенок, в сорок лет. И я даже знаю, как тебе это удалось. Что-то в жизни ты знаешь очень хорошо, гораздо лучше простых людей. Но что-то в ней тебе неведомо вовсе. — Наверное, ты прав. Но только знаешь, что? – Рене уселся, обхватив колени руками, и кивнул в сторону медалей. – Мы оба дети. Ты тоже ребенок со всем этим. И я злюсь и ненавижу все на свете, когда ты играешь в свои игры без меня... И не со мной. Мартен проигнорировал многозначительное замечание и тоже сел, как пружина. — А как насчет твоих игр? — Это каких?! – ощетинился Рене. — Тех, в которые вы играете в своем министерстве! Ты тоже играешь в это без меня. Но не сказать, что не со мной - у меня всегда есть шанс оказаться в роли игрушечного солдатика... Шокированный Рене поневоле метнул взгляд на побелевший шрам, но голос его не дрогнул. — Эту роль ты выбрал сам, когда надел форму. Мартен пожал плечами. — Все равно, своими Играми я могу гордиться больше! Это Олимпийские игры. И вдобавок, я не играю тобой. Вот тут Рене уставился на него в упор, ощущая, как в глазах и на губах медленно проступает фирменная марешалевская улыбка. Он глядел на стрелка, не произнося ни слова, и фамильное оружие на узкой тропинке не дало осечки – стрелок начал краснеть. — Как ты верно заметил, из нас двоих я старший, – подытожил он, выбираясь из постели. – А потому не буду тебя смущать, Марти. Хотя мог бы. Надо все-таки в душ и хотя бы сообщить в министерство, что сегодня он опоздает. Когда он вышел из ванной, жалюзи были подняты, кровать в утреннем свете имела такой вид, как будто на нее упала бомба, на столике наличествовал горячий завтрак, а Мартен стоял у окна, обернувшись сдернутой с постели простыней. Если в тот момент, когда Рене отправлялся в душ, на его лице теплел легкий румянец, то теперь щеки горели огнем. — Приезжал твой помощник. Растеряв все приготовленные для Мартена Фуркада за время пребывания в ванной шпильки, Рене Марешаль расхохотался. — Дидье ты можешь не стесняться, – отсмеявшись, сказал он, на что Мартен лишь крепче запахнул простыню. – Ты вроде говорил, что биатлонисты не очень стеснительная компания, или времена изменились? Думаю, ты смутил его больше. — Он ни капли не удивился, – возразил Мартен, не оставляя сомнений, что это-то обстоятельство и вогнало его в краску. – Привез еду, сказал, что на кухне есть только кофе в капсулах и шампанское. Оставил для тебя портфель, ноутбук и здоровущий пакет. И сказал, что в министерстве тебя сегодня не ждут. Может быть, и завтра. Рене присвистнул, скрывая собственное смущение. Кошмар. Пакет же его озадачил. — За что тебе такие поблажки? – подозрительно спросил Мартен. — А тебе когда в Анси? – быстро перевел стрелки Рене. — В четверг. — Какого же черта ты тогда делал вид, что тебе надо туда чуть не на другой день после Игр? Заливал мне про Гренобль... — Я же не знал, что выиграю три медали. Садись. Остынет. За завтраком они не проронили ни слова, увлеченно и сосредоточенно жуя. Когда кофе был наполовину выпит, Мартен подтянул колено к груди, тщательно следя за приличным положением простыни, что на взгляд Рене было совершенно излишним, и настырно повторил: — С чего у тебя выходной? — Понятия не имею. Надо посмотреть, что он привез, – деловито изрек Рене и отправился проверять. Через минуту Мартен примчался на его хохот. Рене держался за стену, безудержно смеясь. У его ног помещалась кипа постельного белья. Дидье привез им простыни. Также в прихожей обнаружился несессер, под завязку забитый презервативами и лубрикантами разных фирм. Мартен, только было остывший, вновь вспыхнул до ушей. Рене вытер глаза и шагнул к нему. Бережно прижал к арке дверного проема, целуя, а затем произнес, стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче: — Ну, прости. Я не говорил никому. Просто министр обороны не хуже Дидье знает, что мой мальчик вернулся. И что я сутки, а может и двое, буду его трахать, с медалями и без. При этих словах Мартен опустил ресницы и вцепился в арку у себя за спиной. Созерцая эти пылающие скулы и два угольно-черных полумесяца, Рене думал, что никогда к этому не привыкнет. К этому парадоксальному сочетанию стыдливости и беззастенчивости, из которых на поверхность непредсказуемо выступало то одно, то другое. Непредсказуемо для него, но не для самого Мартена. Сам Мартен – это Рене интуитивно ощущал при всех обстоятельствах – вел себя в полном согласии с какой-то внутренней силовой линией, причудливый вектор которой мог сбить с толку кого угодно, только не его самого. Одно время Рене пытался вычислить этот вектор, но потом потерял всякую надежду. Мартен же каждый раз искренне изумлялся его просчетам, словно ничего естественнее его собственных реакций быть не могло. В восприятии Рене простота урожденного горца смешивалась в нем с какими-то чисто испанскими замашками позапрошлого века. Он мог крайне непринужденно отнестись к чему-то, что представлялось очень смелым, и вострепетать в ситуации, которая казалась вполне безобидной. Струна целомудрия и гордости Мартена Фуркада несомненно существовала, будучи к тому же туго натянута под каким-то непостижимым углом, и ее стон каждый раз оказывался неожиданным. Предугадать, что он воспримет совершенно спокойно, а что окажется для него шокирующим и нервно-принципиальным, было почти что невозможно. Одно Рене уяснил точно – измерение публичности или интимности, а также дозволенности или недозволенности по общественным меркам, не могли служить никаким ориентиром. Вот и теперь этот красавец строгих правил пылал, не поднимая глаз, хотя ровным счетом ничего не случилось. А то, что прошлую ночь он дотла исходился с одним, а позапрошлую с другим – это не важно. Буравя взглядом накрепко сомкнутые веки Мартена Фуркада, Рене глубоко вздохнул и сдернул с него простыню... Эти сутки запомнились ему не только беспорядочным сексом, сном, едой и нетронутым ноутбуком, но и бесплодными попытками хоть что-то понять. Дело осложнялось еще и тем, что Мартен предпринимал коварные встречные попытки. Целуя его в сгустившейся вечерней темноте, он шептал: — Ты не ждал меня. Почему? — Как это я не ждал? – возмущался Рене. – А что я здесь делал? — Ну...не предполагал, что мы будем вместе. — Предполагал. — То-то сочинские презервативы понадобились!... Зачем ты врешь мне, не надо... Рене тяжело вздыхал. — Ну, я же понимал, что ты на меня обижен. — Я не умею обижаться на тебя, Рене, – шептал Мартен, скользя губами по его шее и безостановочно оглаживая измученный член, час за часом сбрасывавший с себя кожу. – В тебе есть что-то, что мешает мне на тебя обижаться, что бы ты ни делал. Но в Сочи мне было грустно. Рене вновь тяжело вздыхал, и Мартен слезал с истерзанной постели, чтобы утолить жажду. На этот раз Рене последовал за ним в ванную, где он, склонившись над краном, ловил губами струйку воды. От этого зрелища снова встало, и Рене машинально потянулся к полотенцу, чтобы прикрыться, а потом, усмехнувшись, скрестил руки и прислонился к увешанной полотенцами теплой стене. Пусть торчит. Любуясь, он подозревал, что тот, кто пьет, может, и утолит свою жажду, а вот ему это, кажется, не суждено. Наконец, Мартен выпрямился и поймал его взгляд. Помедлив, Рене оттолкнулся от стены и неспеша приблизился к нему. Обняв его сзади, оплетя руками бедра и вжавшись незащищенным ноющим членом в изгиб ягодиц, он вновь поймал его взгляд, на сей раз в зеркале. Взгляд этот в льдистой глади был до такой степени внимательным, что Рене предпочел отвести глаза. Обцеловывая плечо и нежно скользя по нему щекой – Мартен по прежнему опирался на край раковины, и гладкий выступ лопатки приходился как нельзя более кстати – Рене уповал, что соблазнит его в очередной раз вместо выяснения отношений, хотя последовал за ним именно с целью их довыяснения. Но теперь заниматься этим почему-то совершенно не хотелось, и была надежда, что не придется. Мартен явно наслаждался трением небритой щеки о свое плечо, и Рене не угадывал ни малейшего напряжения в нижней части его тела. Хочешь – бери. Вопрос решило зеркало. Не устояв перед искушением беспрепятственно наблюдать за отражением его лица по ходу дела, Рене воспользовался его уступчивостью, для чего пришлось привстать на цыпочки. — Мать твою, какой ты длинный, Марти... — Ты тоже! – фыркнул в ответ Мартен, прикусывая губу. Рене спрятал улыбку у него на загривке. Ведь так и придется это делать, стоя на носочках. Вот расплата за то, что посягнул... Мартен сжалился и убавил несколько сантиметров от своего немалого роста, расставив ноги пошире. Выступы лопаток обозначились резче, и Рене благодарно прильнул к ним. Неожиданно для себя он прилег на них щекой и закрыл глаза. Сейчас нет большего удовольствия, чем ощущать стать его тела, и пьяняще жгучую жилу, и бархатистую кожу плеча. Все потом...быть может... Не открывая глаз, крепче оплетая руками узкие бедра, с силой подтягивая их к себе, хотя в этом не было нужды – Мартен и так впустил его на всю глубину – Рене Марешаль в полной мере ощущал себя самим собой. Много лет назад впервые ощутив под собой изгиб мужского тела, он предположил, что на свете нет ничего прекраснее, и что он родился для того, чтобы его ощущать. Сегодня он знал, что это так и есть. Тогда, много лет назад, юный Рене Марешаль не торговался с собой, не искал объяснений, не пререкался с судьбой. Испытанное им чувство было настолько непререкаемым по своей природе, что он не ставил ему условий. Он понял, что это будет нужно ему всю жизнь, и он всю жизнь будет искать мужские тела, которые можно будет ощущать под собой. Точно так же ему было ясно, уже в пятнадцать лет, что жизни это не заменит. Эти тела – это одно, а жизнь – это другое. И она должна быть такой, какой она должна быть. Граничащее с прямым долгом уважение к требованиям внешней реальности привело его на те пути, которые тоже сделали его самим собой – тем, кем он бесспорно являлся. Со временем он начал остро ощущать, что та жизнь, которой дано право считаться таковой, никогда не станет ею в полной мере, потому что это вот ощущение, ради которого Рене Марешаль родился на свет, находится вне дозволяемых ею пределов. А затем фокус сместился окончательно, и жизнью стало то, что не должно было ею считаться. Он никогда не допускал и мысли о том, чтобы совместить обе эти жизни. Между ними надлежало разрываться, отдавая им дань и ни на что не надеясь. Но сил на это как будто оставалось все меньше и ставить между ними бесправный знак равенства таким способом становилось все невыносимее. И, быть может, это было вовсе ни к чему. Потому что существовал этот склоняющийся и непреклонный парень, с мятым Экзюпери и олимпийскими медалями в сумке, с гасконским акцентом, со шрамами на руке и тысячекратно начертанным ногами на снегу знаком равенства. Армеец. Католик. Скала. Пуля. Метаморфоза. Константа. Прижимая Мартена к себе, безотчетно пересчитывая обросшим подбородком выступы его позвонков, Рене сознавал, что, возможно, обрел шанс познать жизнь в подлиннике, хотя бы на последнем отрезке. Не «ту» и не «эту», а этот вот единоличный и безраздельный удел – льнуть к нему, чтить, не открывая глаз, постигать изо дня в день, так, быть может, и не постичь, и молча умереть, расплавившись в его недрах. Когда он открыл глаза, в зеркале его взору предстало склоненное лицо Мартена Фуркада, прочерченное дорожками. — Господи... Марти, я такую боль причинил? Сейчас?! – Рене не мог в это поверить. Испытывая глубокую страсть, он двигался как никогда плавно, бессознательно все время предохраняя Мартена, стоявшего в не слишком удобной позе. Да, руки временами ласкали бешено, оглаживая, оплетая, сжимая, но там... — Нет, – Мартен поднял глаза и смущенно улыбнулся. – Я не знаю, что это. Просто текло из глаз. Он включил воду, обеими руками плеснул себе на лицо. Вновь смущенно улыбнулся и попросил: — Дай мне полотенце. Глядя, как Мартен прижимает его к лицу, Рене вновь задался вопросом, а потом с грустью произнес: — Какой ты красивый... — Да? — Мартен оглянулся через плечо и развернулся к нему, так, что он встретил его чуточку размытый взгляд уже не из зазеркалья. – Что ж ты не смотрел? Признаться, я думал, что ты себе в этом не откажешь. — Признаться, я тоже, — усмехнулся Рене. Не исповедоваться же ему теперь, что чувства снедали до беспамятства... Что он страшился увидеть собственное лицо в эти мгновения. Придымленные после пережитого огоньки глаз туманила влага, и Рене вдруг услышал тихое: — Спасибо, что не смотрел. В приглушенном голосе не было ничего, кроме признательности, и все же он ощутил себя трепещущим у самого обрыва. Сказав эти слова, Мартен сунул полотенце ему в руки и вышел из ванной. Опираясь на край раковины и по-прежнему избегая собственного отражения, Рене Марешаль молча отдавался боли. Он сознавал, что ошибся. Он полагал, что не может быть ничего хуже той ночи, когда он взмолился, чтобы олимпийский чемпион его не оставил. Он и не подозревал, что эти муки будут лишь прелюдией. Они не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал теперь, когда он выполнил его просьбу. Знать, что есть другой, было невыносимо. И это знание водворилось не тогда, когда Рене Марешаль был – столько времени! – готов к нему во всеоружии, а вот теперь. Коварное уравнение с истинно математической точностью единовременно подвело свои кривые к пиковой точке и вонзило туда, где билось сердце. Оно дождалось седых волос – и не только на голове. Оно дождалось откровения, что Мартен Фуркад тождественен и кратен самой судьбе Рене Марешаля и его надежде обрести жизнь в подлиннике. И вот тут выкатило на сцену этого отягощенного винтовкой щегла одного с Мартеном роста... Рене поймал губами струйку воды, словно силясь запить ревность и отчаяние и, выпрямившись, наконец, взглянул в зеркало. То, что он там увидел, его поразило. Три ночи назад он твердо знал, что страдание его не красит. Сегодня он лицезрел свидетельство обратного. Из зеркала бездонными глазами смотрел человек с тонкими заострившимися чертами. Немолодой, выпитый усталостью, израненный. Страдание сотворило чудо с холодными глазами, сообщив им проницаемость на всю глубину. В этой исполненной обреченности прозрачной глубине, не таясь, медленно и бесслезно переливались зрячая боль и ослепшая от любви нежность, и ничто не отделяло предназначенное Мартену Фуркаду от непредназначенного ему. Когда он вернулся в спальню, Мартен полулежал на кровати с телефоном в руках. Судя по характерным движениям пальцев, переписывался с кем-то, сосредоточенно глядя на экран. При его приближении он отложил телефон и как бы невзначай согнул правую ногу. Рене знал это движение слишком хорошо. Усевшись рядышком и по-свойски оперевшись о его приподнятое колено, он устремил взгляд на его прикрытые простыней бедра. Прекрасно. Просто прекрасно. И ведь только что трахались... Сильно же он на него действует. — Расскажи мне про Сочи, – невинно попросил он, возвращаясь к прерванному разговору. — Там было очень здорово, я даже не ожидал, – ответствовал Мартен. – Олимпиада – это колоссальный праздник. А когда ты еще и выигрываешь... Тут по лицу пробежала тень, и Рене всем своим видом дал понять, что готов. — Но временами мне было грустно. За всех радовались, всех поздравляли – родные, подруги, друзья... Я смотрел на свой телефон и понимал, что что-то в жизни делаю неправильно. Когда люди выигрывали медали, все с ума вокруг них сходили, ликуя. Человек, с которым я встречаюсь три года, даже не написал мне. — Четыре, – сокрушенно поправил Рене. Забыть бы когда-нибудь этот короткий вздох...этот его взгляд... — Три с половиной. Мартен упорно не считал Шамони началом отношений. С одной стороны, Рене понимал, что для этого есть основания. С другой, ему всегда казалось, что в этом есть что-то странное, особенно с учетом, что это был его первый опыт такого рода. И, в конце концов, он тогда переспал не с кем-нибудь, а именно с ним! — А твоя семья? — Отец позвонил, когда прочел в газетах. А Симон завидует. Он всегда был любимцем, со временем это как-то поменялось, по большей части после Афганистана, и он не может мне этого простить... А потом была вторая медаль. И на этот раз тишина и одиночество были тем тяжелее, что оправдали ожидания. Я был к ним готов – и ничто этого не опровергло. — А твой друг? — Прислал смс-ку «Ну ты даешь, Виньолет!» — Я имею в виду, твой русский друг... Мартен горестно улыбнулся. — Русские люди чуткие, их не проведешь. Не очень-то приятно было сознавать, что для него все так очевидно... Безмерно досадуя, Рене сдавил его колено, но тут же расслабил руку. Мартен давно привык к подобному – кое-кто способен был битый час наслаждаться ощущением его коленной чашечки в своей ладони. Оглаживая и целуя это колено, Рене обдумывал, как бы так поставить свой следующий вопрос, чтобы у Мартена Фуркада не было возможности ни ускользнуть, ни отбиться, ни встать стеной. — Давай попробуем поспать? Скоро полночь, и на тебе лица нет. Завтра нам надо будет как-то отсюда выбраться. Не успел Рене переварить это заявление, – еще чего, какой тут сон! – как Мартен притянул его к себе, уложил рядом и, придавив на какой-то момент всем весом, дотянулся до выключателя. Тяжесть его тела вкупе с накопившимся утомлением и резко наступившей темнотой возымели потрясающий эффект. Сознание отключилось почти мгновенно. Рене Марешаль проснулся среди ночи, с трудом понимая, где находится. Ноющие протоки и пульсация сзади напомнили ему об излишествах последних суток. Он попытался сменить позу, но Мартен не дал ему этого сделать. Тяжелая рука подмяла и властно распластала под боком, возвращая в первоначальное положение. Подумав, что начисто отвык делить постель с мужчиной, Рене уставился в темноте на спящего, словно ожидая услышать имя, произнесенное во сне. Нет, конечно, он не в Сочи в него влюбился. Гораздо раньше. И очень может быть, что все эти Эстерсунды и Антерсельвы стелили им постель раз сто. И вовсе незачем рассказывать об этом чиновнику в Париже, который ничего не замечает. Рене Марешаль интуитивно понял, что прав, как только эта мысль пришла в голову. Его мальчик был влюблен с незапамятных времен, только не рассчитывал на взаимность. Поэтому и сказал тогда, что в биатлоне все совершенно безнадежно... Русские отрицательно относятся к таким вещам. Но, видимо, влечение все же оказалось сильней. Интересно, когда? Полтора года назад Мартен дал понять, что у него есть тайны... Ему вспомнилась песня, которую Мартен напел тогда, в горах, и Рене с силой хлопнул себя по лбу, едва не разбудив того, кто спал рядом. Каким надо было быть идиотом, чтобы вообразить, что эти щемящие слова относятся к нему!... Разумеется, он сочинил их в тоске по этому русскому. «Недавно», сказал он – как раз было межсезонье. Просил не забывать, и позабыть, и вспомнить снова. Это душераздирающее «ton pays loin»*...конечно, речь шла о России! Надо иметь большую фантазию, чтобы счесть Париж сильно удаленным от Анси. Урал подходит на эту роль гораздо больше. Горы к горам... — Какого черта ты не сказал мне, Марти? Ну да, от Марти дождешься откровений... Рене отчаянно помотал головой. Теперь понятно и его философское отношение к сексу, и его безумное отношение к биатлону, и эта его способность любить, не любя... Как можно было не соображать все эти годы, что у него есть другой?! Дотянувшись рукой до ночного столика, Рене без малейших колебаний сцапал телефон Мартена и шаркнул по экрану. Монблан блеснул на него с заставки и преградил дальнейший путь. Благословив Дидье, который любезно поделился с ним навыком справляться с препонами такого рода – Рене спросил тогда из чистого любопытства к новой технике – он открыл раздел сообщений. Нет, переписывался он не с ним, а с какой-то Аньес. И у него, между прочим, стояло. Час от часу не легче! Нет, видимо, стояло не от этого, судя по содержанию... Рене переключился на раздел контактов и набрал измучившее его имя. Оно выскочило мгновенно. Да, есть звонки. Немного, но есть. И входящие, и исходящие. Два так даже длинные! О чем можно было говорить двенадцать минут?! Так, смс. Ничего внятного. Понятно, что люди неоднократно встречались. Если сопоставить с неким Рене Марешалем, будет та же картина... Кстати, интересно. Рене набрал свое имя и получил список людей, о которых не имел никакого понятия. Неужели фамилия? Он не такой дурак, чтобы... Естественно, нет. Тогда как? Mon amour eternel? Mon cretin parisien?** Ладно, начнем с начала. Количество контактов, вопреки ожиданиям, зашкаливало. Рене даже бросил взгляд в направлении спящего Мартена и хмыкнул про себя. Ну, мальчик-молчальник, куда ты подевал Рене Марешаля? Сообщения! Нет, видеть это «ne me quitte pas» в его телефоне было выше его сил. Проще позвонить. Дотянувшись до своего собственного телефона и убедившись, что звук у обоих полностью выключен, он так и поступил. И прыснул, увидев высветившуюся на экране надпись. Мартен настораживающе пошевелился. Рене тут же прервал звонок, безотчетно обтер телефон и поместил на прежнее место. Упав на подушку и позабыв на минуту о всех своих прежних заботах, он какое-то время не знал, смеяться или плакать. Безликий лейтенант из Анси уложил его на обе лопатки. — Ты чего мне звонил среди ночи? – спросил он за завтраком. — Случайно нажал, – как можно более небрежно уронил Рене. – Не обращай внимания. — Опять сидел в телефоне вместо того, чтобы спать? – пробурчал Мартен, наливая ему кофе. Это прозвучало так прозаически семейно. Он для него все равно что муж, чего уж там. А тот... Рене меланхолически вздохнул. Интересно, знает ли месье русский о месье французе? Скорее всего, столько же, сколько знал месье француз о месье русском неделю назад... — Рене, ты так на меня смотришь все время... Ты ничего не хочешь мне сказать? Он покачал головой. — Нет. Нет. Просто немного попереживал из-за твоей олимпиады, – сдался он под напором этих глаз. – Поверить не могу, что мы снова вместе. Мартен поднялся на ноги, обогнул стол и с силой прижал тоже поднявшегося Рене к себе. — Не можешь или не хочешь? – испытующе глядя на него, спросил он. Рене молча прижался щекой к его плечу и позволил себе обмякнуть. Выше плеча и не дотянешься. А тот точно такого же роста... — Прости, – раздалось над ухом. — За что? – Рене вскинул глаза. — За переживания, которых могло бы не быть, если бы не я и не все это..., – Мартен сделал неопределенное движение головой. — Ты тоже прости. Не хватало еще слезу пустить. Он вновь склонил голову. Ну нет, Мартен Фуркад, этому не бывать. Больше этому не бывать. — За что? – тихо, но требовательно спросил Мартен. — За переживания, которые могли бы быть другими. — Прощу, когда приедешь ко мне на следующую олимпиаду и поздравишь меня с медалью! – заявил Мартен. – Я выиграю. Можешь не сомневаться. Я специально для того выиграю, чтобы посмотреть, как ты будешь меня поздравлять. — Все будет по протоколу, ничего интересного! – пошутил Рене. — Не слишком ли ты высоко замахиваешься? — Тебе под стать. Какое-то время они глядели друг другу в глаза смеющимся взглядом, думая об одном и том же. Потом Мартен буркнул что-то насмешливое про элиту нации и про то, что это пошло. — Не вижу в этом ничего пошлого. — А я вижу! Заявив это, Мартен Фуркад отпустил его плечи и направился в ванную, прихватив извлеченное из сумки нижнее белье. Рене огляделся и тяжело вздохнул. Привычный пейзаж. Разложенные наготове джинсы и свитер, сумка и кроссовки на полу. И так четыре года. Три с половиной. Откровение настигло его с той ошеломляющей силой, с какой штормовая волна расшибается о маяк, разлетаясь и опадая тысячей холодных брызг. Это не было умозаключением, гипотезой, решением уравнения – скорее, прозрением, дарованным той самой глубиной, которую он увидел в собственных глазах. Он вдруг с абсолютной ясностью постиг, что за эти годы произошло с Мартеном. Тот одинокий мальчик с винтовкой, втихомолку и без всякой надежды любивший одного, так же втихомолку и ни на что не надеясь достался другому, не будучи, по большому счету, нужен ни одному из них и, в общем, не делая из этого драмы - нет так нет. Время отомстило всем. Оно превратило мальчика в неприкаянного прекрасного мужчину, втихомолку и без всякой надежды снедаемого теперь уже подлинной, мучительно сильной страстью к двум ничем не похожим и не знакомым между собой мужчинам, каждому из которых стал за это время неимоверно дорог. Время рассчиталось и с ними. У обоих что-то необратимо перекосило в зрачках и в мозгу так, что некто Мартен Фуркад стал ослепительным, потребным как воздух, несопоставимым ни с кем в принципе. Недалек тот день, когда они будут готовы, кажется, убиться за поворот его головы... И теперь никто не знает, что с этим делать. Меньше всего сам Мартен. Заслышав из ванной характерный звук, Рене приоткрыл дверь. Его любовь – и, видимо, не только его – сосредоточенно обхаживала щеки машинкой, подчистую истребляя то, что так их красило. Он издал разочарованный стон. — Ну зачем все-то?! Бормоча что-то про небритого гамадрила, Мартен сменил режим и продолжил свое занятие. Затем, выключив бритву, сказал: — К этапу отращу. Рене знал, что перед важными гонками Мартен не бреется – это считалось у него дурной приметой. Видимо, столь же дурной приметой было являться в распоряжение генерала Тюрена небритым. — К к-к-акому этапу? Увидев его лицо, Мартен скосил глаза к носу, оттопырил губу и вздул торчащую надо лбом прядь. — Опять биатлон?! Ты же только что вернулся с Олимпийских игр! Куда тебя опять несет?! – семеня за ним по пятам из ванной, Рене ощущал полную беспомощность. — В Словению... – Мартен склонился над сумкой. – Олимпиада – это одно, а Кубок мира – это другое. Потом будет Финляндия, потом еще Норвегия. Это же этапы, как в твоей Формуле, забыл? — То есть, у тебя еще три раза? — Можно и так сказать. Рене, у тебя такой вид, будто ты раньше ни о чем таком не подозревал. Марешаль мрачно хохотнул, оценив. Да уж. Не подозревал. Что верно, то верно. Что ж, мальчики расстались ненадолго. Понятно, почему в Сочи им это удалось со сравнительно спокойной душой – знали, что скоро потрахаются. В Норвегии расставаться будет тяжелей... Через полчаса вещи были сложены. Простыни, бутылки, обертки - даже те заняли свои места, дожидаясь прихода тех, кто с ними разберется. По обыкновению дожидаясь, пока он оденется, Мартен стоял у окна и глядел в лицо пасмурному утру. Рене чувствовал, что он по-своему наслаждается последними минутами тишины и покоя, прежде чем выйти отсюда. — Он сказал правду, – задумчиво проронил он, глядя на раскачивающиеся голые ветви, которые не в силах были скрыть высокий бетонный забор, окружавший их пристанище. – Ничто сюда не проникает. И никто. Что это за место? — Актив министерства, как я подозреваю, – Рене присел на кровать, натягивая носок. Дом, судя по всему, предназначался для временного размещения в Париже гостей министерства обороны, которых тоже никто не должен был беспокоить. Дидье заслужил очередной бонус за свою находчивость. Мартен только понимающе кивнул и снова уставился в окно. Впериваясь ему промеж лопаток, Рене проговорил необычайно спокойным голосом: — Можно тебя еще кое о чем спросить?... — Нет. Мартен Андре Фуркад обернулся, и Рене Марешаль, каменея, подумал почему-то, что сейчас в их треугольнике точно известно только одно – все трое отлично стреляют. Произнеся это чудовищное «нет», его любовник присел на корточки у его ног и вздохнул: — Пожалуйста, не спрашивай. На мгновение опустил глаза, прижался губами к его лодыжке, все еще водруженной поперек колена и, ничего более не сказав, поднялся и вышел, оставив дверь незакрытой. * Ton pays loin (фр.) – твои далекие края **Mon amour eternel? Mon cretin parisien? (фр.) - Моя вечная любовь? Мой парижский кретин?