Мужчина французского лейтенанта

— В следующий раз используй свою винтовку. Рене Марешаль затаил дыхание. Донесшиеся до него слова были произнесены в темной комнате – одной из тех, куда они с Мартеном даже не заглянули. Амьенский особняк был слишком обширным для двух дорвавшихся друг до друга людей. Он не удивился поначалу, когда проснулся один. После всего пережитого он заснул в руках Мартена там же, где отдавался ему. Спустя какое-то время улыбающийся стрелок эвакуировал его на кровать, и Рене вновь провалился в сон. И он не удивился, когда проснулся один, нет – только когда протянутая рука со всей ясностью ощутила, что место рядом успело остыть. Ну, и где он лазает в полночь? Рене выбрался из кровати, ведомый более собственными нуждами, чем тревогой, но, управившись с первыми, решил отдать должное второй. Прислушиваясь, он старался перемещаться как можно бесшумнее, чтобы не упустить какой-нибудь звук, и замер, услышав прозвучавшие где-то совсем рядом слова. Сердце успело пуститься вскачь и заскучать снова, прежде чем из темноты донеслось усталое: — Не знаю, Антон. И никогда не знал. Думаю, что ты тоже. Надо же так вздрагивать при звуке этого имени!.. Переводя дух, Рене Марешаль принудил мускулы обнаженного тела немного расслабиться. Паузы будут многокилометровыми. Интересно, Антона не раздражает его невыносимая манера говорить по телефону? Точнее, не говорить. Попытавшись в свое время наладить какую-то коммуникацию на расстоянии, он понял, что не может этого выдержать. На каждую реплику приходилась такая доза молчания, что только возможность видеть Мартена способна была скрасить для него этот процесс. Ни с кем не было трудней поддерживать диалог при том, что человека ближе в его жизни никогда не было. Изумляясь в глубине души, как такое возможно, Рене оставил попытки поболтать иной раз вечерком без посредства скайпа. Лейтенант Фуркад просто не умел разговаривать по телефону. Бывает. Подумаешь. И вот теперь, перестав колыхаться на цыпочках, хотя пол был холодноватым, Рене Марешаль приходил к удивительному выводу – лейтенант Фуркад умел разговаривать по телефону. Просто для этого надо было быть другим. Тем другим. Лишенный возможности что-либо видеть в полночной тьме, изредка ронявшей звуки этого голоса, он стыл, всей кожей ощущая течение времени и струящегося между ними тока. Те двенадцать минут, вероятно, едва ли хоть наполовину состояли из обмена словами... Лейтенант Шипулин тоже не умел разговаривать по телефону. Почти не размениваясь на реплики, эти двое подолгу слушали молчание друг друга. — Да, я его люблю, – произнес Мартен, и Рене снова заколыхался на цыпочках. – Но Антон, если это реванш, то очень глупый. Так вот что он ему написал... Понятно. «В следующий раз используй свою винтовку» – Рене готов был поклясться, что правильно истолковал смысл этих слов. Этот русский чем-то его убил. На сей раз трубка, видимо, не молчала. — То, что у меня было с ним, никак тебя не касается. Это было до тебя. Было и прошло. Простая история. Не начинай. Трубка что-то буркнула. Из темноты раздался выразительный стук – судя по всему, лейтенант Фуркад приложился затылком о косяк. Ошеломленный Рене в свою очередь брякнулся на пятки. — Я просто знаю, чем закончится твоя, – глухо изрек Мартен. Надо пойти и позвонить Ивонн, она наверняка еще не спит. Реванш. Очень глупый. Сделав выбор между этим импульсом и желанием дослушать беседу, проливающую свет на неизвестные ему обстоятельства вопреки царящему кругом мраку, Рене Марешаль вычислял. Другой биатлет. Единственное объяснение осведомленности лейтенанта Шипулина... Процессор, тихо рыча, прокручивал кадры трансляций и фотографии спортивных изданий и, прежде чем Мартен успел вновь заговорить, выложил результат. Рене усмехнулся: он и так был в открытом доступе. Не будь кое-кто так озабочен русской угрозой... Попытавшись представить себе норвежские ухаживания, Рене Марешаль усмехнулся вновь. Из всех деятелей этот, пожалуй, был ему наиболее понятен. Он сам поступил бы так же. Когда такая красота по полгода ходит рядом с тобой, обнимаясь с лыжами и палками, глупо не попытать счастья. Он тоже подошел бы к нему с шуточками на губах, оптическими прицелами в зрачках и комплиментами в притрагивающихся пальцах. Глядел бы с пасмурной невозмутимостью, дожидаясь ответа черноглазого принца. Выстаивал бы его, как мишень на ветру. Что ж...мальчикам наверняка довелось пошалить в каком-нибудь утопающем в снегу шале. Все было просто – сауна, обжигающий снежок, потом чашечка горячего шоколада у камина... Этот поросенок просто побаловал его тело. Этого можно не опасаться. — И в чем я тебе лгал, можешь сказать? Черт, что такого есть в этом русском парне, что Мартен так на него запал? Выясняет отношения среди ночи, переживает, оправдывается, бьется затылком о косяк... С тем наверняка не было ничего подобного. — Думай обо мне, что хочешь, – поговорил сдавшийся голос. – Но пойми, что самое страшное – когда человек обманывает сам себя. Как ты сейчас. Да! Я же знаю, почему, знаю, зачем! – голос неожиданно взмыл. – Антон, порви со мной, не разговаривай, не подавай руки, не смотри в мою сторону, но не плати эту цену!... Рене отчего-то подумал, что знает прозвучавший в трубке ответ. «Если бы я мог». Этот парень наверняка слишком долго любил Мартена, быть может, сам того не понимая...его каталонские скулы и пружинистую походку, его горделивые заскоки и кошачье коварство на трассе, его ускользающую улыбку и чистые как горный родник глаза... любил, быть может, через ненависть, его меткость и силу, его непобедимую трудоспособность и разливающееся бледностью остервенелое молчаливое страдание... Только прежде у него не было возможности любить все остальное. А теперь есть. Глухое, переполненное нежностью «Тоже нет...» опалило с головы до пят. Мартен произнес это совсем тихо, но Рене расслышал. Ему знакома была эта интонация. Не сдержав прерывистый вздох, он даже не встревожился – на том конце без сомнения вздохнули так же. Конечно, нет. Ни один из них этого не смог бы. Можно представить, сколько времени Мартен любил эти глаза. Они чем-то напоминали Рене глаза отца – чуть вытянутые к вискам зеленоватые лезвия – и ему нетрудно было представить, как они наливаются светом, гневом, смехом... Конечно, он любил эти глаза. И славянские скулы, и вынимающий душу взгляд, и мягкие очертания губ, и линии упрямого сильного тела... Наверное, тоже отличил бы его из тысячи, сквозь ветер и снегопад, и летящее, слепящее солнце. Он не смог бы не смотреть на него, не думать о нем. И тот тоже. Проклиная обоих из-за бесконечного молчания, Рене покачивался с носков на пятки и вонзал ногти в основания больших пальцев. Холмы Венеры, говорила бабушка. Пожалуй, к концу этого разговора от них ничего не останется. Превратятся в кратеры. Тишина царила долго. Силясь угадать, разбавляют ли ее хотя бы какие-то слова с той стороны, он испытывал настоящее страдание. — Наверное, ты прав. И все же я никогда этого не пойму. Как вы все так устроены, что это можете? – внезапно прозвеневшее в голосе Мартена отчаяние показалось отголоском его собственного. – Почему все вы женитесь?! Это какая-то фантастика. Хочешь жениться – переспи с Фуркадом! Снова водворилось безмолвие, затем в темноте что-то заскрипело. — Ну да, конечно, это я виноват, что ты сделал ей предложение!.. Знаешь, по твоей логике, ты виноват в том, что в моей жизни есть кто-то еще. Снизойди ты до меня, ты был бы первым и единственным... – голос Мартена пресекся, и сердцебиение последовало его примеру. – Это сделали другие...не дав мне умереть. А теперь это повод для твоей помолвки. Я ничего не упустил? Трубка, по-видимому, попыталась внести поправки на ветер. — Прости, но ты наивен! Ты не представляешь, как довольны были бы в моей части...и как недовольны сейчас. Нет, не шучу. Мне было заявлено, что мое безнравственное поведение подрывает престиж подразделения в той же мере, в какой мои достижения его укрепляют, и что я должен серьезно подумать. Темноту вспорол судорожный вздох. Рене Марешаль похолодел. Что-то подсказывало ему, что начальству плевать на похождения Мартена с другими биатлетами. А вот причаливающий на вертолете министерский любовник – другое дело. Нет, не из-за лейтенанта Шипулина генерал Тюрен пробирал лейтенанта Фуркада... — Обвенчался бы – сразу стал бы хорошим мальчиком! – в голосе вновь взмыло отчаяние. – Но я не могу себе представить, как надеваю кольцо на палец какой-то женщине, пока на свете есть вы...все вы, мать вашу! С кольцами на пальцах... Рене понял, что Мартен прервал разговор, и поспешно отступил с занимаемых позиций, стараясь ни на что не натолкнуться. Боже сохрани слышать, как он плачет. Раздумывая про себя, как можно одновременно испытывать сильнейшее желание утешить и не меньшее желание придушить, он добрался до спальни. В голове, совершая повороты и броски, танцевали танго генерал Тюрен, уральский предатель и норвежский паршивец, чье имя он забыл. И непонятные и устрашающие «вы все». Ослабленно присев на кровать, Рене Марешаль внезапно возблагодарил тех, кого, по крайней мере, знал в лицо. Француза – за то, что приструнил. Норвежца – за то, что история была простой. Русского – за то, что не стал первым и единственным. Но все же хорош, огорошил на Рождество...хотя, это же Россия. У них будний день декабря... А Марти-то!... Каков?!... Вот кто паршивец. Вымотал до беспамятства и побежал выяснять отношения среди ночи с другим любовником... Ну, погоди, поплатишься... Интересно, что сказал бы твой русский, если бы знал про твои рождественские подарки! Стиснув виски заледеневшими руками, на каждой из которых теперь блестело по кольцу, Рене приказал процессору остановить танго. Что нового он узнал? По сути ничего. О близких отношениях Мартена с Антоном он знает триста восемь дней. О том, что Антон сделал что-то, напрямую на этих отношениях сказавшееся – шесть часов. У него был кто-то до Антона. Это, конечно, сюрприз. Но об этом тоже можно было догадаться. В биатлоне все-таки все не так безнадежно, как Мартен пытался это представить... Сидя на краю остывшей кровати, Рене понурился. Он догадывался, когда. Мартен был ослепителен в ту зиму. Легкий, тоненький, яркоглазый, он казался совсем мальчиком, когда стоял на склоне, и превращался в сильного прекрасного мужчину, когда приближался. Месье Марешаль наслаждался этими превращениями и почти не замечал окружающего – в памяти остались только порядком запорошенное шале да этот подернутый туманом заснеженный склон. Крышу аккуратно чистили, но каждый раз во время прогулки Рене замечал на ней новую шапку, лучше прежней. Это были первые зимние каникулы, которые они провели вместе. Пять ночей и четыре дня. Он вспомнил, как, словив от Мартена снежок между лопаток, слепил ответный и...отправил его точнехонько в ствол отдаленной сосны. Мартен присвистнул. — Вот это прицел!... Можешь повторить? — Уж чего-чего... – пробурчал Рене. Произведя пару небрежных похлопывающих движений по новой пригоршне снега, он резко размахнулся, изображая внезапную атаку, так, что Мартен отпрыгнул, уворачиваясь. Рене рассмеялся и продолжил лепить снежок, оставшийся в его руках. Придав ему должную плотность, он взглянул на сосну, ствол которой хранил белую отметину, и сообщил: — Будет чуть выше, чем первый. — Браво! – сказал Мартен, когда снежная россыпь вновь брызнула со ствола. – Третий мне, давай, я попробую сделать так, чтобы ты не попал. Рене улыбнулся и метнул на него выразительный взгляд: — Тебе не надо ничего для этого делать. Ресницы Мартена Фуркада дрогнули. За всю свою жизнь Рене не встречал мужчины, которому была бы присуща подобная манера горделиво и застенчиво прятать скользящий взгляд, почувствовав, что другой любуется им. Это оружие разило не хуже карабина. Теперь он действительно не смог бы запустить в него снежком. Если до этого мешала просто его красота – вот эта самая, бросающая ослепительный вызов январскому снегу, – то теперь мешал этот неотразимый, немужской, нефранцузский жест. Подавая ему руку на том склоне, Рене сознавал, что все еще почти не знаком с гордой испанской принцессой, проживающей в скромном горном стрелке. Надежно притаившись в своей цитадели – Граньена, Миравет*, не старайся, не возьмешь – она наделяла стрелка непостижимым очарованием. Рене порой ощущал, что обладает тем, что не полагается никому на свете – самой тайной ее существования. Принцесса любила поклонение, любила ласки и до кошмара смущала самого Мартена, судя по тому, что он о ней и не подозревал. У Рене было достаточно проницательности и опытности, чтобы понимать – по-настоящему счастливым Мартена Фуркада сможет сделать только тот, кто станет любоваться ею в обход и помимо всего исконно мужского в нем. Но утруждаться этим открытием всерьез он не намеревался. Хотя принцесса была счастлива, когда Рене Марешаль раскланивался перед ней, а стрелок грациозно смущался и опускал глаза («Лучше б уж ты мне засветил...» «Я так ослеплен, что все равно промахнулся бы»). Рене поднялся на ноги и приблизился к окну, за которым разливалось холодное мерцание амьенской иллюминации. Да, жаль, что прошлое нельзя изменить...что нельзя исправить в этом прошлом хотя бы одного поверхностного высокомерного глупца. По счастью, второй апгрейду тоже не подлежит. Хоть в чем-то есть на свете справедливость. Тяжело вздохнув, он объявил рождественским переливам меж портьер, что был болваном. И даже не скажешь, что свет таких не видывал... В болване не было ничего оригинального. Потрахивал и втюхивал: спи с кем хочешь. Он и переспал. При этом молча умирая по другому... «Ты был бы первым и единственным»... Мать его, как он это сказал. Беззвучно взвыв про себя, Рене поблагодарил черное небо над Амьеном. Просто счастье, что русский так долго запрягал. Ну нет, Марти. На войне и в любви все средства хороши, а история не знает сослагательного наклонения. Твоим первым был другой, и он же станет твоим единственным. Он родился обладать и владычествовать, и он найдет способ никому тебя не отдать. А если не дай Бог этого не хватит...для любви не названа цена, но ты ее заплатишь, несчастный русский. Ты тоже почувствуешь, каково обугливаться и истекать кровью, не спать ночей и не знать, что делать. Будешь прятать порванность в клочья под своей экипировкой. Будешь замечать проседь, глядясь в зеркало, будешь чувствовать себя изнемогшим, постаревшим на десять лет. Змея не постигнута никем. И она тебя задушит. Пошатнувшись от неожиданно разметавшейся ярости, Рене вцепился в портьеру. Искушение рвануть было огромным, но он справился с собой. Только этого не хватало. Горестно усмехнувшись отчаянному желанию во что бы то ни стало значить для Мартена Фуркада больше, чем Антон Шипулин, Рене Марешаль на мгновение прикрыл глаза. «Ты был бы первым и единственным»... Вот же сука. Ему бы кольца и дарил... Глаза распахнулись, зрачки сузились, несмотря на мрак. Зрительная память не пощадила. Когда лейтенант Шипулин станет женатым мужчиной, на его руках тоже будет два кольца. Одно на левой, другое на правой. И то, что на левой, вероятно, взялось оттуда же, откуда у Рене Марешаля взялось на правой. Меблировку в комнате спасло чудо. Оно выросло на пороге и приняло удар на себя. Поначалу Рене не смог решить, чего в этом раздавшемся за его спиной вздохе было больше – облегчения, печали или вины. Конечно, можно сделать вид, что был занят разговором с женой и не в курсе его разговора с любовником... Но, повернувшись и почти с удивлением вглядываясь в сочащемся из окна ночном свете в его глаза, Рене подумал, что притворяться нет смысла. Все-таки печали. Все-таки вины. Блин, девять парней из десяти на его месте ухватились бы за соломинку. Но не Мартен. — Удобно, – сквозь зубы поприветствовал его Рене. – Один мужчина на сезон и один на межсезонье. А может и не один. Вы хорошо устроились, мой лейтенант. Волны исходящего от него ожесточения не остановили Мартена. Он приблизился неуверенными, но не робкими шагами, и присел на подоконник. А затем убито промолвил, глядя на него: — Я бы не сказал. Сам Рене Марешаль вел бы себя совсем иначе. Смотрел бы на очередного любовника с давно освоенным выражением – улыбчивым, посторонним, дрянным. Он знал, что и Мартен может. Ему уже доводилось чувствовать себя до невозможности одиноким из-за бестолковой неприступной улыбки, игравшей на его губах. Мальчик не понимает, что происходит. То, что делала его рука, плохо вязалось с этим выражением. Хотя почему? Вполне вязалось. Мальчик играет, мальчик забавляется. Не препятствуя этому действу, Рене тогда непроницаемо смотрел ему в лицо. «Что с тобой? Ты даже не возбужден». «А это что?» – насмешливо спросил Рене, толкаясь в его ладонь. «А это просто прилив крови, – возразил Мартен, внимательно глядя на него. – На самом деле ты сейчас в битве со мной». Рене догадался, что его выдало. Зрачки. Это была одна из бесплодных попыток выяснить хоть что-нибудь. Мартен вот так же сидел на подоконнике гостиничного номера в Гренобле, и тусклый свет пасмурного августовского дня лениво ложился на его плечи. Теперь эту роль взял на себя мрачный блеск ночного Амьена. — Моя очередь задать пару вопросов. Он тебя любит? Мартен не шевельнулся. — А ты его любишь? Опять ни слова. Саркастически скривившись, Рене пожал плечами. — Какой ты скучный, Мартен! Со всеми мужчинами одинаковый. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы...одни и те же кольца. Правда, не на одни и те же пальцы, но это так, мелкие культурные различия! Мартен вскинул глаза. Смотрел прямо и недоуменно. Неужели мимо? Губы припухли, ресницы слиплись стрелками...каким бы ни был ответ на первый вопрос, вот он, пожалуйста – ответ на второй. Плакал из-за него, черт побери. Хотя может статься, и не только из-за него... Ощущая желание выдавить его спиной оконное стекло, Рене скрестил руки. Этот балбес и словом не обмолвился, что сталкивался с каким-то давлением в своем батальоне, что у него проблемы. Антону сказал, а ему не сказал. — Когда все стало сложно? Когда ты понял, что он тебя любит? Последовала пауза, потом в темноте прозвучало тихое: — Когда я понял, что я тебя люблю. Слегка изумленный этим признанием, Рене разжал руки. — Удовлетвори мое любопытство. Когда? С грустной усмешкой, едва коснувшейся губ, Мартен опустил голову. — Нетрудно догадаться. Глядя на упрямый лоб и влажные веки, Рене ощутил, что расплывается в беспомощной улыбке, вопреки владеющему им гневу. Он и понятия не имел, какой момент считать тем самым. В ответ на его затянувшееся молчание лучший биатлонист Франции поднял глаза. Рене вопросительно приподнял бровь и к своему удивлению увидел, как в этих глазах вновь дрогнула влага. Мартен Фуркад с болью вглядывался в его лицо. — Ты хочешь, чтобы я вслух это сказал? Когда бежал за тобой у всех на глазах. Волшебное воспоминание в немеркнущем закатном свете над Анси неожиданно сверкнуло другой гранью. Он сказал тогда. Обмолвился. «Все, иди, а то мне так влетит за эту любовь, что месяц не увидишь». Упорная связь с женатым чином из Парижа не красила репутацию молодого офицера подразделения, где порядки не сильно отличались от гвардии Ватикана. Можно представить, какому порицанию подверглась прилюдно засвидетельствованная вторым лейтенантом Фуркадом неспособность порвать со своим любовником. Больше Мартен не говорил подобного никогда. Ни в номере отеля на берегу, где они встретились через два дня, чтобы до полусмерти оплавиться друг о друга, ни впоследствии...ни теперь. Бесполезно спрашивать, что случилось после того, как упал шлагбаум. Достаточно взглянуть, как упали эти ресницы. — У меня так было еще только на дистанции, – неожиданно произнес он. – Знаешь, что все тебя видят, на тебя смотрят...а сам ничего не видишь. Думаешь только как добежать. Сколько у тебя еще секунд... Голос его упал до беззвучия, и Рене Марешаль ощутил, что с яростью произошло то же самое. — У тебя были неприятности тогда? Просто скажи. Мартен задумчиво почесал подбородок о плечо и неожиданно улыбнулся. — Никогда не забуду, как Алези соболезнующе выдал: «Ох и дурак ты, Виньолет!...» А я подумал: что уж теперь умного из себя изображать... Бесполезно. Рене невольно протянул руку к его щеке. Мартен содрогнулся, крепко сжав губы. Ресницы подрагивали, крылья носа расширялись, замирали, втягивались вновь. Чего он ждал, Боже? — И я одна из причин, – поглаживая кончиками пальцев влажные полумесяцы, промолвил Рене. – Только не говори, что самая лучшая... Горестно застонав, Мартен подался к нему. Взлохмаченная голова прилегла пониже ключиц. — Нарисуй мне трассу, Мартен, как ты ее видишь, – со вздохом попросил он, привлекая его к себе. — Я ничего не вижу, Рене, – сдавленно отозвался Мартен. – Так бывает. — Я понимаю, что ты к нему неравнодушен. Просто скажи, кто я для тебя? На его фоне. Через какое-то время глухой голос тихо произнес: — Прости. Я не понял твой вопрос. Рене мягко погладил непокорные волосы. Еще не придумана та расческа... — Когда он рядом, кто я для тебя? Не бойся сказать «никто». Мартен стиснул его ребра, и Рене ощутил, что неравнодушие – вот оно. Губы целовали, руки опоясывали, ноги стреноживали... Так, ладно. Что дальше, Марти? Рене терпеливо ждал, ероша его шевелюру. Злоебучий столичный любовник, вот и все несчастье... — Мой дом, – прошептал Мартен. – Ты мой дом. Не успел Рене удивиться сказанному, как он боднул его лбом в грудину и выдохнул: — Я могу потерять ключи, ты можешь прогнать и захлопнуть двери... Но это не изменится. Просто я стану человеком, которому путь домой закрыт. Сказав это, он устремил на него отчаянный взгляд, в котором ясно читалась готовность признать себя бездомным с этой минуты. — А он кто? – спросил Рене. — Другая скала, – сглотнув ком в горле, отозвался Мартен. – И пропасть между нами... Боль неистово боднула по соседству с тем местом, к которому только что прижималась эта взъерошенная башка. — Маленький изменник, – усмехнулся Рене, кое-как переводя дух. – Бродяга... Мартен подался ему навстречу всем телом, тем чуточку неуклюжим движением, которое было знакомо с первой встречи. Вот так же обнаженный юный лыжник нетерпеливо и встревоженно прижимался к нему, словно не в силах решить, какой частью тела следует соприкоснуться с незнакомым мужчиной покрепче в шаге от нерасправленной постели. Это движение заставило впиться в свое достояние алчными волчьими поцелуями. На краткий миг снисходительный француз уступил бразды правления в его крови неистовому немцу, не потерпевшему бы никаких измен. — Mein**, – с леденящей интонацией своего тюрингского предка произнес он, сдавливая его челюсть. Мартен, прищурившись, уставился на него, будто на далекую мишень, и непринужденно выронил: — Stimmt***. Остолбенев в первый момент, Рене все-таки заставил себя опомниться. В биатлоне полно немцев. Нахватался. Для этого ему не обязательно близко знать кого-то из них. Мартен его попросту дразнил. Отодрать его на подоконнике? Растянуть на этой оттоманке? Дотолкать до кровати? Притягивая крепче, сожалея, что сорвать с него сейчас можно разве что кожу, бархатно скользящую под пальцами – замучаешься ущипнуть – Рене Марешаль перевоплощался: в самого себя, притягивающего к себе неуклюжего юного лыжника в запорошенном шале, в свою незримую покровительницу, сжимающуюся пружиной перед броском, в своего далекого предка, без колебаний уложившего бы из шмайсера в припадке ревности весь мировой биатлон. Он не промахнулся бы, о нет. Ни первым выстрелом, ни последним. Перевоплощения оборвались на полпути к оттоманке – память плеснула кипятком, и Рене Марешаль отступил, разжав руки. Nie wieder****. Мартен, переводя дыхание, впивался взглядом в его лицо. Видимо не столько различив выражение, сколько угадав смену его состояния, он оглянулся в темноте и, сделав шаг назад, опустился на несостоявшееся место экзекуции. Оттоманка скрипнула под его весом, и всамделишность этого звука отрезвила окончательно. Нет. Больше никогда. — Прости. — За что? Я заслуживаю наказания, – скорбно изрек Мартен. Пальцы его сжимали край сидения. Рене склонился и поцеловал понуро склоненную голову. Интимно и насмешливо, словно поверяя Мартену Фуркаду его же секрет, шепнул: — Привык отрабатывать за промахи... Мартен вскинул на него глаза и чистосердечно подтвердил: — Да. Привык. Рене тяжело вздохнул. — Насколько помню, мне уже доводилось наказывать тебя за это. Мартен опустил плечи, сжал руки между колен. «Отфакал», сказал он тогда. С тягостным изумлением Рене вновь дал себе отчет в том, что жестокий un animal в нем ничуточки не обманулся. Почуял чужака, возмутился, навалился и отфакал. Жаль, не помогло. — Я заслуживаю во второй раз. Не покаянное признание, а добросовестное напоминание. Неизлечимый лейтенант. На мгновение Рене Марешалю стало смешно. Через минуту зажмуривающийся Мартен судорожно вцеплялся в край ерзающей по паркету оттоманки – сзади его имел какой-то крупный и равнодушный к судорогам человеческой плоти зверь, безжалостно всаживаясь до упора в трепещущее нутро. Однако стоило ему по непонятной причине приостановиться, как устрашающей силы оргазм проложил себе дорогу через тернии. Мартен взвыл, неистово впиваясь в его руку, полностью перекрывшую ему доступ к самому себе. Зверь позволил ему без помех избыть сладостное отчаяние до последней капли и прислал, мягко поддернув, вдогонку остаточную дрожащую волну. Плачущий вопль, вырвавшийся из его груди, показался Рене голосом незнакомого существа. Издав его, Мартен уронил голову. Кинжально твердая плоть в нем все еще ждала отпущения, имела на него право, и он чуть заметно прогнулся, давая понять, что готов к ее ударам. Они тут же последовали, дрожа, нарастая, вновь вырывая стон. Крепко сжимая его ободранной рукой и до крови прикусив губу, Рене кончил, позволив стиснутому молчанием пламени растечься по жилам. В первом приближении назидание могло считаться преподанным. Хорошо, что у мальчика был такой сильный оргазм. Это, конечно, не последний довод короля*****, но все же. Мудрость тела должна ему что-то подсказать. Повинуясь мудрости собственного, Рене благодарно прильнул к его спине и мягко помассировал тугие яички и все еще пульсирующий член. Нарочно придав этому движению характер небрежности, – так, как делал еще в школе с другими мальчишками, – он добился того, чтобы Мартен обжег его пальцы. Неудобно, невпопад. Выслушав его стон, Рене издевательски запоздало поглаживал и сжимал подрагивающую влажную головку, уже успевшую расстаться с семенем. Побуждаемая лаской, она отчаянно силилась прислать вдогонку еще несколько капель. Не позволив Мартену сосредоточиться на исполнении этого желания, он оборвал прикосновения и подмял его под себя. Немножко неудовлетворенности не помешает. Охотнее примет продолжение. Воспитание чувств еще не окончено. Прикрывая собой свое же страдание, норовящий свернуться в комок Мартен не издал ни звука, тем не менее, Рене Марешаль быстро постиг, что воспитание чувств – дело обоюдное. У него не было сил мучить этого мальчишку, готового терпеть. Последним доводом короля всегда была милость, и сердце настаивало на том, чтобы пожалеть виновника. Сдавшись, целенаправленно помогая ему, он вновь с силой подался вовнутрь, затрагивая второе сердце, как в шутку называл его Мартен, а затем твердыми ритмичными движениями подергал член, дразняще щекоча уздечку. Пружина чистого пламени, утопленная в живую плоть, сжалась и разжалась, губы распахнулись, мышцы неистово напряглись, и Мартен с бесстыдным «Аа-а-а!» истек без остатка на скрипнувшую под ним оттоманку. Не в силах сдержать улыбку при виде несомненных признаков довольства на расслабленном лице, Рене слегка приподнялся, упираясь в его поясницу, и ласково потеребил пряди за ушами. Закономерный итог с учетом возраста: намеревался проучить своего мальчишку, а вместо этого лишь как следует ублажил. Добро пожаловать в клуб, месье Марешаль. Оглаживая его бока и влажную ложбинку между плеч, впитывая всплески его вдохов и выдохов, он вспомнил, как Мартен однажды сказал: «Он меня сильнее». «С чего ты взял?» – как ни далек Рене был от биатлона, он знал, что россиянин отстал от Мартена в общем зачете на несколько позиций. «В последнем масс-старте с тремя промахами он проиграл мне всего девять секунд. Три секунды на промах, Рене! Вдумайся в это». «А ты как отстрелялся?» – не испытывая желания вдумываться, спросил он. Все эти секунды – такая ерунда. « На ноль», – Мартен мрачно взглянул на него исподлобья. «Но ты же все равно выиграл. Это главное». «Если бы он отстрелялся на ноль, его преимущество было бы гораздо большим!» – удрученно заявил Мартен, и Рене Марешаль отчего-то подумал, что совершенно точно знает, что мешало русскому целиться как следует. Ему тоже сложно было бы целиться, если бы до его уха долетали эти вдохи и выдохи с соседнего коврика. Он тоже струился бы по этим жилам, был бы его ногами и руками...и прицелом, и мишенью, и чертовой подстилкой под ним. Дрожал бы в его зрачках, взмывал бы и опадал под его ребрами, стыл в пальце на курке. Сквозь истому Рене с тоской вспомнил, как Антон Шипулин финишировал в одной из недавних гонок. Успевший отстегнуть лыжи Мартен стоял, дожидаясь его – невозмутимо, неподвижно – и порывистый ветер, трепавший Оберхоф, возле него замедлялся... Отчаянное соперничество за бронзу велось в отдалении, и благодаря предпочтениям режиссера трансляции становилось предательски ясно, что финишная черта Антону Шипулину безразлична. Значение имел лишь тот, кто дожидался его за этой чертой. Рене вглядывался в это объятие без объятия, в мимолетное, но такое плотное соприкосновение тел. Всматривался в губы, роняющие нераспознаваемые слова, в непонятный жест, произведенный рукой Мартена – явно какой-то условный знак. Что это было? «Сегодня»? «Завтра»? «Да»? «Нет»? Потом Мартен беспечно обнажался, переодеваясь, путаясь в водолазке, и Рене любовался и возмущался. Безобразие. Кто только позволяет ему устраивать этот стриптиз перед камерами на ветру. Черт бы побрал этого оператора, там что, больше нечего снимать? Но, похоже, оператор тоже считал, что ничто вокруг не может сравниться с лишившейся последних следов загара грудью Мартена Фуркада и сгибами обнаженных локтей, и миниатюрной горной грядой на склоненной шее, и ложбинкой внизу стройной спины. Мартен был чуточку перегибистым – это, пожалуй, не было бы заметно, если бы не усвоенная строевая привычка становиться, откинув плечи – и Рене неизменно восторгался этой особенностью его телосложения. Придавая его стати легкий испанский акцент и сообщая ему неповторимую грациозность при стрельбе и стоя, и лежа, она несла жадным мужским глазам уйму даров, мягко подчеркивая выпуклость того места, где спина переходит в ноги. Как будто сознавая это обстоятельство, Мартен в обыденной жизни освоил манеру двигаться, сводящую огнеопасный эффект к минимуму. Но проведя какое-то время наедине с обожающим его мужчиной, он раскрепощался, и Рене Марешаль получал свою награду: Мартен позволял себе дремать у бассейна виллы, ничем не прикрыв свои прелести, досматривать вечерние новости с веранды, небрежно уперев локти в перила и мягко прогнувшись в спине, даже походка его становилась иной, дразняще раскованной. Останавливаясь рядом, Рене нежно притрагивался к плечу, порой целовал эту шею – надо же чем-то себя вознаградить за подвиг самообладания – но стальной рукой обуздывал себя в отношении всего остального. Инстинкт подсказывал, что если он не будет хватать его за задницу, то получит гораздо больше. Наложив строжайшее вето на любую мимоходную фамильярность, он не прогадал – в по-настоящему интимные моменты Мартен позволял ему практически все. Прислушиваясь теперь к тому, как стихает его дыхание, возбудившийся Рене вновь толкнулся вглубь, раздвигая его собой, и не ожидавший этого Мартен, застонав, вцепился в оттоманку. Время многое изменило в нем, но не его способность принимать другого мужчину – Мартену это никогда не было просто. Рене ощутил его сосредоточенные попытки расслабиться и прильнул крепче, успокаивающе поглаживая, давая понять, что просто не хочет его отпускать. Мартен понял, и Рене ощутил глубокий ровный выдох, а затем и такое же ровное глубокое сжатие. Кое-кто тоже не хотел его отпускать. Любуясь этим взлохмаченным затылком и накрепко сомкнутыми веками с черными как уголь ресницами – ночь была бессильна, глазам подсвечивала память – Рене вспоминал, когда в последний раз ощущал собой эту обжигающую жилу. Почти четыре месяца назад, в начале осени, в Лионе. Тело капризничало весь этот год, придавленное анксиолитиками и антидепрессантами, и Рене по большей части предоставлял себя Мартену – пусть привыкнет брать, в конце концов. Но временами жажда обладания оказывалась сильней. Лион был для них странным городом. В Гренобле не любилось, в Барселоне они ссорились оба раза, что туда приехали, Париж был отдельной песней...а вот в Лионе и в Анси накрывало счастье. После месяца разлуки Мартен неотступно смотрел в упор, и Рене, кажется, впервые видел, чтобы эти глаза так прямо требовали и обещали. Он глядел на него в ответ смеющимся взглядом, в котором читалось ответное обещание. Оказавшись наедине, они вцепились друг в друга так, что результатом едва не стали две порванные к чертям рубашки. Остатки самообладания улетели вместе с нижним бельем, Мартен упал на колени, и Рене испустил бешеный стон, подтягивая его под себя. Желание было неукротимым, помрачающим. Он знал по опыту, что у Мартена бывает так же. Издаваемые им глухие отрывистые звуки воспламеняли, и Рене усиливал и без того бурные биения, чтобы слышать их чаще. Опавший на мгновение Мартен вскинулся вновь, и Рене с отчаянием вспомнил это беспощадно прекрасное движение в ночь после Олимпиады. Изголодавшийся чемпион вот так же захлестывал его собой. Рене тогда бормотал ему что-то про то, что не чувствовал себя вправе звонить ему, говорить с ним... «Сейчас я дам тебе другое право», – выдохнул Мартен. Он дал ему это право, не подозревая, что его силуэт, словно выгравированный, навсегда впечатывается в память Рене. На самом деле он тогда дал право себе – всецело отдаться ему после многонедельной разлуки, до боли, до синевы под глазами, всей своей усталостью, всем своим составом, ничего не пряча и ничего не ища. И Рене Марешаль с ликованием выдержал этот натиск, встретил лицом к лицу самораспахивающуюся бездну...и после закутал в себя, когда бездна затихла, почти перестав дышать. Сам Рене, будучи снизу, терял самообладание скорее в начальный момент, чем в финальный. Он обожал ощущать, как Мартен готовит его, как ласкает перед тем, как взять и, дойдя до пика нетерпения, издавал болезненный глухой вскрик, ощутив, наконец, рельефную головку, а затем и давящий твердый ствол. Более-менее успокаивался он, только вплотную почувствовав яички своего мужчины. После этого он терпеливо и длительно принимал его удары, спокойно сносил боль и лишь слегка подыгрывал ему, улавливая близость его оргазма. С последним было сложно – это мгновение подчас наступало с шокирующей внезапностью. Ценой трудных разговоров во мраке он научил Мартена хотя бы как-то давать знать, что он вот-вот кончит. Рене со смешанным чувством вспоминал одного парня, с которым когда-то провел почти месяц во время университетских каникул и который, каждый раз, задыхаясь, извещал «Я кончаю». В сущности, в этих двух словах заключалась покорнейшая просьба не сбивать ему волну – любая дополнительная стимуляция в этот момент лишала его полноты переживания. Посмеиваясь над его безыскусной прямотой, Рене, тем не менее, учитывал эту просьбу и прекращал двигаться. Мартен не только ничего не говорил – он не оставлял почти никакой возможности догадаться о сходе лавины. «Мать твою, хоть кинь снежок! Я каждый раз очухиваюсь уже внизу в сугробе!» Мальчик расстроенно вздыхал, смущался, извинялся...и ничего не менялось. Плато заканчивалось отвесным обрывом. Так это было еще в Шамони, и Лион в этом плане ничем не отличался. После они оба откатились на спины и замерли, тяжело дыша и постанывая. Спустя какое-то время Рене набрал в легкие побольше воздуха и медленно прерывисто выдохнул, а затем повернул голову, чтобы взглянуть на Мартена. Расслабленно раскинув ноги и не потрудившись прикрыться, он блаженно потягивался. — У тебя есть сигарета? — Чтооо?! Рене возмущенно навалился на него, глядя в лучащееся довольством лицо. Боже, каким оно было юным сейчас. Каким бесподобным с этой своей сверкающей улыбкой. — Да не делай такое лицо. Я пошутил. Рене обозначил подзатыльник, улегся рядом и услышал тихое: — Ты же знаешь, чего я хочу на самом деле. Воды и тебя. А лучше наоборот. Сперва тебя... Двадцатишестилетнее пламя не желало успокаиваться, и он благодарил Бога, что ему есть чем ответить на его всполохи. Перевернувшись на живот, Мартен потянулся к изголовью, Рене перехватил прозу жизни у него из пальцев и приподнялся, предоставляя ему возможность устроиться поудобнее. В глубине души его забавляло, что Мартен делает это почти такими же движениями, какими устраивается на коврике для стрельбы, но критиковать эту его манеру он не собирался. Рене Марешаль прекрасно чувствовал меру в этих вопросах. Позволяя себе делать ему весьма разнообразные замечания в постели, он всегда разбавлял их – то забавными интонациями, то живым примером, то нежностью, то показной беззастенчивостью, – а некоторых деталей не касался вообще. Например, он никогда не касался того, как Мартен целуется, памятуя, что в свое время, между Шамони и Анси, он достаточно напереживался на тему. Хотя целовался он, в общем, сложно. Тем не менее, Рене ограничился только тем, чему губы могли научить молча. И касаться того, как он укладывается в позиции снизу, он не собирался тоже. Пусть Мартен делал это с какой-то чисто военной четкостью и простотой – раз, два, три – Рене только улыбался про себя. Он скорее дал бы отрезать себе язык, чем сказал ему, что он недостаточно затейливо изготавливается отдаться. Натянутый между стальными струнами покров был слишком деликатного свойства, вдобавок, у него была и оборотная сторона. При всей непосредственности, с какой он устраивался на локтях, Мартен умудрялся вести себя совершенно иначе, уступая лицом к лицу. Рене еще не встречал мужчины, который делал бы это настолько тонко и сдержанно, едва ощутимо подаваясь, сохраняя за собой полное достоинство и в то же время приглашающе расслабляя мускулы. Каллиграфия этих микродвижений завораживала, и тут уж было не до улыбок – Рене Марешаль ощущал себя обрушивающейся от тихого вздоха лавиной, беспричинным крушением айсберга. Ни ветра, ни волн...но отвесная громада ниспадала в полярные воды, вздымая белый столп. Воды принимали в себя ее внезапное крушение, утратившая снежный покров скала искала, во что закутать обнаженные плечи, и, лежа на ее краю, Рене Марешаль изнеможенно закрывал глаза. Он закрывал глаза слишком на многое. Хотя бы на то, что никогда не слышал подлинного ответа на свои вопросы. Мартен не говорил о своих чувствах к другому. К другим. Ни слова. А ведь эти чувства были и тогда, когда он соглашался на его приглашение в Шамони, и когда нарисовался в Анси после десятидневных раздумий... Негодник. Скрытный чертяка. Мог бы хоть раз ответить. Хоть в чем-нибудь признаться. Но нет, не на того напал. С течением времени произошедшее в Шамони казалось Рене Марешалю все менее объяснимым. Поведение такого рода было настолько нехарактерно для Мартена Фуркада, что он задавал сперва себе, а затем и ему вопрос, что все-таки тогда произошло. — Ты мне понравился, – просто отвечал Мартен. — Я? – голос Рене был полон сарказма. – Парижанин с хитрой рожей, годящийся тебе в отцы? — Загнул, – с сонной улыбкой произнес он, утыкаясь ему в плечо на обширной кровати лионского отеля. — Марти, проснись. Что тогда случилось? Тебя твой русский друг обидел? Ты был расстроен, что не поехал на олимпиаду? Что? Удивленный его настырностью Мартен приоткрыл глаза и вздохнул. — Да, был расстроен. Антону до меня дела не было, если хочешь знать. Он-то в Ванкувер поехал... Но я, знаешь, с неба звезд не хватал, так что ничего такого особенного не было. — Почему ты на каникулах не уехал домой? Почему остался в Шамони? – продолжал допытываться Рене. — А что дома делать, от Симона огребать? – Мартен пожал плечом. – На Рождество съездил и ладно. — Огреб? – иронически осведомился Рене. — Огреб, – подтвердил Мартен. Круг замкнулся. — Марти, я просто не понимаю, – Рене был полон решимости. – Что тогда должно было случиться, чтобы ты пошел со мной, ничего обо мне не зная... — За это я уже огреб от Андре! – огрызнулся Мартен. – И от себя, знаешь ли, тоже...огребал не одну неделю. И дико жалел, что я не в Ванкувере где-нибудь. Он отвернулся и распластался на своей половине кровати, уткнувшись в подушку. Рене уселся рядом и с улыбкой кончиком пальца вывел между обнаженных лопаток «Отвяжись». Заинтригованный Мартен затаил дыхание, разгадывая и, не выдержав, рассмеялся. Рене склонился, стирая губами призрачную надпись. — Ну, а потом, через полгода? Признаться, я был удивлен, – мягко, но настойчиво продолжил он допрос. – Ты был разочарован во мне, та ночь далась тебе непросто... Почему ты снова согласился? Про себя Рене задавал вопросы не только Мартену, но и судьбе. Не сломай тогда кто-то не то руку, не то ногу, инспектор Марешаль, вернее всего, никогда не очутился бы в расположении ансийского батальона. И только годы спустя, быть может, с изумлением узнал бы, что черноглазый мальчишка, которого он оттрахал в Шамони, стал своего рода знаменитостью. Он оказался бы нечаянным обладателем тайны олимпийского чемпиона о том, как прошла его première nuit, и самодовольно позволил бы этой маленькой тайне умереть вместе с ним. Он не терзался бы, не ревновал, не худел и не седел, и не клянчил бы у Жозефа пятую пачку снотворного («Рене, учти, от него падает потенция». «Ничего, она нечасто мне нужна».) Но надо же было напороться невыносимо жарким июльским днем на страдающего и краснеющего капрала Фуркада!... И надо же было до такой степени соблазниться его задницей, обтянутой пятнистыми форменными штанами. Мальчик давал ему полную возможность пройти мимо. Скала готова была переместиться, чтобы он не вломился в нее лбом. Но нет... — Мне было очень трудно быть твоим любовником первые двадцать минут, – не оборачиваясь, неожиданно проговорил Мартен. – Сперва я волновался, потом мне было больно, потом все силы ушли на то, чтобы тебя не убить. Лежал и думал – это я со всеми такой раскладной буду? А когда ты вернулся, со своей хитрой мордочкой – да, раскладной... – в его голосе послышалась улыбка. – Глядел на тебя и думал: блять, ну вот что это? Я сам с собой кое-как разобрался, пока он болтал по телефону, у меня с ним глаза чуть не лопнули от боли, но он вроде как всем доволен, а я вроде как этому чуть ли не счастлив. Рене вспомнил эти полуприкрытые веки и полоску агатовых глаз, следящих за каждым его движением, и следы спермы на пододеяльнике, скомканном в углу, и очертания согнутых колен. Ничто на свете, включая самую восхитительную женскую грудь, не могло заменить ему этих костистых округлостей. В особенности этих... Обцеловывая их вновь, жадно купая в ладонях, он в очередной раз поражался, почему затейник Господь счел нужным до краев заполнить неразбавленным счастьем мужские коленные чашечки. Мартен прикрыл глаза и довершил: — А после я все время чувствовал, что ты очень внимателен и ищешь способы доставить мне удовольствие. И мне было хорошо с тобой, еще как. Мы только одновременно ни разу не кончили. И я подумал – может, у нас теперь это получится, надо попробовать. Но мне было так сложно к тебе подстроиться, ужас, – Мартен смущенно рассмеялся. – Ты, наверное, помнишь. Ощущая, что его член все помнит прекрасно, Рене навалился на него, сжимая в объятиях. Про себя он полагал, что ужас в том, что Мартен всю дорогу подстраивается и теперь, хотя получается у него почти так же плохо, как тогда. — А в Анси... - перевернувшийся к нему лицом Мартен задумчиво улыбнулся, подаваясь и оглаживая его предплечья. – Ты соскучился, я чувствовал. И я уже не так волновался. Поэтому я просто принял обезболивающее, которое посоветовал мне Андре, и пошел к тебе на свидание. Видел бы ты его выражение через полгода! Мол, помоги, я умираю от удовольствия, когда занимаюсь любовью, что мне делать. Он ушам не поверил, когда я сказал, что это все с тем же самым. Целуя его, Рене сознавал, что тоже не вполне доверяет услышанному. С одной стороны, он не сомневался в искренности слов Мартена. С другой... Этот парень не умел лгать, зато обладал талантом не говорить всей правды. Как и в случае с прочими не устраивающими его чертами характера Мартена Фуркада, Рене без труда усматривал объяснение, целых два. Достославная французская армия и чертов мировой биатлон. Там и там парням не полагалось лгать и не полагалось говорить всей правды. И Рене Марешаль вновь ощущал, что у него нет шансов когда-либо поставить вопрос так, чтобы ее узнать. Он либо скажет сам когда-нибудь, либо...придется поверить в то, что он ему просто понравился. А пока пусть умрет от удовольствия еще раз... Рене по опыту прекрасно знал, где тот порог, за которым сила ощущений у мужчины, несколько раз подряд принявшего снизу, заставляет забывать о боли, сплавляется с ней в неделимое целое. Раньше он получал неописуемое удовольствие, чувствуя, как партнер теряет самообладание и последний контроль над реакциями тела. Большинство тех, с кем ему доводилось делить постель, безошибочно чувствовали, что его ничто не смущает – ни безудержные порывы, ни проявления слабости. Рене мог долго водить по лабиринту, наслаждаясь тем, как мужчина под ним извивается всем телом в погоне за ускользающим наслаждением, обещающим награду за претерпеваемое страдание. Последние несколько лет единственной жертвой его немилосердных замашек был Мартен Фуркад. И он как будто был таким же, как другие. Его так же распаляли мелкие дробные искры, он так же исступленно выгибался в поисках приемлемого угла в минуту его напора, так же рвал простыни и наволочки. И все же... Рене повидал многое и многих в самые интимные моменты, но забытье Мартена было каким-то особенным. Когда оно вступало в свои права, он обнаруживал себя на территории, где никогда не бывал прежде. Он никогда не видел, чтобы другой человек в полной успокоенности встречал нестерпимое блаженство, приветствовал его приливные удары словно в полусне, сняв с границ сознания всякую охрану. При этом неутоленность и боль оставляли его таким же, и их он встречал так же. Посреди этой всепоглощающей самоотдачи, которой, казалось, было все равно, что ощущать, мучение или усладу, он каким-то чудом угадывал наиболее желанный для него ритм. Оглаживая теперь его бока на многострадальной оттоманке, разводя упругие половинки до болезненного предела, внедряясь под корень, сжимая соски, Рене впервые ощущал свое преимущество. Кто знает, сколько их было на самом деле – тех, кто мечтал о нем, кто жаждал обнять его вот так. Кто больше, чем победить Мартена Фуркада в гонке, хотел только познать его. Вплавиться в этот крутой изгиб, лечь между этих раздвинутых ног, вгрызться в эту холку. Хоть раз. Смакуя вновь сладостное ощущение близости, шумно дыша сквозь стиснутые зубы, Рене сдерживался, чтобы не причинять избыточную боль тому, кто вновь вздрагивал под ним. Он все еще ощущал отголоски собственной. Но неджентльменский победный рык сдержать не удалось. Да он не слишком и старался...и блаженно впитал в себя ответный звук, усеявший кожу мурашками. — Все, – сухим шепотом оповестил он. – Иначе в этом доме не останется ничего, на чем мы бы не отметились. — Может быть, мне этого и хотелось бы! – обессиленно выдохнул Мартен. – Хотя нет. И замолчал. Растопленный вновь разошедшимся по жилам жаром, Рене приник к нему, наделяя ощущением слитного тепла. Иссохшие губы разомкнулись, и он услышал слабое: — На самом деле моя мечта – просто спать с тобой каждую ночь. Воровать твою подушку и пинать тебя ногами, когда мне снится, что я на дистанции... И чтобы ты разбирался со мной под утро. — Будешь опаздывать, – склоняясь, шепотом предупредил Рене. По губам скользнула печальная улыбка, и другие губы поймали ее. — Ты же утверждал, что эта проблема отпадает. — Да откуда мне знать? – с тяжелым вздохом произнес Рене. — Я думал, ты все знаешь! — Даже о тебе я знаю очень мало... Кроме того, что на самом деле твоя мечта – добраться до биде. Мартен приглушенно расхохотался и сделал попытку его ударить, забросив руку назад. Рене увильнул, чуть не свалился с оттоманки, и после минутной потасовки до лодыжек измазанный спермой Мартен со стоном перешел из третьей биатлонной позиции во вторую, а затем в первую. — Хорош... — Будем считать, что дешево отделался. Кое-что я тебе выдал авансом! В счет будущих прегрешений. — Биде мне не хватит, мне нужен душ. — Пойдешь со мной. — Рене... — Кругом марш. В кровати Рене не удержался и задал ему вопрос. Было что-то совершенно непостижимое в том, что таилось в уголках его губ, в чуть сведенных бровях. Он словно одновременно посмеивался и сокрушался, улыбался и тосковал, множа мщение на отпущение... Мартен вздохнул, не открывая глаз. — О том, что я изменяю тебе, а ты изменяешь со мной. Рене поразило не столько сказанное, сколько интонация. Негодник умудрился вложить в первую часть фразы едва ли не пиитет, а во вторую – тоскливую оскорбленность. Уловив за хвост готовую сорваться сентенцию о том, что не всякий картежник сумеет так передернуть, сцапав за рога язвительное «Конечно, тебе намного тяжелей!» и подавив в зародыше ноющее «Марти, кто бы вторым?», Рене Марешаль сдержанно выразил признательность: — Спасибо, что ты откровенен. Он не стал ставить его в известность о готовящемся разводе – надо получить хоть какие-то очертания перспектив. Хорошо еще, что Ивонн не в курсе, что он разводится из-за такого паршивца...ну, по крайней мере, отчасти из-за него. Представив себе насмешливое выражение лица все еще законной супруги («Ты превзошел самого себя, Марешаль!»), Рене скрипнул зубами, и внезапно услышал тихое: — Не совсем. — О чем ты? Истерзанный Мартен повернул голову и хрипло выдохнул: — Я заслуживал этого в третий раз. Рене Марешаль давно не был столь шокирован. Было что-то невозможно тяжелое в том, чтобы, не успев еще толком выяснить, кто второй, спрашивать «Марти, кто третий?» — Никто о нем не знает, – глухо промолвил Мартен. – Не узнаешь и ты. И сжал губы. А вот это серьезно. — Эти ваши биатлонные конюшни... – с ненавистью начал Рене. — Это в твоей Формуле конюшни! – фыркнул Мартен, и Рене вдруг осознал – глупости. Этот не из биатлона. Процессор снова зарычал. Он кружил по самолетам и поездам, по парижским и ансийским улицам, тряс журналистов, массажистов, тренеров, врачей, клипмейкеров...бред, нет. — Мне все равно, кто этот мальчишка, – заявил, наконец, Рене. – Не стоило наказывать тебя за него. Их было, их будет... — Он не мальчишка, – так же глухо прозвучало в ответ. — Полагаю, не намного старше тебя! – пренебрежительно изрек Рене и получил под дых: — Он не намного старше тебя. Такого удара Рене не ожидал. Оправдывать измены молодого любовника разницей в возрасте еще куда ни шло. Но принять то обстоятельство, что он повелся на кого-то возрастного... — Нас ничто не связывает, хотя мы навсегда связаны, – проговорил Мартен, сцепив зубы. – Тебе этого не понять. То, что было между нами, никогда не повторится. Он в браке, как и ты. И он не из Франции. — Альпийский стрелок? Перестал дышать. Попадание. В следующую секунду раскаленный процессор вцепился в оброненное Мартеном неродное словечко. Рене склонился и прошептал ему на ухо фамилию. Ошеломленный Мартен дернулся всем телом. Природу этого озарения Рене не смог бы объяснить. Он знал этого человека – дважды видел его на мероприятиях Альянса. Это было ослепительное порождение австрийских Альп. Мастер горной разведки, отличившийся в нескольких миссиях, блестящий стратег, в тридцать пять он уже был генералом. О нем ходили легенды. Выступая, он говорил на безупречно правильном английском, но его французский был так же хорош. Пообщавшись с ним пару минут по-немецки со странным чувством, что хочет его не то обнять, не то придушить, Рене отстраненно подумал тогда, что бывает человеку все-таки дается замного. Завидных способностей, удачных стечений обстоятельств, будь то война или мир...внешних данных, наконец. Он не предполагал тогда, что список даров, уготованных ему судьбой, включает и ночь с Мартеном Фуркадом, но с учетом общей экстраординарности этого персонажа, не получалось даже особенно удивиться. — Тебе не понять, почему я был с ним, – отчаянно повторил Мартен сквозь зубы. – Накажи и забудь. Да уж чего тут не понять. Горы к горам. Сумасшедшие к сумасшедшим. Черт бы побрал эти учения! Понятно, где Мартен на него напоролся. Понятно, почему не устоял. Отдался прирожденному царю гор, вбирая его в себя, наследуя его силу. — Это он в твоем телефоне «Mon General»? Мартен вспыхнул так, как он видел лишь раз – в первую ночь, будучи уличен в дрочке. — Оставь его в покое, прошу! Никогда в жизни больше ни о чем не попрошу! Отчаяние в его голосе показалось неестественным, но потом Рене сообразил. Мартен с самых первых встреч пребывал в убеждении – отчасти обоснованном, но все же преувеличенном – что у советника Марешаля длинные руки. Будучи военнослужащим, он воспринимал подконтрольность любовнику из министерства обороны как часть мирового зла и не сомневался, что любая информация такого рода при желании легко становится доступна заинтересованному лицу, здоровающемуся за руку с президентом. — Просто скажи. Мартен отчаянно помотал головой. Защищает лейтенанта, защищает генерала...защищает господина советника... — Мартен, мы этого стоим? – резко спросил Рене, дав себе отчет в этой очевидной истине. – Того, чтобы ты вот так защищал каждого из нас? Друг от друга...от самого себя...от себя самих? — Не знаю, – раздалось в ответ. – Мне все равно, я не могу иначе. Все вы мне дороги. — Все мы...с кольцами на пальцах, – убийственно процитировал Рене. Мартен на мгновение съежился. Затем мышцы его словно окаменели и, хотя он был наг, Рене ощутил, как это тело становится воплощением прочной силы. Не сбросишь с перевала. — Я знаю, что это не взаимно, – раздельно произнес он, словно отпечатывая каждое слово. – Но ни с одним из вас я на это и не рассчитывал. Это был мой выбор, я сам выбрал с этим жить. Еще в Мали. — Выбор? – едва шевельнув побелевшими губами, переспросил Рене. Встретив его взгляд, он испытал головокружение – в него заглянули две черные бездны. Несколько секунд сознание отказывалось иметь дело со смыслом услышанного. А потом порожденное безднами головокружение взмыло, сокрушая средостения, предоставив организму выбирать между панической атакой и инфарктом миокарда. — Да, – после почти минуты исполненного мук молчания обронил Мартен. – Когда я смотрел на тот вертолет, то думал о том, что заслуживаю смерти...вот она, Бог прислал ее за мной. Персонально. Сейчас все кончится, и это правильно. Я камень преткновения, и меня надо убрать с дороги. Так что я просто лежал и их ждал. Сознавая, что на сей раз его любовник говорит правду, всю правду, гори она, Рене содрогнулся. Память мгновенно воскресила сырую аллею и тогдашний рассказ отца, и рисунок на кольцах судьбы вдруг представился ему во всей своей повторяемости на таком ужасающем приближении, что на миг он невольно прикрыл глаза. — Перед кем ты считал себя настолько виноватым, чтобы заслуживать смерти?! Как тебе такое могло придти в голову вообще? – почти не соображая, что говорит, всей силой памяти окунаясь в сдавленный отцовский голос, просипел он. — Человек всегда во всем виноват перед собой. Перед своей душой, своей совестью, перед Богом в своем сердце...по-другому не бывает, – объяснил Мартен. – Если ты не чувствуешь вины сам перед собой, то ты и вовсе не можешь ее почувствовать. — И в чем состояла эта вина?! – Выкладки Мартена смущали его не в первый раз.– Ты все-таки сумасшедший... — Ничего я не сумасшедший, я просто дурак, как Алези сказал. Рене застонал и вцепился похолодевшими руками в его уши. Он выбирал там, в этой расселине... Ебаный балбес, на всю свою полу-испанскую голову повернутый придурок, католик долбаный... Он выбирал. — Поставь себя на мое место. Я был до смерти влюблен в парня, который не отвечал мне ничем. Потом познакомился с тобой. Потом тот парень оттаял...я поверить не мог, все мои безумные мечты начали вроде сбываться. И знаешь, какое-то время я еще себя обманывал. Потому что честно себе признаться, что я тебя люблю...это было всего сложней. Но настал момент, когда не признаться я уже не мог... – Мартен покачал головой. – Люблю и буду любить. И что мне делать? Он из-за меня по грани ходит, всем рискуя, ты со мной прелюбодействуешь, а я... И я даже не могу помочь ей детей вырастить, не могу перед Богом обеты дать, мое сердце несвободно, супружеский долг – не солдатский. Что бы я ни сделал, как бы ни поступил, все мимо. Я грешник, камень преткновения и камень соблазна. Я заслужил быть растертым в порошок. Ты никогда так себя не чувствовал? Рене Марешаль вынужден был признать, что эта ночь – первый случай. Что если кто и заслуживает смерти, то это он. — Я не просто плохой любовник, я никуда не годный человек, раз ты просто их ждал. — Ты же сам сказал, – тихо напомнил Мартен, когда Рене сухо озвучил свои соображения на этот счет. – Сказал, что не станешь дожидаться... — Я понятия не имел, куда тебя несет!... – Рене перешел на фальцет, а затем на клокочущее шипение. – Мартен Фуркад, если ты еще раз мне не скажешь, я тебя убью. Сам прилечу за тобой на бронированном вертолете и из главного калибра расстреляю. Мартен только ухмыльнулся в ответ на это обещание и стал до невозможности похож на себя двухлетней давности. — Из главного ты уже расстрелял... Рассмеявшись и взвыв одновременно, Рене прижал его к себе. Господи, благослови его за то, что он все-таки выстрелил... В словах отца о таких, как он, все было правдой. Для них любовь – это честь. Если между этими двумя словами не удается поставить знак равенства, это приводит к катастрофе. Той или иной, так или иначе. — Что заставило тебя принять иное решение? – прошептал он, заглядывая в бездны. — Вдруг вспомнил...не тебя даже, а твои губы. То, как ты целуешься спросонья. Я тебе говорил, помнишь?...Так ясно, словно наяву. И понял, что не дам им себя убить. Пусть даже ты никогда не поцелуешь больше, найдешь себе кого-нибудь другого, как сказал... все равно, я жить хочу! – тут бездны застенчиво улыбнулись, словно коря себя за недостаточное смирение. – И я начал целиться. Потом уже понял, что они падают очень близко, заденут скалу, и как дурак закрыл голову руками. Мог остаться без обеих. Рене Марешаль вновь подался к нему. Убить, обнять...взлететь вместе с ним к потолку. Стискивая его в объятиях, покрывая поцелуями, он шептал ему запредельные ругательства и слова похвалы. Потрясение Мартена явственно свидетельствовало, что он не ожидал столь бурной реакции с его стороны. Мартену Фуркаду не обязательно было знать про упавший сорок лет назад военный вертолет, и про женатого парижанина с двумя детьми, и про испанского всадника. Отчаянно притягивая его к себе, ощущая, как Мартен обхватывает его в ответ, Рене безмолвно клялся ему, что он уцелел не зря. Плевать на все, развод надо доводить до конца. Русский перечеркнул знак равенства, дарованный судьбой – самое время его поставить. Пусть даже для этого придется с ней поторговаться. Придя к этому выводу, Рене ощутил решимость и успокоение. Про Мартена этого сказать было нельзя. Он, видимо, считал, что наговорил своему любовнику достаточно, чтобы подвергнуться очередной встряске. Но для Рене это вдруг потеряло почти всякое значение. Мысль о собственных ошибках волновала сейчас куда больше. — Конечно, я жажду выяснить кое-что, но только потому, что хочу понять, чем он так тебя привлек. Я ужасно плохо знаю тебя, Мартен. И это беспокоит меня все больше, – объявил Рене в ответ на его несмелые намеки. – Мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас нам обоим нужен покой. Благо завтра не будний день, выспимся... И не жди, что я буду тебя душить. Если всем воздавать по заслугам, никто не уйдет от порки. Мартен хмыкнул. — Интересно ты это сказал... — Это не я, это Шекспир, – взбивая подушки, отрекся Рене. – Все, Дездемона, молилась ты на ночь или нет, давай спать. Я сделал тебе больно, может быть, тебе нужно что-нибудь? — Нет, я в порядке. — Уверен? — Абсолютно. А сам? — Лучше не бывает. Прислушиваясь к его дыханию, пытаясь угадать, спит он или нет, Рене вскоре подобрался к нему – это сжавшееся на боку тело притягивало, словно магнит – и прильнул, вновь повторяя собой его изгиб, стремясь передать ему снизошедшее на него успокоение. — Спи, Марти. Ответом ему был судорожный вздох. Рене грустно улыбнулся – все-таки не ошибся. Мягко пропуская его волосы сквозь пальцы, он вновь повелительно шепнул те же слова. Ни в какие иные он не смог бы облечь того, что ощущал. Не окончившийся еще год таился в углу спальни за темной хвоей, утратившей все шансы одержать верх над запахом двух одержимых мужчин, но прятаться у него больше не было причин. Рене Марешаль перешагнул через него, теперь для него существовало только будущее. А будущее утверждало, что закончится зима...закончится сезон...наступит весна. Закончится однажды весь этот биатлон. Когда-нибудь это тело вот так же обессиленно ляжет на снег, отдавая ему последнюю дань, и кто-то снимет с этих плеч крест винтовки. Pieta. Gloria. Hallelujah******. Все пройдет, все осыплется...останутся горы, Париж, Анси и Рене Марешаль. И единственное, что имеет значение – этого дождаться. Не ужалить насмерть. Сохранить за собой право смотреть ему в глаза, принимая из его рук чашку травяного чая на маленькой кухне в Анси, и нащупывать твердеющие комочки под тканью свежей футболки. Он был прав, все переплавится. Из этого не выйдет ничего, кроме его любви. Сказал же он «Да, я его люблю». Мать его, как он это сказал... На грани дремы Рене неожиданно ярко вспомнил вечер в переулке Ингре, когда он вернулся совершенно измотанный после позднего заседания в Елисейском дворце, и Мартен стащил с него все до белья, а потом приготовил ему на ужин обычный омлет. Сидя на кухне, Рене в безволии и блаженстве любовался его силуэтом со спины и втягивал вкусный запах. Совбез был большей частью посвящен «Сервалу», и советник Марешаль то и дело скрипел зубами – в том раззолоченном зале он был единственным, кого дома дожидался реальный пострадавший ветеран. Но как бы это обстоятельство ни влияло на его оценки, о нем нельзя было и обмолвиться. Заседание и без того было нервным. Рене вспомнилось, как Мартен отобрал у него коньячную рюмку и непринужденно произнес: — Хочу предложить тебе кое-что другое в качестве аперитива. Распробуй сам и составь свое мнение. — Это чего? – удивился Рене, не желающий расставаться с коньяком. Мартен отставил рюмку, уперся коленом в край сиденья и крепко обхватил сзади пальцами его шею. — Мои губы. Этот мошенник целовался как всегда, наводя языком во рту свои порядки, и Рене ощущал, как краска возвращается на щеки. — Что, слишком крепко? – удрученно спросил Мартен, оторвавшись от него. — Сейчас ты узнаешь, что значит крепко... Он с аппетитом впивался в эти сочные упругие губы и про себя со смехом признавал, что аперитив подействовал благотворно. Мартен еле высвободился, чтобы снять омлет с огня. Перекусив и получив чашку травяного чая – сопротивляться просто не было сил – Рене вновь отдался созерцанию. Мартен не стал загружать немногочисленную посуду в машину («не вижу смысла отправлять в космос одну сковородку») и воспользовался раковиной. В размеренных и точных движениях, какими он смывал пену, споласкивал, вытирал и определял на место предмет за предметом, было что-то завораживающее. К тому моменту, как он убрал последнюю вилку, Рене допил чай и ощутил сонное успокоение. Все елисейские заседания укатились в небытие. Советник Марешаль расслабленно сидел дома, в компании молчаливого парня, лейтенанта горных войск и по совместительству ветерана этого чертова «Сервала» с обклеенным левым запястьем...и никого счастливее советника Марешаля в Париже, кажется, не существовало. Разве что тот советник Марешаль, к которому обнаженный лейтенант прижался всем телом в кровати. Мартен нарочно стащил пижаму, чтобы дать ему как можно больше себя, и Рене ощущал шероховатости перевязочных материалов и его крепкий запах, действовавший так живительно и умиротворяюще. Обнимая теперь вздыхающего Мартена, он прошептал: — Спи, дитя мое. Спи спокойно. Все хорошо. Все будет хорошо. Мартен ответил по-своему. Он развернулся, тронул губами и повернул его на другой бок, привычно устраиваясь в самой комфортной для себя позе. Над ухом раздалось сонное "доброй ночи", и Рене в очередной раз адресовал куда-то наверх вполне искреннюю благодарность. Свет амьенского утра уже достаточно окреп, когда он вздохнул, просыпаясь. Утро второго дня Рождества было солнечным. Утопающее в истоме тело привычно возвращало себе тонус. Однако, едва изменив положение, он издал стон. Боль напомнила о пережитом ночью – и погасла, а вот пережитое стало разгораться в памяти. Движение, которое он сделал, чтобы повернуться к Мартену, заставило прикусить губу и схватиться за левое плечо. Рука висела, как плеть. Надо же, как отдавил. — Что такое? – встревожился Мартен, когда Рене с тихим воем все-таки развернулся. — Ты просто очень крепко обнимал. — Дай разомну. Рене пережил минуту почти что страха из-за этой онемевшей руки, но под воздействием твердых пальцев кровообращение быстро восстановилось. — Пообещай, что это не последнее наше свидание, – вдруг сказал Мартен, сосредоточенно хмурясь и не прекращая своего занятия. – Дай мне слово, что мы еще увидимся. — Конечно, увидимся. Скрывая удивление, он нарочно произнес это равнодушным тоном, словно они работали в одном учреждении, в коридорах которого в наступающем году им неизбежно предстояло пересечься. Любопытно, какой будет реакция. Мартен прищурился. — Ты не отделаешься от меня, Рене. Рене прищурился в ответ. — Даже интересно посмотреть, как за мной будет бегать Мартен Фуркад! — Как обычно – с винтовкой и быстрее всех! Убедишься, что ты действительно далеко не ускользнешь, – густые брови Мартена сошлись к переносице. Рене уставился на него и сделал очередной ход. Шах и мат неизбежны, но этюд занятный... — Помнится, ты когда-то дал мне весьма обязывающее обещание на этот счет... — Прекрасно помню, – отрезал Мартен. – Когда бы мы ни приняли решение об окончании наших отношений. Мы! Там ничего не говорилось про односторонний порядок... Так что можешь начинать смазывать лыжи – тебе действительно будет интересно. Рене не выдержал и крепко обнял нахмуренного стрелка. — Прости. Я сердит, но все это глупости. Я не представляю себе окончания наших отношений сейчас. Это просто отсечка, а не финиш, согласен? Мартен порывисто обнял его в ответ и соскочил с постели. — Я принесу кофе. Дожидаясь его в спальне, он решил все же проверить телефон, небрежно заброшенный в ящик ночного столика. Эту мысль тут же проворно опередила другая, но поиск ничего не дал – Мартен хорошо припрятал свой аппарат после полуночного разговора. Рене вздохнул и вернулся на путь истинный. Ивонн извещала, что Летиции нет дома уже два дня, а потом – что негодница вернулась и, судя по всему, страдает от похмелья. Сесиль прислала печальную ммску с сыпучим снежком и картинкой из «Маленького принца». Еще одна любительница Экзюпери. Перелистывая сообщения и неотвеченные звонки, Рене искренне порадовался, что их не слишком много. Отчасти удар по традиции принимал на себя Дидье. В этом году Рене был ему обязан как никогда. Он понимал, что будет обязан ему еще больше по завершении развода. Сам процесс не вызывал у сторон повышенных эмоций, но особенности заключенного в прошлом веке брачного договора, куча имущества и почти двадцать прожитых вместе лет не предвещали бурного развития событий. Слишком многое требовалось уладить. Причем Рене временами приходил к заключению, что не очень представляет себе, что в его жизни изменится. Они и так уже довольно давно вели образ жизни полуразведенной пары. Сказав супруге, что, возможно, ей даже интересно будет выйти замуж во второй раз, Рене услышал смешливое предположение, что первый муж, вероятно, еще услышит жалобы на второго. Рене предполагал, что взрослеющая Летиция на большей дистанции будет доверять ему больше, чем когда он пробирал ее дома за неподобающий вид, а Сесиль под видом жертвы родительского развода будет предъявлять свои права на всю катушку. Еще обставит Мартена по части пунктуальности свиданий. Это была единственная женщина в жизни Рене Марешаля, которая всегда считала его своей собственностью. Он никогда не был идеальным отцом, однако Сесиль не было до его недостатков никакого дела. Рене доводилось встречать таких женщин, для которых по какой-то причине ни один мужчина не мог встать рядом с родным отцом – ни уподобиться, ни конкурировать, ни заменить, и даже отчаливание родителя в мир иной не всегда решало проблему. Пожалуй, единственный способ спасти эту юную душу – дождаться, когда у нее появится подходящий мальчик и вот тут показаться ей с Мартеном...должно что-то перещелкнуть. Он успел отправить ответное послание Сесиль и в очередной раз призадуматься о том, что Летиция тоже папина дочка, только, увы, в совершенно другом смысле. Бесстрашная маленькая гуляка, ветер в волосах. В ее случае отцовские заповеди сведутся к выстраданному: «Предохраняйся. Не смешивай напитки. Не перебарщивай с коксом». Явившийся Мартен поставил чашки на столик, аккуратно раздвинул портьеры, впуская в спальню скупой свет, и Рене едва успел метнуть на оттоманку первое попавшееся покрывало. Гипнотизируя его глазами, чтобы оно не сползло до того, как Мартен вновь пройдет мимо, он взобрался на кровать и протянул руку к чашке. Покрывало оказалось невосприимчиво к гипнозу. Мартен уставился на следы ночных страстей, а затем не деланным жестом прикрыл ладонью глаза. — Не расстраивайся, – глубоко и ровно произнес Рене, взирая на него с кровати. – Этот дом очистят от наших следов раньше, чем ты доберешься до Анси. Мы никогда сюда не вернемся. Я никогда не напомню. — Мой дом там, где ты. Не будучи готов к его порывистым поцелуям, соскальзывающим от лица к плечам, от рук к бедрам, он едва успел отставить чашку. — Ты мой дом, – хриплым шепотом повторил Мартен, судорожно прижимаясь шекой к его лону, обцеловывая, зарываясь пальцами в восходящую поросль. – Не стирай мои следы... — Услуга за услугу – не забывай возвращаться, – улыбнулся Рене. – И крепче держи ключ!.. Глаза Мартена блеснули. Губы прощались, с жадной нежностью обхватывая, тяжело и бережно всасывая в себя трепет по утреннему отзывчивой плоти, и Рене ловил себя на том, что поглаживает его одними кончиками пальцев, словно страшась обжечься – сквозь трещины в скале мерцала лава. Час спустя, когда все уже было готово к исходу из временного пристанища, Рене, улучив мгновение, без колебаний сцапал попавшийся ему, наконец, на глаза телефон. Монблан вновь недовольно блеснул на него, уже другим боком, но на сей раз Рене Марешалю не нужны были его тайны. Он увидел все, что хотел. Два неотвеченных звонка. * Граньена, Миравет – здесь: старинные испанские замки **Mein (нем.) – мой ***Stimmt (нем.) – конечно, определенно (сокращенная разговорная форма от bestimmt) ****Nie wieder (нем.) – «Никогда больше» (немецкий антифашистский лозунг) ***** Ultima ratio regis (лат.) – «Последний довод короля», чеканка на пушках прусского короля Фридриха II (видоизмененное Ultima ratio regum с пушек Короля-Солнце) ******Pieta. Gloria. Hallelujah. (лат., литургич.) – здесь: Плач, Слава, Хвала.