Мужчина французского лейтенанта

На обратном пути они вновь почти не разговаривали. Руки Мартена лежали на руле так же спокойно, как и по дороге туда, тем не менее, Рене угадывал за его невозмутимостью и молчанием напряжение и страдание. Он не задавался вопросом, что именно в нем их выдает – только с кем они связаны. С ним?.. Или с тем другим?.. Или со всеми ними?.. Обратная дорога из Амьена была не менее прямой, чем дорога туда, и все же это никак не сказывалось на ощущении, что впереди у них – трудный извилистый путь, изобилующий слепыми поворотами. Прощаясь на вокзале Берси, Мартен крепко обнял его. Ощутив, как его пальцы скользнули к карману, Рене только улыбнулся у него над плечом. Проводив его глазами и вернувшись в машину, он засунул руку в карман пальто. На мгновение похолодев – на этом клочке бумаги могло быть все, что угодно – он развернул его и тут же убедился, что пройдоха воспользовался его же авторучкой. Господь, когда? Все еще усмехаясь, он глядел на листок. Какая все-таки странная штука жизнь. Стоит ее прожить, чтобы понять – вот эти три слова и есть она. И стоит она ровно столько же, сколько они. Все и ничего. И все же это признание, похожее на застывшее пламя, согревало его сердце, пока мерзлые улицы скользили мимо, навстречу очередной отсечке. Меньше всего он ожидал, что на этой отсечке встретит Мартена Фуркада вновь. Что он примчится новогодним вечером из Анси в Париж и заспешит ему навстречу, чуть не ломая свои чемпионские ноги. Изумленно отвечая на его объятие, Рене Марешаль едва удержался от того, чтобы произнести вслух стукнувшее в глубине души «Марти, ты с ума сошел. Я не собираюсь тебя бросать». — Прости, я не предупреждал тебя, знаю, ты не сможешь провести вечер со мной, но я просто хотел хоть на минутку тебя увидеть...я больше не буду так делать. — Пошли, познакомлю с женой и дочками! – пошутил Рене в ответ на его сбивчивую речь. — Нет, ты что, – испугался Мартен. – Я пойду. Я... — Прости мое любопытство, куда ты намерен идти? У тебя обратный билет? Встретишь новый год в дороге? — Мне уже доводилось. — Серьезно? — Да. Помнишь, ты не смог тогда? Рене показалось, что это было бесконечно давно, хотя тот вечер и этот разделяли каких-то три года. Он действительно не смог тогда в праздничной суете выкроить время даже для мимолетной встречи с мальчиком, хотя рассчитывал на иное. Извинившись по телефону, он посоветовал ему воспользоваться возможностью и как следует оторваться в Париже. Но Мартен, видимо, вместо этого воспользовался своей армейской привилегией и встретил новый год в самолете. — Почему же ты не остался тогда в Париже, дурачок? — Что делать одному в Париже на Новый год? – Мартен пожал плечами. – Отели забиты, билеты распроданы...да и настроение у меня было не самое лучшее. Поглазел на все это и отправился в аэропорт. Да еще рейс задержался, мы взлетели за десять минут до полуночи. С тех пор он и слышать не хотел о зимних праздниках в столице. Рене только сейчас увязал оба эти обстоятельства. Получив от него нынче смс, он лишь страшно удивился и даже заподозрил, что кое-кто тоже решил встретить новый год в Париже...возможно, с невестой на борту, но это, в сущности, мелочь. — А на этот раз? — Не волнуйся, мне есть куда пойти. — Звучит весьма волнующе! Мартен усмехнулся. — Брось, Рене, у меня просто есть номер. — Где? — В La Reserve. Рене присвистнул. Лучше не спрашивать, как олимпийский чемпион смог одержать эту победу. — Недалеко от тебя, – тихо произнес Мартен и вздохнул. — До одиннадцати тебе придется развлекаться самому. Мартен вскинул глаза. На самом деле, никаких трудностей на сей раз это не представляло. Общий ужин неспешно разводящихся Марешалей предполагался в доме сестры, Сесиль должна была остаться там же на ночь. Летиция намеревалась умчаться на тусовку со своей компанией. Ивонн была приглашена на помпезное шоу, устраиваемое во «Временах года» одной из ее подруг. Месье был волен присоединиться, но на самом деле сам еще не решил, хочет ли этого. Теперь судьба вечера была решена. Было ясно, что он пройдет куда тише, чем мог бы, а выпито будет куда меньше, чем принято. — Ты сможешь так просто придти ко мне в новый год? Не встретишь его с семьей? – озадаченно и озабоченно спросил Мартен, не сводя с него глаз. — В какой-то мере встречу. Не ломай себе голову. И позаботься, чтобы шампанское было нужной температуры! Рене никогда не доводилось встречать новый год вот так. Рядом с ним был всего один человек. В ведерке покоилась единственная бутылка шампанского. — Спать нам сегодня не доведется, – выразил уверенность Мартен, глядя с балкона с бокалом в руке на подножие Эйфелевой башни, где разгоралось шумное новогоднее представление. — Только по этой причине? – Рене бросил на него ироничный взгляд в пронизываемом заревами сумраке ветреной ночи. — Как бы я хотел, чтобы не только по этой... Рене, смеясь, притянул его к себе, и Мартен закрыл глаза. — Господи... – шепнул он после поцелуя. – Помнишь, как сказала эта девочка в Амьене – бывают же чудеса. Рене, я даже не загадывал, даже не просил, – глаза распахнулись, сверкнув отблесками полыхающего кругом света. – Я знал, что этого не будет. — За чудеса! – Рене тронул его бокал своим и сделал глоток. – В отличие от тебя, мой золотоносный смиренник, я на них рассчитываю! – он вновь насмешливо улыбнулся и небрежно облокотился на перила балкона, глядя на расстилающийся внизу Трокадеро. – Я рассчитываю, что следующий год накидает мне полную корзину этих чудес. И главным из них будет то, что новый год я встречу вот так же, – он бросил на него скользящий взгляд через плечо. – Что? — Я тебе завидую, – Мартен, помедлив, облокотился рядом и прижался плечом к его плечу. – Я на медали так не рассчитываю, как ты на чудеса! Но в тебе есть что-то, что дает тебе такое право... Я чувствую это, хотя не могу это ни выразить, ни объяснить. Смотрю на тебя сейчас и думаю – этот город продолжение тебя самого. Ты здесь король, я здесь постоялец. — Так, где моя корона? – Рене свесился с балкона. – По-видимому, там же, где моя клюка – осталась в карете! Что-то я ее не вижу... Наверное, уже превратилась в тыкву. Ну да, о чем я думаю, полночь-то миновала. Остается пить шампанское. Пошли! Празднование продолжилось на белоснежной кровати, среди неподражаемо чистых очертаний спальни. Рене успел подумать, что этот великолепный минимализм, пожалуй, сошел бы для совместного жилища. Прекрасное ложе было заключено в элегантную кубическую раму, наглядно обрисовывающую границы дозволенного и напоминающую о соблюдении устоев. — Ты нарочно выбрал такую воспитательную кровать?... — Ты смеешься? Что дали, на то и подписался. — Конечно, смеюсь. Вообще-то, нисколько. Буду тебя воспитывать! Он на мгновение притянул его к себе и ощутил, как Мартен подавил вздох, видимо, вспоминая амьенские испытания. Выйдя из душа, Рене с содроганием заметил, что он поднимается с колен – судя по всему, он воспринял его слова по прямому смыслу. Мартен молча прошел мимо и скрылся в ванной, и Рене в свою очередь вздохнул. Дездемона была готова ко всему. Присев на кровать, он улыбнулся. И все же ее ждет сюрприз. Погасив свет, он привлек к себе улегшегося Мартена и с благодарностью ощутил, что тот не стал мыть голову. Бережно вплетая пальцы в его пальцы, он тепло касался губами его лица, его губ, его волос. Скользя по нему всем телом, накрывая ноги, обцеловывая плечи, вновь возвращался к губам. Предоставляя ему целовать себя в ответ, он ощущал их то на шее, то за ушами, то возле ключиц. Мартен льнул к нему, поминутно задерживая дыхание, оплетая собой, струясь, вскипая, твердея, и Рене улыбался, про себя обещая, что к утру на его теле не останется ни одного нецелованного кусочка. Прохладная высота над постелью, увенчанная подрагивающими отблесками, благословляла эту зимнюю неспешность и тепло каждого касания. Рене знал, что эта ночь пройдет вот так – временами стряхивая напряжение, мимолетно отдавая ему неизбежную дань, они вновь будут заниматься любовью. Просто и всего лишь ей. Он поминутно вглядывался в глаза Мартена, перемежая поцелуи чуть слышным шепотом, не торопясь облегчить свою и его тягость. Мартен прижимался к нему всем телом, мелкими глотками впитывая нежность, вдыхая ее, закрывая глаза, скользя ногами по его ногам и лишь временами придавливая собой, чтобы совладать с горением. Рене обнимал, прекращал политику сдерживания, наслаждался подземным взрывом и вновь исслеживал губами покрывшиеся испариной лицо и грудь. — Ты прощаешься? – отчаянно спросил Мартен чуть слышным шепотом, когда Рене в очередной раз ласкал его на отмели после того, как схлынула волна. Почти шокированный, он приподнялся, чтобы взглянуть ему в лицо в колеблющемся мраке – ровно в тот момент, как из-под крепко сомкнутых ресниц стремительно соскользнуло. След в океане... — А ты бы этого хотел? – Рене взглянул ему в лицо, легонько тряхнув, заставляя веки распахнуться. — Нет. Мартен смотрел на него, не тая слез. Следов в океане становилось все больше – то медленные, тяжело замирающие на полпути, то неуловимо сбегающие вниз, они расчерчивали виски, поблескивали там, где путь им преграждала растительность, обрамляющая щеки. — Тогда почему ты так волнуешься? — Потому, что не заслуживаю снисхождения. — Какие глупости!... — Я знаю, ты мной недоволен. Бедный мальчик. Наверное, вот так он говорит это своему тренеру после неудачной гонки. Рене вздохнул и подчеркнуто неторопливо огладил ладонью его бок. — Растяжка прекрасная, – оценивающим тоном раздумчиво произнес он, – формы великолепные... Он бывает немного стеснителен со мной, но ходят слухи, что он из ансийских стрелков. Мартен, до которого не сразу дошел смысл его слов, пихнул его в плечо. Затем вновь прижался к его груди и вздохнул: — Что я точно заслужил, так это твой свинский комплимент... Рене перекатился на спину, не размыкая объятий, распластал его поверх себя и услышал почти беззвучное: — Я просто не стою твоей любви. — Дорогой мой, если я начну ставить так вопрос в отношении себя, мне останется только нашарить тапки. Мартен в ответ обхватил его плечи, словно и впрямь опасался такого развития событий. — Давай исходить из этого, что раз мы все еще вместе, то мы друг друга стоим, – подытожил Рене. Мартен уперся локтями по обе стороны его лица и медленно провел кистью по волосам. — У тебя есть какие-нибудь условия? Это прозвучало так серьезно и деловито, что Рене ответил в тон ему, не сводя с него глаз: — Чудо. Какое еще условие может быть у короля? Чудо, Мартен. Губы дрогнули в улыбке. — Все говорят, что мне не привыкать их творить. — Уверен? – Рене скользнул ладонью по его груди. – Это другая трасса. Ты не знаешь, какими будут повороты. Мартен задумался. — Наверное, ты прав. Я не знаю. Не узнаю, пока не пройду их все. Он вздохнул и улегся рядом. — Не знаю, почему ты меня прощаешь. Не знаю, будешь ли ждать, пока я доберусь до финиша... Рене привлек его к своему плечу и кивнул в направлении беспрестанно вспыхивающих дрожащих огней: — Ты видишь этот город? Помнишь, что я тебе однажды сказал, в не лучшую нашу минуту? Марти, хорошо это или плохо, но за двадцать лет, предшествовавших нашей встрече, я перемял такое количество постелей, что я явно не тот человек, который будет выписывать тебе счета. По моему разумению, только один имеет...имел!...на это кое-какое право, – он потянулся за бокалом. – И я почему-то ни капли не сомневаюсь, что он вовсю им пользовался. Мартен уселся, обхватив колени, и молча протянул ему свой. Рене долил и неожиданно коснулся своим бокалом его плеча. — Ты уже достаточно хрустальный, чтобы о тебя можно было чокаться? — Ты все время смеешься над моим спортом...уже сколько лет! — Да, я не люблю твой спорт. Только тебя самого. Мне все равно, какой ты в общем зачете. Я знаю, что это не делает меня ближе тебе – то, что я равнодушен к твоим баталиям... – Рене побарабанил по бокалу кончиками пальцев, выражая разом задумчивость и досаду. – Наверное, я должен волноваться и сопереживать, и восторгаться твоими успехами...но мне почти все равно, Мартен. Его любовник неожиданно улыбнулся в ответ на его бесстыдную исповедь. — Может и делает, – шепнул он. — Что? — Ближе. Рене внезапно уяснил, что в этом есть доля правды. Парижский паршивец, который не расстраивался ни из-за побед, ни из-за поражений, и не радовался ни тем, ни другим, и зачастую даже не был в курсе, обладал тем неожиданным преимуществом, что рядом с ним и у самого Мартена не получалось о них беспокоиться. С тем другим они были сплавлены в этом котле, разделяли все эти переживания, кипели, леденели, ликовали, страдали...были помножены друг на друга, разделены полураспадами... Рене Марешаль был тем химическим элементом, в присутствии которого реакция прекращалась. Радиоактивное свечение угасало, клетки восстанавливались. Разлив по бокалам остатки, он вновь устроился с ним рядом. — А что касается финиша, друг мой... Наверное, я мог бы сказать, что однажды уже совершил ошибку, сказав тебе, что не буду ждать. Я очень много понял о тебе неделю назад...и это не то, по поводу чего ты краснеешь. Это гораздо серьезнее, на мой взгляд. Гораздо опаснее. Но прежде чем заверить тебя, что повторять эту ошибку я не намерен... – Рене придвинулся ближе и проникновенно заглянул в глаза. – Мартен, мои чувства тебе нужны? Постарайся ответить искренне. Ты же понимаешь, что такой вопрос задается, когда есть готовность к любому ответу. — Они были мне нужны и тогда, когда их не было, – тихо произнес Мартен. – И нужны сейчас. И будут нужны, когда их, быть может, снова не станет. Рене привлек его к себе, приподнявшись, и Мартен сделал то же самое. Ему никогда еще не доводилось столько времени обниматься, стоя на коленях. Он слышал, как стучит это сердце, ощущал тугую плоть, вжимающуюся в низ его живота, и жар его бедер, и вновь – это сердцебиение. Мартен нашел его губы и, возвращая ему поцелуй под приглушенные новогодние раскаты, Рене Марешаль внезапно благословил не желающий затихать город. Его четырехстенные дебри, сливающиеся в один исхоженный им лабиринт. Застигнутые в его тупиках мужские тела, каждое из которых было предвестником этого. Лишенные лиц затылки, запотевшие зеркала, двери без ключей. Извилистый путь, изобиловавший слепыми поворотами и приведший вот сюда. В очередной тупик. К тому, кто был нужен и тогда, когда его не было рядом, и будет нужен тогда, когда его снова не станет. Примчался же он прощаться... Горькие преимущества возраста не позволяли Рене заблуждаться – он уже изрядное время назад постиг, что речь надо очищать от мелочей. Если соблюдать это простое правило, то обнаружишь, что люди практически всегда говорят правду. Путают «я» и «ты», ошибаются с временами и знаками препинания, не к месту ставят частицу «не», но говорят правду. А все эти мелочи служат лишь тому, чтобы все-таки дать возможность при желании обмануться и другому, и себе. Он мог бы сказать Мартену «Это ты прощаешься», но не видел в этом смысла. Раз уж он выбрал пока этого не знать... Все равно это не тот случай, когда вынесение чего-либо за скобки изменит результат. Решил вернуть себе своего русского. Что ж...может, это у него и получится. Какое-то время назад Рене сдался и твердым тоном попросил Дидье собрать ему информацию о некоем Антоне Шипулине. Скорость, с какой папка легла на его стол, была ударом сама по себе – его помощник озаботился этим вопросом явно не вчера. Вероятно, гадал, почему она понадобилась только теперь. Потягивая брют, Рене вполне доброжелательно заочно знакомился со своим соперником. По-видимому, сердце Мартена Фуркада лишено было способности влюбляться в нормальных людей. Парень был непрост. Вглядываясь и вчитываясь, Рене сознавал, что все-таки не понимает. Всего того, что он знал о Мартене вкупе с тем, что знал теперь, выцеживая из строчек и фотографий, не хватало, чтобы дать ответ. Почему он влюбился именно в него? Что между ними общего? Два странных, так по-разному гордых, так по-разному упрямых, до неприличия целомудренных парня, хорошо стреляющих и бегающих на лыжах. Почему их инаковость вместо того, чтобы отчуждать и надежно отгораживать друг от друга, превратилась в прошибающее навылет оружие? Почему, наверняка то и дело проклиная друг друга, они плавились друг о друга, проникая на такую глубину, на какую не добралась бы никакая пуля? Он вглядывался в облик соперника и жалобно возмущался: Господи, ну почему русский? Почему-то его не покидало ощущение, что будь это немец, скандинав, другой француз, итальянец, наконец, ему было бы куда проще. Он не гадал бы, какой он и что ему противопоставить. Подперев щеку рукой, месье Марешаль усмехался своему упущению – у него никогда не было русского. Стоило попробовать. Рене снова повертел фотографию. Типичные недочеты славянской внешности...и все же лицо незабываемое. Интересно, каким этот парень видится Мартену. Влюбленность всегда льстит тому, на кого глядит. Память без предупреждения взрезали точеные черты, которым ни к чему было льстить, сколь бы ты ни был влюблен – природа просто не оставила для этого места. Рене даже застонал и откинулся на спинку стула, прикрыв глаза, что никогда не помогало. Господи, до чего же непохожа была его первая любовь на первую любовь Мартена. Венсан вновь предстал его глазам таким, каким запомнился на борту «Самиры». Краски, запахи, звуки этого вечера сидели в памяти так, словно их вожгло туда навечно, отказываясь делиться своей властью. Взгляд безмятежно гладил залив, и каждая прядь волос ложилась обратно еще изящней после небрежного движения руки, скользнувшей сквозь них вместе с ветром. Сама рука была божественно хороша – леера вряд ли заслуживали ее прикосновений. И ветер ничем не заслуживал права играть этими волосами и распахивать ворот рубашки. И только закатное солнце, пожалуй, имело право золотить эти веки и трогать стрелы бровей, и чуть сужать хрустально чистый разрез глаз. Будь благословенны его предки, будь они прокляты – надо же было выкроить такое из своих хромосом... — Ночью снимемся, – сказал он, как будто ни к кому не обращаясь и не сводя глаз с залива. Рядом не было никого, кроме Рене Марешаля, до крайности смущаемого этой его извечной манерой – говорить непонятно кому, то и дело заставляя гадать...и страдать. Из салона яхты доносился звон бокалов – там шли последние приготовления к ужину, который ввиду ветреной погоды все же решено было устроить внутри. — Какой прогноз? – осведомился Рене. Серьезный вопрос, не имеющий никакого значения. Высота волн в заливе могла быть какой угодно – это не отменило бы штормового предупреждения в выходящем из берегов сердце. — Полтора метра. Венсан был немногословен – Мартена отличала, в общем, та же черта – и Рене ловил себя на том, что тоже начинает разговаривать в несвойственной себе манере. Спокойный голос, спокойный взгляд, солнце, золотящее ресницы... Именно таким он навсегда остался в его памяти. Из недр «Самиры» донеслось зычное итальянское «Мааууро!» Кто-то его звал. Его старшие итальянские родственники почему-то упорно предпочитали второе имя. Венсан и головы не повернул. — Какое из твоих имен тебе самому ближе? – отважился спросить Рене у бога, не узнавая собственного голоса. — А какое тебе больше нравится? Вопрос застал врасплох. — Паоло красивое имя и тебе идет...и все твои имена... – промямлил Рене. – Но если бы я выбежал за тобой в ночь, чтобы дозваться, то крикнул бы «Винченцо!» – неожиданно закончил он. Предмет грез усмехнулся краешком губ и исчез с палубы. Глядя на то место, где рука распрощалась с леером, Рене Марешаль проклинал себя за этот лепет, за собственную нелепость, за то, что родился на свет. Он остался стоять один, ощущая, что с большей охотой готов нырнуть в воды залива, чем в людный салон, где через четверть часа неизбежно предстояло появиться с поздравлениями – дядя Венсана отмечал юбилей. Явившийся из глубин яхты наследный принц небрежным движением вручил ему бокал шампанского и приветственно качнул своим. Шампанское было плотным, крепким и глубоким. Оно было гораздо старше них, гораздо глубже. Оно не годилось для того, чтобы распивать его в восемнадцать лет на борту полученной кое-кем в подарок яхты. И все же тот, кто принес его, сделал это не по капризу, не из бахвальства. В нем тоже было что-то, что не годилось для восемнадцати лет. Утонченность, элегантность, остроумие, какое-то поразительное чутье относительно самых разных вещей...и эта вот никому непринадлежность. Обладать он умел, принадлежать – нет. У Рене даже не получалось в полной мере установить, к кому относятся его слова и поступки – они рассылались в окружающее пространство, словно лучи светящейся в небе звезды. Втягивая разбавляемый ветром волнующий запах шампанского, Рене не чаял понять, что означает этот бокал. Ему что, пришлось по душе то, что он услышал? Или просто гостю полагается аперитив? Или он чем-то выделяет Рене Марешаля, раз стоит здесь с ним, а не там с ними всеми? Или он стоял бы тут точно так же, не будь никакого Рене Марешаля? И вообще хотел немного побыть один перед тем, как начнется свистопляска? Окруженный ровесниками, он всегда казался Рене гораздо взрослее. Странным образом, он понимал, что сравнялся с ним, хранящим молчание в лучах клонящегося к закату солнца, лишь теперь. Лишь теперь научился слышать его. Кое-кто, гораздо моложе, его этому научил. Нет, он не был немногословен. Его речь, его смех раздавались музыкой в ушах. Можно было не сомневаться, что за ужином он завладеет беседой и все будут завороженно смотреть, и слушать, и подхватывать сказанное. Венсан умудрялся одинаково успешно находить общий язык с престарелыми итальянскими маркизами, корсиканскими женами их отпрысков и их малолетними внуками – навык, потрясавший тогдашнего Рене до глубины души. Сам он худо-бедно научился общаться с детьми, только обзаведясь собственными. И только обзаведясь таким необщительным любовником, как Мартен, он начал понимать, что уверенный оживленный разговор был для него лишь ширмой, завесой, искусно натягиваемой между собой и другими. Молчание было его подлинностью. Именно она была дарована ему тогда в закатном свете, именно ее упорно хранила память. Но принять этот дар у него не было тогда никаких сил. Венсану достаточно было слегка приподнять ресницы, чтобы Рене Марешаль почувствовал себя онемевшей растаявшей водой, из последних сил сохраняющей вертикальное положение. Как-то впоследствии, отчаянно шепча ему: «Зачем я тебе, я не в твоей лиге...», он услышал показавшееся ему насмешливым, вместо того, чтобы показаться грустным: «А кто, по-твоему, в моей?» Венсан тряхнул сигаретой над пепельницей, и юный Рене сжался на иссеченной тенями жалюзи подушке. Бери, пока дают. Живи, как знаешь, потом. Он остро ощущал, что в этом нет ничьей вины, как нет ничьей вины в том, что от земли далеко до неба, но неравенство такого рода на поверку оказалось для него непереносимо. Он чувствовал, что Венсану нужен не такой любовник, каким он становился с ним рядом – самозабвенно податливый и подавленный, захлебывающийся им и живущий в ожидании, когда на его место изберут кого-то повеселей и поумелей. Кто-то, кто либо будет в силах с ним сравняться, либо просто не будет замечать, что он ему не ровня. Вспоминая свои впечатления и юношескую очарованность, Рене гадал теперь, хватит ли чар Мартена на то, чтобы загадочное русское сердце изменило свое решение. Задачи подобного рода всегда ставили его в тупик. Он в полной мере познал беспредельность власти другого человека над собой – власти, для которой тому почти ничего не надо было делать. Беспощадно простираясь вовнутрь, эта власть, тем не менее, встретила в нем отпор, порожденный, казалось, самой ее безграничностью. Склоняясь к иллюминатору самолета, он благословлял алюминиевую капсулу, неумолимо прокладывающую свой путь сквозь вечерние облака прочь от Лазурного берега, за то, что не в силах обратить ее вспять. «Месье, как вы себя чувствуете? Я могу вам чем-то помочь?» – стюардесса, почти такая же юная, как он сам, озабоченно склонилась над ним, вглядываясь в его лицо. Больше в его жизни такого не случалось никогда. Догадываясь, что бледен, как смерть, Рене заверил, что оснований для беспокойства нет и попросил порцию коньяка. Хрустнувшая в его руке бумажка пресекла колебания, коньяк не дал сердцу остановиться, и вновь подошедшая спустя несколько минут стюардесса взглянула на него с облегчением – пациент слегка порозовел. Удирая, путая след – Рим, Берлин, Понта Дельгада..он инстинктивно понимал, что главное спасти первые десять дней – Рене холодел от призрачности собственной победы. Знай Венсан, где его искать, она разлетелась бы как стекло. Больше всего на свете он боялся, сойдя с трапа, вновь упереться в этот взгляд, встретить эту улыбку. На соседней полосе уже стоял бы знакомый самолет, готовый держать курс обратно, к заливу, стиснутому в кольце огней, и Венсан еще по дороге насладился бы звоном осколков. Но все же это была победа, и Рене Марешаль спас ее. В известном смысле, он спасал ее по сей день. Что-то подсказывало ему, что участь Антона Шипулина имеет нечто общее с его собственной. Вся разница в том, что он неизбежно встретит этот взгляд...так что звон осколков на весь Оберхоф обеспечен. Чуда не будет. Королю остается его последний довод. «Все?» - мягким шепотом спросил Рене, когда очередные четыре минуты иссякли. Рваные отголоски бури одарили долгим эхом, и Мартен запрокинул голову, хватая ртом воздух. «Да...» Рене небрежным движением слез с кровати и услышал протестующий стон. — Не уходи, куда ты? — Поищу тебе попить. Ты же умираешь от жажды, дитя мое. На, держи. Последним доводом короля всегда была любовь. — Спасибо. Рене, если ты хочешь... Там для тебя есть еще шампанское. — Ты шутишь, откуда? Мартен, облизывая губы, махнул рукой куда-то вглубь номера. Недоумевая, Рене добрался до минибара и обнаружил затолканную туда бутылку «Салона». — Господи, Мартен! Откуда ты ее притащил? – Рене радостно извлек бутылку. Две тысячи второй, просто отлично. Можно представить, сколько он за нее переплатил. — Ты бы еще спросил, где я ее украл, – насмешливо-расслабленно раздалось с кровати. – Ты же сказал – до одиннадцати развлекайся сам. Ну, я и развлекался. Налив глоток и ему, он с удовольствием пригубил и вновь растянулся в изголовье. Мартен целовал его живот, смеша и мешая пить. Ероша волосы у него на затылке и грозясь, что сейчас у него будет возможность проверить, насколько хорошо блан де блан от Салона сочетается с блан де блан от Рене Марешаля, он встретил смеющийся взгляд. — Этот, конечно, неплох....напомни, в каком году начали производить твой? Рене потаскал негодника за волосы, мстительно вцепившись в вихры, и услышал: — Вообще-то, я не прочь. Если пообещаешь, что в следующий раз запьешь меня красным. — Что ты за шельма, везде ищешь реванша... Мартен прильнул к его губам и на две минуты о шампанском пришлось забыть. Пережив очередной бесконечный поцелуй, Рене сжал его руку. — По-моему, ты там проиграешь все, что можно, и я буду в этом виноват... На часах была половина четвертого, вторая бутылка была почти опустошена. — Ты же знаешь, есть поражения, которые я предпочитаю победам. Потом, конечно, беру реванш! – насмешливо отозвался Мартен. Рене вздохнул, сам не зная, чему. Допив шампанское, Мартен притянул его к себе и начал устраиваться поудобнее. — Давай поспим. Ты не будешь против утром...? Три минуты спустя стрелок спал. Шесть минут спустя Рене Марешаль понимал, что ошибся. Это не было прощанием, нет. Стрелок оплетал все плотнее, накрывал все крепче, вдыхал, вздыхал, пресекал всякую попытку пошевелиться. Ощущая равномерные колебания диафрагмы, Рене мог судить, что он дышит немного чаще обычного. Очнувшись в рассветном сумраке несколько часов спустя, Рене убедился, что город стих, что Дездемона почти задушила Отелло и вдобавок, кажется, сейчас еще и поимеет. Собравшись с силами, он извернулся, не в первый раз искренне сожалея, что природа не дала ему тех же габаритов, что Мартену. — С новым годом, любовь моя. Тебе после двух бутылок никуда не надо? – хрипло поинтересовался Рене у обладателя затуманенных глаз. – А мне надо, представь себе. — Куда? Сколько времени? – так же хрипло спросил Мартен со сна. — В туалет. Понятия не имею. С удивлением отметив, что у Мартена вырвался облегченный вздох, по пути Рене краем глаза заметил в зеркале, как тот проделывает с его подушкой свой воровской гасконский номер. Нет, это не было прощанием. Но то, чем это было, все равно не радовало. Он давно уже отдал должное мучительной закономерности, касающейся его отношений с Мартеном – чем более сказочным выдавалось свидание, тем вернее впереди ждали какие-то тернии. Не будь этой парижской ночи, он, пожалуй, уверовал бы, что на русском фронте все закончится относительно спокойно. Время несется так, что то, что было месяц назад, кажется случившимся в прошлом столетьи – историю вскоре можно было бы считать исчерпанной, этап пройденным. Но нет, надо же было случиться всему этому! Шампанскому с видом на заливающийся огням праздничный Париж и безупречной пенной белизне, отгороженной от всего мира черной рамкой...и этой нежности. Господи, зачем он примчался, почему все не закончилось Амьеном? Что же уготовила судьба, если выкроила меж двух лет эту ночь, втиснув в сказочную оправу? Все будет очень плохо, мучительно тяжело и долго, вырывая по кусочку и прижигая каленым железом, и надо будет как-то это выдержать... Мартен, Мартен... Расставаясь с ним вновь, он поймал себя на том, что провожает его не в незримое безразличное куда-то, вьющее свои неисчислимые тропы за пределами его собственных дней. Рене Марешаль отпускал Мартена Фуркада в чертов Оберхоф. Он и сам не знал, чего ждал от этого этапа. Должно же между ними что-то произойти после того рождественского разговора! Но жить с замиранием сердца оказалось бессмысленно. Единственное, что произошло – это явление Мартена Фуркада Рене Марешалю, выкроившему несколько дней в середине января, чтобы покататься на горных лыжах. Он выбрал Пиренеи не потому, что любил их – вот уж нет – и не потому, что устал от Альп. Он жаждал избыть одиночество наедине с ними, потому, что это были его горы. В душе Рене Марешаля накопились вопросы, и он задавал их этим горам, обреченно признавая их право не дать ответа. Но они отвечали. Не тогда, когда подъемник вздымал досужих гуляк на должную высоту, и не тогда, когда спуск холодно распахивался навстречу, даря себя в обрамлении соседних гор, то затуманивающихся, то очерчивающихся прозрачным светом. Рене забирался туда, где с поросшего лесом склона открывался вид на тонущую в снегу долину, расхаживал бесцельно, почти не сводя глаз с каменистых круч...и вот там слышал ответ. Неудержимо погружаясь в пучину одиночества и печали, безвольно утопая в них, он словно встречал на своем пути незыблемую плиту и раз за разом отталкивался от нее. Горы рассказывали ему, что в глубине его сердца таится волшебная твердь, и это – тот, кого они породили. Они утверждали, что отчаяние никчемно, что свет и воздух неизбежны, и что сколько бы он ни погружался в томительную глубь, он встретит его на своем пути и тем самым обозначит начало обратного движения. Рене недоверчиво признавал их правоту. Двадцать лет назад с ним произошло то же самое. Утопая в чувстве, над которым не имел власти, он сумел уцепиться за таинственную, незримую скалу в самом себе, слиться с ней, а там и выкарабкаться в одиночество и непричастность. Прислушиваясь к этому чувству, он впитывал глазами окружающий его пейзаж и суеверно содрогнулся, заметив боковым зрением неподвижную мужскую фигуру среди деревьев, возникшую будто из-под земли. Устрашающее впечатление, что ему предстал призрак, порождалось неподвижностью и безмолвием, и твердым знанием, что его не может здесь быть. Он же в Германии. В Рупольдинге или где там, после своего Оберхофа... Господи, что там стряслось?! На какой-то кошмарный миг Рене Марешаль очутился в измерении, где родная земля Мартена Фуркада напоследок соткала его из ничего среди горного леса... Но нет, это был Мартен собственной персоной, живой и настоящий, и тени еловых ветвей ложились на озаренное почти весенним, исподволь подкрадывающимся светом лицо. Этот неотступный, томительный и мягкий взгляд ничуть не изменил своего выражения от того, что тот, на кого он был устремлен, завидел его, наконец. — Пожалуйста, не двигайся. Рене вытащил телефон и без всяких раздумий активировал камеру. Губы Мартена дрогнули, и снимок получился настолько восхитительным, что Рене возликовал, на миг забыв обо всем. Лучащиеся в затаенной тени глаза все так же струили прозрачную, молчаливую печаль, но, казалось, уже таили в себе улыбку, наследуя чуть разомкнувшимся губам. Тонкая печать одиночества тенями ложилась на впалые щеки, и все же взгляд затаившегося стрелка явственно принадлежал кому-то...как и его сердце. Взгляд, повидавший нечто, чего никогда не видел тот, на кого он был устремлен, словно хранящий пригашенную память об иссеченных смертью далеких отрогах. Свет падал так причудливо, что при несомненно черных и ярких бровях, царящих над этими глазами, казалось, что в остальном на лице Мартена уже вступила в свои права седина. Парадоксальное сочетание несочетаемого – юности и зрелости, печали и радости, глаз, струящих тайну, о которой никогда не обмолвились бы губы, и губ, готовых, казалось, выдать тайну, хранимую глазами – создавало ошеломляющий, гипнотический эффект. — Черт побери... – пробормотал Рене, вглядывась в снимок на большем приближении. Мартен улыбнулся, по-прежнему не двигаясь с места. Рене, наконец, устремился к нему, на ходу приветствуя и задавая вопросы. — Я принял решение пропустить этап, – молвил он, глядя на него все тем же неисповедимым взглядом. Раздумывая про себя, что, пожалуй, не припомнит такого, Рене обнял его. Да, вполне себе живой, шуршащий нейлоном куртки и чудесно пахнущий сам собой. — Что, поругались? – весело спросил он, обхватывая его плечи. – Ну пойдем! За ужином Рене задавал себе вопрос, что верней: то, что Мартен ищет приюта рядом с ним после чего-то, пережитого в Оберхофе, или то, что он сам обрел приют здесь только теперь, когда он явился и враз породнил его со всем этим ¬– диковатыми неказистыми склонами с их резкими тенями и сказочным сверканием, и лохматыми грядами горных лесов, и приземистой деревенской кладкой, тут и там теснимой современными ухищрениями. Король и постоялец поменялись ролями. Мартен сказал, что намеревается выступить теперь только в Антерсельве, и Рене не стал задавать ему вопросов. Кроме одного. — Как ты меня нашел? — Обратился к нечистой силе, чего проще. — Надеюсь, Дидье потребовал с тебя что-нибудь достаточно интересное! Я спрошу его потом. — В том-то и ужас, что нет, – ухватившись за виски, сказал Мартен. – Рене, я понимаю, что он не должен был...только не преследуй его за это! Что ты так смотришь? — Гадаю, кого из нас он пожалел... Мартен одним мягким движением перебрался ближе, норовя оседлать его колени. Гладя его бедра и любуясь тем, как он опускает ресницы прежде чем поцеловать, Рене шепнул: «Хоть ты меня не жалей...» – его любовник аккуратно и незаметно предохранял его от соприкосновения со всем своим весом, напрягая мышцы ног. И пусть это ничего ему не стоило, Рене притянул его к себе, желая в полной мере ощутить его тяжесть. Все призрачное, ускользающее, неверное стало теперь его врагом. Утро было слепяще ярким и ветреным. Зная прогноз, Рене заранее принял решение провести этот день в лености и праздности. Теперь он с удовольствием покоился между раздвинутых ног Мартена, шаловливо ероша его меховые доспехи – ему несказанно нравилась покрытая ими часть его тела. Привалившийся к изголовью Мартен лишь чуть смущенно улыбался, теребя его волосы в ответ. Этот безмятежный взгляд порождал у Рене почти непреодолимое желание спросить «Что ты здесь делаешь?» Это натренированное, находящееся на пике спортивной формы тело сейчас должно было не лежать, а бежать. Где-то в Германии. — Ты так быстро соскучился? – избрал он более невинную тактику. — Это неправильное слово, – вздохнул Мартен. – И, как ты сам однажды заметил, это не слово вообще. Рене уткнулся ему в живот и заслышал слабый стон, с которым Мартен вновь запустил руку в его волосы. Отдав должное животу, он взобрался повыше и спросил заговорщическим полушепотом: — Тебе доводилось в детстве спрятать что-либо, а потом прибегать и проверять, в сохранности ли оно? — Да... – удивленно признал Мартен. — Сейчас я – твой ящик с секретами, который ты прибегаешь проверять. Несколько мгновений Мартен почти растерянно смотрел ему в глаза, потом тихо рассмеялся. В молчании он вновь гладил его, и Рене ощущал боками теплое дразнящее скольжение колен. — Мне действительно присуще стремление охранять тебя. Знаю, ты не это имел в виду... и все же это так. Так что ты был прав в Амьене. — Насчет чего? — Насчет того, что мне свойственно оберегать и защищать...и чужие тайны, и свои, и ящики с секретами, – последние слова он произнес нежно и горько, и его губ захотелось так, что Рене в одно мгновение преодолел оставшееся до них расстояние. Губы распахнулись, Мартен со стоном подался к нему, приникая, проникая, смыкая веки, вдавливаясь в скулы. Вгрызаясь пальцами в его волосы, ловя его язык своим, перехватывая дыхание губами и ноздрями, Рене признавал, что этого не хватит никогда. Когда-то он думал, что рано или поздно наестся им, что настанет миг, когда он обнаружит, что ему уже достаточно Мартена Фуркада. Но время преподало ему урок. Он любил его потому, что жаждал, жаждал потому, что любил; поначалу страсть смеялась над любовью, теперь любовь порой намекала страсти, что она без нее обойдется. Что когда будет израсходован последний гормон, останется сердце – не знающее аритмии царственное сердце, разливающееся солнечными волнами навстречу этому силуэту, где бы и когда бы ни завидел. Втайне от самого себя, Рене все чаще улыбался его всевластию, догадываясь, что это дар, призванный скрасить вторую половину...последнюю треть. Мартен оторвался от его губ. Обхватывая руками его голову, сползая под него, он с силой завладевал пространством под его телом, не открывая глаз. — Хочешь мне что-то сказать? – шепотом спросил Рене. — Не хочу. Не хочу, чтобы ты смеялся. Мне достаточно, – так же шепотом ответил Мартен. — Не буду. Глаза Мартена по-прежнему были закрыты, но приподнимаясь, умащиваясь на нем, укладывая под себя, Рене не сводил испытующего взгляда с его лица в ожидании ответа. — Глупо...мы столько раз были вместе, а я чувствую себя совсем как тогда. Нет!... Тебя чувствую, как тогда, – ресницы на мгновение приподнялись и тут же снова грянулись, как меч о плаху. – И словно снова страшусь чего-то, и жажду нестерпимо и...не представляю, что ты обо мне думаешь. Рене улыбнулся. Мартен, не размыкая век, вздохнул: — Знал, что ты будешь смеяться... — Это от того, что я всегда думаю о тебе одно и то же. До чего же лакомый кусочек мне достался. Сперва обнюхаю, потом слопаю. — Да, ты правда меня обнюхивал...а я думал, что тебе что-то не нравится. Рене погладил расслабившиеся плечи и, спустившись пониже, крепко сомкнул губы вокруг соска. Ему не надо было глядеть на Мартена, чтобы знать, что он заливается краской. Оглаживая языком, посасывая, прикусывая, он поражался тому, как отчаянно стучит это сердце, словно стегаемое тревогой. Он вновь с нежностью сцапал губами и почувствовал между плеч кончики его пальцев. — Касайся всей ладонью. И позволь себе дышать. — Просто мне щекотно. — Не ври. Тяжелый взгляд Рене заставил его вновь опустить веки и постараться расслабить грудную клетку. Пожалуй, он не отдавал себе отчета в том, как она напряжена. А теперь контролировал мерный ритм «вдох-выдох», будто на стадионе. — В чем дело, что тебя так в этом смущает? — Ты ласкаешь меня, как женщину. — Можно подумать, ты что-то в этом понимаешь... Или понимаешь?! – он с выманивающей коварной улыбкой уставился на стрелка, чувствуя, как сердце сжимает холодная рука. – Давай, я готов. Стрелок молчал, одаривая его непроницаемым взглядом, ровно ничего не позволяющим понять. — Так, ладно... Все с тобой ясно! – Рене махнул рукой, сдаваясь под напором неотвратимо звучащих внутри доводов. – Если эта твоя... — У меня никого не было, Рене. Мартен произнес это тихо и строго. Выражение глаз изменилось, теперь он смотрел очень серьезно, почти печально. — Наш квартет, конечно, не в счет, – снисходительно покивал Рене. — Прекрати надо мной ржать, – так же строго велел Мартен. — Марти, лицемерие тебе не идет, расслабься. — Лицемеришь ты. То смеешься надо мной из-за того, что у меня никогда не было женщины, то записываешь меня в какие-то распутники. Иди нафиг. — И не подумаю никуда идти. Я знаю тебе цену. Не выйди из спячки твоя grand amour russe, ты, чего доброго, так и блюл бы мне верность от девства своего. И это не давало бы мне покоя. — Почему? – с измятой подушки на него уставились режуще пристальные глаза. – Человек обязан изменять? — Нет, – раздумчиво ответил Рене, отбросив иронию. – Человеку это просто свойственно. Можно было бы сказать, что человеку свойственно совершать ошибки, но на самом деле я вовсе не думаю, что весь подобный опыт можно отнести к разряду ошибок. Особенно в молодости, когда человек так открыт, и в мире столько всего, что кажется ему более интересным, чем он сам...или те отношения, которые у него создались, иногда как раз по ошибке. — Я надеюсь, ты не нас имеешь в виду? – глухо осведомился Мартен. — Нет, – невозмутимо заверил Рене. – Я говорил в общем. Молчание длилось не одну минуту. Взгляды расцеплялись, отпускали на милость, вперивались вновь, пока Рене, наконец, не произнес тем же ровным тоном: — Почему ты не задашь мне этого вопроса, Мартен? Давно пора. — Было бы очень странно спрашивать женатого любовника о верности! — И тебя ничуть не интересует, были ли у меня какие-то увлечения помимо тебя? – с тем же безжалостным спокойствием осведомился он у Мартена, мгновенно превратившегося в натянутую струну. Он не пошевелился, нисколько не изменил положения тела, на его лице не дрогнул ни один мускул, и все же Рене показалось, что уголки губ и глаз заострились, на запястье графически четко обрисовались вены, а ключицы проступили, будто два закутанных в плоть клинка. Он молча глядел на него тем же давящим взглядом и явно вновь позабыв о том, как делается вдох и выдох. — Ну, раз не интересует... – Рене с легкомысленным видом пожал плечами и потянулся за простыней. — Я должен спросить, сколько их было? Это прозвучало так резко, что Рене вздрогнул. Акцент взвился открытым пламенем. Едва сдержав изумленное «ого!», он вновь пожал плечами и покивал. — Хотя бы. — Были они ошибкой или нет, было их двое, дюжина или пол-Парижа, для меня ничего не изменится, – стиснув зубы и тяжело глядя на него из-под полуприкрытых век, проговорил Мартен, возвращая себе свою обычную взвешенную речь, в которой, тем не менее, по-прежнему немилосердно сквозил акцент. – Мы редко встречаемся, я не могу рассчитывать, чтобы ты менял из-за меня свои привычки. Я не буду спрашивать, сколько их было за пять лет. Сколько мужчин, сколько женщин. Ты хочешь, чтобы мне было чем измерить мое страдание, думаешь, ему суждено стать от этого меньше или больше? Нет. В глубине души Рене Марешаль был потрясен. Он уставился на этого преображенного Мартена, позволившего испепеленности проступить на поверхность, словно враз лишившегося возраста. Не успев задать себе вопрос, как он сумел ничем прежде не обнаруживать своих переживаний, он вспомнил не раз виденные им кадры с невозмутимо отстреливающимся снайпером. Мартен, по-видимому, обладал талантом наглухо задраивать переборки в те отсеки мозга, которые не должны были мешать ему в данный момент. С ощущением, что укладывается на краю вулкана, Рене вновь примостился у него на груди и, взяв его руку в свою, принялся изучающе расправлять пальцы. — Их было не так уж много. Один капрал, один второй лейтенант, потом один лейтенант. Какой-то биатлонист средней руки, а после него – целый олимпийский чемпион. Всех я не вспомню... А последним был горнолыжник, на которого я напоролся вчера в лесу. И отделал же он меня... — Хочешь сказать, все это время у тебя был только я? — Видимо, мне уже мало что кажется более интересным, чем я сам или те отношения, которые у меня есть, – пожимая плечами, объяснил Рене. – Годы. — Скажи, что это неправда, – попросил Мартен. — Не драматизируй! – усмехнулся Рене. – Это не было специально принятым решением. Это не козырь из рукава. — Карты биты и так, – тихо произнес Мартен. Он стиснул зубы и закрыл глаза, и Рене вдруг обнаружил, что телепатия – дело наживное. Ему было абсолютно ясно, что представляется сейчас его внутреннему взору и о чем он сожалеет. — Подумаешь об этом еще раз, я тебя убью. — Расстреляешь с бронированной вертушки?... – слабо улыбнулся Мартен. — Нет, просто задушу. — Можешь начинать, – вздохнул он. — Прекрати строить из себя праведника! Я сказал тебе однажды все, что думаю по этому поводу, – раздраженно заявил Рене, приподнимаясь. – В том, что ты кого-то соблазнил или кто-то соблазнил тебя, нет ничего экстраординарного. Зачастую это лишь вопрос того, насколько интересно твое окружение и ты сам... Кстати, как оно было на самом деле – это ты соблазнил или тебя соблазнили? — Конечно, меня соблазнили, – нашел в себе силы сыронизировать Мартен, утыкаясь в подушку. — Расскажешь мне когда-нибудь. Про себя Рене подумал, что ни один черт не скажет, можно ли его самого считать соблазнившим Мартена Фуркада в свое время. Вообще-то, в мальчике не было никаких колебаний. С виду роли распределялись недвусмысленно, но, если на то пошло, скорее Мартен тогда просто принял решение и исполнил его в точности. А если бы колебания возникли у месье Марешаля, то это у него были бы все шансы оказаться соблазненным... В том, что Мартен справился бы с задачей, он не сомневался. Черт, пожалуй, стоило дать ему возможность... На мгновение представив себе другое выражение этих губ и глаз в размытом свете «Савойи», Рене задним числом обругал себя – надо было быть умней. Он с трудом отогнал дразнящую фантазию и встретил взыскательный взгляд, уже с минуту изучающий его лицо. — Моя верность имеет для тебя значение? – напряженно спросил Мартен, глядя в упор. – Скажи, я хочу знать. — Это что-то изменит? — Да или нет? Рене вздохнул и уселся на кровати, поджав ноги. С его точки зрения, вопрос был сложным. Ночь, когда он писал ему, терзаемый ревностью и страхом потерять, была одной из худших в его жизни. В то же время верность сквозь стиснутые зубы не представляла в его глазах никакой ценности, от кого бы ни исходила и кому бы ни предназначалась. А уж подобная верность, исходящая от Мартена и адресованная ему... Такой товар он вернул бы судьбе не раздумывая. — То, что ты ко мне чувствуешь, имеет для меня значение, – проговорил он, тщательно взвешивая свои слова. – Причиняет ли мне боль то, что у тебя есть еще кто-то? Да, – он смолк, вспоминая как шел, пошатываясь, к машине под февральским дождем после ночи в безлюдном министерстве и то, как ронял ключи на стоянке, не чувствуя заледеневших рук. Судя по всему, на его лице в этот момент тоже проступило что-то, никогда прежде не виденное его лейтенантом. – Но верность моей персоне, сохраняемая тобою в муках и вопреки страсти к другому – таких подарков мне не надо, – довершил Рене, устало подперев висок. – Жизнь слишком коротка и вообще слишком жива для подобных вещей. Мартен смотрел на него одновременно очарованно и разочарованно, а затем подобрался поближе, интимно опоясывая ногами. — Ты хочешь, чтобы я был тебе верен? – зашел он с другого фланга. — Да, – сдался Рене. – Но отнюдь не любой ценой и не при любых обстоятельствах, – подметив вновь мелькнувшее в этих глазах разочарование, он облокотился на его колено и произнес, не сводя усталых глаз с его лица: – Марти, я слишком хорошо знаю, чего ты ждешь. Но я не буду тебе приказывать, как бы ты этого ни ждал. Я не твой тренер и не твой генерал. Я всего лишь один из твоих мужчин. Тебе придется принимать решения самому. — Я не приказа ждал, – голос Мартена дрогнул, глаза омрачились. – Я надеялся, что ты скажешь, что для тебя в этом есть хоть какой-то смысл. Но, кажется, не дождался, – ноги раздвинулись, давая понять, что Рене Марешалю открыта дорога ко всем чертям. Мартен улегся в позе исполненной одновременно такой беззащитности и силы, что он невольно залюбовался. – Иногда я спрашиваю свою судьбу, есть ли на свете тот, кому я могу быть дорог, для кого моя верность будет значить все. Потому что она почему-то никому не нужна. — И твоему россиянину? Рене спросил это только для того, чтобы дать себе пару мгновений. Мартен вяло усмехнулся и махнул рукой. — В его восприятии «Фуркад» с «верный» не рифмуется в принципе. Рене тихо фыркнул и неторопливо прильнул к нему, устраиваясь между раздвинутых ног и целуя ключицы. — Марти, как тебе известно, я был готов чему-то подобному с самого начала... – начал он. Горестный шепот «Почему?» настиг, будто удар. Чудовищным усилием воли заставив себя посмотреть в этот момент в его глаза – Мартен, не моргая, вглядывался так, словно где-то глубоко в его зрачках таились черные кружки мишеней, по которым нельзя было промахнуться – он откровенно и печально произнес: — Наверное, я мог бы сказать: потому, что у тебя не было опыта. Или: потому, что я мерял по себе. Но на самом деле я просто не хотел испытывать все то, что испытал. Испытал все равно, даже будучи готов, воображая, что сбросил ставки... И знаешь, мне трудно даже представить, что со мной было бы, если бы твоя верность была для меня всем. От меня и так осталось примерно столько же, сколько от нее... Мартен выдохнул, как после выстрела. К удивлению Рене, его взгляд из острого и пристального стал мягким и мглистым. Ничего более не сказав, он притянул его к себе. Терся скулой о его скулу, расслабленно скользил рукой вдоль позвоночника, обхватывал всем собой, все глубже сгибая колени. Рене словно только сейчас ощутил жар его тела, глубину его дыхания. Наверное, в Мартене было что-то, чему он мог противостоять, но только не это. Слегка приподнимая, идя навстречу его движению, он почти безотчетно нащупал его под собой и поразился его распахнутости. Глубокий, жалобно-блаженный, утробный звук, изданный им, обжег жилы, отдался в каждой клетке тела. Привычно совладав с рванувшим узду наслаждением, Рене вскинулся, наступая, входя глубже и не понимая, что так подействовало на его ощущения. Мартен отдавался ему десятки раз, но впервые так сосредоточенно, словно давая доступ к источнику своей нессякаемой силы, стремясь не столько испытать оргазм, сколько обнажить перед ним таинство конденсации каждой его искры, каждой капли, каждой неизбежной секунды. Рене склонялся над ним как над открытой раной, внедряясь, пропитываясь, старясь не допустить мстительного давления и почти со страхом ожидая кульминации единения с тем, кто словно надрывал в себе мембрану за мембраной. Прислушиваясь к то прерывистому, то выравнивающемуся дыханию Мартена, боясь издать хоть звук, чтобы не расплескать эту сгущающуюся силу, он старался пройти с ним эту дистанцию в одни ноги, не опередив и не отстав. И это великолепно удалось. Рене был готов к громадной окатывающей его волне, но не к тому, что что в этот миг перед ним распахнутся две беззащитные кипящие бездны. Раздираемый оргазмом Мартен искал его взгляда, чтобы вновь впустить в себя на всю глубину. Впоследствии Рене давал себе отчет, что в тот момент совершил нечто невозможное, высвободив руку, чтобы приподнять и привлечь его к себе, при этом как-то удержав обоюдное равновесие. Этот порыв был инстинктивным. За минуты этой близости, хотел он того или нет, он проникся совершенно новым чувством к тому, кто тяготел к нему всем своим существом и в кого он опрокинулся до дна. Он уловил это по тому, как изменились его собственные касания, с какой чуткостью он позаботился, чтобы заключительный момент был мягким и глубоким, чтобы Мартен пережил его как можно более полно и чисто. После этого они с полчаса неподвижно пролежали в молчании. Временами Мартен лишь прерывисто вздыхал и льнул крепче, не открывая глаз. Рене изнеможенно обнимал и вновь поддавался истоме. — Ты сильнее, чем я думал, – раздался, наконец, слабый шепот. Рене ухмыльнулся, безошибочно уловив, что Мартен произнес это с интонацией профессионального спортсмена. Прикрыв пальцем складку губ, он одарил его исполненным иронии и ласкающего тепла взглядом, так ничего и не сказав, когда тот поднял на него глаза, все еще опустошенные, как у внезапно разбуженного ребенка. Мартен вздохнул, несколько раз приник губами к его груди и улегся, примостив на нее голову. — Марти, я знаю, о чем ты думаешь. Не принимай этого решения сейчас. Сейчас не время. — Ты сам сказал, что не будешь мне приказывать, – выдохнул Мартен. – Решения принимать мне самому. — Просто послушай меня. Не решай ничего сейчас. — А когда? – Мартен приподнялся и устремил на него упрямый взгляд. – Все равно я все для себя решил. Он перекатился на спину и с силой потянул Рене на себя. — Детка, два совета. Никогда не принимай подобные решения в постели. И учитывай, что мне не двадцать пять, я столько не могу. — Fuck твои советы, – хрипло прозвучало в ответ. Целуя, Рене ощутил, как за спиной снова скрестились его лодыжки. Этот иероглиф, по-видимому, имел прямую власть над пламенем. После обеда ветер еще усилился, небо заволокло. — Край фронта. Завтра будет солнце, – пообещал Мартен, склоняясь над бильярдным столом и неторопливо выцеливая шар. — Верю. Ну и что ты будешь делать, забив этот красный? Мартен пожал плечом и, приладившись для удара, послал шар в лузу аккуратным штоссом. Некоторые приемы у него получались очень хорошо. Удивившись этому поначалу, Рене затем вспомнил бильярдный стол в рекреационном зале базы в Анси. Именно на его краю Мартен восседал с гитарой в тот раз, когда ему довелось подслушать его импровизацию. Что ж, видимо, кто-то чему-то его научил... Улыбнувшись его детским уловкам – Мартен безуспешно попытался поставить снукер – Рене хищно обогнул стол, приглядываясь и вымеряя. Затем, расслабленно пригнувшись и позволив Мартену полюбоваться своей спиной, выполнил мастерский триплет. — Браво, – вздохнул Мартен. Рене весьма любил бильярд за возможность покрасоваться, и дело было не только в том, что он хорошо играл. Он с полным основанием считал, что эта игра дает ему возможность самым выигрышным образом продемонстрировать себя другому мужчине, да и полюбоваться кое-чем в ответ. В сущности, он умел играть в два разных бильярда – обыкновенный и вот этот. Мимолетное дразнящее прикосновение к талии соперника, потирание кия, элегантный изгиб как будто подставляющегося тела, разящий блеск удара в сочетании с мгновенным взглядом в упор...эта азбука была освоена им в совершенстве. Пластичным и изящным движением усаживаясь на борт и заводя кий за спину, он краем глаза убеждался, что на Мартена это производит не меньшее впечатление, чем на других. Про себя Рене улыбался – как и во многим другом, Мартен учился быстро. Этот обещающий разгром взгляд и манера эффектно склоняться над столом, расставив ноги, были хороши. — Не наклоняй кий, дитя мое. Вместо этого поставь повыше кисть. Вот так... — Ты страшный человек, Рене, – с улыбкой шепнул Мартен, вплотную подвергаясь наставлениям. Одарив ласкающим касанием его руку напоследок, Рене выпрямился и перекрестил стол деловитым взглядом. — Теперь удар! Ну, вот видишь. Я всего лишь помогаю тебе одержать победу надо мной. — Представляю, сколько подобных побед окончились твоим триумфом!... Рене приложил палец к губам, огибая стол. — Да ладно... Прекрасно их понимаю... Послушай, я хочу загнать еще вот тот, но мне надо, чтобы после мой вернулся. — Отличная мысль, – покивал Рене, делая вид, что не понимает затруднений своего визави. Мартен уставился на него смеющимся взглядом и томно предложил, чуть запрокинув голову: — Научите меня, месье. — Шельма, – сухо обронил Рене, приближаясь. – Надеюсь, ты не разыгрывал таких штук, когда тебе было четырнадцать. — С кем, с водителем школьного автобуса? – рассмеялся Мартен, обрадовавшись его уступчивости. — Водители тоже люди... Идея в том, чтобы передать поступательное движение, но при этом за счет вращательного твой шар оказался там, где ты мечтаешь. Снизу вверх. Становись. — Ох, месье, боюсь, я научусь у вас не тому, чему нужно!... – нагибаясь, Мартен сопроводил свои слова лукавым вздохом. — Чему нужно я тебя уже научил, остались сущие мелочи... – сухо заявил Рене, отмечая про себя, что пользующийся подобными приемчиками четырнадцатилетний Мартен был бы опаснее ядерной боеголовки. Посмеиваясь и препираясь, они четырежды повторили удар, возвращая шары в первоначальное положение. — Ну, в первом приближении! – констатировал Мартен. — Пусть тебе служит утешением, что это один из самых сложных маневров. Удар должен быть мгновенным и мягким, чтобы другой шар после соприкосновения покатился куда следует...а твой при этом вернулся. Он нарочно произнес эту фразу приглушенно и веско, присев на борт и устремив на него пронизывающий взгляд. Порозовевшие скулы Мартена Фуркада не оставили сомнений, что смысл дошел до него моментально. — Мгновенным и мягким, Мартен. — Почему ты говоришь мне это? – наконец, молвил он, выворачиваясь из-под его взгляда. — Потому что в первый раз вы явно промазали, и теперь шары в прежнем положении. Где вы намерены переиграть фрейм, в Антерсельве? — Боже... – выдохнул Мартен, вновь берясь за кий. — Мартен, я понимаю, что вам предстоит выяснить отношения...в любом случае, каким бы ни был исход. Я абсолютно убежден, что между вами еще будет близость, даже – и в особенности! – если вы решите расстаться. Вам надо будет как минимум поставить точку, а мне – как-то это пережить, – Рене слез с бортика и тоже завладел кием. — Точку не обязательно ставить в постели, – хмуро возразил Мартен, прицеливаясь. Рене вскинул брови. — Неужели ты не понимаешь, что в этот момент он будет прощаться не с тобой? Мартен выпрямился, удивленно глядя на своего партнера. — Как ты думаешь, сколько еще мужчин будет в его жизни? Он женится, уйдет из биатлона, осядет в этом своем... – Рене пощелкал пальцами. – Бей. Запишется в тамошние чиновники. И будет до конца жизни скрипеть зубами во сне. Русские горы горбатее французских*, не находишь? В общем, вот что я тебе скажу, Марти. Мне будет трудно, но я как-нибудь это переживу. Не застрелюсь, не повешусь и не выброшусь из окна, можешь быть уверен. Да бей уже!... Если он сделает этот отчаянный шаг к тебе – обними его и дай ему себя. И не жалей ни о чем...кроме выбора, который он сделал. Знаешь, что самое печальное? Этот мальчик даже не поймет, что у него был выбор. — Выбор... – наглядевшись на него, Мартен проводил шар в лузу и выпрямился, озирая стол. — Не скажу, что он всегда есть... — Пока партия не окончена, он есть всегда. Соглашусь, положение сложное. Но возможности имеются. И только не говори мне, что если бы он бросился тебе на шею и сказал: Мартен, я мечтаю прожить жизнь с тобой, я выучу французский, я готов выступать за Францию, наконец... – Рене пожал плечами и стрельнул глазами в направлении синего шара, давая совет. – Да уже на другой день он болтался бы у тебя в Анси, а через месяц вы спорили бы о том, что ничто не дает ему права зваться Фуркадом... А мне оставалось бы разве что быть шафером. — Ну конечно! – Мартен со вздохом уставился на синий шар, потанцевавший и упрямо замерший возле лузы. — Согласен, это вряд ли. Пожалуй, осядь вы во Франции, я уехал бы из нее... – Рене щелкнул красный, – в Швейцарию или в Монако... – он окунул в лузу синий. – И знаешь, почему ты ответил бы ему «да»? Потому что он взыскивал бы не столько тебя, сколько возможности быть живым. В этом ты не смог бы ему отказать. Мартен хмыкнул. — По-твоему, так он прямо Роза с «Титаника»... — Ну, на нашем «Титанике» Роза уселась в шлюпку, а Джек с Кэлом проводили ее благословляющими взглядами, осыпаемые искрами свадебного салюта. Мартен недоуменно посмотрел на него, а потом беспомощно затрясся от смеха. — Там и вправду был такой кадр... — Я тебе даже скажу, что будет дальше! – Рене потряс кием у него перед носом. – Твоя сибирская роза еще совершит отчаянный прыжок в твои объятия, прежде чем окончательно и бесповоротно окажется в своей шлюпке. А я, между прочим, еще буду бегать за тобой, раздираемый жаждой пристрелить. Но все кончится хорошо. Понадобится - огрею тебя веслом и все равно утащу с собой. — Ты страшный человек, Рене, – прищурился Мартен. — Если ты о том, что я выжил бы на «Титанике» – да, можешь даже не сомневаться. Мартен шагнул к нему, внимательно вглядываясь в его лицо. — Вот та точка, которая отделяет нас друг от друга, – наконец, произнес он. – Ты бы спасся, а я погиб бы, играя по правилам. — Возможно, – прищурился Рене в ответ. – Но как знать! В Мали ты вспомнил мои губы и почему-то не погиб. Уверенный эффе поставил крест на чаяниях Мартена, и Рене нежным движением притиснул его к бортику. — Пожалуйста, не надо, – смущенно, но твердо произнес он, сжимая его локти. – Мне будет очень неловко, если это случится здесь. — Конечно, не надо, – Рене прильнул губами к его шее. – Я, знаешь ли, хочу сохранить за собой привилегию сыграть с тобой иногда партию-другую вечерком. — Я...я буду счастлив. Рене поцеловал согретое руманцем лицо и высвободил Мартена из объятий. — Рене... – Мартен удержал его за руку. – Мы ведь будем сегодня вместе? — Если ты захочешь, – спокойно отозвался он. — Я захочу. Ни Антерсельва, ни Холменколлен не принесли ни малейшего облегчения. Впервые в жизни Рене Марешаль до такой степени ничего не понимал. Кроме того, что точка так и не поставлена. Они спят друг друг с другом? Или больше нет? Или все-таки да? Понаблюдав за трансляциями и проанализировав свои впечатления, Рене Марешаль пришел к выводу, что не может определить даже, разговаривали они о чем-то или нет. Что это, страх потерять друг друга? Кризис взаимонепонимания? Чего они ждут? Или они ничего не ждут, и это просто отчаяние? Заглянув в расписание Кубка мира, Рене похолодел. Десять дней в проклятой Финляндии. А под занавес – непроизносимый город в Сибири. Какое-то время Рене Марешаль размышлял о том, что ни из-за одного человека на земле не переживал таких вот тревог, как те, что уже не в первый раз находили к нему дорогу по милости лейтенанта Фуркада. До головокружения и дрожи в поджилках. Ладно. Не исключено, что именно там все когда-то началось – пусть там все и закончится. Должно же это закончиться. Где-нибудь, когда-нибудь... В следующий момент он знал лишь, что должен его увидеть. Вот теперь да. Хоть на день, хоть на час. — Марти? В течение нескольких долгих секунд Мартен словно тщательно вслушивался в интонацию каждого звука. Затем в трубке прозвучало сдержанное и очень спокойное: — Здравствуй, Рене. Настала его очередь вслушиваться в отголоски этой интонации. Слегка так парализующие. Да, никаких прав...никаких. — Как ты? Рене подумал, что и сам не узнает своего голоса. Если бы его сейчас слышал Жозеф, наверное, вернул бы все дозы туда, откуда их убрал. — Как ты сам? – был ответ, не оставивший сомнений, что на том конце все поняли. Ужасно. — Мы можем увидеться? Хотя бы ненадолго. Пожалуйста. Рене внезапно открылся секрет этих пауз. Он был очень простым, он стоил столько же, сколько сама жизнь. Все и ничего. Спустя вечность в трубке прозвучало неуверенное: — Вообще-то мне надо готовиться к чемпионату... Ты в Париже? — Я приеду, куда скажешь. К удивлению Рене, спустя очередную небольшую пропасть времени Мартен очень просто произнес: — Ты сможешь в Фон-Ромё в последних числах февраля? Февральский Фон-Ромё ничем не уступал январскому, над заснеженными кручами разливался все тот же прозрачный пристальный свет. Что можно спрятать, утаить в этом свете? Ничего. Разве что стать камнем и замолчать, закутавшись в снег... Рене вспомнился отпуск, который он как-то провел в Исландии – там тоже царило молчание, и лежащие на спящих вулканах ледники источали перламутровое свечение в нависшее над ними небо. На горизонте то и дело вскипали фиолетовые облака, но почему-то никогда не добирались до лощины, где приютился дом – стояли в отдалении, высились в негаснущем летнем свете, роняли дожди в океан. Белые ночи лишили его сна, но там он и не думал с этим бороться. Выходил из дома поприветствовать свою бессонницу, ловя в бокал лучи ночного солнца. Там ему казалось, что жизнь и смерть лишь перетекают друг в друга, как океан в дождь и дождь в океан, и человек просто становится ветром, камнем, светом...в котором ровно ничего нельзя от себя утаить. Исландия даровала печаль и прозрения, и кучу времени для них. В Пиренеях наглухо смеркалось, время иссякало, но прозрения и печаль были на своем месте. А вот с молчанием надо было что-то делать. Необходимо подтолкнуть его к решительным действиям. Это не может так продолжаться, кто-то вновь должен сделать первый шаг. До конца сезона всего ничего, недопустимо оставлять вопрос нерешенным. Рене Марешаль этого не выдержит, нет. Рука прижимающего его к себе Мартена тепло и мерно ласкала его изнутри, отчего по телу расходились волны удовольствия. Губы временами находили его губы, насыщая, и Рене вновь вжимался в его плечо и закрывал глаза, отдаваясь своим ощущениям. Он догадывался, с кем Мартен освоил эту щадящую бережную ласку. — Что ты делаешь, когда ему хочется большего? – бесстыдно спросил он в тишине, устремляя на него затуманенные глаза. — Спрашиваю, какое место он хочет завтра занять, – с видимой непринужденностью вывернулся Мартен, вернув себе самообладание. Улыбка была под стать глазам. Рене обхватил его шею, наседая, и с придыханием прошептал: — Как часто ты слышишь в ответ «мне все равно»? Мартен издал стон и впился в его губы. Рука одарила жестким давящим движением, и Рене кончил, блаженно запрокинув голову. Другая рука огладила сверху донизу, чуть задержавшись на груди. Дождавшись угасания сладостной конвульсии, Рене упрямо припал к нему вновь. — Я хочу большего. Меня ты можешь не щадить. Мартен рывком уложил его на обе лопатки. Рене поместил лодыжки на его плечо, дразняще подставляясь, искря глазами, и вдруг услышал глухое: — Тебя не обязательно, но отчего-то щажу. А его должен – и не могу... В ревнивом ледяном пламени мгновенно проступили распахнутые губы и стиснутые веки Мартена на последних метрах, и крутой изгиб вздрагивающего под ним тела. — Брось, – не сводя с него глаз, фыркнул Рене. – Ты не знаешь пощады только на дистанции... Перестань щадить его, Мартен. Да и меня тоже. Или сколько еще клиентов у твоей пощады? Мартен резко придавил его к кровати, Рене ответил лишь насмешливым немигающим взглядом. — Порви и выбрось уже однажды кого-нибудь. Можешь меня, мой лейтенант. — Знай ты хоть на йоту, хоть вот на такую малость, как я люблю тебя, Марешаль... – Мартен произнес это гневно. Рука скользила по лицу, и Рене гадал, не сменится ли это скольжение пощечиной. – Но ты никогда не узнаешь. Ты принадлежишь к сильным мира сего, человеческие чувства тебе почти не ведомы. Ты просто делаешь что хочешь, живешь как хочешь... — Я сейчас заплачу, Мартен. Зеркало в ванной. А еще прямо перед тобой. Можешь разбить, давай, ты ведь хочешь. — Я пальцем тебя не трону. Что бы ты ни делал. И этого ты тоже так и не понял. Почему-то мгновенно ослабев после этих слов, Рене Марешаль закрыл глаза. Все. Все. Хватит. Не открывая глаз, он произвел осторожное движение и взял его за запястье. Прижав к губам, своевольно улегся на бок и уложил рядом со своей щекой, целуя углубление ладони. — Мне не обязательно тебя понимать, чтобы любить, Мартен, – чуть слышно сказал он он. – Не обязательно, – колючий подбородок устроился там, где только что гостили губы. – Я могу любить, не понимая. А он не может. Железные пальцы сжались, Рене сомкнул веки крепче. В какой-то момент ему показалось, что скула треснет, но Мартен успел расслабить руку, и Рене, так и не разомкнув ресниц, со вздохом вновь прижался к ней губами. — На самом деле я нисколько не боюсь, потому что этот твой русский мне не соперник. — Откуда такая уверенность? – тон Мартена был напряженным, однако от Рене не укрылся и просквозивший в нем интерес. – Мартен, все мужские отношения – это эстафета. Мужчины передают себя друг другу. В этом особенность – и где-то даже смысл – их близких отношений. Ты берешь что-то у одного, чтобы передать другому, а он третьему...совсем как в вашем биатлоне. К сожалению, иногда вместе с иммунодефицитом. Ваше поколение, к счастью, немного умнее в этом плане... Твой Антон - он ведь наверняка почувствовал меня в тебе. Ты поделился с ним мной, тем, что ты от меня узнал, чему научился, даже если этого не сознавал. Ты дал ему не просто себя, а того себя, который родился рядом со мной. И это произвело сильное впечатление. Я не прав? Мартен приглушенно рассмеялся и едва заметно кивнул: — В чем-то, наверное, прав. — Думаю, его невеста тоже прекрасно чувствует в нем след, оставленный тобой, его французским любовником...и не факт, что это делает ее жизнь проще, – усмехнулся Рене. – А вот я его в тебе не чувствую. Пытаюсь угадать, что в тебе появилось от него, что стало другим под его влиянием – и ничего. Ты остался самим собой. Чем наделил тебя твой русский возлюбленный, что в тебе изменилось благодаря ему? Ну, скажи, может, я просто не замечаю чего-то... Можешь им со мной поделиться? Устремив на него любопытствующий взгляд, он выдержал паузу и насмешливо потер губу, изображая разочарование, когда Мартен с беспомощным видом склонил голову. — Вот поэтому я и говорю, что он мне не соперник. Его нет в тебе, Мартен. Пустив эту стрелу, Рене пожал плечами и устроился поудобнее. — С тобой, знаешь, сложновато состязаться. У тебя большая фора, – вздохнул Мартен. — И в чем она состоит, прости?! – Рене возмущенно приподнялся. – В том, что я его на десяток лет старше и на полголовы ниже? Мне правда интересно, что ты имеешь в виду. Деньги? Не припоминаю, чтобы это было для тебя столь важно. Здоровье? Это даже не смешно... Секс? Не думаю, чтоб этот парень в свои годы был так плох, а я так хорош! — Не прибедняйся. — Ах, все-таки секс, – Рене театрально скрестил руки. – Даже не могу сказать, польщен я или разочарован. — Зато я могу! – усмехнулся Мартен и, вздохнув в очередной раз, потянулся за телефоном. – Прости, я должен написать Андре, мы условились в девять. Глядя, как он сочиняет текст сообщения и испытывая смутную тревогу – с некоторых пор всякое лицезрение Мартена с телефоном в руках порождало ее неизбежно – Рене Марешаль отдавал себе отчет, что не ощущает и половины изображаемой уверенности. Соперник тем страшней, чем непостижимей. Можно выиграть все бои и обнаружить, что война произошла на других полях. А на твоей стороне – лишь зыбкое преимущество и еще одна ночь. Рене погладил его приподнятую спину и, дождавшись, чтобы он отправил сообщение, настойчиво поинтересовался: — Марти, что тебе больше всего нравится в постели? В ответ блеснула короткая улыбка. — Вообще-то, ты. — А более определенно? Есть какие-то моменты, которые для тебя особенно сладостны? — Конечно, – подтвердил Мартен, откладывая телефон. — И что это? — Рене, ты с ума сошел. Я не стану об этом говорить. — Хорош офицер французской армии. Да тебя лицеистка уделает. — Пусть уделывает. — Что в этом такого? — Это слишком интимно, – заявил Мартен. Рене демонстративно огляделся кругом. — Кажется, здесь и нет никого, кроме нас. — Все равно. Я даже про себя это произнести не могу! И не стану. — Ну, тогда меня послушай... Рене склонился к его уху. К концу исповеди член Мартена пульсировал в нем, как второе сердце, а его владелец прилагал немыслимые усилия, чтобы предотвратить его разрыв. Оставшись в живых после, он одаривал его тягучими поцелуями и остаточными вздохами и сжимал в ладони запястье поглаживавшей его руки. Выжидательно приподняв брови и не сводя с него глаз, Рене дал понять, что ждет ответной откровенности. Мартен вздохнул, закрыл глаза, и он услышал его шепот. Он был жгучим и безжалостным, иссушающим дыхание, заливающим лицо горячими волнами. Рене обреченно вздохнул и уселся на кровати, чтобы получше запомнить хотя бы это зрелище. Улавливая дразнящие сходства отдельных слов, он мог быть уверен, что это не обман. Его любовник отчитывался на заданную тему. Но от этого было нисколько не легче. Мартен шептал по-гасконски. Удивлен он не был – в некогда легшем на его стол личном деле капрала Фуркада свободное владение им значилось черным по белому, как и хорошее знание испанского и английского. С обширным репертуаром самого Рене совпадал лишь последний, и это было просто возмутительно. Рене мысленно открыл список задач на будущее и поставил жирный восклицательный знак напротив «выучить чертов гасконский». — По-французски скажи, – обреченно попросил он. — Нет, любимый, нет... Мотающий головой Мартен обцеловывал его лодыжки, сдавливал колени в ладонях, льнул щекой к его бедру, щекоча ресницами...и Рене, понимая, что он сделает вот-вот, со вздохом потянулся за подушкой, чтобы подпереть спину. В такую минуту он чем-то напоминал себе кормящую мать. Поглаживая непокорные волосы, нежно любуясь линиями густых бровей, чуть сошедшихся к переносице, млея от знакомого сладостного ощущения, которое наступало всякий раз, когда Мартен поглощал его, он сознавал, что и простит ему все, как это свойственно матери. Молчание. Грех. Ошибку. Собственный путь. Брак, крест, голгофу. Отсутствие знака равенства. Все, что угодно. Все, что бывает на земле. Осталось со вздрогом бессильного блаженства напитать его собой, позволить ему выпить себя без остатка. И никаких «не оставляй меня». Оставь, иди. Но сперва... — Сделай со мной то, о чем говорил. Рене с грустью огладил выступы скул и мягко проговорил, глядя в эти глаза: — Думаешь, я не понял? Тот, кому адресовались эти слова, вздохнул, улегся в изголовье кровати и прижал его к груди. По привычке прислушиваясь к биению его сердца, Рене Марешаль почувствовал его губы в своих волосах и услышал над собой тихое: — Когда буду любить тебя на пол-капли меньше. — Марти, прекрати меня беречь, – вновь обреченно попросил Рене. – Хотя бы сейчас. Мартен вздохнул и, не меняя позы, отрешенно произнес: — Ты хотел, чтобы я поделился с тобой им в себе... Это он. Я делюсь им с тобой, когда щажу. Когда обижаюсь на тебя по-настоящему. Когда по-настоящему прощаю. Когда ищу встречи с тобой потому, что мне кажется, что могу больше не увидеть... И еще я поделился им с тобой, когда смотрел тебе в глаза. * Рене имеет в виду сюжет гей-драмы «Горбатая гора» (реж. Энг Ли, 2005).