Мужчина французского лейтенанта

Рене Марешаль был зол на Мартена Фуркада и никак не мог определиться с тем, насколько это следует обнаруживать. С одной стороны, апрельский Биарриц и утомленный Мартен никак к этому не располагали. Человек в Рене Марешале любовался этим профилем, полуприкрытыми веками и закинутыми за голову руками, лежа в шезлонге на террасе в точно такой же позе и вдыхая вечерний бриз. Зверь в нем же раздраженно елозил, не понимая, куда укусить. Он был зол с того самого момента, как Мартен явился из непроизносимого города в Сибири – непроницаемый, хрустальный, стальной, сексуально неудовлетворенный до того, что вокруг него клинило электронные замки и вышибало электричество. Вернее, с того момента, как увидел его в аэропорту Биаррица, куда они по иронии судьбы добирались из столицы двумя разными рейсами. Когда двери принадлежащей отелю виллы распахнулись перед ними, Рене уже просто кипел. — Не смотри на меня так. Мы говорили, между нами все кончено, – непререкаемым тоном изрек Мартен, водружая сумку на место. Вопреки обыкновению, господин советник даже не сразу нашелся, что сказать. Это называется «кончено»? Он не замечает, что безостановочно думает о другом, что сам не свой сейчас, что от него словно отделяет стена, к подножию которой по тусклой глади бессильно сползают слова и взгляды? Правду шепчут об ансийских стрелках – не спешат отцепить тех, кого пристегнули! Все эти недели Рене Марешаль уповал на то, что к окончанию сезона в русском романе Мартена будет поставлена точка. Он смирился с ценой. Он честно приказывал мыслям не путаться, приказывал себе есть, спать, отвечать на министерскую почту и даже сбегал к психотерапевту. «Можно ли сказать, что вы вновь чувствуете угрозу своей автономии?» Какая, к черту, автономия. Он радовался, что удается убедительно списывать подмечаемые в нем окружающими легкие неполадки на развод. Весьма уважительная причина! Ну, а если бы не развод? На что месье списывал бы тогда? Взыскивал бы сочувствия, объясняя, что черноглазый свет его очей трахается где-то там с русским биатлетом, в то время как он сам живет слабой надеждой, что это они напоследок? Иллюзий, кажется, не было только у Дидье. Терапевт в чем-то был прав. Рене и сам усматривал некоторые сходства своих нынешних переживаний с теми, которые вышвырнул из своей жизни два десятилетия назад. Эпизод с Венсаном он и прежде обсуждал без всякой охоты, лишь потому, что не видел смысла платить изрядные деньги за то, чтобы так и не посмотреть себе в глаза. «Вы согласны, что это тема власти?...» Рене пожимал плечами. В его восприятии перетекание власти от человека к человеку являлось самой естественной и неотъемлемой частью жизни, ее током и соком. Он пытался выразить эту мысль и слышал «Да, в вашем восприятии доминирует либидинальный аспект власти...», заставляющее его чувствовать себе понятым и непонятым одновременно. Власть, постель, власть в постели...ну да, наверное. Но, блин, причем тут это? Однако на сей раз месье Марешаль все же уяснил для себя кое-что новое. Его ломала не власть как таковая и не потеря власти над своими переживаниями, а время – неопределенное, затягивающееся время, в течение которого ток устремлялся в одном направлении, нарушая баланс и не предвещая восстановления. Именно это сейчас и происходило, заставляя искушаться тем, чтобы вернуть на нервные окончания утраченный защитный хром – теперь уже навсегда – и отсечь все, что не поддастся хромировке. Он удалил из своего телефона номер лейтенанта из Анси. Не затем, чтобы забыть – теперь это было бы уже окончательно невозможно – а затем, чтобы не позвонить в минуту слабости. Он дал себе клятву не вмешиваться, уплатить цену сполна. Минуты, проведенные в противоборстве с этой мыслью падали и падали на чашу весов, за край которой из последних сил цеплялась душа. Обсуждая с терапевтом этот поступок, холодным сторонним взглядом изумляясь какой-то всеобъемлющей банальности себя в этом кресле – ноющий возрастной гей удаляет из своего телефона номер изменяющего молодого любовника, вот невидаль... – и вновь мусоля пресловутую тему власти и автономии, Рене признался, что по-прежнему может предпринять над собой усилие и перевернуть страницу. Но перспектива сузить для себя земной шар до пространства, свободного уже от двух мужчин, каждого из которых он будет избегать до конца дней, вызвала в нем категорическое неприятие, больше похожее на гнев. Один еще куда ни шло, дела молодости, туда им и дорога. Но на пятом десятке добавить к нему второго, к тому же местами медийного – помилуй Бог! «Вы понимаете, что это снова тема власти?» «Скорее, терпения. Посмотрим, чем все это кончится». Но это не кончалось. Кончалось как раз терпение. Все подвиги самообладания и самоуспокоения – в списке недоставало, пожалуй, только полночного пения мантр – оказались напрасными. Рене понял это с первых минут в аэропорту. Они так ничего и не выяснили, эти два чемпиона. Все, на что их хватило в Финляндии и России, это увешаться медалями. Глаза Мартена Фуркада были обращены зрачками внутрь, тело под одеждой казалось закоченевшим, телефон отказывался ловить зону, банкомат подавился его карточкой, а потом к нему прицепился охранник, требуя документы. Рене не осуждал этого парня – профессиональная интуиция подсказывала ему, что с прибывшим в Биарриц господином что-то не так, и для этого определенно имелись основания. Он отступился только тогда, когда Мартен предъявил свое армейское удостоверение, причем в придирчивых глазах мелькнуло что-то вроде узнавания. Он видел где-то прежде это лицо, слышал это имя. — Видимо, вспоминал, не была ли то база данных интерпола, – мрачно предположил Мартен, шествуя к машине. Больше всего он терпеть не мог это полу-узнавание. В некоторых местностях его узнавали быстро и безошибочно, зачастую требуя автограф, а где-то не узнавали вовсе. Привыкнув к первому, предпочитал он все же второе. Биарриц в этом плане был неоднозначным местом. Затем он словно во сне перемещался по вилле, производя одно за другим как будто целенаправленные и оправданные действия – они собирались провести в Биаррице целую неделю, – но его спутник знал его слишком хорошо, чтобы ошибиться: мысли его были где-то далеко. Ощущение было царапающим и неприятным. Не то чтобы Мартен обычно прилипал к нему при встрече и стрекотал расспросами и рассказами. Чаще всего он приобнимал, сдержанно целовал в щеку, обмерял строгим взглядом...но от него неизменно ударяла волна радости и тепла. Обгоняя сама себя, как будто не спрашивая разрешения у своего источника, она торопилась приветствовать его, и Рене Марешаль окунался в нее с наслаждением. Теперь волна стояла стеной – стеклянной, неподвижной, не умеющей растаять. — Кого ты обманываешь? У вас там вообще виден свет в конце панели? – раздраженно спросил Рене, дождавшись, когда он закроет дверцу сейфа. — Еще раз мне такое скажешь, между нами тоже все будет кончено, – тем же непроницаемым тоном произнес Мартен и вышел на террасу. Рене Марешаль подумал, что если будет кончено вот так же, то страшиться нечего. Эту неоконченность можно было трогать руками. Она искрила, потрескивала, змеилась под ногами огненной петлей... Минуту поколебавшись, имеет ли смысл разбирать вещи, он все же произвел привычные действия, про себя видя обратный процесс, словно на пущенной назад пленке. Воображение не раз разыгрывало перед ним этот фокус, но теперь пленка словно перемежалась засвеченными кадрами. Искрила, потрескивала... Тягостное правдоподобие этой иллюзии разбилось о дверцу сейфа. Мартен поставил комбинацию, которой они по взаимной договоренности пользовались не первый год, оказываясь вместе. Никакие измены не изменили этого. Запирая сейф вновь, Рене изумлялся противоречивости человеческой натуры. Зачастую не представляя себе, что творится у этого парня в голове, он знал, что до конца дней может спокойно пользоваться рядом с ним этим кодом. Точно так же, как может быть уверен в том, что в случае опасности этот парень прикроет его своим телом в долю секунды...если только он будет рядом. И все это нисколько не добавляло уверенности, стоило ли разбирать привезенные в Биарриц вещи. Он все-таки балбес. Столько времени болтаться в Финляндии, потом заехать в Сибирь – просто на подносе и с салфеткой! – и явиться оттуда, так и не поставив точку. Что это, слабость? Нежелание? Или нарочно принятое решение? Тот тоже хорош. Мог бы уже закрыть гештальт перед свадьбой. Или мальчики рассудили, что свадьбу как-нибудь переживут? Ага...и до свадьбы ни-ни?... Нет, тут другое что-то... Окрестив обоих упрямцев – уральского и пиренейского – непочтенными словами, он тоже вышел на террасу. Полностью одетое тело Мартена Фуркада располагалось там в шезлонге в лучах заката, а где была обычно сопутствующая ему душа, оставалось только догадываться. Рене никогда прежде не ощущал в нем такого оттока энергии к другому мужчине, не чувствовал себя до такой степени обделенным и обездоленным. Обреченным бродить по песку там, где недавно плескалась живая вода. Мартен даже головы не повернул, когда он улегся по соседству. Это сочетание взведенности до упора и при этом отчужденности было безысходным и томительным. Вернулся, называется. Атлантический закат медлил, расстилаясь по поверхности воды, столь же бессильный пробить своими лучами ее толщу, как Рене Марешаль когда-то своими вопросами – эту душу. Теперь он прекрасно понимал, почему не получал ответа темными парижскими ночами от раненного стрелка. Эта душа всего лишь лечилась им – тогда, теперь, всегда – и Рене впервые на таком приближении видел, от чего именно. Парадокс состоял в том, что теперь этого словно бы не видел сам Мартен. Впервые будучи не в силах совладать со своими чувствами, адресованными другому, он делал вид, что этих чувств больше не существует. Из всех ошибок молодости эту Рене Марешаль склонен был ему прощать менее всего. Надо же, мальчик убежден, что все сделал правильно. Что они все сделали правильно. Поговорили. Расстались. Не спали. И не в чем упрекнуть.Теперь пожалуйста – лежит, истекает болью, глядя на алое солнце и держась рукой за вену... И ведь если скажешь: иди уже, купи билет к своему русскому, попрощайтесь по-настоящему – встанет и уйдет, тут же. Через час будет стоять со своей сумкой на автовокзале, а завтра утром – навытяжку перед Тюреном. Разрешите вернуться к несению службы на неделю раньше, мой генерал. Простите за очередной хрустальный глобус. Не надо ли слетать в Мали? Не нуждается ли Буркина-Фасо в присутствии лейтенанта Фуркада? — Нет повести печальнее на свете, чем мужчина, принявший очень правильное решение. Разве что мужчина, сделавший то же самое с опозданием на шаг...не находишь? – саркастически спросил Рене, потратив какое-то время на созерцание того, кто безмолвно страдал по правую руку от него. Мартен, казалось, утонувший в закате и своих мыслях, метнул на него неожиданно быстрый и острый взгляд. — В отношении себя соглашусь, но ты тогда не столько отстал на шаг, сколько повторил ошибку. Рене понадобилось все знание Мартена, чтобы разгадать смысл его слов. — Обожаю, когда ты заходишь со стороны солнца! – с безмятежной улыбкой отозвался он, приложив руку козырьком в глазам. – Очень мило с твоей стороны делать вид, что ты сейчас подумал о нас. — Вообще-то, я думал о том, что всегда знал, что мне суждена жизнь в одиночестве, – после паузы вздохнул Мартен, и тяжелые переливы глаз в опаловом свете внезапно убедили, что он не врет. – Но я и представить не мог, что мой путь к нему будет пролегать через вас. Теперь я до конца жизни буду оглядываться на то, что со мной было... Эта интонация человека, задумчиво подводящего черту под прошлым, не обрадовала Рене. Мартен Фуркад скорее размышлял вслух, чем заботился о том, чтобы быть услышанным тем, кого он, судя по тону, тоже оставлял за чертой. — Человек, все время оглядывающийся на что-то в своем прошлом, зачастую забывает оглядываться в настоящем, – продолжал рассуждать он, словно обращаясь к себе самому. – Из-за этого рядом со мной всегда будет опасно, в горных войсках это проблема. Хайо был прав, когда говорил, что душа должна быть чистой, как кристалл. Не оступишься только если не будешь оступаться. При упоминании имени генерала Анерта Рене не удержался и хмыкнул. — Он сам с тобой не оступился, часом? — Он сила природы, лишь прикидывающаяся человеком, – поведал Мартен. – Ему сойдет с рук. — Прельстился тобой, смертный... — Он сказал, что я тоже только прикидываюсь, – Мартен внезапно улыбнулся, как улыбаются только хорошему воспоминанию. – Что я такой же. Хмуро подумав про себя, что в этом, пожалуй, есть доля правды и тщательно прожевав очередной ломтик ревности, Рене Марешаль поймал себя на том, что, в сущности, не ощущает ничего, кроме усталости. Почти равнодушно скользнув глазами по телу, вытянувшемуся на соседнем шезлонге, он вновь скрестил руки под головой. Да, из отношений – или того, что можно было ими считать – эти, пожалуй, последние. Дальше будут платные мальчики. Оно и спокойнее. Все закономерно. Одиночество суждено всем. Память неожиданно воскресила шумную вечеринку в Сен-Тропе лет пятнадцать назад, в разгар которой официант вручил ему записку, где не было ничего, кроме суммы. Изумляясь до глубины души тому, что кто-то готов отвалить такие деньги за секс и гадая, кто его так разрекламировал, Рене поднял глаза и встретился взглядом с отправителем. Изумившись еще больше – это был американский нахал с вполне голливудской вывеской, немногим старше него – он усмехнулся и небрежно нацарапал в ответ «Спасибо, слишком дорого!» Вместо того, чтобы разозлиться и оскорбиться, этот тип прислал официанта обратно с устными разьяснениями. — Он предлагает эти деньги вам. Вам ничего платить не надо. Рене Марешаль закатил глаза. Затем пошел ва-банк: — Скажите, что ему не по карману. Через минуту официант явился вновь. — Он спрашивает, сколько. Чувствуя, что какую бы сумму он ни назвал, тот будет настаивать, Рене вновь встретился с ним глазами и демонстративным взглядом в направлении одного из хозяев мероприятия дал понять, что уже ангажирован, а заметив, что американец направился, по-видимому, его отторговывать, ретировался с набиравшей обороты гулянки. Он провел ту ночь с первым попавшимся боем с одной из яхт, пришвартованных тут же у набережной, и это было гораздо веселей, чем спать за полмиллиона с тем отполированным обалдуем где-нибудь в «Карлтоне». Рене развлекало все – обоюдная безвозмездность происходящего, акцент этого парня и то, что все это вершилось буквально в трехстах метрах от эпицентра гулянки, с которой он удрал. «Что ты все время смеешься, порошка перебрал?» «Да. Не обращай внимания...» Потягиваясь поутру, Рене услышал чуть озабоченное: «Откуда ты взялся?» Рене только подмигнул красавцу-итальянцу и подумал, что пора убираться, парню ни к чему проблемы. «Ты прятался от кого-то?» – вдруг спросил он, не сводя с него пронзительно синих глаз. «Немножко». «Давай я тебя провожу. Куда тебе надо?» «Мне надо слишком далеко!» – рассмеялся Рене и на прощание толкнул его плечом, тут же ощутив ответный жест. Два охотника в одних и тех же джунглях, в погоне за одним и тем же – ускользающим, насущным, мимолетным – без слов признавали встречу и прощание, равенство сил, единство тяги, случайность следующего шага... — Тебя здесь нет, словно меня здесь нет! – недовольный голос Мартена вырвал его из далекого молодого вечера в Сен-Тропе и вернул в усталый сумеречный Биарриц, где до чертиков захотелось сигарету. — А разве ты здесь есть? – усмехнулся Рене, приподнимаясь. — Да! — А мне казалось, ты в Екатеринбурге...или где он предпочитает отдыхать после сезона? Не важно, где бы он ни был, его там тоже нет! — Сколько раз мне тебе сказать, что мы расстались? — Мартен, ты расставался с кем-нибудь когда-нибудь? – вперившись в него тяжелым взглядом, спросил Рене. – С кем-то, с кем тебя до этого всерьез что-то связывало? Первый тренер, сам понимаешь, не в счет. Хмурое молчание не оставляло сомнений в ответе, который он и так знал. Смягчив высокомерную интонацию и добавив в выражение глаз проникновенности, он проговорил: — Ты можешь себе представить, чтобы мы с тобой расстались вот так? Даже в сумерках, добравшихся до террасы, он заметил, как изменилось лицо Мартена. — Я тоже не могу, – успокаивающе добавил он и вновь улегся, закинув руки за голову. — А как люди расстаются, по-твоему? – чуть слышно спросил Мартен. — Вовремя или невовремя. Остальное неважно. Тот, кому предназначался этот ответ, впивался испытующим взглядом в его лицо, и Рене, вздохнув, снизошел. В конце концов, это действительно эстафета. Мальчику еще пригодится. — Когда это делается вовремя, не важно, как это происходит. Когда это делается невовремя, тоже не важно. Ты ведь и сам понимаешь, что вы в чем-то ошиблись. Ты никогда не думал о нем столько, как после того, как вы «расстались»... разве что до того, как вообще начали встречаться! Ладно, жизнь сама все расставит на свои места, – не без иронии ободряюще заключил он, глядя на понурившегося Мартена. – Обычно у нее это неплохо получается. — А ты сам расставался с кем-нибудь невовремя? – услышал он спустя минуту молчания. — О да. — Расскажи. — Позволь этим тайнам остаться при мне. Скажу лишь, что я научился в этом разбираться ценой ошибок. Вся надежда на то, что ты меня гораздо умнее. Ты вроде сказал одному журналюге, что никогда не повторяешь ошибок. Раз мне не дано сделать так, чтобы ты не повторял мои – что ж, не повторяй хотя бы свои, – Рене вновь вздохнул и прикрыл глаза. — Ты разрешишь мне поцеловать тебя? – вдруг тихо спросил Мартен. Распахнув веки, он бросил на него заинтересованный взгляд. — С каких пор тебе нужно мое разрешение? — Не знаю, – Мартен очутился рядом, по обыкновению сплавив целую череду последовательных смен положений тела в одно переливающееся движение. – Я думал, что теперь будет лучше...но между нами все плохо, как никогда. — Перед олимпиадой было паршивее, – после короткого раздумия возразил Рене и неожиданно улыбнулся, сжав его руку. — Что? – спросил он шепотом, сжимая в ответ его пальцы и силясь разгадать, что вызвало эту улыбку. — Ты вроде хотел поцеловать?... Приоткрытые губы Мартена приникли, словно не решаясь на большее, но привычка быстро взяла свое. Привычно нежа, обволакивая языком, Рене ловил себя на радости, которая осталась для Мартена непостижимой – они, кажется, впервые за пять с лишним лет судили о своих отношениях как мужская пара. В очередном кризисе... Они словно стояли на узком перешейке, деликатно цепляясь друг за друга, чтобы не свалиться – скорее в болото, чем в пропасть – озираясь и задавая себе вопрос, как они сюда заехали, но ни один из них не стремился упрыгать по кочкам своей дорогой. Двадцать лет назад Рене Марешаля уже и след бы простыл. Он ни минуты не позволил бы себе провести в таком положении. Ни десять лет назад, ни пять, ни... — Рене, не молчи... Я понимаю тебя плохо, как никогда, если ты будешь еще и молчать... — Кто бы говорил, послушайте только!... — Прости, – сокрушенно проговорил Мартен. Он выпрямился, но остался сидеть рядом, и Рене видел, что он не имеет ни малейшего намерения вставать. – Я знаю, о чем ты. Но я не мог исповедоваться тебе тогда, ты и так все время надо всем смеялся... Нет! – он покачал головой и отвернулся, сжав руки между колен. Гладя его спину и опущенные плечи, Рене спокойно произнес: — Если за эти годы я стал хоть чем-то похож на того Рене, которому, по твоим словам, ты все рассказываешь, я буду счастлив знать хоть что-то из того, что знает он. Даже не видя выражения его лица, он догадался, что Мартен улыбается. Той, полудетской улыбкой. Темнота на веранде успела стать еще гуще прежде, чем он улегся рядом. Рене почувствовал его пальцы, вновь скользящие по щеке, и вновь поймал его дыхание. — Ты просто знал бы, как я старался не влюбляться в тебя, – раздался глухой шепот. – Как влюблялся, несмотря на это... Как потом просил тебя не любить больше... И как прошу сейчас, чтобы ты любил... Впитывая губами отголосок стона, в который перешел шепот, Рене подумал, что, пожалуй, предпочел бы, чтобы Мартен произносил подобные слова менее искренне. Чтобы они стоили ему не так дорого. Когда он, склоняя голову, втянул воздух, по шее пробежала струйка холодка. Исподволь привлекая к себе, Рене вернул себе его губы, а после мягко шепнул: — Во что мне обойдется годовое подключение? Я готов оформить. Мартен привычно толкнул его в плечо, в полутьме весело блеснула белоснежная полоска зубов, и Рене чмокнул его в переносицу, как маленького. Вскоре в воцарившейся на террасе тишине и темноте он явственно ощутил, как дыхание устроившегося у него под боком Мартена умиротворенно замедляется. — Ты что, намереваешься уснуть? — Ты против? – голос и впрямь был сонным. — Я через час проголодаюсь, не знаю, как ты. — Тогда разбуди меня через час, – покорно согласился Мартен и вновь устало уткнулся лбом в его грудь. Он отключился мгновенно, настолько напомнив Рене Марешалю незабвенный полет из Марселя, что он ощутил прилив тревоги. Все-таки парень чересчур выматывается с этими соревнованиями, пора все это заканчивать. Понятно, позади сезон, силы на исходе, но все же... Когда производившая вечернее обслуживание горничная выглянула на террасу, Рене осторожно подал голос из темноты. Слегка вздрогнув от неожиданности, женщина выполнила его просьбу и зажгла свечи в стеклянных колпаках, стараясь не глядеть на два мужских тела, слишком тесно прижавшихся друг к другу на узком ложе. Чуть слышно поблагодарив и проводив ее глазами, он улыбнулся – ему нечасто доводилось любоваться спящим Мартеном в источаемом язычками свечей свете. Дверь номера чуть слышно клацнула, возвращая им уединение, а еще через минуту время на террасе остановилось. Во всяком случае, так почудилось Рене. Мироздание, словно рассыпавшееся от звука закрывающейся двери, ничего больше не могло поделать с отколовшимся от него островом на краю ночи. Огненная змея угомонилась, разлеглась цепочкой редких огоньков вокруг плывущей в бескрайней пустоте уцелевшей тверди, покоящей их на себе в той позе, в какой застало безвременье. Залив во мраке вздыхал и поблескивал, вздыхал в теплых отблесках спящий Мартен и, прижимая его к себе, Рене ощущал, что тоже словно спит с открытыми глазами. Неразборчивости маленькой смерти, приходившей к нему со столь многими, в очередной раз бросала вызов маленькая вечность, приходившая к нему лишь с одним. Полтора часа спустя Мартен проснулся сам и заявил ему: — У тебя в животе ужасно урчит! — И с чего бы?! — Идем, я только рубашку переодену. Две минуты спустя Рене одобрительно кивнул и вновь устремил озабоченный взгляд ему в лицо. Да, это усталость. Нет сомнений. Полутора часов сна явно не было достаточно. Они провели за ужином в ресторане отеля еще часа полтора. Напряжение слегка рассеялось, и Рене охотно допускал, что хорошая кухня и вино сыграли в этом свою роль. — Я даже не чувствовал, что так голоден, – признался Мартен, расправляясь с бакалао. – Как твои гребешки? — Превосходно, но я все же сожалею, что не взял мясо. — Ты поступил правильно, – наставительно заявил Мартен. – Мяса наедимся завтра. Уже поздно, когда ты собираешься его переваривать? Рене впервые как-то практически и всерьез задумался, что в домашней жизни Мартен может оказаться тем еще занудой по части питания. Вся надежда, что шампанское и устриц удастся отстоять. Вообще, совместная жизнь, если задуматься над ее очертаниями, рисуется с чертовским трудом. Сложить только Анси, тренировки, подъемы в пять утра, сборы, учения...министерские командировки, между прочим... По-хорошему, конечно, его партнером должен быть такой же парень, как он сам. Военный, спортсмен, человек-машина. Тут даже совместную велосипедную прогулку представить сложно, не говоря уж пробежку... М-да... То кажется, что под всем уже подведена черта – что с того, что пунктирная, если она вот-вот зарастет? – то всерьез тревожит затяжная перспектива как-то согласовываться во времени и пространстве... С самой первой встречи с Мартеном подобная непоследовательность давала себя знать, правда, тогда это касалось в основном сексуальных фантазий. То все это представлялось совершенно реальным и даже неизбежным, то казалось, что нет ни шанса. — О чем это ты опять так глубоко задумался? — Да так... — Давай представим, что я Мартен, которому ты все рассказываешь. Если, конечно, это не государственная тайна. — Я чертовски сожалею о том, что жизнь промелькнула так быстро, – признался Рене и, не щадя себя, добавил: – Что мне отпущено еще так немного, прежде чем я превращусь в порядочную рухлядь... Да, Марти. Никогда не верь тем, кто говорит, что все это далеко. — В Писании сказано, что дни лукавы, – понимающе подтвердил Мартен к его удивлению. – В спорте высоких достижений это особенно очевидно. То, что ты мог еще вчера, может оказаться невыполнимым сегодня. У нас все это происходит еще быстрее... Как ты себя чувствуешь вообще? – довершил он, устремив на него озабоченный взгляд. — Нормально. А ты? Мне не нравится твоя бледность. — Тоже нормально, просто устал. Все эти перелеты... Слава Богу, что уже весна. Поверить не могу, что сезон позади. — Сколько еще ты намерен этим заниматься? Небрежное движение, которым Рене взялся за бокал, странным образом смягчило ультимативный тон. — Пока мне самому будет доставлять удовольствие соревноваться за хорошие результаты, наверное, – чуточку растерянно откликнулся Мартен. – Не знаю, я всерьез об этом еще не думал. Я каждый сезон чему-то учусь, что-то для себя открываю, мне нравится потом проверять это на практике... Возможно, когда-нибудь я смогу что-то из этого применить в подготовке кадетов... — Положа руку на сердце, тебе не надоело разрываться? Если тебе так дорог спорт, в нем тоже есть профессии, насколько я понимаю. — Я говорил об этом с отцом однажды, – неожиданно поведал Мартен. – Он сказал мне тогда простую вещь – это не вопрос того, что ты хочешь делать сейчас, это вопрос того, что ты хочешь делать после сорока. Чьим наставником ты хочешь быть – биатлонистов или горных стрелков. И я понял, что готов до старости гонять новобранцев через перевалы с картой и альтиметром. Я многому могу научить: как выбирать маршрут и огневую позицию, как выжить в горах, как правильно действовать целым подразделением. Но я мало чему могу научить другого биатлониста. Я нормально почти никогда не тренировался. — По-моему, ты только это и делаешь! – изумился Рене. — Ты просто не знаешь, как тренируются нормальные люди. Я половину пропускаю того, что делают они. Нагрузок мне хватает, но это другие нагрузки, иногда это совсем не плюс... То, что я при этом еще что-то выигрываю, это просто несправедливость. Природа несправедлива. Она мне такие кондиции дала, что я могу держаться со всеми наравне. Мне сто раз говорили, что если бы я ушел в биатлон с головой и тренировался в полную силу, стал бы рекордсменом, каких свет не видывал. — И ты не думал уйти из армии при таких перспективах? Рене задавал вопросы, инстинктивно ловя момент разговорчивости, изредка наступавший после хорошей трапезы. — Думал, но не ради этого. Просто ни из-за кого не было столько скандалов за всю историю полка. То тренеры наезжают, то федерация письма пишет, то фанаты заявляются, то... — Ладно уж, договаривай. То любовник из минобороны. — Я все время какой-то камень преткновения. Генерал меня однажды уже из батальона чуть не выгнал. Вызвал так по-свойски, мол, валил бы ты, Фуркад. Медалей нагребешь, денег заработаешь...короче, и ты не пропадешь, и нам спокойнее. Что-то много с тобой проблем. — А ты? Мартен удрученно повертел бокал в пальцах и сделал глоток. — А я чувствую, что белею и смотреть ему в лицо не могу. Уставился куда-то на кувшин и слушаю. И слышу только, что он замолк, и даже не понимаю, на чем он закончил-то. Мартен замолчал, и хотя в этом не было ничего необычного, Рене внезапно осознал, что это было одним из самых сложных переживаний в его жизни. — И что? — Да ничего. Сказал, что готов сообщить об окончании спортивной карьеры хоть завтра, он руками замахал, мол, к чему такие жертвы. Иди и делай то, что ты должен делать, они правы, это тоже служение Франции. Спрашиваю: «Вы приказываете мне подать в отставку?» Нет, мол, только предлагаю тебе хорошенько все взвесить. Я, говорю, все взвесил. Но до него, видимо, дошло, что я не в себе. Усадил, и мы еще четверть часа разговаривали. Точнее, он со мной разговаривал. Ну и вышел я от него с тем же, с чем зашел. Как могу, служу, как могу, бегаю. Рене вздохнул. Если уж матерый Тюрен сдался... Выразив эту мысль, он увидел на лице Мартена грустную усмешку. — Да, некоторые из наших тоже так сказали. Мол, вот что делают медальки. Они ждали, что что-то уже изменится. Ну, или я из батальона уйду, или из биатлона. А ничего этого не случилось. А тут еще с тобой опять увидели... — Наслушался? — Наслушался немножко. Но Алези сказал – брось, сам понимаешь, отчего это. Он всегда меня прикрывает. — Он в тебя не влюблен часом? — Алези? Нееет... У него есть девушка, и там все серьезно. Но он с первого дня как-то ко мне проникся. Вечно зубоскалит, но я знаю, что могу на него положиться. — А что он обо мне говорит? – полюбопытствовал Рене. Мартен рассмеялся, и Марешалю показалось, что скулы его слегка заалели. — Лучше тебе этого не знать. — Понятно... – Рене откинулся на спинку стула и внезапно уставил на него сверлящий взгляд. – Мартен, скажи мне раз в жизни прямо: из-за меня тебе тоже ставили условия? Глаза сидящего напротив мужчины мгновенно приобрели постороннее упрямое выражение. Не успел Рене принять этот взгляд на свой счет, как его осенило – вот так он смотрел, когда это происходило. На кого-то, когда-то... — Как видишь, безрезультатно, – глядя в упор и сцепив зубы, ровно произнес Мартен. Огоньки свеч, которых словно прибавлялось в зале ресторана по мере того, как убавлялось число посетителей, настойчиво искали отражения в его потемневших глазах. Рене дотянулся до его пальцев, крепче, чем нужно, стискивавших края бокала, и спокойно произнес: — Прими мою признательность. Ему показалось, что на этих губах дрогнула усмешка, но в следующее мгновение Мартен чуть заметно кивнул. — Ты прав, – словно откликаясь на невысказанное замечание, проговорил Рене. – Мне никто условий не ставил. Почему ты все-таки выбрал меня? Тогда....полтора года назад? И сейчас? И вообще? — Наверное, потому, что ты моя семья. Как бы странно это для тебя ни звучало. — Я плохая семья... Скажи, как мне это исправить? — Господь подскажет тебе. — Ну, знаешь... – Рене разочарованно откинулся на спинку стула: интонация, пожалуй, сделала бы честь батальонному капеллану. – Господь высоко и далеко... — Мне же Он подсказал, – убежденно возразил Мартен. Рене с полминуты взирал на него, прежде чем вновь дотянуться до его руки. — Я определенно в долгу... — Что ты делаешь, ты с ума сошел? Рене не торопясь прижал его пальцы в губам. Вряд ли кому-то есть дело среди отблесков свеч и высокого стекла... Никто же не заметил, как рассыпалась стеклянная стена, наполнив все вокруг прозрачными бликами, как огненная змея перестала шипеть, распавшись на сотню шепчущих огоньков. — Кажется, я вгоняю в трепет французского офицера?... — Трепет тебе устроит жена, когда увидит это на первых полосах... — Для этого мне придется повторить это где-нибудь в другом месте. Посылая ему мерцающий немигающий взгляд, легко касаясь пальцев над ногтями, временами затрагивая губами гладкие пластинки, он длил и длил это мгновение. Мартен не отнимал руку. Завороженная испанская принцесса позабыла в колдовских отблесках дорогу домой. — Чем я пахну, треской по-бискайски? – шепнул он, беззвучно посмеиваясь, когда Рене поводил носом вдоль фаланг. — Когда ты волнуешься, ты всегда пахнешь сам собой. Мартен вернул пальцы себе, взявшись за стоявший тут же бокал. Рене оценил то, насколько плавным был этот жест. Словно все время за него и держался... Мало ли что кому показалось. Но совладать со смущенной и польщенной усмешкой у него явно не было сил, хоть он и покусывал губы. Эта усмешка словно пришла из Шамони, разом преобразив взрослое усталое лицо. Глядя на его губы, Рене проклинал себя. Тогда надо было целовать ему руки. Следовало ловить каждый момент. Твердить «я люблю тебя». Смущать, терзать, звонить. Нестись ему навстречу по улицам Лиона, Парижа, Анси. Ревновать его, четко ставить в известность – или все так, или сердечный приступ и вечная погибель. И не было бы никаких русских. Мартен Фуркад уперся бы сердцем в небо, глазами в землю и прошел бы мимо. У дьявола все-таки есть два способа портить людям жизнь: заставить помешаться на том, что ничего не значит и научить пренебрегать тем, что значит все. — Кто сказал, что в жизни есть две трагедии: не сбывшаяся мечта и сбывшаяся мечта? – слова Мартена прозвучали далеким отголоском его раздумий. – Или что-то в этом роде... — Уайльд. Почему ты вспомнил? Мартен опустил голову, пряча все ту же непобедимую улыбку. — Вообрази, однажды в ресторане мне представлялось нечто подобное... Не смейся, мне самому смешно... Давным-давно, помнишь, тогда еще допинговые контролеры нагрянули, ты разнервничался... Такая проза жизни – хлоп! И вот уже вместо того, чтобы фантазировать, как ты целуешь мне руку или что-то в этом роде, я беспокоюсь о том, как не нассать на руку человеку, честно выполняющему свой долг... — Действительно трагедия! – рассмеялся Рене. Грубоватый юмор лишь отчасти смягчил дело – сердце сжалось все равно. Он помнил тот вечер, помнил зал того ресторана, невыразительный гул и почти такой же, как здесь, свет. Только там не было такого обилия стекла, не было переливчатых бликов, пространство и время обозначали себя твердо и четко, блюдя симметрию стен и минут. Юный Мартен в черном свитерке вот так же сидел напротив, подозрительно поглядывая на церемонно расставленные приборы, и оторвать взгляд от его губ было почти невозможно. Временами это удавалось ради его глаз, а затем губы приковывали вновь. На лице не было тогда ни растительности, ни бледности, ни усталости, и Рене любовался им, нимало не задумываясь о том, что таят эти глаза и о чем молчат эти губы. Эти глаза умели затуманиваться под смыкающимися в истоме веками, эти губы умели выдыхать прерывистый звук, от которого тело пронизывал ток, и сидящий напротив холеный тип пребывал в полной уверенности, что ничто другое ему никогда не понадобится. Ему и в голову не пришло бы тогда поцеловать эти поджимающиеся над шеренгой ножей пальцы... Рене Марешаль внезапно без предупреждения постиг, что главное назначение памяти – быть откровением. Не запечатлевать и безупречно хранить, а открывать глаза на то, чего ты не видел, когда смотрел. — А в чем трагедия сейчас? — У меня ноги от волнения свело. Я до сих пор не чувствую пола. Догадываясь, что будь это судорога, Мартен вряд ли улыбался бы так, Рене вновь взялся за его пальцы и заговорщически прошептал: — Подобное подобным! После ужина они нагляделись на залив и кое-как доплелись до ворот виллы. Выйдя из душа, Мартен ограничился тем, что обсушил волосы полотенцем и вытянулся на кровати рядом. Целуя, Рене про себя раздумывал над тем, что и в какой последовательности предпринять, чтобы решить уравнение, в котором обессиленность у обоих сочеталась с превосходной эрекцией. — Кажется, что таких случаев и придумано «шестьдесят девять», – предположил Мартен, сообразив, что его заботит. Рене рассмеялся: — Ты пробовал это когда-нибудь?! — Нет. И судя по тому, что я этого не пробовал, тебе это не очень нравится... — Ну, может кто-нибудь расширил твои горизонты... Мартен отрицательно помотал головой. — Отложим до другого раза, это не такая простая штука. А сегодня сперва ты мне, потом я тебе. — Почему это сперва я? — Потому что после оргазма ты не сможешь бороться со сном, и я останусь при своих интересах. Давай, детка. — А если я хочу попытаться? — Ну, раз у тебя есть силы упрямствовать, ложись на бок и слушайся меня. Блаженно засыпая четверть часа спустя, Рене Марешаль успел подумать о том, что количество его тайн от Мартена Фуркада имеет тенденцию множиться. Было бы затруднительно поставить его в известность, что минет, исполняемый им в «шестьдесят девять» куда как превзошел обычный. — Как тебе было? – донесся до него дремотный шепот. – Мне понравилось... Почему ты не любишь в этой позе, тебе неудобно? — Большинство людей отвлекается. Обычно удается хорошо делать что-то одно. Но к тебе этот упрек не относится, Марти. Мартен хмыкнул, обдав теплом своего дыхания. — Я умею совмещать два дела! — Занимался бы триатлоном, умел бы совмещать три? Мартен мстительно ущипнул, Рене примирительно потрепал его все еще влажные волосы, по-прежнему ласкавшие его бедра. — Значит, завтра у нас в программе проникающий секс и мясо... Мартен рассмеялся, несколько раз жадно прижался губами к его ляжкам и уснул, так и не поменяв позы. Он смутился только проснувшись поутру. Рене заслышал приглушенное красноречивое междометие и ощутил осторожное перебирающееся движение. Когда Мартен устроился более привычным образом, умостив голову на подушке, он прильнул к его спине и заключил в объятия. Приподнявшийся холмик щеки свидетельствовал об улыбке, а пальцы настойчиво нащупали его кисть. Мартен прижал его руку к губам и вновь погрузился в спокойный сон. Рене покрепче притянул его к себе. С головы до ног окутанная запахом любимого тела голая правда, явившая себя с рассветом в полный рост, состояла в том, что он никому не собирался отдавать Мартена Фуркада. Ни при каких обстоятельствах. Зверь и человек в кои-то веки были заодно. Отпускать его каждый раз туда, где он снова увидит своего россиянина...где они снова будут устремлять друг на друга говорящие взгляды, переживать победы и поражения, бегать по гостиничным номерам...нет. Есть вещи, над которыми люди, случается, не имеют власти, особенно если предпочитают себя обманывать. Слепые клятвы у алтаря – названые сестры таких расставаний... Положение отчасти исправимо лишь признанием истинного положения вещей. Рене прекрасно помнил прослушанную некогда в академии госуправления лекцию престарелого британского воротилы. Воротила был очарователен, лекцию хвалили и ругали, но ни в одном из этих спонтанно образовавшихся кружков никто, кажется, не понял главного, что он пытался сказать. «Никогда не обманывайте самих себя, у вас и без того будет достаточно случаев быть обманутыми. Старайтесь видеть вещи не такими, какими вы хотите их видеть. У вас у всех есть мечты, у меня тоже, и Бог свидетель, они вполне христианские. Я могу выкроить себе отпуск и медитировать круглые сутки, наслаждаясь своим представлением о том, каким должен быть этот мир. Но потом я встряхнусь и скажу себе – мир другой, он огромен, он не такой, каким ты его себе вообразил. Ты можешь мчаться миру лоб в лоб со своими мечтами, но не жди, что он отвернет первый. Прикладывайте усилие не к тому, чтобы менять, а к тому, чтобы понять. С обретением понимания многое меняется само». Последнее вызывало у Рене Марешаля изрядное недоверие, касалось ли дело оборонной доктрины Франции или частной жизни. Ладно, мальчики могут обманывать сами себя, они могут обманывать друг друга, его, наконец...но вовсе не обязательно потакать им в этом все оставшееся время. Щуря глаза, он представил себе это как простейшую тактическую задачу. Можно пресечь регулярные поездки Мартена на эти биатлонные сборища. Но даже если это получится – в конце концов, это вовсе не за гранью фантастики... – это означает нанести ему колоссальный удар. Вытаскивать его потом из непроглядной депрессии... Он же еще, наверное, на олимпиаду хочет... Нет, мальчик должен иметь возможность заниматься этим, сколько даст Бог. Он иногда постанывает – нагрузки, известность, допинговые контролеры в самых подходящих местах... все равно, он любит этот несчастный биатлон, дышит им, это занятие значит для него слишком много. И вовсе не из-за пристрастия к русскому. Можно попробовать сделать так, чтобы Марти категорически не был заинтересован встречаться c этим человеком. Пусть ездят куда хотят, но обходят друг друга за километр. Рассорить, скомпрометировать... Но вряд ли это будет долгосрочным решением. Вполне возможно, там есть люди, сочувствующие их связи. Если уж Мартен прощает этому парню, что он русский, что он практически женат и что периодически отбирает у него медали, то кампания по очернению потребует слишком много фантазии. И если уж этот парень прощает Мартену то, что он то и дело ставит его на колени...прощает и понимает, что он спит с кем-то во Франции...и даже если он узнает доподлинно, с кем именно...ну и? Пожмет плечами и спросит «А чего такой немолодой? Он тебе что, помогает чем-то?» Нет, подбрасывать поленья в этот костер – не важно, ценой правды или клеветы – ни к чему. Рене непроизвольно сдвинул брови над прикрытыми глазами. Вот так же хмурился малыш Мартен на четвертый, кажется, раз... Господи, как давно это было. Как он изменился за эти несколько лет! И почему он выбрал русского? Не мог придумать ничего лучше! Представив себе эти губы на губах Мартена, Рене нахмурился еще сильнее. Тактическая задача имеет и третий вариант решения, никак не затрагивающий Мартена Фуркада. Мысленно он уже прижал трубку к уху («Паскаль? Да, минобороны, собственной персоной. Как поживает ваша праведная контора? Ты в Париже? Не беспокойся, я приеду, это даже хорошо, что Лондон... Нет, инициатива не срочная – скорее, долгосрочная. Что? Пока неформально»), но потом так же мысленно махнул рукой. Во-первых, это даст результат не так скоро, как хотелось бы. Во-вторых, это ковровая бомбардировка. Никто не узнает, против кого она была направлена, и это плюс, но рагу из русского биатлона может получиться слишком густым. А в-третьих, кто знает это сердце?... Выиграешь все бои и обнаружишь, что война произошла на других полях. Рене тяжело вздохнул, силясь отогнать от себя ту мысль, что навещала все чаще. Пожалуй, он напрасно пропускал мимо ушей настойчиво повторяющиеся характеристики, которые давали Мартену спортивные журналисты и комментаторы. Они звучали по-разному в зависимости от того, насколько одобрительно была настроена сторона, с которой они сыпались, и неизменно вызывали у Рене Марешаля мимолетное удивление – неужели это о нем? Часть этих аттестаций, впрочем, не противоречила тому, что он о нем знал – Мартен был индивидуалистом, по большей части пребывающим в самозамкнутом состоянии, в котором ему никто не мог ни помочь, ни помешать. Тренер открещивался от зачастую приписываемого ему неограниченного влияния на Мартена; Рене запомнилось как-то с досадой оброненное на чистейшем немецком: «О, если бы, мои добрые господа! О, если бы!...» Сам Мартен при этом всячески выгораживал своего деспота. — О нас с Вилли все время пишут глупости и гадости, хоть ты их не повторяй, – удрученно произнес он, когда Рене прошелся по герру Фройцбаху. – Что он всего от меня добивается какой-то неслыханной грубостью и жестокостью...чушь невообразимая. Это пишут те, кто вообще ничего не знает. — Ну да, и не видит и не слышит... — То, что он однажды раскритиковал меня на людях, ничего не значит. — Ну, если у вас это называется «раскритиковал».... — Я себе в тот раз говорил вещи и похлеще. Ты от него на тренировке резкого слова не услышишь. Он прекрасный тренер, ему это не нужно, у него все продумано на сто шагов вперед. Поэтому все, что он говорит, должно быть выполнено. Это совершенно не важно, что он иногда орет на соревнованиях. Ты не представляешь, как он ко мне относится, сколько всего прощает, сколько в меня вложил, другой бы давно послал нафиг. Я же у него не один, – и он пожал плечами, давая понять, что тема фройцбаховых непотребств исчерпана. Если вспомнить, общая тональность высказываний о Мартене всегда сводилась к тому, что это тихий омут с крупными породистыми чертями. Эти вот бесчисленные ремарки.... «Непревзойденный все-таки тактик... Как он умеет заморочить голову соперникам, как дирижер выстроить под себя всю гонку... Его участие само по себе – икс-фактор любого этапа, об этом не раз говорили в своих интервью представители самых разных команд...» «Опять всех обошел, ну ничто же не предвещало... Это как паутинка, знаете – ткал-ткал, путал-путал чего-то, потом за ниточку дерг! – и все это раскрылось, как парашют, и он на этом парашюте прямиком на пъедестал приземляется...ну вот как он это делает?!» «Когда его сравнивали с хищником, он сказал «Я не хищник, я охотник». Этот охотник загоняет и укладывает хищников наповал... в нем есть хитрость, что-то практически первобытное...как он учитывает момент, как видит окружающее, как чувствует каждого!... «Себя – да», сказал он как-то, такое заявление тоже о многом говорит...» «Это нормально, что у спортсмена есть своя тактика, но его феномен в том, насколько она перестраиваема, иногда просто на ходу, и насколько часто оказывается выигрышной в конкретной ситуации... Он мишени где-то там закрывает, для себя – не эти вот, которые вы видите, а скорее тактически...» Пожалуй, стоило прислушаться. Эти временами полубессвязные заявления несли в себе нечто, систематически упускаемое Рене Марешалем из виду. Хотя... Он приподнялся и в слабом, медленно теплеющем свете облил ласкающим взглядом сладко спящее чудовище. Ресницы чудовища подрагивали, колени сжимали край одеяла, рука все еще обнимала его руку. Хитрец. Манипулятор. Бестия как есть. Ушлый Рене Марешаль определенно не промахнулся с калибром, когда нацелился в Шамони на этого стервеца в красных варежках... Непорочно обвертел двух генералов, советника минобороны, невменяемого швейцарского тренера, неприступного русского парня, досточтимого батальонного капеллана – интересно, сколько своих принципов все они в совокупности нарушили из-за него, сколько раз сделали то, чего не собирались делать и не сделали того, что собирались? Грохнул вертолет с малийской бандой, каково?! И спит теперь сном младенца... Не очень понятно лишь, чему больше удивляться. Тому, что неистовый Фройцбах не выгнал его за пропущенные сборы? Тому, что генерал Тюрен стерпел его отлучки, его регалии и заодно его связь с мужчиной, ко всему прочему, женатым? Или тому, что этот женатый мужчина разводится и хранит восемьдесят восемь тысяч от Ришара Милле в ящике стола? Или тому, что некогда равнодушный русский парень начал с ним встречаться и теперь никак не может закончить? Сломал... Сломал каждого из них. Норвег вроде бы легко отделался...если не считать того, что с тех пор ни разу больше у него не выиграл. Добавить сюда родного брата, незаметно потесненного с семейного пьедестала, и ясноглазого австрийского скалолаза с генеральскими нашивками... Небось, хряпнул потом чистого штро, гадая, как его с этим эдельвейсом угораздило. Это ведь чистое сумасшествие – трахнуть на учениях восторженного иностранного сержанта! Можно долго потом объяснять, что все было по обоюдному согласию и откуда твой личный номер в его телефоне... Интересно, много ли в его телефоне найдется абонентов, кто так или иначе не был бы у него на крючке? Чертов гасконец, намотавший на кулак километр мужских нервов. Сколько еще мишеней он намерен закрыть в этой гонке? Где финиш, как он ему видится вообще? Проверить, не прорезались ли еще чумазые крылышки там, где ремни винтовки натирают плечи... Рене вздохнул, крепче прижимаясь солнечным сплетением к чуть выгнутой ему навстречу спине. Почти не размыкая губ, утыкаясь носом в крепко прилегающие к затылку волосы, прошептал чудовищу отпущение. Он знал, что не разбудит. Мартен разбудил его сам. Советник Марешаль вернулся в Париж после своего маленького апрельского отпуска, едва держась на ногах. «Что я мог поделать? Он молод, он соскучился...» –оправдывался он, пока Жозеф, шокированный последствиями отдыха, выписывал ему рецептурные витамины для умирающих. «Объясни этому охламону, – скрежетал Жозеф, – что ты уже не мальчик!» «Я пытался. Он сказал fuck. Очень трудно». «Хочешь, я сам ему позвоню?» «Да ладно, не только он виноват, я там серфил до посинения». «Правильно, а он экономил калории и любовался тобой с берега... Умный малый!» Впервые увидев его перед собой в гидрокостюме, Мартен замер. Он явно не ожидал того, что его спутник вознамерится присоединиться к барахтающимся вдоль Кот-де-Баск серферам. — Ты туда собираешься?! – восхищенный и изумленный взгляд объял с головой, а плеснувшая в нем тревога обдала сладостными брызгами. – Ты что, умеешь? Рене с улыбкой самоубийцы утвердительно покивал. — Здесь и научился, представь. Было это... Словом, ты тогда был еще маленький. — Рене, тебя расшибет о камни! Ты видишь вон тех двух людей? Они вылезают уже минут десять, и я что-то не вижу предпосылок к успеху! Вон, смотри, их снова потащило....сейчас опять приложит! — Присматриваются, где зацепиться, – небрежно пояснил Рене, оглядываясь. – Вылезут, уметь надо... На самом деле, я не вижу резона там колошматиться. Планирую вернуться прямо к этой лестнице. — Об эту лестницу тоже может неслабо долбануть! – Мартен беспокойно глянул вниз. – Не вижу, чем один камень лучше другого! — Дождись меня, я недолго. Можешь пока поболтать с кем-нибудь по-гасконски!... Отпустив эту шпильку, Рене направился в сторону прибоя. Он испытывал неукротимое желание предоставить себя этим волнам, холоду и ветру, смыть и выдуть из себя тоску ожидания, ошметки все еще липнущей депрессии, усталость от принятых и непринятых решений. Он жаждал океана, как можно жаждать только воздуха и воды, и самого себя. Бросив взгляд на маяк и бессознательно попросив у кого-то благословения, он устремился в волны. Малахитовые, ровно нарезанные под пасмурным небом, предсказуемо набегающие и приподнимающие над собой, они обещали ему все это. Обещали вернуть себя самого, вытряхнув и изъяв все лишнее, отвязав от преследующего цепкого взгляда... Тема власти, да. Не было лучшего способа вернуть ее, чем отдать. Совершая привычные любому серферу гребущие движения, преодолевая встречные гряды и устремляясь все дальше, он прошептал про себя заклинание, которое неизменно произносил, соприкасаясь с большой водой. В детстве он бессчетное количество раз требовал у бабушки повторения услышанной от нее легенды о Меровее, чудесном короле, рожденном франкской королевой от морского божества. Он и чувствовал себя им и, отправляясь купаться, всегда оповещал воду о том, что он Меровей, прежде чем бултыхнуться. Это было чем-то вроде самонадеянного напоминания о привилегиях на основании старинного родства. Становясь старше, он переживал легенду по-новому, миф менялся вместе с ним. Ребенок, зачатый в море, становился властелином, правящим на земле, но втайне остающимся данником своей стихии. Король сохранял власть лишь потому, что раз за разом отдавался морю, не ставя условий. Окончательно повзрослев, Рене похоронил на дне души легенду, олицетворением которой чувствовал себя когда-то. Собственно, он вовсе и не считал своей морскую тематику. Но какая-то иная, незримая, неосязаемая вода всегда была его спутницей – во снах, в излюбленных образах на картинах, в струящемся на глубине души потоке. Вода созидала и растворяла, топила его и выбрасывала на поверхность, учила подчиняться половодьям, таила в своей глубине неразгаданные секреты, а порой оставляла свои сокровища у самой кромки сознания... И, постигнув ее беспредельную власть, Рене Марешаль шептал ей про себя каждый раз, когда ему доводилось заходить в море: ты же знаешь, я твой, я отдамся. Об этом не ведала ни одна живая душа, никто в целом мире. Лениво пропустив через себя череду волн, подавив лишающий сосредоточенности смех – присутствие Мартена на берегу заставляло чувствовать себя движущейся мишенью – он, наконец, поймал момент и утвердился босыми ногами на поверхности серфа. Соскальзывая к подножию, уходя от наката и вновь ловя подъем, он радовался – его первая волна не торопилась его ронять. Она казалась бесконечной, позволяя до мелочей вспомнить навык. Рене не был фанатом больших волн и, выбравшись, честно сказал об этом Мартену. – Мне нравится здешний прибой. Он вполне человеческий. – И вполне неслабый!... – Да ладно тебе волноваться. Буря века была здесь месяц назад, мы все пропустили. Знаешь, как это, когда волна от берега сталкивается с водой, идущей из залива? О! А сегодня...une petite journée*, – он вытер волосы и, оглянувшись, уставился в иссеченную волнами даль, которая манила и требовала обещания вернуться. – Значит, ты не из тех людей, которые серфят на Таити? Или где там считается круто, в Австралии? – подколол Мартен. – На Таити довелось, – спокойно отозвался Рене. – Но мне хватило пару раз хорошо наеб...короче, накупаться тут по соседству, в Испании и Португалии, чтобы не гоняться за подобным нарочно. Я до сих пор помню ужас, который испытал, когда меня накрыла тень. Не волна! – Рене взмахнул рукой, указывая куда-то в поднебесье за своей спиной, – а еще только ее тень. – И что?! – Как видишь, жив, – сдержанно похвалился он. – Но мне нравится кататься на волнах, а не бороться за выживание. Я не нахожу восторга в том, чтобы лететь кубарем, рискуя получить доской по зубам. – Это еще, наверное, самое меньшее... – буркнул Мартен. – Да даже если ты каким-то чудом не сверзился с этой махины, вот счастье – выскочил! Боже! – Рене помотал головой. – Нет, большое спасибо. Я лучше тут покручусь. Разговаривая, он спустил гидру с плеч и повернулся к Мартену спиной. В следующий миг тень волны вокресла в его памяти. Рука нежно прошлась вдоль позвоночника, а затем Рене ощутил, как гидрокостюм сползает, обнажая низ спины. – Милый... – Рене схватился за бедра. – Не волнуйся и не двигайся. Пожалуйста. Догадавшись о причине этой просьбы, он поразился, потом встревожился, потом улыбнулся. Ладно, долг платежом... – Я не выложу это никуда, – пообещал Мартен, уставившись в телефон. – Это чисто для себя. – Хотя бы покажи! – усмехнулся Рене. Мартен сунул ему телефон. На экране не было ничего сверхъестественного. Мужчина изящного телосложения в гидрокостюме, вид сзади. Хоть бы и выложил, подумаешь! Лица не видно, задница прикрыта...ну, почти. Поза непринужденная, ракурс пойман удачно... Снимок был сделан в то мгновение, когда он уже готов был оглянуться. Вглядевшись, Рене признал, что фото все же не безобидное. Сочетание жемчужной спины, влажной склоненной головы, мокрых босых ступней, черного неопрена, обтягивающего стройные ноги и готовых обнажиться бедер было будоражащим. Не говоря уж об этой ложбинке... – Ты самый красивый мужчина на земле, какого я знаю, – строго изрек Мартен, присваивая телефон вновь. – И это самое лучшее мужское эротическое фото, какое я когда-либо видел. Я тебя предупреждаю, что сделаю себе постер. Черно-белый. Я покажу тебе потом. И никому больше. И не потому, чтоб ты этого боялся. Рене усмехнулся, механически дернул гидру вниз, поспешным движением зачем-то потащил обратно и потом уж, опомнившись, окончательно высвободился, подумав, что давно не переодевался столь нервно в присутствии другого мужчины. Да вообще никогда, если Венсана не считать. Мартену не терпелось вернуться, но Рене, понимая, что им движет, все же запротестовал. – После серфинга я всегда чувствую зверский голод, причем предпочитаю жрать всяких моллюсков. Поэтому сперва в «Оберж», потом куда захочешь. Мартен понимающе кивнул. Сопроводил. Не торопил. А через два часа Рене Марешаль чувствовал себя так, словно его вновь опрокинула та незабвенная испанская волна. Эти две перемежающиеся составляющие отпуска – серфинг и секс – и стали причиной того, что по возвращении в Париж он едва держался на ногах. Мартен просыпался по дюжине раз за ночь, льнул, пристраивался, смешно оправдывался («Ты можешь продолжать спать»), ощутив согласие, раскалялся, ласкал яростно, до боли, ненадолго умиротворившись, искал снова... Рене засыпал с легкой дрожью в сочлениях, распростершись на вдребезги измятой кровати, чтобы вновь проснуться накануне вторжения («Марти...» «Я тебя только обниму...»). Изнеможение было таким, что в конце концов Рене потребовал одноночного моратория, заявив, что его мясо достаточно натерпелось проникающего секса. Наутро он убедился, что спал в эту ночь только он. Проклятый русский, лучше б уж он ему дал!... – Я все равно просыпаюсь, потому что мозг говорит, что ты рядом, – устало сообщил Мартен за завтраком. – Я обещал тебя не трогать, я ведь выполнил свое обещание? – Дездемона моя... – Рене притянул его к себе. – Молилась всю ночь, чтобы не отчпокать Отелло... – Ты видел... – с болью произнес Мартен, и ошеломленный Рене осознал, что он, видимо, и впрямь молился. – Нет, милый, не видел, – Рене прижался подбородком к него виску. – Я спал как убитый. Но нынче ночью тебе воздастся. – Только ночью? – опечаленно прозвучало в ответ. – Боже!... – простонал Рене, спихивая его с колен. – Да! Только ночью. Мартен обреченно кивнул. Встал, содрал с себя майку, сбросил шорты и, обойдя бассейн, бросился в него с головой, аккуратно и технично сложив руки. Рене порадовался, что брызги до него не долетели. Вода за ночь основательно остывала. Бассейн виллы был не очень большим, Мартен несколько раз проплывал его на одном дыхании. Когда он, наконец, вынырнул, Рене сидел у бортика, предусмотрительно вымерив расстояние так, чтобы Мартен не мог затащить его в холодную воду. – Вылезай, дитя мое. Я попросил горничную не заправлять постель, она только поменяет белье. Мартен одним броском очутился у бортика. Любуясь тем, как с его волос течет вода в солнечном блеске, как сильные руки вцепляются в причудливо обработанный мрамор, Рене смирился со всем, что ему предстояло. Ну, почти со всем... – Нет уж, нет уж! – он подался назад, когда мокрая рука жадно вытянулась в его направлении. Мартен изловчился и дернул пояс халата – Рене не утруждал себя тем, чтобы одеваться к завтраку, в отличие от Мартена, который делал это практически постоянно. Халат благополучно распахнулся на самом интересном месте. Неловким движением пытаясь вернуть полы на место и одновременно уберечься от чего похуже, привставший Рене ненароком взялся за себя. Зрачки Мартена полыхнули, и Рене бросился наутек – оказаться в холодных мокрых лапах ему совершенно не хотелось. Стремглав вылетевший из бассейна Мартен настиг его в каменной нише, где бы устроен душ – там вода, по крайней мере, была теплой – и акустика, вероятно, рассчитанная на любителей попеть во время водных процедур, разукрасила жалобный стон советника Марешаля, потерявшего точку опоры. – Я хочу запомнить тебя таким... – слышал он наполовину поглощенные журчанием слова. Губы Мартена целовали его лицо вместе с низвергающимися струями. – Ты не знаешь, с такой тоской и радостью я вспоминаю твое тело, твое лицо... Я приказываю себе не вспоминать, но нет смысла, когда жаждешь помнить... Тщетно ища опору у скользких стен, исхлестанных водой, Рене проклял минувшую ночь. Он проклял ее дважды, когда исстрадавшийся Мартен довел свой порыв до конца и произнес «Спасибо!», возвращая ему землю под ногами. Услышав это истовое «спасибо» Рене Марешаль дал обет до конца пребывания в Биаррице ни в чем ему не отказывать. Обет Мартена состоял в том, что он с покорностью судьбе регулярно сопровождал его на побережье, где нервничал, ежился и дожидался. Выгребая на глубину, Рене ухмылялся про себя – было бы логично, если бы роли распределялись противоположным образом: молодой ловил бы волны, возрастной сидел бы на парапете, нервным взором крестя залив. Мартен то запахивал наброшенную поверх футболки штормовку, то являлся в элегантной водолазке, а когда дни выдавались теплыми, красовался в майке. Те, кто тоже приходил на берег ежедневно, кажется, уже привыкли к их паре. Перекусив, они отправлялись то навестить маяк, то проветриться вдоль Большого пляжа, то подальше, в Англе. Согревшись порцией eau de vie, Рене предоставлял водительские обязанности Мартену, сам уютно устраиваясь на пассажирском сиденьи. Программа сорвалась лишь один раз, когда Мартен, по привычке поднявшийся ему навстречу, не утерпел и бросился помогать. Море в тот день было бурным, преодолеть прибой было непросто в обе стороны, и Рене порадовался, когда волна сама поднесла его туда, где он предпочитал выбираться. Однако следующая налетела до того, как он успел это сделать. Увидевший, как она шмякнула его в коконе белой пены о прибрежные камни Мартен слетел по черным валунам как раз к тому моменту, когда следующая приготовилась подбросить. Он сделал это без всякой осторожности, как показалось Рене, словно на подошвах кроссовок у него выросли когти. Протянув ему руку, он позволил ему утвердиться рядом с собой, а взлетевший выше головы прибой не оставил на нем сухого клочка. В тот день они вернулись на виллу сразу же. Промокший Мартен взволнованно пилил его всю дорогу, прерываясь только на те моменты, пока Рене по телефону отменял одни заказы и делал другие. – Ты говорил, что тебе не нравится бороться за выживание, тогда объясни, что это было?! Кинетическая энергия такой волны колоссальна, это простая физика, простая формула! У тебя голова ничем не защищена! Похоже, она где-то уже пострадала! Если за тобой водятся еще какие-то подобные пристрастия, скажи сейчас, чтобы я знал, с кем имею дело! – Ты и так знаешь, – Рене лучезарно уставился на него бесстыдным взглядом. На мгновение отвлекшийся от дороги Мартен едва не пропустил поворот. – Знаю, – упавшим хриплым голосом подвердил он, вновь набирая скорость. В машине на некоторое время воцарилось молчание. А потом двое мужчин, думающих об одном и том же, переглянулись, усмехаясь. Каждый из них был обречен на сюрпризы. Это «знаю-не знаю» – оно навечно. Погрузившись в джакузи и расправив порядком замерзшие конечности, Мартен спустя несколько минут привлек его к себе и заявил, что такое купание нравится ему больше. – В океане есть своя прелесть. Она еще откроется тебе когда-нибудь, – пообещал Рене и неожиданно услышал шепот: – Я пойму, что стал хорошим мужчиной для тебя, если ты когда-нибудь улыбнешься после меня так, как улыбаешься после океана... Нет, не как сейчас! Иначе. Скользя по нему, обхватывая под теплой водой, Рене признавался сам себе, что та улыбка ему действительно не подвластна. Безмятежная, обессиленная, безрассудная – ее делал возможной только океан. Теперь он понял, отчего во внимательном взоре встречавшего его на берегу Мартена порой скользила едва ли не боль, когда он, небрежно принимая протянутое полотенце, улыбаясь и отдуваясь, оглядывался назад. – Да даже сегодня...нас чуть не смыло оттуда, запросто могли ухнуть вниз башкой!...а ты улыбался. Ты такой неженка, босиком до ванны дойти не желаешь, а тут готов босиком по скалам, хоть бы что! Да там крови не видно только потому, что ее смывает...водой градусов пятнадцать!... – Только не делай вид, что тебе не нравится за мной наблюдать. – Нравится...но это... Блин, мне просто за тебя страшно!... – вырвалось у Мартена. Он взялся за его плечи и, развернув к себе, устремил на него мрачный и исполненный тревоги взгляд. – Пойдешь со мной завтра? – Опять?! – Если что, выручишь, – с невинной улыбкой заявил Рене. – О, слышишь? Еду принесли! Я вылезаю! Обозвав его земноводным, Мартен нехотя разжал руки. Обет, данный ему Рене, тоже оказался не из простых. Он не предполагал, что в свободное от серфинга время очутится в сексуальном рабстве всеми своими мослами, но Мартен, видимо, действительно стосковался. Стоило усталым жестом заебанного мужчины незвначай взяться за поясницу, как он тут же оказывался вплотную, голодно полыхая глазами. Нечаянно обнажившаяся между майкой и шортами полоска кожи шириной в жалкий сантиметр приковывала эти глаза намертво, а через минуту можно было прощаться и с майкой, и с шортами. Достаточно было склониться над чем угодно – сумкой, журнальной корзиной, собственной ногой, обуваясь – чтобы ощутить спиной этот взгляд, а затем и крепкое объятие с каменным довеском, упирающимся в копчик. Трудное переживание желанности и уязвимости, впервые нашедшее к нему дорогу когда-то в осеннем Лионе, обрело свойство беспрерывности. Он хорошо знал Мартена, эта неделя не преподнесла ничего нового, если не считать мелочей, но то, что было известно прежде, обрисовалось четко и выпукло, как никогда. Продолжительное воздержание как правило прихватывало Мартена ледком, поначалу он вел себя сдержанно, не требовал немедленного удовлетворения, порой казалось, что оно ему и не нужно вовсе. Однако это впечатление было обманчивым. В час свидания Рене Марешаль словно вступал в долину, где на склонах величественно высившихся гор неподвижно лежали безмолвные снега, все казалось застывшим, безответным, погруженным в сон. Но достаточно было вздохнуть, шепнуть – и гигантские лавины, сверкая и вздымаясь вихрями, начинали свой путь отовсюду. Они ждали лишь этого вздоха, чтобы сорваться с отвесных скал и устремиться к нему. Будучи далеко не беспомощным мужчиной, Рене Марешаль казался себе недопустимо хрупким в этих руках. Не потому, что испытывал давление, которому мало что сумел бы противопоставить – наоборот. Вплотную достигшая лавина обнимала, ласкала, берегла. Он с ранящей отчетливостью ощущал, что Мартен щадит его, подсознательно чувствует его слабость и остерегается сделать что-либо, что заставит его самого ее почувствовать. Как если бы он о ней не знал, Боже... Сознание этого горчило на дне души, вскипало – и гасло, уступая другому. Дорог. Безмерно, невместимо дорог. Все эти чувства он испытал впервые, таясь под тонкой лионской простыней и украдкой поглядывая на того Мартена, что стоял у окна, накрепко защелкнув пряжку на поясе джинсов и вперившись в речной пейзаж. Того Мартена, что тоже желал, жалел и берег. Ужасаясь остроте этих чувств теперь, ища ответ, Рене пришел к выводу, что возраст сказался на обоих. Мартен тоже изменился. Глупо было бы считать это глобальным сюрпризом. Мальчик, встреченный им в Шамони, обещал в самом скором времени превратиться в рослого и сильного мужчину. Он уже тогда был высоким, одни длинные сильные ноги чего стоили. Руки казались едва ли не девичьими по сравнению с этими ногами. В нем все было чуточку нескладным, каким-то разнообразным, но при этом милым и обещавшим стать очень гармоничным. Все ожидания оправдались. Но у мальчика все же были свои преимущества. Плечи и бедра были уже, он был тоньше, не таким мускулистым...и все-таки не такого роста. Вымахал, черт побери... Не то чтобы все это было трудно любить. Но вот быть любимым всем этим стало трудней. Рысь превратилась в ягуара. К обоим было опасно поворачиваться спиной. Вновь чувствуя его хватку на своих плечах, Рене ныл: «Марти, подожди...пусти меня... А то случится что-то неэротичное, как только ты войдешь!» Он выворачивался, бросал на него извиняющийся взгляд. «Давай, я тебя жду». Выходя и закрывая за собой дверь ванной, Рене замирал – совершенно обнаженный Мартен уже восседал на постели в полной боевой готовности, встречая скептическим взглядом («И зачем ты штаны надевал, мон ами?...») Помедлив, он приближался к кровати, Мартен обхватывал ногами и руками, прижимался с дрожью в теле. «Блин, я тут чуть не кончил, зачем ты это сказал...» «Что сказал?» - изумлялся Рене. «Как только ты войдешь. Я уже двадцать раз вошел, пока ждал...» «Марти, хватит меня разыгрывать. Я не настолько лакомый кусок», – пробурчал он как-то, сидя поутру со второй чашкой кофе перед телевизором в ленивой попытке восстановить контакт с реальностью. Подобравшийся к его лежащей поперек колена лодыжке Мартен гладил ее и прижимался губами к косточке. Он поднял глаза, от чего Рене тут же замолчал, а потом устроился на полу, прислонившись к его ноге и уставившись на экран невидящими взором. Примирительно огладив его шею, он вздрогнул: сердце Мартена Фуркада и впрямь выскакивало. Безнадежно сбившись со счета за пятнадцать секунд, Рене осторожным движением отставил чашку. Нажал кнопку на пульте, на полуслове оборвав поток новостей. Размотал пояс халата и шепнул в наступившей тишине «Иди ко мне». К тому моменту, как из кресла удалось подняться, обстановка в мире, вероятно, успела измениться. Сплавив возлюбленного ненадолго в город, он порой без сил засыпал на диване, инстинктивно прикрывая рукой измученный пах, а просыпался, заслышав над собой осторожный лязг ремня. – Мартееен... – Тебе не надо ничего делать... Рука бережно, но настойчиво сдвигала его руку, нащупывая застежку, нетерпеливые губы брались с неимоверной нежностью, перемежались со щекой, одаривая упругим жаром и колючей влагой, и вскоре Рене со стоном скручивался, утыкаясь в подушку. В тот раз, позволив ему отдышаться и потихоньку достащив с него штаны, Мартен перестал ласкать и деловито привстал, раздеваясь. – Двери запри, пожалуйста, – не узнавая своего голоса, взмолился Рене, разворачиваясь. Сейчас начнет втрахивать, так хоть не на глазах у горничных, носит их тут... За спиной прозвучало спокойное: – Я запер, милый. Мартен улегся, Рене всем телом ощутил его и крепко сомкнул веки. – Я запер дверь, ворота, чердак...закрыл каминную трубу... Улыбка продавила горькую складку губ. Нежась в этой неожиданной ласкающе-насмешливой интонации, Рене сдался окончательно. – ...чтобы ты не улизнул. Мартен оплел его ногой и, приподнявшись на локте, слегка переместил его корпус, от чего лежать стало удобнее. Ощущая выделяющуюся у него влагу, Рене посоветовал ему не медлить, чтобы не устряпать еще и этот диван, и услышал: – Ничего подобного не случится, я скупил все презервативы в Биаррице... Ладно, шучу, купил свои любимые. Погоди секунду... так, готово. Рене задержал дыхание. – Кроме презервативов что-нибудь купил? Ауч...полегче... – И...не...подумал... Из окон уже струились сумерки, когда Мартен приподнялся над ним, все еще прикусывая волосы, поглаживая скулу. Бессильно уткнувшийся в запястье Рене лежал, не шевелясь, не открывая глаз. «Если бы ты знал, как я люблю тебя... Я могу смотреть на тебя вечно». Он расслышал это лишь потому, что обладал необычайно тонким слухом. «Я дуюсь, когда ты надо мной смеешься, но на самом деле я не могу жить без этой твоей усмешки. Когда я вижу ее вновь, я начинаю дышать. Она мой кислород...». Рене не выдержал и позволил этой усмешке проступить на губах. – Дыши, раз так. И скажи еще что-нибудь. Рука дрогнула, затем над головой прозвучало наигранно задумчивое: – Что бы такое еще сказать?... Расслабься, милый, тебе не надо ничего делать! Как-то, лежа на кровати и подметив взгляд, настойчиво устремленный на его обессиленно скрещенные над головой запястья, Рене тихо фыркнул: – Что, фантазируешь?... – Да, – с грустью прозвучало в ответ. – Я вечность не видел, как ты играешь. В большом здании есть инструмент, но там столько людей...Нельзя их как-нибудь разогнать? Чтобы ты сыграл только для меня... – Вот уж тогда мы точно окажемся на первых полосах! А я-то думал, ты фантазируешь о ремешочке. Глаза Мартена недоуменно уставились на него, потом лицо обрело мрачное и непреклонное выражение. – Никогда. У тебя руки музыканта. Ремни на них – варварство. Если бы я такое увидел, оторвал бы руки тому, кто это сделал. – Когда я слышу «никогда», меня сразу разбирает. – Тебя что, кто-то связывал? – с угрюмой пытливостью потребовал он. – Неужели тебе понравилось? – Не очень-то, – со вздохом признал Рене. – Да, однажды нашел себе приключений...будучи уже отцом, представь. Хорошо еще, что за пределами Франции. На самом деле, это попросту была драг-вечеринка в не самой проверенной, хоть и статусной компании. Проснулся я порядком помятым. – Ничего не помнишь? – К сожалению, помню. Кажется, я один и помню... Ничего особенно ужасного со мной не случилось, но в общем это способствовало тому, чтобы я все-таки завязал с подобными мероприятиями. Глаза Мартена не отразили ничего, кроме боли. Рене подумалось, что за последнюю неделю слишком часто лицезрел в них эту непередаваемую оберегающую боль. – Но знаешь, мысль о полном подчинении тебе кажется мне волнующей! – он весело поезрал, сползая ему навстречу и соблазняюще вытягивая над головой все еще безвольно скрещенные в запястьях руки. Мартен не выдержал и с улыбкой навалился на него. – Ты абсолютно неисправим! Боже...тебя это реально заводит... буду иметь в виду. Но обойдемся без ремней. Это мое условие, – и, не успел Рене состроить разочарованную мину, как он уверенно довершил: – Если я захочу, я подчиню тебя и так. Нимало не тая объявшей его дрожи предвкушения, Рене вытянулся под ним и, прильнув, пустил в ход испытанный шепоток: – Только если тебе будет приятно... – Лучше не искушай, слышишь?! – обхватывая, со смехом пригрозил Мартен. – Vade retro!** – Ну вот еще... Ты подчинял себе когда-нибудь другого мужчину...всецело?...Ты знаешь, что это такое?...Мартен?... Любуясь тем, как у него перехватывает дыхание и расширяются зрачки, и ощущая твердое, словно базальт, свидетельство, что нашептывания не пропадают даром, Рене услышал: – Что-то мне подсказывает, что сейчас узнаю! ...А затем в зрачках вновь плеснула обрегающая боль. Вилла купалась в дожде, Мартен Фуркад купался в Рене Марешале. В их последнее утро в Биаррице Рене на мгновение показалось, что он проснулся в Париже. За окнами шумел ветер. Пришедший с Атлантики дождь разбивался о кровлю и, подскакивая, бесновался в бассейне. Мартен лениво и счастливо потянулся к нему среди нагретых простыней и одеял, словно намеревался укрыть собой от дождя, стучащего по крыше над головой. Рене озвучил эту мысль и в довершение хихикнул: – Только ты неважная крыша. – Чего это? Тяжелый? – И тяжелый....и протекаешь... Мартен, смеясь, вдавил его в постель. – За это пролежишь подо мной весь день. Ты хотел полного подчинения – ты его получишь. В ответ Рене лишь закрыл глаза. Он обвил его руками, выпростав ноги, добавил и их. Он не собирался сопротивляться. Сжав его в объятиях, Мартен перекатился на спину, распластал поверх себя и нежно шепнул: – Или это я его получу... Рене тихо себя выругал. Эта завуалированная просьба вызвала в нем прилив любви и тепла, наряду с угрызениями совести. Он прильнул к губам Мартена и почти ужаснулся тому, как отчаянно тот отвечает на поцелуй. Нарочно затягивая прелюдию, словно оправдывая свою медлительность, измерявшуюся промелькнувшими днями, он клял себя и в то же время не чувствовал вины. Вклиниться со своей инициативой в исходящий от него поток было бы почти столь же безнадежно, как пытаться сдержать сход лавины своим телом. – Ты сам не дал мне времени, – упрекнул он, когда они оба вновь обрели способность членораздельно разговаривать, а не только вторить стонам ветра и неистовому плеску ливня. – Его у нас было так мало, – сдавленно произнес Мартен. – Когда мы теперь увидимся, в июне? – Да. Я снял домишко неподалеку от Ла-Сьота. Не думай, что там будет людно, это изрядно на отшибе. Я пришлю тебе координаты для навигатора. Мартен повернулся на бок и вновь припал к нему, целуя. – Может быть, до того я смогу раз приехать в Париж, или куда захочешь... Или ты сможешь вырваться ко мне в Анси. – Обязательно. Проверю, как получился постер. Грустная улыбка на мгновение тронула губы обоих и вновь уступила печали. Она была снедающей, бездонной, судя по тому, что в наступившей тишине его ушей коснулось почти беззвучное: – Я люблю тебя, Рене. Обхватывая расстроенного Мартена за плечи – самому с тоски безудержно хотелось сигарету, аж мерещилась пепельница меж простыней – Рене произнес: – Не отчаивайся так. Ты сам однажды сказал: единственное, что нас соединяет – это мы сами. Значит, увидимся. – Я сейчас понимаю, что мне как воздух нужна еще одна неделя, а у нас только один день... Я так больше не могу. Не успел Рене в очередной раз расстаться с даром речи, как Мартен измученно помотал головой по подушке и повторил, адресуясь стучащему в вышине над постелью дождю: – Я больше так не могу... Будучи бессилен его утешить – чем? как? «Марти, не пройдет и года, я разведусь?» И что? Это изменит что-то в движении стрелок, в расстоянии от Парижа до Анси, в нестерпимом ритме разлук? – и в то же время ощущая настоятельную потребность как-то вырвать его из навалившейся посткоитальной хандры, Рене почти неожиданно для себя спросил: – Мартен, когда у него свадьба? Это возымело эффект. Очнулся, напрягся. – Двадцатого июня, – при этих словах ему померещился вздох. Затем раздалось в высшей степени ироничное: – Не волнуйся, мы туда не приглашены. Звякнувшее в голове пронзительное «Таак!...» не породило никакого продолжения, и все же дата мигом выпятилась на внутреннем календаре. Похороны и свадьбы, в отличие от родов и разводов, всегда чреваты незваными гостями. – Мы расстались, понимаешь, рас-ста-лись, – Мартен прильнул к его рукам, прижался грудью к груди и вновь потянул на себя. – Невовремя, ты прав... У двух мужчин все всегда происходит не к месту и не ко времени, ты никогда об этом не думал? А я чем дольше живу, тем больше прихожу к этому... Я имею в виду нас всех. Nous ne sommes pas droit***. Мы невовремя встречаемся, невовремя расстаемся, потому что считаем своим долгом оказаться вовремя где-то в другом месте и с другими людьми...неважно, с кем мы живы. Легкая степень ошеломления сменялась тяжелой по мере того, как этот голос, поначалу чистый и задумчивый, хриплой лавиной ниспадал в боль. Черные глаза, словно ищущие у него спасения от смысла сказанных слов, ждущие, чтобы он что-нибудь им противопоставил, порождали желание закрыть свои. Рано он это понял... Мог бы еще подождать. – Я не хочу так жить. И чтобы ты так жил, тоже не хочу. – Ну, не все так страшно, – принимая заведомую пощечину от того себя, что смотрел на него однажды из зеркала провалившимися глазами, возразил Рене. – В конце концов, наша жизнь определяется нами... До какой-то степени, во всяком случае. – Глядя на тебя, я вижу, до какой! – скептически изрек Мартен. – У тебя руки музыканта, ноги танцовщика, ты любишь мужчин, но сидишь за столом в министерстве, в пиджачном костюме и с обручальным кольцом на пальце. Молодец. Навылет. – Я знаю, ты там не занимаешь чужого места. Знаю, что однажды сядешь в кресло министра обороны Франции, станешь если не президентом, то президентским советником... – глядя ему в глаза, с ноткой отчаяния проговорил Мартен. – У меня нет иллюзий. И все же они у меня есть. Фантазии, не иллюзии... – поправился он через секунду. – Знаешь, когда я скучаю по тебе, я никогда не думаю о тебе, как о чиновнике, мозгующем над стратегиями. Я всегда вижу тебя человеком искусства. Хореографом, музыкантом, выходящим из себя режиссером в театре на репетиции... – Ты серьезно? – Представляю, как ты орал бы на актеров!...а когда они играли бы как следует, прятал бы слезы счастья и орал на них снова, для проформы...и они прекрасно знали бы это. Твой темперамент нашел бы себе применение, у тебя не выскакивало бы сердце по ночам. Да, мне, наверное, мало что оставалось бы от тебя после спектаклей, да, ты перетрахал бы всю труппу, проводил бы ночи со сценарием в одной руке и коньяком в другой...но такой уж ты есть, – Мартен прощающе улыбнулся. – На самом деле. – Да бедная труппа боялась бы приблизиться...Кто бы мне дал... – Нет, они любили бы тебя. – Ну да, и еще они знали бы, что в театр периодически заваливается снайпер, сверкая очами, и чуть не прилюдно натягивает их режиссера, опрокидывая мебель... Не знаю, кому из них захотелось бы пулю промеж ушей. Потому что такой уж ты есть, на самом деле. Они со смехом уткнулись друг в друга лбами, потом носами, потом губами. – Кажется, мы за пять лет столько не разговаривали, – радостно констатировал Рене. – И то верно, – озабоченно спохватился Мартен. – Треплемся, а время уходит... Не находя слов для своего лейтенанта, месье перевернул его и примостился на его выпуклостях, сунув ему в руки подушку. – Пристроишь сам. К ночи трагическое настроение пошло на попятную. Довольный Мартен на разворошенной постели – второй, куда они сочли за лучшее перебраться на сон грядущий – прикусывал виноград и шарил в планшете. Вышедший из душа и замотавшийся в полотенце Рене пытался посмотреть новости вопреки отказывающейся иметь с ними дело голове. Мальчик был прав, еще бы недельку. – Марти, высуши волосы, опять подушка будет мокрой. – Фен будет мешать тебе смотреть. – Нечего там смотреть. Все, я выключил. Давай, сушись, тебе просто лень. – Ужасно! – с внезапной обезоруживающей улыбкой сознался Мартен и, стеная, подался к краю ложа. – О-о... Скажу Клеману, пусть обреет налысо... – Чтоб я про этого Клемана больше не слышал. На, вот тебе фен, я принес. Рене воткнул шнур в розетку и протянул аппарат Мартену. Тот, сидя на краю кровати, закрыл глаза и с детским видом помотал головой. – Ты хочешь, чтобы я тебя высушил? Мартен покивал, не открывая глаз. – Ох, Боже...и ты еще сердишься, когда я называю тебя «дитя мое»! Рене уперся коленом в кровать и, зарядив минимальный режим, запустил пальцы в разросшуюся купу. Будучи мокрыми, волосы Мартена нещадно обнаруживали свою кудрявую природу. Иногда Рене представлял себе, что было бы, если бы он их и вправду отрастил. – Мезозой!... – томно отозвался Мартен в ответ на его предложение. – Знаешь, как выглядел первобытный человек?... Послушай, ты суши, а не обдувай. А то до утра провозишься, а вот тут они все равно останутся мокрые. – Послушай, сушись тогда сам. Мартен вновь сложил губы бантиком и помотал головой. – И как тебя мама сушила в детстве?... – ворчал Рене, обхаживая его голову и приподнимая пальцами густые пряди. – Точно так же, как ты. Боялась обжечь. У нас тогда еще фен был такой - дул либо еле-еле, либо дико горячо. Сам понимаешь, что она выбирала. – Стричь тебя а-ля Клеман она не выбирала? – Нет, она считала, что волосы для детской головы лучшая защита. В моем случае она точно была права. Борясь с неизвестно откуда нахлынувшей нежностью, Рене неспеша довершил процесс и обесточил фен. – Еще что-нибудь? Побрить? – иронически предложил он. – Ага. Ноги, – Мартен сидя вытянул конечности перед собой и пошевелил пальцами. Прошипев «ну, погоди!», Рене скрылся в ванной. Когда он явился оттуда с триммером наперевес, Мартен обнаружился глубоко в кровати, плотно запакованным в одеяло. – Я пошутил, – с опасливым видом заявил он. – Я тоже, – обнадежил Рене. – Чтобы я своими руками лишал себя того, что люблю? Нет. Он забрался в постель и пригасил освещение. Мартен вознаградил его, добравшись до него под одеялом и прижав ноги к его ногам. Рене действительно ценил это ощущение. Трение об эту поросль доставляло ему в минуты страсти дополнительное удовольствие, от которого он вовсе не собирался отказываться. Пережитая нежность нашла свое продолжение, Мартен свернулся на боку, предоставляя себя ему – снова как-то по-детски, словно младший ребенок, уступающий старшему. Ощущая его уязвимость как вывернутое наизнанку эхо своей собственной, Рене потихоньку присвоил его себе и до дна впитал долгий сладостный стон. – Я буду знать, что стал хорошим серфером, когда улыбнусь после океана вот так, как после тебя, – наполовину в шутку, наполовину всерьез шепнул он спустя время, прижимаясь губами к тугому шелковистому плечу. Мартен разлепил глаза. – Не надо серфером, а?... Я этого не выдержу. – Жаль, это было самое реалистичное из всего. – Ты про что? А... – Мартен улыбнулся и потянулся к бутылке воды на ночном столике. – Нет, это несерьезно, Рене. А обо мне что станут говорить? «Он путается с каким-то серфером». – А танцовщик или музыкант – это что, серьезно? – Конечно. Не натрахаться, не наговориться... Рене вздохнул. – Если бы ты был танцовщиком, – заявил Мартен, усаживаясь с бутылкой, – то ребята в подразделении относились бы философски. Говорили бы: прикинь, у него любовник парижский танцовщик! А-а, ну ясное дело. А если бы ты был концертирующим пианистом, меня бы даже жалели, наверное, во всяком случае, в начале. Международная звезда – а в любовниках какой-то капрал. Ну-у, это не надолго, ясное дело! – То есть, будь я танцовщик, я был бы твоим амантом, а будь я музыкант, то ты моим? Интересно, – заметил Рене. – Ну а по факту, как есть, что они говорят? Мартен откупорил минералку, уставился похолодевшими глазами и горько произнес: – «Он спит с парнем из министерства обороны. Держись от него подальше». – Что, прямо так вот? – Да. Они не говорят, что ты мой любовник, или что я твой. Только что я с тобой сплю. Он сделал большой глоток, прочтя неуловимый отказ в его взгляде, определил воду на место, и Рене со вздохом привлек его к себе. – Сволочи. Мартен усмехнулся ему в грудь. – Мелочи... – Ты сказал, никто не знает про Анерта... Мартен, я не собираюсь трепать себе и тебе нервы, – сжав мгновенно напрягшиеся плечи, заявил он. – Просто: это действительно так? – Нет, конечно. – Глупый вопрос, – согласился Рене. Шила в мешке не утаишь. Особенно в армейском. – Я поступил безрассудно, – помолчав, неожиданно произнес Мартен, не поднимая глаз. – Отчаянность в его природе, он отозвался на мое безрассудство... Мы как два подростка, стояли на вершине – и ни с того ни с сего прыгнули в пропасть. Я не понимаю, как об этом стало известно. Не понимаю... Он втянул воздух, борясь с судорогой в горле, и Рене Марешаль твердо решил про себя, что за свое безрассудство Мартен Фуркад расплатился сполна. – А с чего ты взял, что кто-то тогда узнал? – Ты меня об этом спрашиваешь?! – он приподнялся и вперил в него отчаянный взгляд. – Да я когда понял, что ты знаешь... Конечно, там были наблюдатели от министерства обороны... Просто тот, кто узнал, не доложил. В министерство да, а в подразделение нет. Если бы узнали, выгнали бы мгновенно. В личном деле появились бы пять слов, и меня не взяли бы больше ни в одно подразделение во Франции... – Живот его втянулся, Мартен всхлипнул так, словно несчастье обрушилось на него взаправду. – Господи, что я сказал бы отцу?! Мысль о том, чтобы, быть может, разыграть эту карту, когда его армейская карьера заест вконец, была отметена бесповоротно. Рене думал, что уже видел его в отчаянии – тогда, после Мали, за год до Игр. Но что такое отчаяние Мартена Фуркада он узнал только теперь. Осознание не случившейся катастрофы захлестнуло его с головой. Так, ладно, на первом месте у него армия, это и так было понятно, как раз со времен Мали... На втором – биатлон. Нет, на первом месте папа! Надо уметь слышать. На первом у него папа. На втором армия, на третьем биатлон. А дальше – топчущаяся вереница представителей Франции, России, Норвегии и Австрии... Подергав купу непослушных прядей, он вновь прижал его голову к груди и поцеловал в макушку. – Не переживай так, дитя мое, – успокаивающе проворчал он. – Никто никому не докладывал. – Ты знал! – Я знаю генерала Анерта, – признался Рене. – Мы дважды были в одной рабочей группе на саммитах. Конечно, я мог и промахнуться. Ты сказал, иностранец, дал понять, что у вас один род занятий, обозначил возраст... Мне повезло догадаться, перед кем не устоял мой мальчик. В Равенсбурге, я прав? Мартен только сомкнул веки. – Прости меня, – очень тихо сказал он спустя минуту. – Я знаю, тебе тогда не было дела, но прости меня. Рене вновь прижался губами к его макушке. – Чему ты улыбаешься своей змейской улыбкой? – спросил Мартен через минуту. – Волосами чувствую. – Восхищаюсь тобой. Мальчик мой невозможный... Самого Анерта скрутил с катушек!...на раз-два. Я тебе скажу еще одну вещь, и уверен в ней твердо. Россиянин твой – дурак просто. Сколько он топтался, два года? Не злись, это не оскорбление, а констатация факта. Себя я тоже считаю порядочным дураком, чтоб ты знал... Всех нас, если уж быть совсем точным. Забудь и больше не греши. Пристрелю. Я исключительно хорошо стреляю. Это тоже только констатация. – Из чего? – слабеющим голосом осведомился Мартен. – «Глок», «беретта», «магнум». – Что предпочитаешь? – Предпочитаю «беретту», но по семейной традиции храню «магнум». – Боже... – Мартен приподнял голову, тон стал деловито-озабоченным. – Из него непросто стрелять! – Полностью с тобой согласен. – И у тебя хорошо получается? – Очень хорошо. – Блин, а у меня плохо. Он вновь улегся, Рене, посмеиваясь, запустил руку в его вихры. – Могу научить. Губы Мартена приникли к его груди, целуя. Поймав очередной судорожный вздох, Рене обнял его покрепче. – Перестань беспокоиться. Никто на тебя не настучит. Я видел достаточно, чтобы никогда этого не сделать... Кроме меня, никто не в курсе, да и как бы он это теперь доказал? Единственная слабая улика – его номер в твоем телефоне. Мартен вновь удивленно приподнял голову. – У меня нет номера генерала Анерта. Я думаю, скорее он есть у тебя! – Кто же тогда в твоем телефоне Mon general, позволь спросить? Мартен пожал плечами. – Мой генерал. – Он дал тебе свой номер? – Конечно, когда я заменял его адьютанта. Что-то мне подсказывает, что не в последний раз... Вспоминал твоего Дидье. Ну и работка! – Меня ты так и не переименовал? – лукаво и печально осведомился Рене, поглаживая так и оставшуюся влажной за ухом прядь. На его памяти Мартен Андре Фуркад вспыхивал вот так не более трех раз. Но он быстро совладал с собой и непреклонно улыбнулся: – Нет, месье. Вам идет. *une petite journée (фр.) – здесь: легкая прогулка **Vade retro! (лат.) – Изыди! Словесная формула в католицизме, подразумевающая изгнание или оборону от Нечистой силы. ***Nous ne sommes pas droit (фр.) – здесь Мартен использует игру слов: правый-правильный-гетеро (droit как французский аналог общеизвестного английского straight, в значении традиционной сексуальной ориентации), придавая своему высказыванию многозначность («Мы не гетеро» и «Мы неправы»), поскольку имеет в виду именно оба значения одновременно.