Мужчина французского лейтенанта

Новой встречи с Мартеном Рене ждал с особенным нетерпением. Не будучи ни в чем уверен, кроме того, что двадцатое июня не пройдет незаметно, он почти веселился в ожидании, быть может, потому, что уже устал страдать. Подбираясь к сердцу, дамоклова дата терзала и бодрила. Он понятия не имел, совладает ли с грозной волной, наступающей с горизонта, и все же скользил ей навстречу, ловя ее тень. Он любил слишком сильно, чтобы не бояться, слишком сильно, чтобы уступить. Когда пришла пора отправляться, он собрался в два счета. Уравнение с тремя неизвестными занимало его всю дорогу. Задолго до того, как Ла-Сьота обрисовалась в ветровом стекле, он понимал, что каждый из них обречен вытерпеть поединок с самим собой, прежде чем они сойдутся все трое в какой-то неисповедимой точке. Логика отказывалась признавать вероятность подобной ситуации, и все же он жил с ощущением, что это неизбежно. Притрагиваясь к рулю, машинально поглядывая на стрелку навигатора, позволяя ветру делать с волосами все, что вздумается, он пытался насладиться расслабленностью: по крайней мере ему не надо ничего решать. Теперь все будет зависеть от того, что решит это сердце. Мартен, Мартен... Надо будет зазвать его как-нибудь сюда, в Касси, красивое местечко... Да, но если вдуматься, многое зависит от того, на что решится русский! И если он вдруг вознамерится сбежать – не от него, а к нему – то и Марти не сможет принять никакого другого решения... Перспектива ясная как день и черная как чума. И вот тогда самому тоже придется что-то решать. Где, как и зачем жить дальше. Мрачнея, Рене Марешаль проходил очередной поворот и бросал взгляд в зеркало. Оставлять бы такие развязки позади так же, как развязки дорог! И ведь когда-то удавалось. Быть может, потому, что тогда было все равно, куда повернет дорога – лишь бы продолжалось движение. Как только перестаешь быть с дорогой заодно, она превращается в тупик. Когда ни дрогни, куда ни сверни – удар, пламя. Сигарету бы, сигарету... Игнорируя факт разлуки, Мартен Фуркад умудрялся пребывать где-то поблизости, внутренним голосом препираться из-за сигарет, касаться лба вместе с ветром. Рене Марешаль скучал. Он привык целовать про себя и препираться почти вслух. Нынче в аэропорту, миновав терминал, он не смог не взглянуть туда, где юный военный дожидался его однажды, застыв вблизи растрепанных пальм словно на карауле. Рене подозревал, что сколько бы раз ни очутился здесь, ему неизбежно представится эта неподвижная фигура в потоке жаркого ветра, тонкой струной прошивающая ткань времени. Франция была исштопана этими струнами, память повсюду расставила своих караульных. Адресуя призрачным Мартенам беззвучное «люблю», он корил себя: ну что ты тоскуешь как по неживому, ну кто так делает?! А потом вспоминал отца. Временами к сердцу подкатывала болезненная тревога, подобная той, что накрывала когда-то в августовском Париже, когда ему казалось, что Мартен может исчезнуть, но все же не достигала того предела, чтобы начать ему названивать и удостоверяться, что его намерения не изменились. Номер лейтенанта из Анси вернулся в его телефон. Тоже не изменившись. Сидя на краю кровати и взирая на вбитые в память цифры, Рене не понимал, что препятствует дать им, наконец, имя. Обычное мужское имя, тоже вбитое в память, в жилы... Просто шесть раз стукнуть по буквам. Тщетно пытаясь понять, почему сделать это оказалось до такой степени невозможно, уцепившись за ту мысль, что пока бракоразводный процесс продолжается, сложности ни к чему, он получил глупейшее оправдание, но не объяснение. Лейтенант из Анси вернулся в строй без всяких объяснений. Отправив ему обещанные координаты для навигатора, Рене получил в ответ короткое «Romeo»* – значит, оставалось только надеяться и ждать. В свое время он не стал критиковать его, усматривая в этой усеченной коммуникации свои удобства, а теперь... Поборов мелкое искушение («Oui, Juliette?»), Рене спрятал телефон. Как ни подмывало иной раз поперекидываться с Мартеном сообщениями – да хоть рассориться смс-ками, как все нормальные люди – он понимал, что ничего из этого не выйдет. Раньше надо было начинать. Теперь держи свое Romeo и радуйся... Впервые он словил от него нечто подобное («Romeo ETA 18.20») несколько лет назад, в ответ на свое сообщение, что опаздывает минут на сорок. Парижские пробки предоставили достаточно времени, чтобы справиться с переводом («Принял к сведению, ожидаемое время прибытия 18.20, накинул тебе еще десять минут, я-то уже на месте, ну ты и пи... конец связи»). Со временем в его телефоне образовалась вереница подобных шифрограмм, он научился безошибочно понимать их смысл, угадывать за ними эмоции...или надумывать, тут он долгое время не имел уверенности. Мартен никак не выражал разочарования, ничем не обнаруживал, что обрадован – все Ромео были на одно лицо. В тот раз Рене от нечего делать снова и снова бросал взгляд на телефон, пытаясь понять, что за человек мог отправить столь бесстрастное в своей лаконичности послание. Сегодня он с легкостью открыл бы глаза себе тогдашнему. Не факт, что тогдашний Рене не перехватил бы после этого руль, выворачиваясь из лениво, медленно влекущего его к месту встречи потока. Но тогдашний Рене всего лишь представлял себе это лицо. Злится? Как пить дать... Или все-таки нет? Глазеет на Сакре-Кер и флиртует с кем-нибудь... Нет, это вряд ли. Просто глазеет на Сакре-Кер. До чего странные глаза у него делаются при виде парижских базилик. С трудом добравшись тогда до выбранного им же места свидания, Рене ощутил, как прожитый день осыпался в одно мгновение, оставив лишь эту фигуру перед глазами. Кафе было переполнено, занятые собой посетители гудели, а длинноногий юнец чопорно восседал за столиком, словно очерченный дугой недоступности. Стул напротив не был занят. «Привет, Ромео! Ну, и сколько раз ты отказал?» – не без иронии в голосе произнес он, останавливаясь рядом. «Десять. Людям нужен был стул. Привет». Невозмутим. Ослепителен. Конечно же, им нужен был стул... Ладно, сейчас они получат целых два. «Я сказал бы: все, что здесь есть, на твой выбор, но здесь ты уже насиделся. Вставай, пойдем. Погуляем по Монмартру». Недоверчивый взгляд впился в лицо. «Ты не хочешь перекусить? Ты же только что с работы». «Мы отлично поужинаем в другом месте. Должен же я как-то искупить вину. В восемь нас там ждут. Ты продержишься до восьми?» Мальчик покорно встал и потянулся за курткой. От Рене не укрылось, что несколько посетителей тут же оглянулись, а один явно не торопился сводить с Мартена глаза. Прямо-таки приковался. Понравился рысенок... Брысь! Мимолетное ощущение торжества, которое он испытал, уводя его с собой, осталось в памяти. Сегодня, опаздывая на сорок минут, Рене Марешаль извелся бы до полусмерти. Дуга недоступности не перестала существовать, но ее природа изменилась. Кто знает, что решит это сердце, чересчур долго глазея на Сакре-Кер... Никем не перехваченный Мартен явился к нему в день и час, в который обещал («ETA 14.50»), Рене вылетел на крыльцо и замер, скрестив руки и даже не пытаясь совладать с улыбкой. Приехал. Извлекший сумку из багажника Мартен остановился в нескольких шагах от крыльца. Не двигаясь с места, не меняя позы, Рене поглощал его любующийся взгляд и одновременно ощущал знакомый спазм в сердце. Запечатлевает на прощание? Или тоже счастлив? В следующее мгновение сумка стукнула о гравий, четыре ступеньки превратились в одну, и дверная арка уступила Рене Марешаля этим рукам. Мартен зарывался губами в его волосы, с силой притягивал к себе, вжимаясь всем корпусом, исповедуя его тайны сквозь легкую ткань. Обхватывая его спину, стискивая плечи, ища губы, Рене содрогнулся: левый бок. Опять заклеен. «Марти?...» встревоженно спросил он ладонью и глазами. — А... Ерунда. Допустил дурацкую ошибку с поклажей. У нас, в Анси. Уже наказан. Голова была не со мной. — А с кем? В следующее мгновение Рене пошатнулся, невольно запрокидывая голову и обретая его приподнятое плечо в качестве опоры. Обнимая, поддерживая, Мартен одаривал поцелуем до ломоты в скулах. Не в силах унять свою руку, подливающую масла в огонь, Рене окончательно постиг, почему его отец когда-то сделал на той веранде то, что сделал. — Иногда я всерьез опасаюсь, что не смогу перестать тебя целовать, – поведал Мартен, все еще трогая подбородок, скользя губами по щеке. Рене дал ему перевести дух и вновь привстал на цыпочки, опуская ресницы и нащупывая пальцами неживую шероховатость под тканью футболки. — Я сниму его, – пообещал Мартен после нового поцелуя. – Думал, успею до того, как ты заметишь. — Если он обезболивает, не снимай, – деловито велел Рене и соскользнул по ступенькам прежде, чем Мартен успел догадаться о его намерении. – Хватит тебе упражняться с поклажей. Заходи, покажу тебе дом. Вступительный ритуал был до горечи привычным – в который раз Рене знакомил его с апартаментами, которым предстояло какое-то время служить им домом. Один глотал эту горечь обреченно, другой нервничал и по возвращении в гостиную устремил на него исполненный решимости взгляд. — Рене. — Да, милый, – с наигранной беззаботностью отозвался он, дотягиваясь до стеллажа, украшением которого служило роскошное издание «In their youth» Грега Гормана. Мартен проследил за его движением, чуть зримо усмехаясь. — Не хочешь говорить об этом? — О чем? Мартен взял его за руку, оттащил от полки и установил перед собой посреди гостиной. — Ты прав, говорить пока не о чем. Но однажды придет мой черед. Я покажу тебе дом. Под этим взглядом Рене отказался от того, чтобы обронить что-то вроде «давно пора свалить это на тебя, все я да я». Было слишком очевидно, что Мартен имеет в виду другое. Некий окончательный дом, привыкать к которому придется всерьез. — Буду ждать этого дня. — Будешь? – он притянул его к себе, испытующе глядя в лицо. — С ужасом, – сознался Рене и, вздохнув, пояснил: – Вряд ли ты выберешь Париж... — Вряд ли, – серьезно подтвердил Мартен, не разжимая рук. — Что-то мне подсказывает, что из-за этого ансийские стрелки не часто женятся на парижанках... — Чаще, чем на парижанах, – выдал Мартен. Не выдержав, Рене Марешаль рассмеялся. Нет, это правда ужас. Это вот вещее чувство, что еще предстоит стыть поодаль от группки женушек, прикрываясь солнечными очками и дожидаясь спецрейса черт знает откуда, чтобы прижать к сердцу своего стрелка. Чтобы убедиться, что он жив, дышит и все еще любит. Чтобы убедить, что его ждали не меньше других. — Постой, ты куда? А спальня? Ее ты мне не покажешь? Хлопнув себя по лбу, Рене повлек Мартена в противоположном направлении. Более представительная и живописная сторона дома любовалась на море, в то время как спальня распахивалась навстречу саду, до того густому, что он походил на лес. Рене не возражал бы, если бы было наоборот, но в остальном дом был хорош. Лишенный приевшейся формальности дизайнерских решений и почти без следа поглотивший все попытки хозяина его модернизировать, он безмятежно дремал на прибрежном холме в тени старых деревьев. — Не будем задраиваться, – решительно сказал Мартен, настежь отворяя раздвижные двери и выходя навстречу зарослям, залитым послеполуденным солнцем. Он недолюбливал обычай запираться на ночь, задействуя все наличные ставни и жалюзи, что обычно настоятельно рекомендовалось постояльцам. – Здесь в округе и так полно охраны...и у меня нет при себе ничего ценного. А у тебя? — Только ты. Мартен мягко улыбнулся в ответ. Присев на корточки среди потрескавшихся коралловых плиток, он созерцал огромную цикаду, облюбовавшую себе место вблизи тропинки. Нашел сокровище. «Не хочу, чтобы тебя у меня украли», безмолвно довершил Рене, скользя глазами по его щиколоткам, линиям колен и упругим мышцам бедер под джинсовой тканью. Поднявшийся на ноги Мартен еще раз обвел взглядом разросшийся сад, оглянулся на распахнутую дверь в спальню, и Рене ухмыльнулся – при виде обширного белоснежного ложа у стрелка вновь встало. Он не горел желанием оказаться на этой кровати сейчас, среди бела дня и при распахнутых дверях, но... Подкравшийся Мартен развернул его спиной к себе, обхватывая плечи и добираясь губами до загривка. Рене закрыл глаза. Он старался не подаваться к нему, не дразнить, лишь слегка склоняясь под давлением его корпуса и ощущая ровный мягкий жар. Мартен втягивал запах его волос, прерывисто вздыхал и потихоньку теснил к кровати. Вцепившись было в крепко улегшуюся попрек плеч руку, Рене расправил пальцы. Изголодавшиеся, они скользили от локтя до запястья и обратно, приветствуя каждое сухожилие, каждый мускул. «Да за яйца уже возьми!» – чуть не просочилось сквозь зубы, когда другая рука обхватила за пояс. Почтительность, впрочем, была обманчивой. Прочно расставив ноги, Мартен поддернул его к себе, упираясь все тверже, не размыкая объятий, прильнув всем телом. Мерные волнообразные движения вкупе с то и дело вдавливающимся в висок подбородком и жадно ласкающими губами заставили поверить, что первый раз будет вот таким. Роняя голову набок, открываясь этим губам, Рене отчаялся уговорить его руки как-то изменить свое положение. Сжигаемый желанием ощущать его не через две пары штанов, снедаемый недостающей болью, он немилосердно сгреб себя в охапку. «В последний раз меня так любили в четырнадцать лет!...» «И тебе словно все еще четырнадцать!...» Спустя пару минут недовольный Рене, все еще тяжело дыша, уткнулся ему в плечо. — Это было ужасно. Мартен приподнял его подбородок и поцеловал. — Мне хотелось так, – примирительно произнес он. Вероятно, русский поначалу только так и позволял. Ностальгия. Не успела эта мысль шевельнуться, как стала откровением, пригибающая достоверность которого отозвалась во всем теле. Вот так это и случилось однажды, в маленькой комнатке с двумя узкими кроватями и хлипкими выключателями на шнурах дешевеньких ламп. Не дал ему уйти, удержал на пороге, обхватив, со стоном притискиваясь скулой к скуле. Моляще вдавливался в него на глазах у заоконной тьмы, под перестук снега с дождем, страшась лишний раз коснуться губами...пока этот парень вот так же не сгреб себя, не развернулся одичало распахнутыми безднами зеленых глаз навстречу другим безднам... Можно представить, как долго Мартен любил его, не расстегиваясь. Как чудовищно тот страшился его в себя впустить. — А я хочу по-другому! — Этого я и добивался, – руки принялись стаскивать с него майку. – Знал, что ты не захочешь на кровати...но и не надо. Через четверть часа они сидели на полу плечом к плечу, не открывая глаз, прислонившись к краю кровати. Две пары джинсовых брюк валялись, раненные, переплетенные, убитые наповал. Ноги Мартена все еще терлись о его ноги, рука все еще ласкала, временами судорожно сжимая, сад, казалось, еще трепал в ветвях эхо сдавленных звуков. — Отодрал стоя и в одежде, – истомленно попрекнул Рене. – А потом вообще как девочку с площади Пигаль. Мартен со смешком уткнулся лбом ему в лоб. — Ты не представляешь, как я канителился бы с девочкой с Пигаль... Рене подумалось, что он никогда не слышал в мужском шепоте столько нежности. Этой мысли дала пинка мысль о том, что русским биатлетом он канителился меньше. Однажды штаны все же остались в стороне от происходящего. Даже интересно, что для этого должно было случиться. — Твоя взяла. Хочу на кровати. Губы Мартена уронили еще одно армейское словечко. Как-то Рене спросил, что оно означает, и Мартен пояснил: «Цель достигнута в полной мере». Что ж, и тогда это словечко было к месту...правда, вряд ли тогда этот паршивец произнес его вслух. Распахивая заждавшуюся постель, Мартен не переставал поглядывать на него, лениво поднявшегося на ноги, а затем опрокинулся навзничь, протягивая к нему руки: — Иди ко мне. На этот раз в голосе плеснула едва ли не боль. Рене не стал заигрывать с этой болью. Лежа на нем, он вглядывался в эти глаза, словно желая выпить из них без остатка все семь недель. Семь проклятых недель, разделивших две постели. Два сердцебиения, два вдоха. — Как ты жил без меня? — Служба, тренировки, подъем, отбой. Как непохоже это было на те же самые слова, уроненные когда-то пожимающим плечами юным капралом. Как непохож был этот взгляд на тот. Рене вздохнул в ответ. Две пары брюк, препятствующие тому, чтобы в полной мере ощущать друг друга, были просто ничем по сравнению с преградами двух грудных клеток. Одно сердце, пожалуй, однажды замедлится до того, что остановится, второе – ускорится до того, что разорвется. Оба взломают замки. — А ты как жил без меня? — Выволакивал на себе президентский проект. Слезал с препаратов. Разводился. Тело под ним слегка вздрогнуло. — И как успехи? – спросил осторожный голос. — Проект выволоку к августу. С препаратов не слезу, видимо, никогда. Разведусь к декабрю. Мартен сжал руками его лицо. По выражению его глаз было ясно, о чем он спросит. — Так и не прошло? — Это поддерживающие дозы, но обойтись без них пока не выходит. Погано все время что-то принимать, чтобы быть в форме... — Да уж. Что-то в его интонации насторожило Рене. Как черство и мрачно. — Мартен, если ты считаешь, что это не для тебя – иметь дело с человеком, который... — Да лишь бы тебе помогало! – горячо возразил Мартен. – Я обчитался про твою болезнь, все теперь про нее знаю. Знаю все про моноаминоксидазу, как она действует на нейромедиаторы, как ингибируется. Знаю, как действуют разные классы антидепрессантов, чем химически отличаются. Понимаю, какая именно у тебя депрессия, какого вида. Если бы я раньше все это знал!... Рене чувствовал одновременно потрясение и неловкость. Он не предполагал, что Мартен настолько озаботится. А потом потрясение ушло, осталась лишь неловкость. Он не сомневался, что он нисколько не преувеличивает свои познания. Можно было предвидеть, что он сконцентрируется на биохимии процесса и досконально в ней разберется. И все же ощущение было мучительным. — Ты и так обо всем догадался, – вздохнул он. – Вот уж я удивился. — О чем ты? — Это же ты однажды задал мне вопрос про депрессию. Мартен взглянул недоуменно, а затем издал исполненный досады стон. — Ладно, теперь я умней....А что ты сказал про развод? — Сказал, что развожусь. Карие глаза в обрамлении густых ресниц тревожно уставились в упор. Брови чуть нахмурились, мягкие губы шевельнулись, но промолчали. Привычно любуясь, Рене провел пальцем по поросли, обхватывающей подбородок. — Для нас что-то изменится? – шепотом спросил, наконец, Мартен. «Понятия не имею». «Поживем - увидим». «Время покажет». Все правда и все не туда. — Надеюсь. В следующее мгновение стальное объятие сомкнулось. По контрасту с этим напряжением, корпус приглашающе таял, подаваясь. Отвечая на поцелуй, Рене собрался с духом. Надо прерваться и прямо спросить. — Скажи, чего бы ты хотел? Глаза стонуще блеснули из-под полуопущенных век. — Не знаю сам... Иди ко мне. Полчаса спустя Рене в блаженной истоме прижимал Мартена к себе, улыбясь вслед изжившей себя требовательной тяге к безупречным телам. Тот, кто вытягивался вдоль него, безоглядно одарив собой, не был безупречен. У него были мозоли и шрамы, и пластырь на боку. Обкусанные ногти, непослушные волосы, стертые локти. Удовлетворенно вздыхая, обнимая, Рене улыбался и грустил. Сегодня он не отдал бы волоса с этой головы за груду модельных жеребцов. Не отдал бы даже пластыря с этого бока… Он вспомнил, как Мартен смутился в прошлый раз в ответ на его веселое замечание: «Делаешь педикюр зубами?» («Ничего подобного!» «Ну что я, слепой? Вот здесь обкусано!» «Это было на тренировке, мне было больно. На одном пальце!» «Растяжка у тебя хорошая, вот что я тебе скажу, но все же не злоупотребляй»). Он тогда удрученно пробучал, что это какой-то кошмар. «Как вообще можно было это заметить?» «Просто я люблю твои ножки. Давай мне их обратно», – Рене приглашающе похлопал по своим коленям. Сидевший напротив Мартен упрямо подобрался. «Еще что-нибудь выищешь». «Не дашь – начну фантазировать, в какой позе ты этим занимался!» – пригрозил Рене. Мартен смущенно улыбнулся и плавным движением вновь вручил ему свою конечность – протяженное чудо природы и тренированности. Поглаживая лодыжку, разминая и потирая ступню, лаская подушечки пальцев, Рене наблюдал за реакцией. «Неужели тебе не щекотно?» «Нет. Это очень приятно. Сразу так хорошо делается», – Мартен безмятежно запрокинул голову. Он определенно недооценивал воздействие этого движения на другого мужчину, производя его, когда вздумается. Если что-то осталось неизменным со времен Шамони, так вот это. С Анертом тоже, небось, вершинами любовался... Рене поерзал и словно невзначай переместил его ступню так, чтобы тектоническая реакция в паху не осталась незамеченной. «О-о-о!...» – поприветствовал Мартен рождение новой горы. И не только на словах. Пока его ступня лелеяла и растила гору, Рене млел от ощущения воображаемой опасности. Коварство Мартена выразилось в другом – он норовил сжать пальцами застежку. Посмеявшись и слегка ему поспособствовав, Рене раздвинул расступившиеся берега и позволил окутанной в белое горе явиться на свет. Какое-то время стрелок любовался, нежа прежним манером. «Ты так ногой и будешь это делать?» – прохрипел Рене. Стрелок надавил чуть сильнее, хозяин горы изобразил разочарование и взялся за язычок молнии. «Куда?!» – встрепенулся Мартен, поспешно отстраняя ногой его руку и оказываясь между его колен. Впрочем, дальше торопиться он и не подумал. Любовался, дразнил, поглаживал, целовал сквозь ткань, наслаждаясь растущим напряжением и пульсацией. Рене безмолвно терпел это безобразие, сползая все ниже навстречу его губам. Чересчур эффектное нижнее белье имело свои недостатки. А через минуту стало ясно, что Мартен дразнил и изводил в первую очередь себя. Позже обнаружилось, что под его джинсами скрывается белье той же итальянской марки. Правда, модель была другой. Мало в чем так сказывалась разница поколений – Рене вряд ли мог припомнить хоть один случай между своими двадцатью и тридцатью, чтобы он надел нечто столь целомудренное. Он и теперь выбирал что-то, приятно акцентирующее щедрость природы, во всяком случае, предвкушая бурную ночь. Мартену нравилось то, что он на нем видел, но его собственный выбор по большей части ограничивался безупречно однотонным закрытым бельем. Ничего искушающего. Про себя Рене удивлялся, но ничего не говорил. А с тех пор, как в незабвенном переулке Ингре Мартен предоставил ему возможность любоваться собой в одном лишь фартуке, он считал себя не вправе грустить, что никогда не увидит его в стрингах. Из-за действия лекарств он поначалу часто спал среди дня, а пропустив время приема пищи, просыпался проголодавшимся и спешно решал вопрос. Явившись в тот раз раньше обычного и заглянув на кухню, советник Марешаль остолбенел. Глаза жадно наслаждались всем подряд, от встопорщенных прядей на макушке до голых пяток, не говоря уж о стройных ногах и чудесной ложбинке, вдоль которой свисали алые завязки. Ясно понимая, что если притронется сейчас к его ягодицам, то неизбежно всунет в него пальцы, он шутливо дернул фартук за хвост и, привстав, поцеловал склоненную шею – Мартен озабоченно созерцал процесс в сотейнике. «Хорош!» – шепнул он. «Я же спал, – беззащитно буркнул Мартен. – Я сейчас оденусь и причешусь, дай мне минуту». «Зачем это?» «Да? – он недоверчиво оглянулся. – Ну ладно...» Деликатность была вознаграждена: Мартен не стал ничего добавлять к своему наряду. Вот таким – взъерошенным, в одном лишь фартуке, с виноватой улыбкой и заспанными глазами – сердце его и проглотило. Накрывая на стол вместе с ним, Рене в очередной раз отмечал, до чего ему идет этот сочный темный красный. Его самого этот цвет убивал. Вопреки привычке, он не стал переодеваться, опасаясь, что пока он будет возиться в гардеробной, Мартен тоже что-нибудь поменяет. Чтобы слегка выровнять позиции, Рене избавился от галстука и ремня, расстегнул рубашку и с хулиганской ухмылкой закатал рукава. «Марсельский бандит», – немедленно обозвал его Мартен. «Жена марсельского бандита», – не остался в долгу Рене. Мартен только тихо фыркнул, ставя тарелки на стол. Рене достал бокалы, наскоро определился с выбором воды и вина и не спеша зажег свечи, обитавшие в оконной нише. В их мягких уютных отблесках они, подтрунивая друг над другом, отлично трапезничали...а потом жена марсельского бандита отказалась мыть посуду («Я через полчаса это сделаю»). В результате Рене разобрался с посудой самолично. Мартен, опустив голову на локоть, наблюдал. «И спать хочется, и с тобой побыть хочется...» В этом явственно слышалась просьба. Постельные принадлежности частично перекочевали из спальни на диван в гостиной, свет на кухне был погашен, свечи остались наедине с собой. Рене устроился в кресле с лаптопом, Мартен в чем мать родила юркнул под одеяло. Поначалу он действительно заснул под бормотание телевизора и накрапывание дождя, тем мгновенно отключающимся, почти пугающим образом, который не нравился Рене, но час спустя проснулся. Речь в новостях как раз зашла про «Сервал», и он уселся, подобравшись и хмуро глядя на экран. Его нагота под одеялом, о которой не забывалось ни на минуту, будоражила и манила, и Рене, захлопнув лаптоп, перебрался к нему поближе. Вскоре ступни Мартена очутились на его коленях, потом бедра прижались к его бедрам, руки устремились под рубашку... «Давай уже на кровати!» самоотверженно предложил он, хотя обычно в этот час и не думал ложиться. Обрадованный Мартен слез с дивана. Глядя, как он нагишом шлепает в направлении спальни, прихватив одеяло, Рене не мог не улыбнуться. Мало того, что вновь дал как следует полюбоваться собой со спины, так еще и забыл подушку...на всякий случай. Когда, совершив малый круиз по дому – пульты, свечи, замки – он явился с этой подушкой в спальню, Мартен обхватил его так, что Рене распрощался с мыслью о душе. Вечер упорно не вписывался в правила. «Я два дня не одевался», – чуть слышно произнес Мартен после шквала, с какой-то одновременно извиняющейся и недоумевающей интонацией. «Не вижу в этом никакой проблемы», – заявил Рене и, вопреки сказанному, внезапно озаботился. Парень медленно, но верно выздоравливает, а в рюкзаке у него раз два и обчелся. Выйдя из ворот Лаверана, Мартен не имел при себе почти ничего. Дидье по собственному почину обеспечил его пижамой, но не отважился на большее. Случай с рубашками убедил, что в конечном счете он носит подаренные ему вещи и даже считает их «счастливыми». Но если джинсы, рубашки и свитера ныне не представляли собой загвоздки, то на тему нижнего белья советник Марешаль размышлял во время нескольких министерских заседаний. Грань была тонкой, нюансы имели политическое значение. Никаких боксеров. Мальчик должен понять намек... Но и слишком пикантные варианты ни к чему. За уши подтаскивая фантазию к неумолимому знаменателю здравого смысла, Рене все же определился с выбором. Добравшись тогда среди разложенных на кровати вещей до трусов, Мартен повертел их в руках, затем губ его коснулась усмешка. «Petit bikini», – чуть слышно фыркнул он. Но подарок сделал свое дело, пусть прогресс и был крайне сдержанным. В этот раз Рене несказанно обрадовался, впервые обнаружив под его джинсами красивейшие узенькие танга. Обуреваемый желанием видеть его в них, видеть его без них, он любовался, не тая восторга. «И шести лет не прошло...» Глаза Мартена, посмеиваясь, вспыхивали в ответ. «Пяти». «Пяти с половиной!...» В бочке счастья плавала ложка досады: почему все это время нельзя было нацепить на свои чемпионские чресла что-то подобное?! Вообще-то, Мартен умел прихорашиваться. Аккуратно ухаживал за растительностью на лице, обуздывал густейшие брови, втихомолку следил за тем, чтобы губы оставались мягкими. Единственной битвой, которую он проигрывал, оставалась шевелюра. Но тут, как убедился Рене, сдавались даже профессиональные стилисты, готовившие французскую спортивную звезду к фотосессиям. Бабушка всегда утверждала, что волосы – отражение натуры. Интересно, что она сказала бы. Что ревнивец, это точно. Ей и двух секунд не понадобилось бы. Для Рене не было тайной, что Мартен старается подготовиться к свиданиям. И ногти, и локти, и волосы удостаивались внимания, а ссадины становились предметом расстройства. Как-то давним и дивным майским вечером мальчик ни в какую не давал себя раздеть, среди ночи отдался в одной-единственной, хоть и восхитительной позе, которой прежде упорно избегал, а наутро Рене увидел только хвост простыни, исчезающий в направлении ванной – замотавшийся в нее Мартен так и не дал ему на себя взглянуть. И лишь при следующей встрече Рене охнул, увидев едва не по всему телу лоснящиеся следы уже сошедшей корки. «Это ты с велосипеда так навернулся или на своих треклятых лыжероллерах?!» «Догадайся! Черт, и ведь за три дня до тебя...» Самым трудным оказалось уговорить Мартена вернуться к этой позе впоследствии. Рене не был готов к такому сопротивлению. «Ты же всю ночь это делал!» «Я смущаюсь, – отрезал Мартен. – И потом, ты почти не можешь меня касаться. Не вижу в ней ничего хорошего». Как раз вид сзади был бы великолепным, но Мартен тогда настоял на темноте, и Рене на первый раз уступил, не ожидая, что он окажется последним. Пустив в ход весь арсенал уловок, начиная с преисполненного печали смирения, заронившего в душу стрелка колебания, и заканчивая тактическими маневрами – Мартен не догадался, что эта невинная поза является прямой дорогой к той – Рене все-таки исправил положение. Не захочет – соскочит. Мартен возмущенно застонал, обнаружив подвох, но не сделал того, чего страшился Рене. Любуясь его мускулистой спиной, восхитительной симметрией расставленных рук и приподнявшихся плеч, он дотянулся до того единственного, до чего мог, добиваясь, чтобы он сел на него поглубже. На это возбуждения хватило, но после его партнер замер. «Выключатель далеко, – уведомил распростершийся Рене, поняв, что двигаться он действительно стесняется. – Могу только закрыть глаза». «Обманываешь...» – обреченно выдохнул Мартен, делая попытку обернуться. «Себя, – согласился он. – Не могу. Тебе решать». И, опровергая свои слова, подался вверх. Ощутив толчок, он застонал и вновь откинулся на руки. Крепко взявшись за его бедра, Рене худо-бедно распределил инициативу и предоставил Мартену вслушиваться в вой раненного динозавра у себя за спиной. «У этой позы есть один минус – твои коленки слишком далеко!» – заявил он час спустя, уже в более привычном положении, обнимая его ноги, зализывая узоры на голенях – свидетельства его падения. «Я потому ее тогда и выбрал», – расстроенно шепнул Мартен. На мальчике не было живого места. Мог бы сразу сказать. Хотя... все равно, ничего иного в ту ночь он бы ему не предложил. И еще неизвестно, что из этого вышло бы. И так пришлось успокаивать, как маленького («Марти, посмотри на меня... Улыбнись! Ну, то-то... Ты красивый, как бенгальский тигр. Не стесняйся, я всего лишь добыча. Кто угодно лишь добыча. Пообещай, что растерзаешь еще раз»). Подумать только, он действительно готов был делиться с кем-то своей участью...мысленно наслаждаться пережитым не только за себя, но и за неведомого другого. Сегодня при мысли, что русский парень видел разворот этих плеч над собой, вздрагивал, изводимый этим ритмом, дотягивался до этих ягодиц, Рене готов был его удушить. Успокаивало лишь то, что вряд ли ему так посчастливилось. Мартен все-таки избегал этой позы. Предугадать, из-за чего он разнервничается, было практически невозможно. Когда-то, вскоре после установившегося знакомства, он подозрительно и недовольно спросил его: «Почему ты всегда заставляешь меня так низко наклонять голову?» «Потому, что у тебя очень красивая шея, – объяснил Рене самоочевидную вещь. – Когда голова опущена, я могу ею любоваться. А ты думал, в чем причина?» «Ну-уу, не знаю...» «Мартен, если ты об унижении мужчины в постели, поверь, для подобных удовольствий я подыскал бы вариант попроще, нежели ансийский стрелок». Белые зубы стрелка обнажились в улыбке. Цены этому чуду он, конечно же, тоже не знал. Рене тогда притянул его к себе, вглядываясь, присваивая, запоминая выражение этих глаз, восхитительный цвет этих губ, очертания зубов... Резцы были безупречно ровными, а удлиненные, чуть выступающие клыки не только не лишали эту улыбку обаяния, но придавали ей дразнящую победительную красоту. «Что ты так смотришь?» «Любуюсь, – Рене вновь пробежался пальцами по шее. – И вот это место у тебя тоже очень красивое, можешь пользоваться!» «Спасибо, ты уже и так пользуешься...» «Ну, может у кого-нибудь не хватит ума наклонить тебе голову...» Сегодня он вырвал бы себе язык за подобные ремарки. — Радость моя... — М-м-м...? – сладко потянувшийся Мартен уткнулся в него, не открывая глаз. Глядя, как желтое послеполуденное солнце ложится на его загорелые голени, Рене вздохнул. Столь любимая им поросль в очередной раз исчезла, ноги стали гладкими. «Я вынужден. Как только начинаются летние тренировки на гудроне», – объяснил он однажды. Рене выругался, сообщил изумленному мальчишке, что его шерсть ему некоторым образом дорога и потребовал не делать этого, как только можно будет этого не делать. Вспоминая теперь испятнавшие однажды эту кожу прогалины ссадин, он воздержался от замечаний. — Дай я по-другому лягу. А то снова останусь без руки. Мартен потеснился, руку удалось выпростать. Зато ноги попали в плен окончательно. — Знаешь, – раздался хриплый мягкий голос, – у биатлонистов принято выкладывать в сеть, как они расслабляют тело и разум в межсезонье. Мы, конечно, тоже что-то безобидное выкладываем... Подлинник мог бы быть вот таким. — Имел бы успех... Мартен обессиленно рассмеялся. В уголке глаза все еще стыли соль и слеза, и Рене прижался к ним губами. — Где ты успел так загореть? – спросил сонный шепот. — Мы таскались на саммит в Тунис. А потом довелось немного пошататься по Монако. — Мне нравится... – вздохнул шепот. – И то, что ты подкачался, тоже. Оставалось поблагодарить свое тело – опять простило, благодарно откликнувшись на совсем небольшие усилия. Мартен передвинулся ниже, обцеловывая, и вдруг поднял голову. Выражение этих глаз мгновенно заставило напрячься, обозначая достижения еще более рельефно. — Тебя кто-то тренирует? Бабушка тысячу раз была бы права. Вихрастый ревнивец. — Разумеется. — Кто? Рене подумалось, что увидь Мартен это прилизанное оттюнингованное чудо воочию, пожалуй, навалял бы, не спрашивая ни о чем больше. Ишь, уставился. — Прелестное создание по имени Джонни Делавега, – известил он, пряча улыбку. – Сама любезность. — И в чем выражается любезность? — Я сказал ему, что результаты будет оценивать один ревнивый придира, и он пожал плечами – ну, раз один у вас уже есть... На языке у Мартена явно вертелось много чего, но губы промолчали. Промолчали так, что Рене буркнул: — Да не оформлял я его. Ты бы еще насчет Дидье озаботился. — Он поклялся мне, что не спал с тобой. Вот тут Рене Марешаль широко раскрыл глаза. Не в силах представить себе этот разговор, он уставился на того, кто лежал на нем. — Мартен, ты меня обманываешь. Я просто не верю, что у тебя хватило глупости разговаривать с ним о чем-то подобном! Прости. — Это у него хватило ума поговорить со мной, – вздохнув, признался Мартен. – Он просто проинформировал однажды, когда подвозил до Монсо. Сказал: «Нет, никогда». Я ни о чем не спрашивал. У парка Монсо они встречались в первый год знакомства, Мартен был тогда совсем мальчишкой. Похвалив в очередной раз проницательность своего помощника – не дал себя обмануть бесстрастной миной, враз сообразил, с кем имеет дело, – Рене обнял Мартена и вновь ласкающе сгреб столь полюбившиеся ему вихры. Выбравшись, наконец, из кровати, они устремились к бассейну. — Надо было сперва привести тебя сюда, а не в спальню, – вынырнув и распластываясь на спине, заявил Рене. – Сбросить напряжение. — Ну прости уже, – руки Мартена легли ему на плечи. — Просто это было бы правильно. Ты много времени провел за рулем. Все, отдыхай. Посмеиваясь, Мартен оттащил морскую звезду к краю бассейна. Покоясь на спине и по-прежнему не открывая глаз, Рене временами приподнимал голову и прислушивался к безупречно мерным махам, всплескам и вдохам. И разворот... И разворот... Вот же машина. — Спасибо, – услышал он, когда они устраивались на веранде с напитками и полотенцами. – Я приехал три часа назад, а у меня такое чувство, что я побывал в отпуске. Не знаю, чувствуешь ли ты то же со мной. — Я чувствую счастье с тобой. Он сам не ожидал, что произнесет это вслух. — Правда? – Мартен присел на корточки у его колен. – У тебя слишком грустные глаза для счастливого человека. — Просто усталость. Наверное, неправильно, что я позволяю себе ее обнаруживать рядом с тобой... Но у меня не так уж много моментов, когда я могу расслабиться. — Делай это. Хотя бы рядом со мной. Вероятно, другие мужчины в жизни Мартена Фуркада не испытывали нужды в подобных отпущениях. Подумав об этом, Рене тяжело вздохнул. — Печально, что ты почти никогда не видишь меня, так сказать, в силе и в деле, – посетовал он. – Только вот так – мятым, лохматым, нагим... — И что в этом плохого? – непонимающе взглянул на него Мартен. – Это ты в силе, предназначенной мне. И в деле... – он улыбнулся. — Просто если бы ты видел иногда, как я работаю, возможно, у тебя в чем-то изменилось бы представление обо мне. Я бываю другим. — А то я не знаю!... Мартен уселся в кресло напротив и уставился куда-то в сторону, на утопающие в послеполуденном мареве окрестности. — Когда мы жили в Париже, для меня все встало на свои места, – неожиданно сурово проговорил он, постукивая пальцами по подлокотнику. – Я сказал себе: проснись. У него всегда будет все это: секретари, самолеты, дома в Париже, шато в Шампани. Однажды он будет, стоя рядом с президентом, принимать парад на Елисейских полях, а ты будешь стоять в шеренге, один из тысячи, и в положенный миг отдашь честь с такого расстояния, с какого никто не разглядит... – глаза прищурились, словно и впрямь вглядываясь во что-то в залитой солнцем дали. – Рене, я догадываюсь, какие вопросы в твоем ведении. Понимаю, что у тебя голова не три D, а тридцать три. И даже думать боюсь, сколь малое место в ней занимает наш батальон и весь наш род войск. Говорю себе – сейчас он просто человек. Мужчина, как и ты. У него тоже есть член, кожа, губы, сейчас он будет голый, мятый и лохматый, а то, чем он там до изнеможения занимается в костюме...спасибо, я как-то видел, – Мартен невесело усмехнулся. – Избавить тебя от этого костюма – вот все, чего мне захотелось! — В этом мы квиты, – Рене не нашелся, что еще сказать в ответ на эту речь. Поглядывая иной раз трансляции биатлонных соревнований, он ловил себя на отчаянном желании сразу после финиша избавить его от экипировки. Содрать с него эту сбрую, стать кислородом в его крови. — Знаешь, тогда, в Париже, я поклялся себе, что выиграю эти Игры, – промолвил Мартен, все так же постукивая кончиками пальцев по подлокотнику. – Я понимал, что это не поставит меня на одну доску с тобой. Но все равно, я тоже стану человеком, которому президент пожимал руку. Надо чем-то латать разницу между нами. Дар речи решил отдохнуть...или отправился на подмогу стрелку. — Конечно, я хотел этой победы для себя. Но мне было понятно, что еще поставлено на карту. Дело не в том, что тебе это надоест, а в том, что судьбе это надоест, – несмотря на вздох, голос его звучал абсолютно убежденно. – Тебе-то, может, было бы даже проще...но она не удержит нас вместе, если я так и останусь хорошим спортсменом, хорошим солдатом. Вот что я понял, уезжая из Парижа. Даже если все станет сложнее, у нас, по крайней мере, появится шанс на продолжение. Вызывающее внутренний протест впечатление его полнейшей правоты мешалось с недоверием и недовольством собой. Опять ничего не разобрал. Член, кожа, губы...а глаз как не было. Да еще вызверился на него за эти Игры, за эти медали. Рене передвинул кресло и молча привлек Мартена к себе. Прижимая его голову к своей груди, перекатывая, целуя пальцами волосы, ощущая над сердцем то его подбородок, то висок, то скулы, он столь многое хотел ему сказать. Но слова не успевали родиться, захлебывались, терялись, на смену им спешили другие, однако их ждала та же участь, их тоже уносило потоком молчания. Рене внезапно почувствовал, что молчит сейчас точно так же, как Мартен. Вот сейчас впервые молчит его молчанием, литым, плотным, до краев заполненным невысказанностью. Он слышал его тысячу раз, но только теперь понял, отчего безмолвие становится на страже, объемля скалистыми берегами горную реку, за которой все равно не успеть. Как же они гремели в нем, эти реки, сколько они унесли... Дважды не войдешь, но хотя бы однажды стоило. — Меня твои игры чуть не убили, – промолвил он и уткнулся губами в его мокрые волосы, словно надеясь преградить путь вылетевшим словам. — Не преувеличивай. — Во всяком случае, ночь на 23 февраля 2014 года я никогда не забуду. Мартен напрягся всем телом. Полушепот оглушил: — ...а я ночь на 30 сентября 2012 года. Пока разум недоумевал, память перелистнула страницы и уперлась в горную цепь, возведенную высоким почерком на гостиничном бланке, в лапчатый узор на этом бедре, в стены гарнизонной часовни, раззолоченной закатным солнцем. Погожее воскресенье, погожий сентябрь... Где-то уже начался венданж. А в Анси время ужом свернулось вокруг каменной скамьи... — Я глупость сделал, сегодня я бы так не поступил, – тихо и убежденно проговорил Мартен. – Но ты так холодно вправлял мне мозги, что я решил, что пора заканчивать. Я к тебе прикипел, а тебе это даром не надо. И никому не надо. Больше я так не буду. Но Господь хорошо меня проучил... Рене запрокинул голову, на сей раз адресуя тайную улыбку куда-то наверх. Мальчишке ни к чему знать, что кое-кто стоял из-за него на коленях. Обойдется. — Я тогда сутки себя лечил, – с оттенком горечи поведал он. – В поезде всю дорогу только и вспоминал твои слова... На базе чуть на стены не лез, Алези махом догадался... Сказал: погоди, ты или сам к нему втопишь, или он объявится. Но когда увидел его смс, что ты приехал, не поверил. Он ему все-таки черкнул тогда. Не показалось. «SAS est là».** — И те два дня не забуду никогда! – Мартен приподнялся, глядя ему в глаза. – Как едва не удрал, зная, что ты здесь рядом, в Анси... Меня буквально за обшлаг ловили, мол, совсем рехнулся, терпи. Тогда еще бельгийцы приехали, вообще было не вырваться… Рене помнил то свидание, помнил, как Мартен прислушивался из кровати к каждому его телефонному разговору, догадываясь, что в Париже уже стоят на ушах из-за затянувшейся командировки господина советника в загадочный ансийский батальон, стерегущий, видимо, какой-то оборонный Грааль в своих горах. «Послушай, ты должен хоть немного поспать...» Но Мартен только упрямо мотал головой («Потом, когда тебя не будет...») и снова судорожно ник губами. Рене рычал: «Дай мне для тебя тоже хоть что-нибудь сделать!» – и слышал то же сдавленное: «Потом...» «Потом меня не будет!» Когда советник Марешаль высадил бледную тень второго лейтенанта Фуркада у ворот тюренова царства, от него не укрылся мимолетный шок на лицах караульных, тут же вновь принявших невозмутимое выражение. Обходя машину, чтобы напоследок обнять Мартена, он читал их мысли: ни стыда, ни совести, заездил и сдал на базу. Фуркад тоже хорош, надо же было заделаться подстилкой у такого шакала. — Мартен!... – напоследок окликнул он тогда, устремляя на него пронзительный взгляд и нарочно не понижая голос. – Если у тебя будут проблемы...любые...просто позвони. — Если проблемы будут у тебя, тоже звони! – вполоборота насмешливо отозвался Мартен, вскинув кулак в ободряющем жесте, и закатное солнце перекрестило его в спину по-летнему неистовым свечением. Он успел стосковаться по этим удаляющимся лопаткам еще до того, как они истаяли в долгом луче. Усаживаясь за руль, он гадал, как стрелки увяжут его репутацию жестокого любовника с тем обстоятельством, что он вернул свою жертву изнуренной, но неповрежденной. То, как Мартен перемахнул через ограждение перед гаражами, служило лучшим тому подтверждением. В зеркале заднего вида Рене видел, как лица суровых привратников в очередной раз вытянулись. На то, как усаживался сам эксплуататор, они не обратили внимания... Неделя. Тогда из его жизни выпала неделя. Два дня ожидания вблизи мест мартенова заточения, и три дня спальне отеля, где они пылали и осыпались на сотрясающейся кровати. Даже на обратном пути в самолете он не смог заставить себя открыть ноутбук: ладони все еще были переполнены памятью его тела и не хотели прикасаться ни к чему иному. Ни глаза, ни ноздри, ни пальцы не хотели разменивать свое богатство. Первые три дня июньской встречи прошли почти так же. Потом они начали выбираться на прогулки. Рене восторгал и смешил этот Мартен, шагающий в шортах по залитой теплом улочке, смеющийся на фортелями девчонок на скейте, покупающий пластырь в аптеке... Сколько времени прошло с тех пор, как он видел его таким? — Что ты смеешься? — Ничего. Представляю тебя ездящим в булочную на велике... — И что в этом такого? — Ты и сам смеешься! — Я смеюсь потому, что представил, как гоняю туда тебя! Ты как раз успеешь добраться туда и обратно, пока я накручу свою дистанцию. А может, и приготовить завтрак... — Размечтался! — Да, – просто отозвался Мартен. Глаза на миг встретились и, слабея, Рене Марешаль подумал, что стрелок опять и не думал целиться. Мишени закрывались сами; ветер, солнце и тень могли играть в свои игры сколько угодно. Велосипедная тема нашла свое продолжение – на следующее утро Мартен вытащил его на прогулку по окрестностям. «Только не устраивай мне «Тур де Франс», – предупредил Рене. Хотя занятия в зале принесли свои плоды, кардио не давало поводов для радости. «И в мыслях не было». И в самом деле, наибольшим испытанием оказалась тенистая прогалина, где Мартен приказал остановиться на отдых, и где он маялся, как семнадцатилетний. Его спутник всю дорогу сохранял умеренный темп, не наращивая скорость. Рене был благодарен ему за это, как и за то, что он остановился, не дожидаясь просьбы. Он не чувствовал особой усталости, но все же знал, что отсюда пустится только в обратный путь. Без вариантов. Когда, утолив жажду, они устроились в тени, Мартен неожиданно взялся за его запястье уверенным врачебным жестом. Застигнутый врасплох Рене не стал ему препятствовать, а потом с интересом покосился на его отрешенное лицо. — Твоему сердцу недостает выносливости, – Мартен отпустил его руку. — Я бы сказал, что у меня очень выносливое сердце, – с печалью в голосе возразил Рене. Мартен лишь вздохнул и приподнялся, коснувшись его плеча. — Приляг и отдохни. Я буду здесь, рядом. — Надеешься, у меня что-нибудь упадет, если ты будешь разгуливать, а не сидеть здесь? – Рене улегся на спину и предоставил черным очам и безоблачным небесам любоваться на свой стояк. Через мгновение обдавшая волна знакомого запаха подсказала ему, что чемпион мягким движением опустился на колени позади него. Втягивая ноздрями драгоценные молекулы, Рене ощутил нахлынувшую знакомую безмятежность. Прилив растапливал мускулы, не давал рукам дотянуться до этих коленей где-то у себя за головой, обессиливал желание взобраться на них затылком. Ну и ладно. Рене угадывал, что его внезапно преисполнившееся истомы тело сейчас подобно магниту, и что Мартен не отойдет от него ни на шаг. Этот запах никуда не денется. Можно еще крепче закрыть глаза. Нынче утром он сам провел двадцать две минуты глядя, как этот человек спит. Поначалу лишь выхватывая туманным взглядом очертания его подбородка, носа и лба из-за холмов подушки. Потом – приковавшись к губам, вбирая каждый миллиметр очертаний этого рта. Потом прильнув вместе с тусклыми рассветными бликами к сомкнутым векам. Потом усмехаясь вихрам, трогая брови, недоверчиво ловя дыхание ноздрей, изучая скулы, возвращаясь к подбородку... И все сначала. Десять минут. И еще двенадцать – найдя в себе силы приподняться, чтобы разглядывать не только лицо. Не трогать это колено. Не задевать зовущие кончики пальцев, выглядывающие из-под подушки. Гадать, на сколько еще хватит терпения, и чего губы потребуют на первое. Вспоминать его одним, другим, третьим. В одной, другой, третьей, сто третьей постели, давно уже не задаваясь вопросом, что сделало это тело таким особенным, выделило из череды других, лежавших вот так же. Вспоминать снятые с этой руки часы, фентанил на этом предплечье. Думать о том, что что-то могло бы быть иначе, если бы в первую ночь он вот так же спал... Но он не спал тогда. Так и не сомкнул глаз. Губы потребовали на первое главное блюдо, и рука Мартена мягко и сонно легла на затылок, поглаживая. Вздох был таким же сонным и мягким. «Прости, что разбудил», – без всякого намека на извинения в интонации поприветствовал Рене. «Ничего, он проснулся раньше меня...» «И даже раньше меня!» «А тебя что разбудило?» – чуть сиплым со сна голосом полюбопытствовал Мартен. «Вероятно, жадность». Вспоминая теперь, как проглотил его поутру, Рене улыбнулся про себя, и почувствовал, как Мартен подобрался ближе. В следующее мгновение сильные руки приподняли его плечи, и затылок оказался там, где мечталось. Это было приятно, однако, в этом положении в голову полезли совсем другие мысли. Совершай он эту прогулку со своим россиянином, они бы и не подумали останавливаться здесь. Отмахали бы раз в пять дальше... И это было бы правильно. И нечего валить на возраст – двадцатишестилетний Рене Марешаль мог бы составить конкуренцию себе сегодняшнему, но не компанию Мартену Фуркаду. Нет. Ему нравилось совершать невозможное, доказывать свои способности, скользить по краю, получать свои выигрыши, надрывать нити. Бессонница, перенапряжение, кокаин... Последнее, что ему приходило в голову – что когда-нибудь ему будет сорок. — С чем у тебя порядок, так это с тестостероном, – произнес голос над головой. – Ладно, поехали! — Хочешь сказать, я упустил свой шанс? – в тон ему ответил Рене, поднимаясь. — Нет. Шансов не было, – твердо заявил Мартен. И приглушенно уронил: – Дома. Рене уже предвкушал, как по дороге в деталях определит участь этой обтянутой велосипедками задницы, как услышал: — Теперь ты впереди. — Это еще почему?! — Потому, что у тебя первый раз, я могу просчитаться с темпом. Мартен произнес это невозмутимо и деловито, но Рене отчетливо уяснил, что это участь его задницы будет решаться в деталях, и только от него зависит, как быстро все это будет приведено в исполнение. Добравшись до знакомой виллы и любуясь, как в нескольких сантиметрах от его заднего колеса в гравий уверенно упирается покрытая загаром нога в синем кроссовке, Рене отстегнул шлем и без обиняков спросил: — Ты желаешь употребить меня мытым или немытым? Мартен лишь ухмыльнулся: — Главное, что ты хорошо приготовлен. — Да уж! Обжарен на медленном огне со всех сторон... Горячие глаза уставились в упор: — Тогда зачем тебя мыть? Пять минут спустя, вдавливаясь полусогнутыми коленями в прохладную ткань и ощущая, что Мартен долго не продержится, Рене задавался вопросом, как выживают велогонщики. Уму непостижимо... — Что, просчитался с темпом? – просипел он после того, как Мартен коротко взвыл. — Поплатишься три раза немытым и два мытым, – хрипло прозвучало за спиной. — О-о!... – жалобно застонал Рене. — Этот был не в счет, – сцепив зубы, довершил Мартен. Первую часть приговора он привел в исполнение, а вторую отложил до ночи, что вполне можно было считать помилованием. И хотя боль угасла так же быстро, как возникла, а дрожь унялась, как только была утолена жажда, Рене все же тихо произнес после: — Преследование делает тебя жестоким... — Да, – глаза Мартена блеснули. – Делает. Mea culpa. — Всегда? — Сразу после победы от меня лучше держаться подальше. — А как на тебя действуют поражения? – с усмешкой полюбопытствовал Рене. — От природы – плохо, – сокрушенно признался Мартен. – Но когда я только начал побеждать, Бог послал мне учителя. Трижды я лежал на финише у его ног. В первый раз я клялся себе, что его порву. На второй понял, что это урок. А когда он сделал это со мной в третий раз у всего мира на глазах, я его поблагодарил. И уроки закончились. — Благодарил ты его тоже в горизонтальном положении? Ладно, не делай такое лицо...ты только что меня отодрал, имею право спросить. Мартен нахмурился. — Ничего подобного. — Что, не имею? — Я про благодарность... — Но роман у тебя с ним был. — Брось, Рене, слово роман тут совершенно неуместно. — А какое уместно? Он действительно испытывал интерес к тому, что скажет Мартен. Этот парень умудрялся заниматься с каждым из своих партнеров чем-то не тем же самым, чем со всеми остальными. К каждому их них он поворачивался какой-то иной гранью, проходил путь, на который не ступали ноги других. Сакральный горнострелковый трах, как Рене про себя мрачно определял произошедшее между Мартеном и гигантом Анертом, был ему, как ни странно, совершенно понятен. Он сознавал, как глубоко уходят подобные инстинкты между военными, знал им цену, отчасти чувствовал в самом себе, хоть и в ином выражении, угадывал в явлениях, прикидывающихся современными. Бессловесная влюбленность в понравившегося сверстника тоже могла рассчитывать на его понимание, хотя и усаженное шипами и осколками. Черт бы побрал всю эту юношескую дурь, но что тут поделаешь. Кому суждено, тот переболеет. Меньше всего он понимал, почему чувства Мартена к нему самому оказались вот такими. Постель постелью, но, дьявол, он же любит. Просто любит и все. Монблан просто стоит, Рона просто впадает в море. — Не знаю. Наверное, это тоже был урок...на чистом норвежском. Тебе нравится Норвегия? Я вот жить без нее не могу. — Почему я об этом в первый раз слышу?! — Потому что нет проблем, я достаточно там бываю, – Мартен спокойно пожал плечами. – На этапах, на сборах, на летних соревнованиях, а иногда еще и на учениях... Мне там всегда хорошо, я там счастлив. Есть же у тебя место, которое ты любишь, где всегда готов оказаться? Ирония судьбы заставила Рене прыснуть. — Да, там много шампанского, океана и кокаина. — Фу! — И это место называется Сен-Мартен. Как видишь, я верен Франции. Чего о тебе не скажешь!... — Mea culpa, – помолчав, вновь согласился Мартен. — Давай уж, исповедуйся... – с обреченной улыбкой предложил Рене. — Мне не в чем исповедоваться. Я ни в чем не виноват. — Тогда расскажи мне, в чем ты не виноват. Я с интересом послушаю. Мартен к его удивлению тихо рассмеялся. Потом задумался. И, наконец, угрюмо заявил: — Нет. Не хочу. Думай все, что тебе угодно. Что я с ним полтора года так и эдак жил, прямо в вертолете трахался и чуть ли не был помолвлен. Все! – он сделал знакомый категорический жест рукой. — Ты что-то очень нервничаешь, дитя мое, – невозмутимо заметил Рене и потянулся за очередной порцией воды. – В вертолете так в вертолете. Безошибочно уловив юмор в его голосе, Мартен улыбнулся исполненной такой усталости улыбкой, что Рене осенило. Память неожиданно подсунула обстоятельство, слегка удивившее пару лет назад. Мартен обыкновенно пользовался норвежской серией средств по уходу за собой. Полагая, что там знают толк в средствах для людей, увлекающихся зимними видами спорта, Рене успел привыкнуть. А два года назад все норвежские притирки неожиданно разом исчезли, их сменили французские. Рано или поздно все надоедает... Но то, на что Мартен поменял свои обычные средства, ему не понравилось. Он обратил на это внимание потому, что изменился запах. После придирчивых уточнений на предмет достаточной биатлонности-горнопригодности-допинг-нейтральности – Рене Марешаль и не подозревал, до какой степени успел покрыться соответствующей паранойей – он преподнес ему то, что выбрал для него сам. Мартен смиренно переключился, рассматривая это, по-видимому, как уступку его не в меру взыскательному обонянию. И хотя серия была баснословно дорогой, он уже два года хранил ей верность. Хорошенький ответ на вышвырнутый ревнивой русской рукой норвежский шампунь... — Насколько я понимаю, бой в ванной месье Шипулин так или иначе проиграл, – устремляя на Мартена тот слепящий немигающий взгляд, который появлялся у него всякий раз, как интуиция попадала в цель, вполголоса произнес Рене. Мартен беспомощно застонал. Затем изобразил ощупывающие движения поверх своего обнаженного тела. — На мне где-то есть камера? Суперчип? Рене, мне все-таки интересно, как далеко заходит твоя слежка?! — Думаю, ты легко можешь рассчитать ее пределы по длине наставленных мне рогов, – парировал Рене. – А вообще, ревновать своего парня к флаконам – дурной тон. Мартен в свою очередь устремил на него непроницаемый взгляд, который всегда заставлял задуматься. Рене задумался. И, усмехнувшись, поднял руки жестом капитулирующего человека. Если бы его серия внезапно исчезла из мартеновой сумки и ее сменила бы другая – все равно, какая – бедному Дидье предстояло бы выяснять, где, когда и при каких обстоятельствах лейтенант Фуркад ею обзавелся. На полном серьезе. — И как оно было, в Норвегии? — Спокойно, – помолчав, ответил Мартен. – Мне было с ним спокойно. То есть, да, на Кубке – очень неспокойно. Он умеет подергать нервы. Но это на дистанции, – он мечтательно улыбнулся. Было совершенно очевидно, что воспоминание об этих битвах греет ему душу. – А в четырех стенах... Но в Норвегии всегда так, за это я ее и люблю. — Думаю, вы просто были друг с другом счастливы. Нет? Мартен покачал головой. — В ту пору никто не был со мной счастлив. Как и я ни с кем. И не думал, что буду когда-нибудь. От того, как он это сказал, по коже пошли мурашки. — Да, он был мне симпатичен, единственный из всего биатлона...если не считать сам знаешь кого. Конечно, это было заметно, как и то, что это взаимно. Тайны из этого никто не делал. Мы здорово проводили время вместе, он показал мне практически всю страну. Я останавливался у него в Норвегии, да. Мы дрочили под одной крышей. Каждый в своей кровати. Он говорил, что нет гостя хуже. Рене не мог не усмехнуться. — Он допер, к кому у меня чувства, – продолжил Мартен, – флиртовал, предлагал «вылечить», я сказал, что лекарство такого рода у меня уже есть, – во взгляде скользнула извиняющаяся печаль. – Именно он настоял на том, чтобы увеличить дистанцию. Мол, если я буду все время болтаться рядом с тобой, у тебя там ни шанса, дерзай. И мы, типа, расстались, о чем я очень сожалел... Он никогда не ликовал, выигрывая, не печалился, если я оставлял его позади. Он злился только, когда я дарил ему медали. И, в общем, он прав оказался насчет Антона. Я даже подозреваю, что он тогда все это подстроил... — Что подстроил? Мартен вновь махнул рукой. — Норвежцы как-то меня обступили, мол, ты нас сегодня всех раком поставил, сейчас поквитаемся с тобой, Фуркад. А тут Антон случился, зыркнул на них... Они заржали и сбежали. А мы остались... Проступившая на его губах улыбка была мимолетной, и ресницы почти не дрогнули, и голову он склонил лишь слегка, но Рене Марешаль дорого дал бы, чтобы ничего этого никогда не видеть. — «Это было до тебя. Было и прошло. Простая история». Так ты, кажется, сказал? — Я был бессилен доказать ему обратное, да и зачем? Это избавляло меня от необходимости давать иные объяснения...некоторым вещам. Подперев подбородок сложенными пальцами и глядя в упор на Мартена Фуркада, Рене Марешаль в который уже раз раздумывал, что еще не встречал такого мастера обманывать, не прибегая ко лжи. — Дитя мое, твое Confiteor*** в обязательном порядке должно включать «et silentio». Так ты будешь честен по крайней мере с Богом. Мартен покраснел и мгновение спустя кивнул с серьезным видом. Да, мой генерал. Можете не сомневаться, отныне так оно и будет. До самой последней молитвы. Рене был разочарован тем, что искушенность Мартена в глазах россиянина имела неверный адрес приписки. По крайней мере, какое-то время. Он горделиво и не без оснований полагал ее одним из своих достижений. Начальная небрежность давно ушла в прошлое, и во время нечастых свиданий он почти отчаянно одаривал своего мальчика. Присущая ему от природы чувственность, помноженная на непрестанно расширяющийся опыт, всегда производила эффект. Но родившийся в горьком огне сплав умелости и любви позволил ему, с одной стороны, открыть в себе много нового, а с другой – избаловать Мартена, который, возможно, даже не представлял, до какой степени то, к чему он привык в постели, выходит за среднестатистические рамки. Рене научился, сообразуясь с его состоянием, устраивать ему самые разные ночи – от комфортных и умиротворяющих, когда он просто потакал его привычке к разнообразному удовлетворению, до терзающе бурных, после которых Мартен долго не разговаривал. Больше аппелируя к его интересу относительно возможностей собственного тела, чем непосредственно к сексуальности, и убеждая довериться («Ты же не в постели с врагом! Что с того, что ты потеряешь сознание? Как потеряешь, так и придешь в себя»), он не раз спихивал его с узкой тропинки в пропасть. «Господи, – сказал как-то Мартен, не разлепляя век, – если бы я только мог, я бы рассказал об этом Андре». «И расскажи, – посоветовал Рене, не без тайной гордости за достигнутый результат. – Нечего стесняться, он же физиолог». «Я слов таких не знаю». — Полагаю, акции твоего скандинава должны были взлететь... – язвительно заметил он. — Если бы им было куда, – усмехнулся Мартен. – Он единственный действительно бисексуальный парень, кого я знаю. Для полного счастья ему в кровати требуются оба пола одновременно. И этот человек женился... Впрочем, возможно, они приглашают к себе кого-то третьего, другую пару...я все время забываю, что в Скандинавии иначе смотрят на эти вещи. Пожив у него, я начал понимать. Он мог совершенно спокойно вызвать кого-то для себя, пока я отправлялся пошататься по окрестностям, и смеялся над тем, что я отказываюсь присоединиться к компании. Говорил: «Это означает, что твой ... либо очень плох, либо очень хорош». — Поверить не могу, что он с тобой не переспал! – подытожил Рене. Мартен вскинул глаза. — В этом ты не оригинален. — «Хочешь жениться – переспи с Фуркадом». Кажется, такими были твои слова?... Марти, тебе не надо оправдываться. — В сердцах сказал, – упавшим голосом ответил Мартен, вылезая из постели, чтобы прикрыть жалюзи – солнце набирало силу. – Ненавижу, когда мужчины выбирают такой путь. Всегда чувствую отчаяние. Быть может, из-за тебя. Быть может, из-за себя. На лжи, бывает, держатся мелкие вещи, но не жизнь. Однако ваше поколение как-то умудрилось... И наше, похоже, идет к тому же самому. А я не хочу! Дамоклова дата в очередной раз звякнула в памяти. Она неумолимо приближалась, и хотя кроме тревоги ничто об этом не напоминало, у Рене возникало все более отчетливое ощущение, что он разгуливает там, откуда отступила вода, собирая силы для цунами. Вода оставила на песке свои сокровища – невиданные раковины, сундуки с секретами, ответы на вопросы. Все утраченное, необретенное, невысказанное лежало под лучами солнца, только руку протяни. В этой перемене Рене угадывал нечто не столько отрадное, сколько угрожающее. Странный удел склоняться над сокровищами, пока темнеет горизонт и нарастает далекий рокот... Конец света подбирался со свойственным ему коварством – ночи ублажали, дни текли безмятежно. Мартен ежедневно совершал длительные пробежки, с удовольствием купался, уплетал фрукты, купленные на местном рынке. Он радовался уединенности дома и тому, что пляж частный, но нисколько не чурался обыденной жизни. Поутру в воскресенье, разлепив глаза, Рене почти со страхом увидел, что он полностью одет, причем как-то даже не буднично. — Что случилось?! — Ничего. Поспи еще, – мягко произнес Мартен. – Я быстренько смотаюсь на службу и вернусь. — Ку-да?! – плохо соображая спросонья, ужаснулся он. Глаза Мартена вспыхнули нежностью, и Рене даже не осознал, что причина в его заспанной встревоженной персоне, с трудом приподнявшейся на кровати. Мартен присел на корточки у постели и еще мягче произнес: — В ближайшую церковь. — А-а... Грехи отмаливать... Ну, иди! – Рене облегченно откинулся на подушки и неожиданно полушепотом напутствовал: – Храни Бог. Мать его, ну вот чего он туда такой нарядный... Хотя нет, глупости, ничего парадного, просто тщательно оделся. Спасибо еще, что в клирики не заделался... От этой мысли пробрала холодная дрожь вопреки разгорающемуся солнечному утру. Приходской церковью марсельского диоцеза дело явно не ограничилось бы...хорошенькое было бы приобретение для какого-нибудь каталонского монастыря! Рене, фыркая и усмехаясь, сполз под простыню, мечтая о чашке кофе и смиряясь с полным нежеланием напрягаться, чтобы ею обеспечиться. Мартен, Мартен... Как он все-таки умудряется примирять в себе вот это и...вот это?! — Раз уж ты проснулся, – рука, до запястья обхваченная наглухо застегнутым рукавом, точным движением поставила чашку на столик. – Все, я пошел, а то опоздаю. Раздираемый желанием вцепиться в эту чашку, в падающую подушку, в него, Рене лишь проводил бессильным удержать взглядом исчезающий в дверном проеме силуэт. Чашка источала блики, сверкала почти неестественной белизной, и только аромат был животворно соблазнительным и крепким. Пригубив кофе, Рене уставился из постели неподвижным взором на солнечные сплетения садовых ветвей. Каждому свои молитвы. Много лет назад в узком кругу он стал зрителем запрещенного цензурой рекламного ролика известного итальянского модного дома. Под патетические звуки церковного гимна в кадре представали ноги в джинсах, объектив перемещался все выше и, наконец, под торжествующее крещендо являл безупречно облегаемую ими мужскую задницу. Венец творения. Апофеоз. Дизайнеру следовало отдать должное, для собравшихся в той компании это, пожалуй, действительно было религией. Торжествующей, неумолимой, глумящейся над обыденностью, взрывающей ее без спросу и извинений. И, сколько бы они ни иронизировали над собой, на этот сомнительный алтарь регулярно швырялись деньги, репутация, личная безопасность, бывало, и жизнь. Плевать. Создатель этого клипа тоже знал его судьбу. Поглаживая себя под простыней и прихлебывая кофе, Рене раздумывал о том, что ему, пожалуй, посчастливилось. К обтянутой джинсами заднице прилагались незабываемое лицо, заковыристый характер и непререкаемое место в сердце. И громковатое, мать его, имя...ну да ладно. О чем бы он ни молился, чего бы ни просил, в чем бы ни каялся, храни его Бог. Когда Мартен вернулся, он все еще лежал, бездумно уставившись на залитый солнцем сад. Переступив порог спальни, Мартен на мгновение застыл, но через пару секунд эти руки изъяли у него опустошенную чашку и стянули простыню, а еще через минуту Рене Марешаль уже барахтался в бассейне. — Ну, что там новенького? – привычным оживленным тоном насмешливо спросил он у Мартена, усаживаясь завтракать на террасе и разворачивая газету. — Ничего, – безмятежно прозвучало в ответ. – Новыми иногда становимся только мы. Чтобы отвлечься от внушающих беспокойство раздумий по поводу этого настораживающего заявления, Рене пролистал газеты от начала до конца. Настораживающим в преддверии двадцатого казалось буквально все. — Что ты там читаешь? – спросил Мартен, когда лицо советника Марешаля отразило напускную сосредоточенность. — «Неожиданные авантюрные поездки внесут разнообразие в личную жизнь Дев...»! – зачитал он прокурорским тоном. — Рене, это же чушь... А кто ты по гороскопу? — Насколько понимаю, твоя противоположность, – нехотя заявил Рене. — И что там для тебя написано? — Что мое поведение будет вопиюще безрассудным, но интуиция не подведет. Не помню, чтобы для моего знака хоть раз написали что-то другое... — Скажи, ты не боишься однажды прочесть о себе в этих газетах? – помолчав, спросил Мартен. – О нас? — Мне доводилось кое-что предпринимать, чтобы этого не случилось. Выражение лица Мартена лучше слов говорило о том, что он шокирован. — Это дорого? – тихо спросил он наконец. — Мне по средствам. Рене Марешаль прекрасно сознавал, что молчание и реклама – две стороны одной медали. То и другое стоит денег. Все эти хлопоты, естественно, понадобились только после олимпийских медалей, будь они неладны. Мартен, по его собственным словам, не чувствовал большой разницы – сослуживцы были в курсе, а биатлонная семья усиленно сплетничала не первый год. Впрочем, им было бы чем удивить друг друга... Болельщики и недоброжелатели Мартена строили теории, терялись в догадках, приписывали ему тайные романы, недуги, асексуальность, незаконнорожденных детей и прочая и прочая. Некоторые стреляли довольно близко - в частности, высказывалось предположение, что у него связь с женой какого-то высокопоставленного французского военного, ему есть о чем молчать. В прицел попадал и Антон Шипулин. Единственный комментарий, выданный на все это, был: «Я не женат и у меня нет детей». «Хотите сказать, что вы одиноки?» «Мы все одиноки, каждый по-своему». Условность этого утверждения была написана у Мартена Фуркада на лбу. Журналисты и поклонники проклинали его инстаграм, усеянный видами гор, фотографиями экипировки и периодическими отчетами о километрах, минутах и секундах. Чемпион был беспощаден – ни намека на личную жизнь. Впрочем, было ясно и то, что на ком бы ни был сделан акцент – на чемпионе или на господине советнике министра обороны – разоблачители тоже вряд ли будут милосердны. Рене понимал, что тишина в прессе лишь вопрос времени...и вопрос ракурса. Если повезет, интригующие заголовки появятся не завтра, а на фото они оба будут полностью одеты. Вечером того же воскресенья, прихорашиваясь перед зеркалом, Рене поймал взгляд, по которому успел соскучиться. — Ты готов? – спросил он и сам усмехнулся тому, насколько утробным вышел голос. — Готов, – откликнулся Мартен. Приблизился, приобнял, вперился в отражение. Это прозвучало настолько двусмысленно, что, сжимая его руки на своей груди, Рене чуть не взмолился о том, чтобы никуда не ходить. Ладно, сам напросился, старый меломан... («Этот датчанин считается одним из лучших в мире исполнителей Дебюсси, хочу послушать». «Никогда о нем не слышал». «Ну, знаешь, если ходить только на то, про что слышал, зарастешь мхом»). Мартен практически никогда не отказывался сопровождать его, безотносительно того, вызывали ли его инициативы у него непосредственную заинтересованность. Он наблюдал, оценивал, делал выводы – общего порядка. Рене знал, что жизнь нельзя строить на философии остановки, отказа, ленивого расходования того, что есть. Он пришел в этому после того, как в тридцать лет почти одновременно получил значительное наследство и едва не удушившую его меланхолию. Между этими событиями не было как будто никакой связи – кроме той, что, как понял Рене, отсутствие насущной необходимости хоть о чем-нибудь всерьез заботиться никак не помогало делу выздоровления. Выцарапавшись, он создал себе твердые правила, которым неуклонно следовал. Следует жить, оставаясь в заботах, тревогах, движении и поиске, меняя и меняясь, сбрасывая кожу. На то, чтобы оставаться открытым, сквозистым и текучим уходили определенные усилия. Порой он замечал, что Мартен наблюдает за ним с интересом. Он был в гораздо большей степени склонен обрастать повседневными обыкновениями, привыкая к каким-то вещам, начиная от режима и заканчивая одеждой и книгами, и с интересом присматривался к Рене, исповедующему другую веру. Он исподволь изучал, что-то перенимал, чаще всего не задавая вопросов, и Рене, в общем, научился поступать так же, поняв, что узнает о нем больше наблюдая, нежели расспрашивая. — Хотя бы на день рождения сделай мне такой подарок, сыграй что-нибудь. Я сегодня всю дорогу представлял тебя вместо него, – сказал Мартен за ужином после концерта. Вообще-то, датчанин был силен... Рассудив, что за три месяца что-нибудь придумает – дожить бы еще до этого дня рождения! еще русский не женился! – Рене пообещал. Отчасти он сожалел, что в снятом им доме нет инструмента. Во время их скоротечной совместной жизни в Париже он установил, что одной из лучших форм отдыха для Мартена было неподвижное лежание с закрытыми глазами в то время, как он наигрывал что-нибудь. Как-то раз, решив, что убаюкал раненого стрелка, он услышал за спиной чуть слышное: «Сыграй еще». Мартен практически спал, губы едва шевельнулись, сердце, наверное, билось раз в минуту...спал бы уже. «Сейчас как вмажу тебе семнадцатую сонату Бетховена!» – пошутил Рене. «Что хочешь», – не открывая глаз, шепнул он и снова почти перестал дышать. Как-то он сказал, что час, проведенный вот так, восполняет его силы как мало что другое. «А из этих вот, великих, тебе кто нравится? – спросил Мартен тогда. – Бетховен?» «Вивальди. Живи он сейчас, был бы великим рок-музыкантом. Не представляю, сколько маек на его концертах я бы порвал, за полным неимением возможности расквасить рядом с ним электрогитару...» «Ты что?! Это же что-то такое на скрипочке ля-ля-ля...» «Дитя мое невежественное...» «Я даже не знаю, чему больше изумляться – этому в нем или этому в тебе! – сказал Мартен, дослушав La Follia. – Хотя, в общем, без труда могу себе это представить...» «Что?» «Тебя в виде рок-гитариста, СПИД и кокаин в комплекте...и вот это на струнах. Но ты был бы ошеломителен, Рене...» – Мартен вздохнул. «Я тоже так думаю, – усмехнулся Рене. – А лично для тебя запиливал бы со сцены вот это соло, пока был бы жив...» «Это же не Вивальди!» – уверенно возразил Мартен, когда композиция закончилась. «Нет, конечно. Это Гендель. Думаю, «Сарабанда» и слышалась ему в металле. Они опережали свою эпоху лет на триста, за это я их боготворю». «А кто играет? – полюбопытствовал он, наклоняясь к экрану. – Классно...» «Оливье Анрио». «Ты нравился бы мне и таким, – вдруг тихо сказал Мартен. – И, наверное, каким угодно, можешь быть хоть дальнобойщиком, хоть президентом Франции... Учти, дальнобойщик мне нравится больше». «Пожалуй, я бы тоже предпочел дальнобойщика...» Мартен стукнул его по шее тыльной стороной ладони и довершил: «Но я рад, что бледный остервенелый ты с электрогитарой – это только моя фантазия, потому что тот Рене Марешаль долго не протянет...» «За этого я тоже не поручился бы», – буркнул Рене. Усталость. Это слово все чаще приходило ему на ум. С трудом принуждая себя утром понедельника открыть ноутбук с делами, не терпящими отлагательств, Рене прислушивался к переговорам Мартена, расхаживающего вокруг бассейна с прижатой к уху трубкой. — Насколько могу судить, у тебя теперь тоже есть секретарша! – заключил он, когда Мартен шагнул внутрь дома, пряча угасший корпус аппарата в карман джинсов. — Ну да, – согласился Мартен. – Секретарша, уборщица, начальник, любовник... Проза жизни. Ирония в его голосе была бесподобна. Приблизившись, он по обыкновению бережно оседлал его колени, и, поймав его взгляд, Рене сообразил, что забыл снять очки. Стесняться было нечего, оправа была очень элегантной, но все же рядом с Мартеном эта красота была ни к чему. — Я сделаю операцию, – пообещал Рене, поспешно освобождаясь от очков. – Все равно у меня развивается возрастная дальнозоркость, трудно, когда текст и цифры... — Зато стрелять удобно, – с мягкой грустью произнес Мартен, склоняясь к его губам. Впитывая его поцелуй, оглаживая спину, борясь с неукротимо наполняющим руки желанием рвануть тонкую ткань, Рене Марешаль смаковал эту загадочную интонацию. — Но-но-но! – это было произнесено совсем другим тоном, стоило Мартену ощутить, как сильные пальцы подцепили футболку за шиворот. Не имея представления о том, до какой степени слабость является фамильной, он, тем не менее, давно перестал недооценивать опасность. В этом не было ничего для них необычного – неохотно разжимающиеся пальцы, осуждающее ворчание, требование отказаться от никуда не годного коварного обыкновения... («Я этого не понимаю. Я, конечно, куплю себе новую, но, блин, Рене!...») — Подожди, я хочу тебе кое-что сказать! – Рене снова усадил его себе на колени, и на этот раз озабоченный и раздраженный Мартен не сделал ничего, чтобы ослабить давление. Неожиданно он поведал ему про веранду маленького отеля на берегу океана. Про густую испанскую ночь, отороченную грядами далеких огней. Про свое неистово колотившееся детское сердце, словно очутившееся вдруг под копытами пролетевших на закате вдоль этого берега коней. Про двух мужчин, сжимавших друг друга в объятиях, про алевшую даже в темноте ткань. И про то, что... — ...тот, что порвал, был мой отец. Быть может, это жажда уничтожить все, что разделяет. Не знаю. Мартен задумчиво молчал, глядя ему в лицо. Потом задал вопрос, которого Рене боялся больше всего. — Теперь я понимаю, – столь же задумчиво молвил он, выслушав ответ. — Что ты понимаешь? — Многое... – уклончиво отозвался Мартен. – А вот в нашем роду я такой единственный. Ну, или я чего-то не знаю. — Я тоже не знал. Мог и не узнать. Мог не вспомнить. Он мог ничего не ответить. — Но ведь он все о тебе знает? – это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Ну, все-не все... – Рене невольно усмехнулся. – Нет, не все, конечно. Но про тебя, моя любовь, он знает. От министра обороны, если тебе интересно. И, по-моему, он горд ужасно, хоть и скрывает. — Горд? – переспросил Мартен. — Олимпийский чемпион, кавалер ордена Почетного легиона, герой Франции... По его понятиям, высший класс. — А по твоим? — Я предпочел бы тебя без винтовки, погон, орденов и медалей. Но есть так есть, я привык, – в свойственной себе манере заявил Рене. – Ты был со мной откровенен однажды, сказав, что не вспоминаешь обо мне как о чиновнике и стратеге – что ж, я тоже не вспоминаю о тебе как о кавалере, герое и чемпионе. Вспоминаю твой твердый член и мягкую попочку. Мартен рассмеялся и отвесил ему символического пинка. Рене Марешаль лукавил: ему случалось с досадой задумываться о его занятиях, и особенно в дни, когда нужды службы, спорта и общественных обязанностей крали у него Мартена, порой лишая заранее обговоренных встреч. Господи Всемогущий, нельзя ли было договориться так, чтобы он был официантом у Дюкасса? Досмотрщиком в Орли? Парижским мусорщиком? Повезло же Дидье с его неприкаянным рисовальщиком... Правда, неприкаянный рисовальщик уже выставляется на биеннале. Спасу нет с этими парнями. Ну, или босс с помощником обладали одинаковым талантом выбирать. — Тебе повезло. Я имею в виду, с отцом. — С героем Франции тоже. Послушай, Мартен... Я понимаю, что это хороший вопрос, но неужели твоя родня не в курсе? — Достали вопросами, когда я женюсь, – Мартен махнул рукой. – Хотя Симон счастлив, что у него есть это преимущество – жена и ребенок. Все-таки родителям интереснее внуки, чем медали. Про себя Рене намечал круг вопросов, подлежащих решению – примерно так же, как повестку очередной встречи в министерстве. Ладно, потом. Дожить бы еще до этих проблем. Все равно с этим парнем никогда не удается решать проблемы в порядке поступления...потому что они поступают не по порядку. Как-то после полудня, бездельничая на диване в объятиях Мартена – метеослужбы Сьоты призывали находиться в кондиционированном помещении в самые жаркие часы – он вздохнул: — Тебе не тяжело? — Нет, ты очень удобно на мне лежишь. — И не скучно? — С чего бы? — Прости, – горько произнес Рене, крепче смыкая веки. – Я иногда кажусь себе таким измотанным... Тебе, наверное, тоже. Ему не надо было открывать глаза, чтобы увидеть, как Мартен улыбнулся неверующей улыбкой. Эта улыбка была в ладони, гладившей его плечо, в колене, придерживающем корпус, в неуловимом выдохе где-то над головой. — О чем ты беспокоишься, мы же на отдыхе. — Разве такой отдых тебе нужен? Тебе бы взлягивать где-нибудь, а не валяться на диване с тем, кто не таскает ног... На этот раз Мартен рассмеялся в голос. — Рене, я тоже не таскаю ног, если ты не заметил. — В твоем возрасте это еще рановато! — Я старше самого себя на целый биатлон. И на двадцать седьмой горнострелковый впридачу... Лежу вот и думаю, как попросить тебя сделать так, чтобы ужин сегодня нам поставили прямо под нос. Вообще шевелиться не хочется. — Это запросто! Если после этого ужина ты донесешь меня до постели... — Это запросто. Они лежали в молчании, и собственнически придерживающий его коленом Мартен мягко перебирал его волосы. Звук его сердца, пробирающийся сквозь тонкую ткань, казался необычайно умиротворяющим. Здесь были только тень, прохлада и этот звук. За раздвижным стеклом царствовали нестерпимая жара и стрекот цикад, и Рене знал об этом так же ясно, как видел залитые солнцем лужайки и утесы, стерегущие море. Море тоже спало под полуденным небом, тая шелковой синеве хрупкий росчерк чьего-то паруса. Мартен издал вздох человека, без сопротивления сдающегося покою. — Мне очень хорошо сейчас, – чуть слышно шепнул он. Зато когда над пиниями взошла луна, пятная море рассыпчатым блеском, и воздух наполнился винным запахом, не на шутку воспрявший и набравшийся сил Мартен устроил ему сеанс бессонницы. В те мгновения, когда не жмурился, Рене глотал расширившимися зрачками призрачный блеск ночного сада, застывшего в потоках света. Кровать тонула в плотном мраке в глубине спальни, и почему-то второй раз в жизни он старался смолчать. Ни черта не озабочиваясь ни в набитых людьми отелях, ни на пришвартованных бок о бок яхтах, он задерживал дыхание при виде этого густого блеска, распахивающегося за порогом уединенной спальни. С молчаливым усердием уестествляя Мартена, он отчего-то не позволял себе ни единого стона, словно делал это украдкой, словно страшился чего-то... Чего – он и сам не знал. Наградив его градом долгих ритмических ударов, Мартен приник к его губам так, словно пил, и шепнул: — Что с тобой? Ты обижен? Рене отрицательно помотал головой. — Здесь никто не услышит... Ну, хочешь, я закрою эту дверь? — Ага, и каминную трубу... Послушай, только не вноси это в список симптомов! — Поздно. Разве что убедишь, что не было оснований... Рене произнес нецензурное слово в адрес обладателя ласкавших его губ и перевернулся на живот. Сверкающий блеск сада угас, губы переместились на загривок, и голос худо-бедно прорезался. Полчаса спустя Рене уселся в изголовье и, потягиваясь, вздохнул. Мартен подобрался к нему. Губы прижались к губам, потом неспешно перекрестили грудь и шаг за шагом спустились вниз. — Передай Джонни Делавега, что Мартен Фуркад остался доволен. Рене, посмеиваясь, прикусил губу. Столь тонко упакованной угрозой могло бы гордиться само министерство. — Передам, – шепнул он и тут же со стоном прикусил губу крепче. Добравшись до головки, Мартен истязающе горячо взялся за дело. Он делал так только когда по какой-то причине волновался и переживал. Выпростав руки из-за изголовья, Рене дотянулся до его спины. Пожалуй, не время размышлять о том, сколько раз он проделывал нечто подобное в отношении своего россиянина, страшась потерять... Пожалуй, не время размышлять о том, потерял он его или нет. Избыв минуту привычного наслаждения, одарившего мягкими отголосками, Рене полюбопытствовал: — Что тебя тревожит? Или мне это кажется? — То, что тебе уже хватит, а я хочу тебя еще. Как вначале, только посильнее и подольше. — Мать твою!... – выдохнул Рене. Этого он почему-то не ожидал. — Не волнуйся. Я не хочу, чтобы в моих руках плакал будущий министр обороны... Ты спросил, я ответил. Ты прав, нам надо чаще это делать. — Чаще делать что? — Отвечать на вопросы друг друга. — Ты спать не будешь, – не щадя себя, просопел Рене. – Валяй. Я потерплю. — Нет уж, это я потерплю, – стрелок чмокнул его в щеку. – Не последняя же ночь. Je ne suis pas un animal****. Без обид. Он вновь примирительно поцеловал его и примостился рядом. — Ты animal еще пострашнее, чем я. Ладно, спасибо... Хотя теперь я, кажется, сам не усну. — Можно и просто побыть вместе, ночь офигенная...ты видел когда-нибудь такой свет? Смотри, здесь специально так устроено, чтобы лунный свет проникал, – он указал на углы под потолком. – По-моему, там использована довольно мощная оптика, я каждый раз хочу днем взглянуть, но забываю. Надеюсь, камер там нет... — Об этом не беспокойся. Прислушиваясь к его вороханиям, вдохам и выдохам в серебрящейся тьме, Рене внезапно поймал себя на том, что стал куда как тонко разбираться в том, когда Мартен Фуркад молчит просто так, а когда умалчивает о чем-то. — О чем ты сейчас рассказываешь тому Рене? Сделай погромче, я тоже хочу это слышать. Он не торопил его, поглаживая и лишь этим напоминая, что ждет ответа. В том, что ответ будет, он не сомневался. Когда Мартен примостил голову ему на грудь, Рене навострил уши. — У меня не идут из головы два слова, которые я недавно прочел, – тихо и задумчиво произнес он. – Вообще-то, это даже не книга, а дневник одного писателя, изданный к столетию со дня смерти. Хотя поглаживавшая рука не сбилась с такта, мысли начали приплясывать. Про себя Рене уверен был, что услышит нечто совсем иное. — У него был друг...ну, любовник...они вместе готовили национальное восстание в Ирландии, и это все он там очень подробно излагает – про независимость, национальное самосознание... — Угу... – буркнул Рене. По крайней мере выбор Мартена стал ему ясен. Иногда ему приходило в голову, что если бы отец каким-то чудом сошелся с оставшимся в живых Алонсо, а он сам в свою очередь ввел бы в дом Мартена, то главным номером любого семейного ужина стало бы разрывание друг друга в клочья этими двумя господами. Обоим Марешалям, старшему и младшему, оставалось бы быть разве что секундантами. Конфликтам между ними самими пришлось бы стыдливо потесниться перед этими страстями. Алонсо, судя по всему, принадлежал к коренной мадридской военщине, Мартен был тихим и непреклонным сторонником каталонской независимости. Он упорно считал Каталонию отдельным государством, подразумевая под собственно Испанией все остальное и неизменно внося в свою речь соответствующие уточнения. Впервые Рене услышал от него подобное задолго до сотрясшего полуостров референдума и последовавших за ним гонений. «Это в Каталонии, на самой границе с Испанией». «Положим, такой границы не существует, но я тебя понял». «Это другая страна», – необычайно твердо заявил юный Мартен. Брови Рене поползли вверх, главным образом из-за этой уверенности. «С каких это пор?» «С давних». « У тебя странные представления о географии...» «Зато об истории хорошие». Рене предпочел не выяснять, насколько далеко простирается сепаратизм Мартена, успокаивая себя тем, что раз парень выбрал служить во французской армии, то национальный вопрос в его голове как-то решен. Правда 2 апреля 2013 года в Париже его уверенности был нанесен удар: выздоравливающий герой откровенно и отчаянно болел за «Барселону» вместо того, чтобы вместе с пригласившим его парижанином поддерживать хозяев поля. Счастье, что матч закончился ничьей. — Так что там за два слова? – поинтересовался он у смолкшего Мартена. — Насчет личного он там не очень вдается в детали. И про тот вечер тоже написал только: «Читали, потом стали нежны, потом погасили свечи». Его сто лет назад англичане расстреляли, а я все думаю об этих словах. Не знаю, почему. Не могу забыть. Из всех соображений, пронесшихся в голове, одно не подлежало сомнениям – если на откровенность Мартена он сейчас же не ответит хоть чем-нибудь, то впредь ее дарами будет пользоваться исключительно Рене Незримый. — Знаешь, я... хм... Господи, кто бы мог подумать, что это будет так трудно. — У меня появилась слабость в последнее время. Я возвращаюсь к нашим прежним встречам...в своих мыслях. Я знаю, что это глупо, но не могу себе в этом отказать. Беда в том, что я стал нежен. Мартен молча улыбнулся и крепче прильнул к нему. — Знаешь, о чем я мечтаю? – прошептал ему на ухо воодушевленный Рене. – Притащить тебя в Шамони. Снять то шале. Пройти по той тропинке. — Зачем? – чуть напряженно спросил Мартен, приподняв голову. — Такая у меня блажь. — Нет. — Это почему? — Чтобы ты сравнивал того меня и теперешнего? Уволь. — Ты за которого боишься? – удивленно полюбопытствовал Рене. — За обоих. Ему не выдержать сравнения со мной, а мне – с ним. — Скорее, мне не выдержать будет вашего объединенного натиска! – заявил пораженный Рене. – Растянусь там... Но если ты не будешь считать звезды, у меня есть шанс устоять на ногах. — Не буду делать что? Забыл. Мальчишка... Забыл. — Орион, Плеяды, Гидра, Персей... – подражая его выговору, он навалился на него, подминая под себя. – Ты еще помнишь свое любимое созвездие? Все хотел спросить, чего оно тебе сдалось. — А-а... – Мартен улыбнулся, поглаживая его предплечья. – Оно неяркое. Там многие вообще ничего не видят, только пустоту. Но если ты зоркий, ты видишь на этом участке неба все больше и больше звезд. И можешь каждый раз рисовать себе что-то другое. — Она такая хитрая, рысь... — Ну, хитрая немножко... Рене улыбнулся, чувствуя, как слеза обжигает веки, и как Мартен крепко целует в ответ. Сон и впрямь не шел. Покрутившись с боку на бок и раз десять обеспокоив Мартена, Рене выбрался из кровати. Он нарочно не хранил снотворное в ящике ночного столика – если всегда будет под рукой, то и будешь глотать то и дело. Упаковка проживала в кабинете. Полюбовавшись на медное сверкание моря под красноватой луной, Рене запил таблетку водой из первой подвернувшейся бутылки. По прибытии дом был уставлен минералкой до того, что напоминал хороший конференц-зал. Возвращаясь в спальню, он уже чувствовал умиротворение – мягко давящая волна начала свой путь. Мартен вновь притянул его к себе, оплетая руками и ногами, бережно, но настойчиво подминая под себя. — Что так тебя беспокоит? – спросил он глухим шепотом. Рене только лениво помотал головой и обнял. Это было последнее, что он помнил. — Ты пьешь что-то сильнодействующее – произнес Мартен за завтраком, пристально взирая на него поверх чашки кофе. — Главное, что действующее, – невесело усмехнулся Рене, выписывая ножом меловые вензеля мягкого сыра на хлебе. — Тебе сыр вообще можно? – поинтересовался Мартен. Начитался про триптофан. — Можно. — И как часто ты такое пьешь? — А как часто ты такое видел? — Мало ли, чего я не видел!... – озабоченно вздохнул Торквемада. Рене невольно улыбнулся. В Торквемаде говорила любовь. Но если сон расшатается всерьез, пожалуй, придется как-то прятаться – под таким взглядом что угодно застрянет в горле. Столь же внимательно наблюдая за Мартеном – тем внимательнее, чем ближе оказывалось двадцатое июня – как-то вечером он усмехнулся: — У тебя точно такой же вид, как когда ты заказывал мне тверк! О чем ты теперь мечтаешь? Ча-ча-ча? Мартен прикусил губу. — Знаешь, ты почти угадал. — Господи, так пошли, прошвырнемся! – пожав плечами, предложил Рене. – Можно подумать, ты никогда со мной не танцевал! На Ибице было, в Париже было...и в Барселоне было бы, если бы тогда не взъелся. — Я хочу по-настоящему. Рене вздернул бровь. — ...смокинг? Или что для этого требуется? — Тебе видней. На мгновение опешив, Рене пожал плечами и отыскал первый попавшийся слоу. — Просто обними, как обнимал, и делай то, что ты так хорошо умеешь. Подстраивайся. — Оттопчу тебе ноги... — А еще ты пинаешься во сне. Применяя испытанный способ и на опережение обозначая микропрелюдию к каждому следующему своему движению, он в который раз поражался этой его способности действительно подстраиваться, улавливать, отдаваться воле ведущего его человека. С нежностью прижимая его к себе, чередуя мгновения ласки и совместных шагов в смеркающемся пространстве, он уловил момент, когда в Мартене родилось его собственное, непосредственное движение. — И что это было? – спросил Мартен после. — Понятия не имею. Я бы сказал, деликатнейший вариант румбы. — Что-то подсказывает мне, что этот танец не входит в бальный список высшего общества... — Возможно, никто бы не возражал, – настала очередь Рене ухмыльнуться. — Спасибо, – тихо произнес Мартен. — Думаешь отделаться одним спасибо? Ну нет! Переодевайся и открывай шампанское. Здесь не Ибица, но на танцпол теперь хочу до смерти! Они вернулись только в четыре, причем, отправляясь в душ, Рене обратил внимание, что Мартен, присев на кровать с телефоном, вновь пересматривает снятое в клубе видео. Выйдя из душа, он застал его за тем же занятием. — Фантастика, – заключил Мартен, не отрывая глаз от экрана. – Все-таки ты делаешь это очень классно. Жаль, что мне пришлось прерваться. Мартен действительно прервал съемку и тигром взмыл, оттесняя от гипнотизирующего окружающих Рене Марешаля парня, вздумавшего составить ему компанию, в тот момент, когда счел, что происходящее перешло границы батла. Прыжок до такой степени свидетельствовал о тренированности, тоже переходящей границы обычного, что парень тут же поднял руки жестом ни на что не претендующего человека. Публика в клубе по предпочтениям не делилась, освещение было не слишком эпилептическим, а диджей знал свое дело, поэтому они провели там немало времени и до, и после этого эпизода. Мартену пришлось расквитаться за прерванное представление, вновь оказавшись вместе с Рене в центре внимания. В какой-то момент ночи публика, видимо, склонная к спонтанным танцевальным битвам, выделила из себя три пары – лучшую мужскую, лучшую женскую и лучшую смешанную – и Мартену оставалось только принять вызов («Если по-биатлонному, у них против нас ни шанса!»). Каждая пара снискала и свою группу поддержки, и общие симпатии, но коллективный вопль, адресованный им, был все же самым громким. «Это твои лавры», – резюмировал Мартен, обнимая его и вызывая новую волну одобрения. Рене прильнул к нему, закрыв глаза. Он давно не чувствовал себя так хорошо, как нацепив эту черную майку и джинсы с прорехами. Мартен был одет так же, только без прорех. Ну и, конечно, он в жизни не надел бы такой вызывающий ремень. Подчеркивая каждое движение бедер, он обеспечивал половину зрительского гипноза. Мартен управлялся с гулякой безупречно – присматривал, следил за количеством выпитого, отпускал, уводил, танцевал с ним, ловя его одобрительный взгляд. После того, как весь клуб согласно отбушевал под «I just wanna feel this moment», бывшую здесь, видимо, чем-то вроде «Оды к радости», преисполнившийся благодарности Рене прижался к нему в темноте у стенки и взмолился: «Надери меня где-нибудь». Через четверть часа, показавшиеся вечностью, темный сад огласился жалобными вскриками – на этот раз испанский десантник не стал церемониться. Поддаваясь той стороне своей натуры, которая способна была до безумия жаждать всего этого, позабывший об обороне советник Марешаль самозабвенно и неистово вознаградил его среди ночного свиристания и хруста коры. Обвивая его шею, Рене одаривал его тем собой, с которым Мартен разминулся, которого почти не знал. При всем владевшем им безрассудстве, он испытывал признательность к нему за то, что здесь не приходится беспокоиться о случайных свидетелях, хотя опасения такого рода всегда его распаляли. Его тревожило лишь то, как Мартен воспримет эту его ипостась, и чем отчаяннее было беспокойство, тем безогляднее он ее перед ним обнажал. Сдавливая в объятиях, Мартен не отпускал этого Рене минут сорок, пока тот изнеможенно не уронил голову на грани обморока. «Давай отнесу», – шепотом предложил Мартен и, не дожидаясь согласия, исполнил свое намерение. Рене лишь крепко сомкнул веки. Другой мужчина, которого он любил до умопомрачения, поступал точно так же. Уложив его поверх застеленной кровати и растянувшись рядом, Мартен повернулся к нему. Пальцы забрались в прореху оставшихся расстегнутыми джинсов, губы вновь поцеловали, и у Рене отлегло от сердца. — Что, удивил тебя? – сипло спросил он. — Да, – взгляд агатовых глаз изучающе тек по лицу, соскальзывал, возвращался... – Ты все-таки дьявольски умный. — Что?! – Рене рассмеялся в голос. Ремарка Мартена показалась ему вопиюще неоправданной. Но глаза продолжали смотреть строго и задумчиво. — Ты уцелел, гоняя без тормозов, от другого давно ничего бы не осталось... А тебе вот как-то удалось. — Повезло... Обнимая его, скользя ласкающей рукой, Мартен сминал то, что еще осталось на нем из одежды. — Мне нужно в душ, – отдышавшись, известил Рене. – Без тебя! А то я не ручаюсь, что не продолжу в том же духе... – и, встретив его слегка потрясенный взгляд, добавил: – Спасибо, что ты так относишься. Это действительно моя слабость. Обещаю, что после пятидесяти я больше так не буду. — Обещаю, что после пятидесяти ты будешь как миленький. В ответ на эту угрозу Рене со смехом прильнул к нему крепче. А потом нечеловеческим усилием воли отодрался, чтобы все-таки добраться до душа – он нуждался в нем, как никогда. В полдень он проснулся от того, что рука Мартена смазывала гелем его колени и царапину на бедре. — Вчера не заметил, – вместо приветствия озабоченно заявил Мартен. – Подожди-ка, я еще посмотрю... Так, ну, с этим ты сам разберешься... Здесь еще... Не лягайся. Все-таки сексом надо заниматься в постели... — И под одеялом... — Не вижу ничего плохого и в одеяле... Ну, вот это – как я тебе умудрился это сделать? Держал мертвой хваткой, вот и весь секрет... Рене блаженно потянулся. Танцы и пережитое в саду наслаждение ссудили его долгим крепким сном. — Я так хорошо выспался... – с почти виноватой улыбкой признался он, глядя на Мартена. — Замечательно. Старайся поменьше упражняться с таблетками. Я понимаю, что это не самое опасное из всего, что ты делал, но все же. — А что, по-твоему, самое опасное? – Рене оперся на локоть и устремил на него испытующий взгляд. По тому, как Мартен изнутри чуть прикусил губу, было ясно, что он удерживается от того, чтобы сказать то, что думает. «Трахался несметное количество раз, как со мной вчера, неизвестно с кем, не предохраняясь, еще и под кайфом, как ты жив, блять». Рене, готовый выслушать правду, глядел ему в лицо почти безмятежно. И все же вздрогнул, когда эти губы разомкнулись. — Твоя связь со мной. «Черт, а ведь он прав». Эта мысль пришла в голову еще раз, на закате, когда, завершив пробежку, они наблюдали лениво скользящие куда-то на запад черные паруса. «Испанцы!» – безошибочно определил Мартен, присаживаясь рядом на перила. Рене чувствовал, как он мягко и бездумно водит рукой по его спине, соскальзывая все ниже, как ласкает взглядом...и удивился, когда он вдруг пересел по другую руку от него. — Что, отсюда вид лучше? – иронически спросил Рене. — Да. Лучше, – глухо уронил Мартен. — А в чем разница? — В мелочах. Какое-то время Рене щурился на него в лучах заката – резкие взлеты и падения ресниц, чуть заметно, но явственно прокатившийся по горлу ком...Господи, что с ним? Мартен, явно сделав над собой усилие, мягко улыбнулся, оторвал взгляд от призрачных черных парусов и вновь нежно погладил его поясницу, теперь левой рукой. Мозг успела посетить даже мысль о том, что он вновь хуже чувствует одну руку и попросту проверяет чувствительность таким образом...и тут взгляд упал на собственную руку на перилах. Ту, на которой поблескивало кольцо, призванное до конца дней напоминать про одно серебро и два золота. Мартен пересел так, чтобы не видеть обручального кольца, все еще занимающего свое законное место на другой руке. После полученной от него же нахлобучки, оно ни разу не покидало пальца. Рене печально подумал о том, что мальчик впервые за долгое время дал слабину. Раз дав понять, что его брачные узы для него порядочный крест, он не позволял этому кресту стать ни на йоту легче. И вот, пересел, чтобы не видеть. Черные паруса скользили, ножами разрезая закатное небо, и Рене цепенел при мысли о том, не скользит ли сейчас такой же рассекающий нож в этом сердце. Мартен, Мартен... * «Romeo» – здесь: процедурное слово, французский аналог английского «Roger», означающее подтверждение полученной информации. Используется при радиообмене в силовых структурах и авиации наряду с менее кодированным «Bien reçu». ** «SAS est là» (фр.) – «SAS на месте». SAS – прозвище Рене в телефоне Мартена и в 27-м горнострелковом батальоне. SAS – официальное сокращение титулования Son Altesse Sérénissime (Его Сиятельство), и одновременно отсылка к серии шпионских романов «S.A.S.» Жерара де Вилье. Центральной фигурой является агент ЦРУ князь Малко Линге, к которому и относится титуляция. Исповедь автора: Прозвище Рене родилось давно, когда во Франции, на голову его изначального прототипа, разыгрались желтые жилеты. На родине Макрон упорно ассоциируется с недолюбливаемой французами правящей аристократией прошлого, и мне всегда думалось, что Мартен должен дать ему (в смысле, Рене) в качестве прозвища именно какой-то титул. Ну не король же он для него в самом деле! Сиятельство какое-нибудь. Son Altesse. Сюда добавляется принадлежность Рене к министерству обороны, флер элитарности и секретности, Мартен вспоминает бульварные романы, которые читал когда-то (действительно читал, если верить его интервью ))), и иронически нарекает его S.A.S. Рене известны и стандартное значение этой аббревиатуры, и содомитские романы Вилье, поэтому, увидев в какой-то момент свое прозвище в телефоне Марти, Son Altesse просто угорает. Мартен однажды проговаривается («Нет, ваше сиятельство, это лень»). А этой осенью с удивлением прочла, что НАШ Рене будет исполнять главную роль во франшизе S.A.S.! Называться будет, правда, не SAS, а Malko (на латышский слух смешновато, созвучно слову «дрова» хД), но ничего себе резонансы! Актер, которого Наташа «увидела» в роли Рене, будет играть ту роль, в которой его «увидел» мой Мартен... Я-то придумала это прозвище исходя из чисто макронистых соображений! Еще порадовалась, что это похоже на позывной. Что использовав всего три буквы, Мартен и охарактеризовал его, и задел, и польстил, и подчеркнул секретность статуса в своей жизни! А влип в итоге Фассбендер ))) *** Confiteor (лат.) – начальный обряд мессы. Рене предлагает Мартену дополнить стандартную формулу покаяния в согрешениях «помышлением, словом и делом» («сogito, verbo et opere») «и молчанием». **** Je ne suis pas un animal (фр.) – я не животное. Мартен ссылается на давнишний самоупрек Рене.