Мужчина французского лейтенанта

Вопреки ожиданиям, он все же спал в эти июньские ночи. Сон был таким же тонким и прозрачным, как лунный сумрак, но в этом не было ничего неприятного. Просыпаясь, Рене ощущал абсолютный комфорт в крепко сомкнутых объятиях Мартена и вновь закрывал глаза. В очередной раз пробудившись, даже не трудясь приподнять веки или вдохнуть поглубже, он вдруг услышал чуть слышный шепот: «Я скучаю...если бы ты знал, как! Как я хотел бы остановить время…» Рене дотянулся губами до его тела. — Я тоже. Мартен явно этого не ожидал. — Да ты опять подслушивал!... — Разве это было адресовано не мне? Произнеся это, он вдруг ошеломленно подумал – что, если это и правда относилось не к нему? Не в первый раз... — Конечно, тебе, – вздохнул Мартен. И в полный голос обеспокоенно спросил: – Что с тобой? — А что со мной? — У тебя руки и ноги стали ледяные. Не зная, куда девать предательски похолодевшие конечности, Рене произнес, сцепив зубы: — Мартен, я знаю, что я не единственный, о ком может идти речь. В спальне установилась тишина. Успев возненавидеть ее до глубины души, Рене взял себя в руки. Лейтенант Фуркад имел плачевную склонность помалкивать, не будучи ни о чем спрошен, а в этом не было вопроса. — По нему ты тоже скучаешь? — Знаешь, он тоже никогда понятия не имел, как. Антону Шипулину стоило бы один раз услышать эту интонацию. Возможно, у него поменялся бы смысл жизни. Рене приподнялся на локте и вперил в Мартена убийственный взгляд. — Мы все такие недогадливые. Молчание. Ну да, конечно. Опять не вопрос. — Скажи что-нибудь! – взъелся озлившийся советник. Мартен печально улыбнулся и неожиданно приник губами к его плечу. — ...и даже эту минуту, Рене. Если бы я только мог. — Если бы мог я, – мрачно отозвался Рене, подавив желание взвыть, – я остановил бы время там, где этот субъект был тебе безразличен. — Тогда мы бы не встретились! – нежно и убедительно шепнул стрелок. В минуту последовавшего за этим молчания, Рене внезапно подумал о том, что, не будь на свете биатлона, первая любовь могла бы получиться еще злей. Понравился бы какой-нибудь вертолетчик, двухметровый лотарингец с честными глазами нараспашку... В Анси, правда, особо не разгуляешься, но в седьмом горнострелковом под Греноблем совсем не такие строгие порядки, да и тринадцатый под Шамбери та еще скатерть-самобранка. Отдыхайте, месье Марешаль. Когда-то он корил себя за неосторожные визиты на базу, теперь у него не было сомнений, что стратегия была верной, пусть ансийский шлагбаум и нарезал стыд ломтями, а ощущение облеченной мнимыми полномочиями бесправности сопровождало на каждом шагу. Следовало напоминать этим людям, что к чему. Рене почему-то был уверен, что прознай сослуживцы Мартена про его австрийские фортеля, воспитательные воздействия не замедлили бы («Забыл, с кем спишь? Ты соображаешь, какую жизнь он может нам устроить? И как это мы за тобой недоглядели, Фуркад!»), а коллективная бдительность стала бы стальной. Жаль, что никто из подразделения Мартена не входил в национальную сборную по биатлону... Внезапно ему вспомнилось оброненное когда-то при его появлении возле рекреационного зала в Анси «Видал?» «Ну, это же Фуркад...», и хотя смысл реплики был ясен и тогда – парень притягивает таких вот типов, как ос медовый пряник – Рене по обыкновению едва не хлопнул себя по лбу. Дьявол, они знали. Знали про Анерта. И никому не сказали. Утаили свою осведомленность не только от начальства, но даже от самого Мартена. За проигранный спор взыскали с него сполна, а за это пощадили. Добрые дела должны оставаться тайной, о них не всегда должны знать те, кому ты их сделал... Черт бы их побрал, тюреновых стрелков, поодиночке и скопом. — Послушай, ты любил кого-нибудь до того, как меня встретил? — О да! Регулярно, – съязвил он. Мартен, поморщившись, вздохнул, но голос его остался спокойным. — Я сейчас не про пол-Парижа. Любил? — Да. Один раз, – сдался Рене. — Я тоже. Проиграв на ровном поле борьбу с немилосердностью – Мартен нечасто взыскивал понимания – Рене хмуро спросил: — Ты тогда пошел со мной потому, что тебе захотелось, наконец, потрахаться? — Это преступление? Я и так невесть сколько оставался монахом. — И ты решил, что я вполне подходящий тип для подобного. — Только не делай вид, что я сильно в тебе ошибался. — Он что, до такой степени тебя не хотел? — Представь себе. — Представил. Глядя, как он кусает губу, Рене подумал, что вернул удар туда, куда словил сам. — За полгода на русском фронте ничего не изменилось, и ты решил повторить? Все эти вопросы он уже пытался задавать два с половиной года назад, в сумраке парижского особняка...правда, выбирая гораздо более деликатные формулировки и интонацию. Тогда это не был допрос. Мартен сел в постели, обхватив колени. А затем, начисто игнорируя яд в его голосе, проговорил: — Ты был сама реальность. Такая, как она есть. И я захотел уже этой реальности, понимаешь? Я жил как во сне все время – иногда вроде что-то...намек на намек...но ничего такого, в чем я был бы уверен. Мне так осточертело то лето, межсезонье, тоска...что я захотел тебя, да. Захотел реальности снова. Пусть она меня надерет, но этого тумана с меня хватит. Пусть уже со мной будет что-то, что мне не кажется!... – в голосе прозвенел отголосок юношеского отчаяния, и Рене решил, что очередной шаг в познании Мартена им только что сделан. – Ты дал мне время подумать, и я подумал, – уже спокойнее довершил он. – И долго еще вспоминал то наше свидание как самый счастливый день в своей жизни. — А теперь? – болезненно вопросил Рене. — А теперь у меня более богатый выбор для таких воспоминаний. — Я не о том... Что сейчас? В который раз поражаясь – переход из одного положения в другое воспринимался как единое движение, непререкаемая крепость объятия не вязалась с расслабленностью мышц – Рене обнаружил себя на нем. В обнимающем его Мартене было не больше напряжения, чем в земле, впитывающей воду. Порой Рене и ощущал себя этой водой. Рекой, прокладывающей русло. Заливом, вжимающимся в сушу. Каплей, точащей камень. — А сейчас я люблю тебя каждой клеткой своего тела. Что бы ты ни творил, что бы ты ни говорил... Подожди, дай мне сказать. Одно время, знаешь, я тебя почти ненавидел. Думал – кошмарный тип, как я мог так на тебя запасть. Ты без меня проживешь, а я без тебя тем более. Но стоило мне снова тебя увидеть, как я понимал – ты мой. Минувшие пять лет сделали приговор не подлежащим обжалованию. Рене невольно содрогнулся. А потом задал совсем другой вопрос, нежели собирался. — Ты никого к себе не подпускал, был девственником. Почему я? — Откуда мне знать, почему? Поцелуй был до того глубоким, что Рене в какой-то миг испытал страдание. Неловкий, но узнаваемый эскиз этого поцелуя он попытался подарить ему тогда, под морозным небом, взметнувшимся над заснеженным человеческим миром, спрятавшим переплетение своих троп. Молчаливый мальчишка в клацающих по льду шиповках. Не познанный ни прежде, ни тогда, ни потом. — Ты помнишь, когда впервые обратил на меня внимание? – обессиленно поглаживая его, спросил Рене. — Я помню день, когда мы познакомились, – задумчиво ответил Мартен. – Но это было раньше. Еще до того, как погода испортилась...и я тебе как дурак улыбнулся. Это вот я помню! На его лице проступила почти точная копия той улыбки, и Рене вновь не совладал с собой. Господи, какая разница. — Я хотел, чтобы ты меня заметил, – прошептал Мартен, сжимая в ладонях его лицо. – Только и пытался представить, увижу ли тебя завтра... Но старался не думать о том, кто ты, какой ты, потому что знал, что ничего, кроме боли, не почувствую. — Почему нельзя было ничего этого рассказать, когда я расспрашивал тебя в Париже? — Я скажу, почему можно теперь. Потому что, хоть ты в это и не веришь, мы расстались. Думаешь, он не задавал мне вопросов еще похлеще, чем ты? Он был до тебя, а ты был до него. Просто какая-то петля времени. И я болтаюсь в этой петле...как кот Шредингера. — Рысь, — хмуро поправил Рене. – Рысь Шредингера. Мартен тихо рассмеялся. — Он бы оценил... — У него есть чувство юмора? – полюбопытствовал Рене. — Кое-какое имеется. — Когда ты поставил его в известность на мой счет, позволь спросить? — Не я, — вздохнул Мартен. – Кто-то из команды. Той осенью у нас были совместные сборы с русскими в кои-то веки, а я их пропустил, мы готовились к «Сервалу»... Но неважно. Теперь это не имеет никакого значения. — Умно, — задумчиво похвалил Рене. – Вероятность, что ты провалишь сезон на фоне миссии, считай, сто процентов, остается дать ему ниже пояса – и вуаля, оперативный простор! Кто-то от этого выиграл... Думаю, твоего Антона все это совершенно не обрадовало, и твое отсутствие на кубке тоже. Хотя держу пари, он считал, что ты огреб по заслугам! — Я и сам так считал. Той проклятой осенью перед Мали... У тебя было когда-нибудь чувство, что твоя жизнь рушится, как карточный домик? — Миллион раз. — Мне хватило одного. Та осень была прекрасна. Мартен был не просто хорош – ослепителен. Сердце на каждом шагу стряхивало остатки хромовой оболочки... — Тогда все произошло одновременно, – произнес Мартен, и по его интонации Рене понял, что скрытности пришел конец. – По подготовкам в батальоне я уже догадывался, что сезона мне не видать. Потом на том совместном сборе в сентябре кто-то брякнул, что я, должно быть, опять с тобой где-то кувыркаюсь, вместо того, чтобы тренироваться... Рене хмыкнул и напоролся на укоризненный взгляд. — Он тогда молчал, не звонил, но это меня не удивляло. Он был очень раздосадован, когда я сказал, что не смогу. Наговорил русских слов, очень понятных без перевода... А тут еще мы с тобой схлестнулись. Думаю, мы с ним подыхали тогда в одни ноги: я – из-за того, что от тебя услышал, он – из-за того, что услышал про меня... — С этого места поподробнее. — Тогда прозвучало только, что ты большая шишка из военного ведомства, и что у меня не первый год с тобой связь. Вот почему он ему не звонил и не писал после Мали. Надулся и решил не вмешиваться в чужую французскую жизнь. В те шесть недель, когда он имел исчерпывающую, как никогда, информацию обо всех переговорах Мартена, ничто не заставило заподозрить наличие в его жизни обеспокоенного любовника. — А он не любопытен!... — Если бы ты был режиссером, музыкантом или серфером, он знал бы больше, – аккуратно вернул удар Мартен. Рене, засопев, откинулся на подушки. — Мог сказать ему, что я работаю в министерстве обороны. Это не государственная тайна. — И то, что он офицер российской армии, тоже нет. — Ты знал, когда уезжал, что он в курсе? — Догадывался, что что-то случилось. Но нет, еще не знал. — Ему ты и подавно ничего не сказал... — Про «Сервал»? – Мартен горестно усмехнулся. Они оба погрузились в молчание. Потом в темноте вновь раздался его голос. — По дороге туда у меня в голове было пусто, как в ангаре под слом. Кто-то даже решил, что я напуган. Но я не был, просто у меня словно исчезли все линии будущего. В спорте непонятно что, с ним...не то чтобы я себе это будущее как-то представлял. Но одно дело не представлять, другое дело понимать, что оно невозможно. Разговаривает он со мной или нет – что это меняет, если оказалось, что для меня нереально с тобой расстаться? А ты дал мне очередную возможность все закончить, второй раз за три месяца – как говорится, читай по губам... — Я?! Осекшийся Рене вдруг задумался, что было бы, если бы в предрождественском Лионе мальчик все же был откровенен. Зашатавшийся на грани обморока советник министра обороны, вот что было бы, для начала. Неприкосновенный черный блистер улетел бы за неделю, а «Сервал» еще бы даже не начался. И вплоть до его начала господин советник метался бы между координационным центром, Генеральным управлением, кабинетом Жозефа, апартаментами Тюрена, вымаливая, требуя, угрожая, позабыв про тайны и стыд. И все это под Рождество, и все это безрезультатно... Мудрый ребенок, избавил...черт его дери. Сокровище. Наказание. — Я не умею тебя провожать, – процедил Рене. – Никогда не научусь. Делать это с улыбкой, с напутственными словами... не жди. Я это ненавижу всем сердцем – с тобой прощаться. Последние фразы он непроизвольно произнес на том чистейшем немецком, который вырывался у него, когда он сам не желал себя слышать. Когда никакого другого языка не хватало. Не в первый раз Мартен последовал его примеру. В ответ Рене услышал не безгрешное, но вполне верное «Но ведь встречаться после расставаний ты любишь?» Блин, это уже словарный запас. Это уже владение. Возмутительно. — Почему этого нет в твоем личном деле? – тоном завзятого французского инспектора поинтересовался он. — Оно за мной иногда не успевает. — Сказать, где еще оно за тобой не успело? — Нет! – Мартен сделал категорический жест. – Ты сейчас скажешь какую-нибудь гадость. — Кто – просто скажи, кто – столько разговаривал с тобой по-немецки, что ты так нахватался? Не Анерт же. Мартен убито улыбнулся. — Я вообще лишь раз слышал его говорящим по-немецки...с женой по телефону. Молчание и тьма сгустились одновременно. Видимо в ночном небе Сьоты водилось одинокое облако. Голубоватый свет померк. В темноте Рене подобрался к нему, наталкиваясь коленями на его колени и нащупывая руками и губами склоненное лицо. — Наедине он по-французски с тобой разговаривал? – шепнул он, сам не понимая, откуда в голосе взялось сочувствие. — Да, – чуть слышно отозвался Мартен, еще ниже склоняя лицо. – Пожалуйста, ни о чем больше не спрашивай. Любопытно все-таки, как он своротил эту скалу. Ничто в сведениях об этом человеке, раздобытых под разными предлогами по самым специфическим каналам, не давало ни малейшей зацепки. Горный хрусталь, мать его. Никаких мальчиков. Этот первый и последний. Черт, что у него за судьба – становиться первым, становиться последним, становиться единственным?! Почему на этой заднице нет никакого предупреждения? Не остановило бы... — Не думай, что отстану. Кто? — Рене, ты серьезно? Вилли! Он не так уж редко переходит на родной...и когда уверен, что его понимают, и когда уверен, что не понимают. А я в жизни своей столько ни с кем не общался, сколько с ним. Но ты скоро его догонишь!... — Я не дал тебе дорассказать. Про линии будущего. — Про это нет смысла рассказывать, – Мартен устало прислонился к изголовью. – Меня ничто уже не беспокоило, я понимал, что это означает... Поглядел там на рассвете на эти скалы и Бога поблагодарил, что привел тебя тогда в Анси, могли никогда больше не увидеться, ты ведь совсем не смотришь биатлон... Это не было правдой – с некоторых пор он иногда все же смотрел, сознательно подставляя сердце под рассекающее волшебное скольжение. Научился любоваться этими старательными битвами, крейсерским ходом Мартена, его взрывными спуртами...и попутно одним смазливым немчиком, о чем Мартену знать было вовсе не обязательно. Когда-то Рене Марешаль каждый месяц летал в Берлин ради таких вот мальчиков. Веская причина более не делать этого восседала сейчас на кровати, прислонившись к изголовью и уставившись на лунные вмятины на простыне. — ...и это безвременье продолжалось и там, и в госпитале, и в Париже...хотя с тобой оно было другим, приятным…но все равно, все это было как по ту сторону времени. А потом снова начали появляться линии будущего... Но до чего же ужасный был год! К олимпиаде то ли восстановлюсь, то ли нет. Ты все время зол... В другое время я бы и не переживал, но после того, чтобы было в Париже... И от него ни слуху ни духу. — Но вы все-таки выяснили отношения? — Как ты уже понял, это не сильная наша сторона, – Мартен жестом истомленного человека уткнулся в руки. – В сухом остатке... я тогда не смог уйти от тебя, а он от меня. Как не смог я, видело пол-батальона, а как это было у него, я не узнаю никогда. Но он не разлюбил. Кажется, полюбил только сильней. Этот взгляд в Сочи... Черт побери, этот взгляд... — Когда там следующая олимпиада? Какой счастливый год мне предстоит прожить на таблетках, семнадцатый?! Рене понимал, почему все, что связано с олимпиадами в жизни Мартена Фуркада, вызывает в нем такую злость, но ничего не мог с собой поделать. — Я...я сделал выводы, – с явным трудом произнес Мартен. – Некоторые вещи...словом, это будет по-другому. — Хочешь сказать, что будешь иной раз со мной трахаться? Очень великодушно с твоей стороны! — В том числе, – строго произнес он, приподняв голову. – И если ты меня не поздравишь с медалью, я с тобой разведусь. Оговорка Мартена на секунду лишила дара речи. Исправлять он ее, видимо, не собирался. Глядя на то, как он вновь опускает голову на руки, Рене внезапно почувствовал, до какой степени он устал от этого полуночного разговора. — Ты сперва ее выиграй! – обнимая его за плечи и побуждая улечься, насмешливо шепнул он. — Выиграю, не волнуйся. — А замуж пойдешь? — Чего? — Ты сказал, что со мной разведешься. Чтобы развестись, сперва надо каким-то образом... — Ты сам сперва разведись! Рене хмыкнул и прикусил мочку его уха. — Что еще? – простонал Мартен. — О чем ты разговаривал сегодня днем? «Неважно, нет, никогда, на то масса причин...». Он тебе звонил? — Ааа, это... Нет. Ничего подобного. Мне сделали определенное предложение, я отказался. — Что за предложение? — Рене, ты прямо как отец! — Весьма польщен. Колись. — Я отказался сниматься обнаженным. Доволен? — Даже не знаю... А почему, собственно? Мало предложили? Рене сознавал, что в его голосе полно иронии, но не был готов к такому глухому молчанию. В те несколько секунд, что длилось это молчание, он успел вообразить десяток шикарных ракурсов...нет, предложили, скорее всего, как положено. Но Тюрен устроил бы с этими фотографиями такое представление возле знаменитой витрины перед всем батальоном, что оставалось бы только застрелиться. — Как ты думаешь, ты сможешь спать где-нибудь в другом месте? – звенящим шепотом осведомился Мартен. — Нет. — А я смогу! — Это тебе только кажется, – Рене повис на плечах у обнаженного стрелка, в полный рост застигнутого лунным светом. Он умел одним объятием говорить тысячу «прости». Ощутив его щетину меж лопаток, Мартен уронил голову. — Почему мне так хочется тебя убить? – произнес он хриплым шепотом. – Ты всей душой против моего спорта, моей службы, моих медалей, но порно с моим участием ты купил бы первым... — Так я его и продал!... Мартен, не выдержав, рассмеялся и сокрушенно покачал головой. — Кошмарный тип. Как я мог на тебя так запасть... – бессильно повторил он, когда Рене вернул его в кровать. – Сейчас заявишь, что я и так зарабатываю своим телом, раздеваюсь перед камерами и да, конечно, как я мог забыть – раздвигаю ноги перед спонсорами! Все эти глупости он и правда ему говорил. Слова вырваны из контекста, но на измятой постели везде контекст, куда ни плюнь. — Я подтруниваю над тем, чего в тебе нет, потому, что побаиваюсь того, что в тебе есть. Распущенность это ерунда, но целомудрие вещь опасная. Оно водит неисповедимыми дорогами. Мартен долго молчал. Потом тихо проговорил, глядя ему в глаза: — Если ты про долг... Мы все просто делаем то, чего не можем не делать. И не делаем того, чего можем не делать. В сущности, наша жизнь происходит между неизбежностями. Мы и есть эта неизбежность. — Это сказало целомудрие в тебе, от начала до конца! – подытожил Рене. – И я каждый раз вздрагиваю, когда его слышу и думаю: уж лучше бы он снимался ню. Мартен вновь тихо рассмеялся. — Понятно... Извини, ответ «нет». Скользя по нему кончиком языка, добираясь до ложбинок на бедрах, переворачивая его на живот, Рене прошептал: «Я не в накладе». Господи, до какой степени все-таки был прав отец, когда говорил, что с такими парнями всегда заплатишь по счету, хотя они ничего с тебя не возьмут. — У нас с этим человеком есть что-то общее? – тихо спросил Рене на рассвете. Он не знал, сколько времени пролежал без сна, с остановившимся взглядом. Up she goes, up she goes*. — Глаза. Более неожиданного ответа он, пожалуй, не представлял и с невесть откуда взявшейся живостью уставился на Мартена. — Меня околдовывают холодные мужские глаза. Ну, Рене, не надо так жестоко пользоваться тем, что я тебе сказал!.. Улыбнувшись в ответ на этот упрек, Рене приник к его губам, сменив одно оружие на другое. Переводя дух после поцелуя и неуловимо подлаживаясь для близости, – за всю свою жизнь Рене никогда не встречал мужчину, который делал бы это так тонко и сдержанно – Мартен взглянул ему в лицо и легким движением взъерошил его волосы. — А какие глаза были у того, кого ты любил? — Такие же, как у тебя. Мартен вздохнул и вновь прильнул к его губам. Конец света наступил строго в полдень. Мартен оглядывался по сторонам, словно принимая решение, что из немногочисленных принадлежащих ему вещей оставить на месте, а что взять с собой. — Рене, я должен буду оставить тебя на один день. Точнее, на тридцать шесть часов. — Ладно. Рене пожал плечами, обманутый на мгновение этой сдержаностью и точностью. А потом развернулся на пороге и инстинктивно бросил взгляд на наручные часы. Он знал уже, что до конца дней будет морщиться, завидев такое же положение стрелок и стиснутый ими, словно щипцами, календарь. — Мальчишник на двоих? Он что, во Франции? На этот вопрос Рене не получил ответа. Слабо усмехнувшись, он прислонился к косяку и скрестил на груди руки. — В такой момент хочется сказать: в следующий раз используй свою винтовку. — Следующего раза не будет. Что-то на дне этого голоса показалось Рене более пугающим, чем перспектива дожидаться тридцать шесть часов на краю пропасти. — Пожалуй, нет, – согласился он. – Этого мне вполне хватит. Мартен все так же стоял посреди комнаты. Упираясь взглядом в виднеющиеся в открытом вороте очертания ключиц, бессознательно отмечая, что легкая рубашка как литая лежит на раздавшихся плечах, Рене Марешаль внезапно со знакомой уже отрешенностью подумал – того мальчика из Шамони простыл и след. Не вернешь. До второго Тюрена еще далеко, но... А потом, в сорок пять, его подстережет в горном лагере какой-нибудь восторженный мальчишка, росший с его фотографией перед глазами. Одна ночь, мой генерал. Я никогда не напомню. Я никогда не забуду. Нет, он ошибался, думая когда-то, что закоулки Маре так уж отличаются от горных троп. Эстафета передается везде. Где-то под крики и стоны, где-то под непроницаемое молчание, с кровью вдавливающееся в губы. Бывает, что к губам прилипает имя, бывает, оно застревает даже в сердце, но в целом этой неугасимой силе все равно. Какая ей разница, свершается это в ущельях улиц или скал, взабытьи, в отчаянии, в холодной решимости, в надежде обрести нечто неразменное? Какая ей разница, мнит ли кто-то, что он присвоил себе другого? Она слишком мудра для таких глупостей. — Я не задерживаю тебя, – без всякого напряжения в голосе произнес Рене, делая мягкий выпроваживающий жест в направлении холла и все еще усмехаясь своим мыслям. – Иди. — Мне не нужно позволение уйти. Только позволение вернуться. Рене только сейчас дал себе отчет, что что-то в его взгляде изранило его лейтенанта. Он стоял перед ним, выпрямившись как на плацу, скорбно прикрыв веки, и вот теперь Рене готов был поклясться – думает вовсе не о предстоящем ему свидании. — Хорошо. Мы встретимся с тобой здесь через тридцать шесть часов. Постараюсь не опаздывать. Мартен мгновенно вскинул глаза. Рене Марешаль улыбнулся беспечной улыбкой. — Ты же не думаешь, что я буду дожидаться тебя здесь! Но через тридцать шесть часов я здесь буду...надеюсь. — Что значит «надеюсь»? — Принято считать, что мы выстраиваем отношения со временем по своему усмотрению. Но как биатлет, ты наверняка не раз убеждался, что стремление во что бы то ни стало оказаться в определенный момент времени в определенной точке пространства иногда того не стоит, – Рене оттолнулся от косяка и направился в спальню, где с беспечным видом рассовал по карманам кредитки, права и телефон. Мартен в свою очередь скрестил руки на груди и повернулся ему вслед, наблюдая за его перемещениями. — Не смотри на меня как на грабителя, я оставил тебе почти все, – заявил он, увидев, каким взглядом Мартен проводил исчезающую в кармане упаковку презервативов. – Адью, дитя мое. Не забудь запереть сейф. Cцапав солнечные очки с подзеркальника, он послал ошеломленному Мартену воздушный поцелуй. Этому Рене Марешалю было лет двадцать, и он ни в чем не нуждался, чтобы исчезнуть. Человек в нем был избалован и взыскателен, любил комфорт, просчитывал шансы. Зверь в нем ничем таким не занимался, полагаясь на чистый инстинкт и удачу. В этих действиях не было ни рассудочности, ни безрассудства. Он не намеревался брать реванш и устремляться в какое-нибудь злачное место, он вообще не знал, куда направится. Ноги сами привели его в порт. Поколебавшись – Поркероль или Порт-Кро? – он определился в пользу последнего как более уединенного. Эвкалиптовая тень, благословенная водная преграда... Хорошее место, чтобы пережить то, что невозможно пережить. Капитан одной из яхт согласился доставить его туда немедленно. Не отказав себе в том, чтобы описать дугу вдоль побережья, прежде чем зайти в гавань, Рене высадился и отправился на прогулку. Миновав строй лениво колыхающихся прибрежных пальм, полюбовавшись со стороны на стены портовой церкви, увенчанной молчаливой колокольней, он обвел взглядом вздымающиеся лесистые склоны. Рене Марешаль любил острова, и вовсе не только тропические. Пожалуй, он мог гордиться тем, что его нога ступала на все острова, принадлежащие Франции. Порт-Кро не был исключением. Он хорошо помнил все это – ступеньки, тропинки, торжествующий повсюду эвкалипт, белые стены маленького отеля, захлебывающиеся в олеандровых зарослях. Обеденный час миновал, плащи зонтов сонно висели над бирюзовыми столиками, по большей части уже лишившимися скатертей. Это не помешало Рене устроиться в тени. Избавив официантку от хлопот с тентом и заказав лишь чашку кофе и бокал воды, он со вздохом подавил страшнейшее желание попросить еще и пепельницу. Н-е-т. Голос Мартена в голове дополнился мгновенно представившимися черными глазами, строго и осуждающе взирающими на него. Буркнув про себя «скорбный Бемби!» и вздохнув при мысли, что Мартен согласился бы и не на такое прозвище, лишь бы не видеть его с сигаретой, Рене потянулся за телефоном. Это его в какой-то мере спасло – уставившись на экран, он какое-то время без движения пропускал через мозг ниспосланную боковым зрением молнию. Потом, забыв про надежно скрывающие его глаза солнечные очки, осторожнейшим образом покосился туда, откуда она пришла. Да, нервы и жара, даже вместе взятые и возведенные в куб, тут ни при чем. Этот русский мужчина, явно не слишком уютно чувствующий себя в заповедном олеандровом пристанище с видом на гавань, ему не померещился. Какое-то время Рене Марешаль разглядывал его – ему впервые предоставилась возможность делать это в таком освещении и с такого расстояния. Слегка растерянный, чуть напряженный. Вполне аппетитный. Ниспадающие на лоб русые волосы, тронутые солнцем скулы, припухшие губы. Руки, вертящие солнечные очки...скатерть, телефон, бутылка воды. Зеленые полосы на тенниске. Золотистые полосы загара на предплечьях. В следующий момент сердце чуть не выпрыгнуло, поняв, чего он здесь дожидается. Точнее, кого. Мартен наверняка положился на регулярный рейсовый транспорт. Уперевшись на мгновение лбом в руки и оставив мозг наедине с кофейно-эвкалиптовым запахом, Рене Марешаль осознал еще одну деталь. Место для свидания без сомнения было выбрано Мартеном. Скалистое, лесистое, отрезанное. Сейчас появится. Надо уходить. До Поркероля подать рукой, а там...а там будет видно. То-то удивится капитан. Хоть бы не сыграл куда-нибудь, писать ему надо немедля... Который час? Да, можно было предугадать... Главное теперь – не столкнуться нос к носу в гавани. Хорошо еще, что не успел напроситься в этот самый отель! Набрав адресованное капитану сообщение и сняв солнечные очки, Рене не таясь уставился на сидящего в отдалении мужчину. Отдаление было условным, площадка ресторана была невелика. Посылая ему этот взгляд – прохладный, ничего не выражающий – он предоставлял ему шанс не столько узнать, сколько догадаться. В первый раз скользнув по нему безразличным посторонним взглядом – просто еще один иноземный толстосум ¬– россиянин взглянул снова. Потом снова. Вот тут Рене почувствовал уверенность, что в его уме промелькнула догадка. Поднявшись на ноги, он рассчитался с подлетевшим официантом и неспешно направился по тропинке вглубь цветущих зарослей, окружающих крошечный отель. С каждым шагом сердце все отчетливей давало понять, что оно не рассчитано на подобные дистанции. Обогнув здание и выглянув с другой стороны, он увидел то, что и ожидал – Мартен в темно-синей тенниске и джинсах стоял возле столика, за которым сидел россиянин, и прислушивался к его словам, временами не слишком внимательно оглядываясь по сторонам. Подняв лицо, тот что-то сдержанно и встревоженно объяснял. На лице Мартена было написано недоверие. Наконец, он уселся напротив, водрузив солнечные очки поверх волос и, уперев локти в стол, безрадостно и веско проговорил что-то, после чего его визави замолчал. Прочитав себе крайне выразительную и столь же безосновательную мораль – как можно было не сообразить, что Мартен направит его именно сюда? – отметив, что он не пренебрег тем, чтобы принарядиться, и болезненно заключив, что они с русским смотрятся просто отлично за одним столиком, Рене испытал тот прилив тревоги, который давал понять, что что-то важное он упустил. Сознание восприняло, но не отдало должного...чему? Глядя на эту пару, Рене уяснил, что это нечто все еще у него перед глазами. Вот это выражение на лице Мартена. То самое, с которым он сказал слова, после которых на лице у русского нарисовалось что-то, смахивающее на вину. Мартен наверняка дал ему понять, что свидание, на которое он его выдернул, вероятнее всего, стоило ему отношений с тем самым мужчиной, присутствие которого ему померещилось. В следующее мгновение Рене осознал, что ставки за этим столиком равные. Вот почему виноватая мина у русского продержалась недолго. Торг с дьяволом в олеандровых зарослях у выбеленных стен тоже был недолгим. Рене Марешаль ощущал, что само его присутствие в ситуации путает карты. Совпадение было случайным; он нисколько не стремился к тому, чтобы выслеживать Мартена, быть очевидцем его свидания, скорее, наоборот – покидая дом, он мечтал оказаться как можно дальше от происходящего, как можно более свободным... Факт совпадения и был единственным поводом к торгу. «Почему-то это случилось! И для чего-то... Случайностей не бывает, ты здесь, они здесь... тебе дана возможность...» – пел олеандровый дьявол, заставляя теребить оправу солнечных очков. Ага, возможность. Растянуть удовольствие до следующего раза. Пока эти двое не закроют все мишени, будучи предоставлены, наконец, самим себе. Где-нибудь, когда-нибудь. Неизбежно. Будь Рене Марешаль моложе лет на пятнадцать, он, пожалуй, метнул бы кости. Подошел бы к столику и поставил бы душу на кон. Вместо этого он вымерил зыбкими шагами кружной путь до гавани и вновь поприветствовал капитана. Силы черпались в затянутом тиной колодце: однажды он ушел, не позволив судьбе распорядиться по своему усмотрению – настал миг, когда следовало предоставить ей эту возможность, сделав то же самое. Разувшись и вскарабкавшись на бак, Рене отчаянно вперился в опаловый блеск, расстилающийся до самого горизонта. Они, верно, все еще молчали, глядя друг на друга – двое безмозглых детей, лишенных общего языка, но наделенных чем-то, что безмолвно и неумолимо единило их над пропастью. Молчал и некто третий, чей болтавшийся над пропастью мост казался как никогда призрачным и шатким. Счастье еще, что есть возможность двигаться навстречу этому равнодушному сверканию, оставаясь в неподвижности... Мчаться, не шевелясь. Сковавшее оцепенение препятствовало бы тому, чтобы где-то шататься, но и пребывать в четырех стенах, оставаясь на одном месте, он бы сейчас не смог. Если не считать полузабытых впечатлений детства, он никогда не получал такой дозы прямого облучения. Ему даже не обязательно было видеть, как рука этого русского ползет навстречу руке Мартена – преодолевая сантиметр за сантиметром, словно ценою крови – как встречаются кончики их пальцев, все пять, куполом упираясь друг в друга... Вглядываясь в облик этого мужчины, изменившегося за последние полтора года в не меньшей степени, чем Мартен, Рене убедился, что был прав, заявляя, что он ему не соперник. Мартен, принадлежащий ему, никогда не принадлежал Рене Марешалю. Он был его первым и, конечно же, последним. Окончательным и не подлежащим обжалованию. Как приговор, отразившийся от горных стен, он мог лишь возвращаться эхом самого себя. Пока этот парень в тревоге оглядывался по сторонам, в устремленных на него черных глазах переливалось столько нежности, боли, снисхождения, горечи, печали...и надо было видеть, как Мартен погасил эту нежность одним ударом ресниц... Опять пощадил. Не стоило. Стоя на палубе, Рене ощущал себя болью, раздуваемой ветром, случайно зацепившейся за леера. Рано или поздно они дожили бы друг до друга. Малыш просто подцепил на горнолыжном курорте мужчину постарше, чтобы поупражняться, и у этого мужчины не хватило ума остаться в эпизодической роли. Вовремя исчезнуть. А что не произошло вовремя, потом всегда происходит невовремя...как вот это почти беззвучное «Я люблю тебя», сползающее с губ вопреки всему... Кабы не это «я люблю тебя», можно было бы и дальше потрахивать друг друга раз в шесть недель. Писать мелким почерком безымянную историю. Жил-был французский лейтенант, у него был мужчина. Лейтенант предпочитал мужчин. Мужчина предпочитал лейтенанта. Но через тридцать шесть часов этой истории придет конец. Ей уже пришел конец, просто еще тридцать шесть часов будет падать занавес. Нет, уже меньше... А дальше –череда эпизодических ролей, играемых все реже, исполняемых без всякого блеска... Главные роли суждены не всем. Внезапно адски захотелось быть главным, единственным, постоянным, законным, любимым. Выторговать у судьбы отрезок времени – Господи, сколько там его осталось-то – на котором двое мужчин могли бы жить в одном доме, спать в одной постели, смотреть в одном направлении, служа Франции...встречать и провожать накатывающие волны лет. Делать простые вещи. Жить простой жизнью. («Так вот она какая, простая жизнь!» – пошутил как-то Мартен, когда они перешагивали порог «Орселины»: Рене все-таки предпочел сохранить за собой претенциозную виллу в Швейцарии, доставшуюся в наследство от матери. «Ну, я не совсем это имел в виду...» «Я так и понял»). Боль полоснула, едва не оторвав от лееров. Капитан, не уставая удивляться причудам своего бессонного гостя, кружил вдоль побережья всю ночь. Оставив этих двоих их собственной боли – на откуп, на произвол – Рене Марешаль молча рассчитывался со своей: отворачивался от береговых огней, прислушивался к шепоту воды, прислонялся спиной к рубке, сидя на палубе, глотал коньяк. Хотя страдания были привычными – если бы Ивонн увидела, она, верно, рассмеялась бы: ты не грешник, Рене, ты мученик! – он не вспоминал прошлогодний февраль. Та дождливая ночь в кабинете с наглухо зашторенными окнами ничем не была похожа на эту. Воздух оставался теплым, волна мерно ласкала борт, береговые огни задорно мигали, кое-где лениво тлели...чинили препятствия летним созвездиям. Не тем, что сверкали над Шамони...другим...точно так же взирающим на чужой, посторонний, никому не принадлежащий мир. Для них ничего не изменилось за последние шесть лет. За последние тридцать. За пару тысяч лет... Как он там сказал: новыми иногда становимся только мы?... Нелепо и странно – знать, что они оба, в сущности, мальчишки, и при этом снова чувствовать себя ребенком, тайком оказавшимся вблизи двух неистово сходящихся взрослых на берегу. Просить пощады у собственного воображения, обеспечивающего приближение к Порт-Кро с любого расстояния, подносящего душу к веранде того отеля, словно к жаровне...рисующего тот испанский поцелуй, два мужских силуэта – смуглый и перламутровый – вдавливающиеся друг в друга... Всей-то разницы, что Мартен не станет ничего на нем рвать, не в его правилах. В его правилах – вернуться через тридцать шесть часов с непроницаемым выражением лица. Ага, конечно, вернется он... как же. Хватит жечь горючее, пора поворачивать... У того, что господин Шипулин накануне своего бракосочетания оказался во Франции, есть объяснение...и Мартен Андре Фуркад сделает то, что вполне в его правилах. Почувствовав, что по щекам скользят слезы, Рене обессиленно усмехнулся: подобно Мартену, он мог бы сказать, что не плачет – просто течет из глаз. Иссякающая ночь неожиданно подарила ему успокоение. «Полное принятие происходящего» - кажется, так это называл психотерапевт. Ну, вот оно. Он провел на палубе еще пару часов, ощущая до странности мягкое ровное печальное чувство. В этом не было отстраненности, безразличия – пожалуй, он никогда не ощущал себя до такой степени частью мироздания. Звук воды, предутренний ветер, светлеющее небо, подернутое дымкой, скрывшиеся за горизонтом острова – все было частью этого чувства. В который раз море вернуло ему самого себя. Суша в который раз предъявила свои права, лишая только что обретенного. Рене не обнадеживал себя, и все же темный запертый дом, представший его глазам вечером того дня показался мрачней могилы. Хуже всего было то, что каждый угол этой могилы дышал жизнью. Дом выглядел точно так же, как в первый день – обновленные батареи бутылок с питьевой водой, едва уловимый древесный аромат, нигде не пылинки. Но положительно все, начиная от гравия у крыльца и заканчивая сочащимся в спальню серебряным мерцанием, вызывало кровотечение. Гостиная, терраса, другая спальня...повсюду мучилась жизнь, пульсировала память. Стараясь не смотреть по сторонам, Рене пробрался на пустующую кухню. Пребывая в том же безупречном порядке, она хотя бы не мерцала. Разговоры, молчание, поцелуи, оргазмы – ей не досталось ничего. У всего свершившегося в этом доме были другие наследники. Впрочем, одно наследство Рене Марешаль, покинувший этот дом тридцать два часа назад, ей все же оставил. Вот оно. Разум говорил, что вода сейчас куда нужнее, чем бесконечный коньяк. Кожа и губы были сухими, обветренными, волосы, казалось, вобрали в себя морскую соль, а земля под ногами после суточного пребывания на палубе покачивалась и так. Но Рене решил, что начнет считаться с его голосом не раньше, чем завтра утром. Вряд ли в солнечном свете призраков станет меньше, но вещи собирать все же будет проще. Все-таки все...ну и ладно...к черту эти часы... Смотреть на них нет никакого толку... Это жизнь...заканчивается всего лишь очередная история, написанная мелким почерком... Нет... почерком размером с горы, застящим небо... Рене со стоном потянулся к наполненному в который раз бокалу, от неловкого движения бутылка соскользнула со стола, и он успел с тоской и досадой подумать о том, что пол усеют осколки. В мгновение ока память воскресила ночь на «Самире», когда он, пробираясь через погруженный во тьму салон, пропорол пятку осколком разбитого бокала. Он так и не смог найти свою обувь после вылазки на палубу, куда выбрался провериться перед сном. Яхта шла в ночи малым ходом, и плеск воды под открытым небом, мерный шум мотора, ночная свежесть и никем не нарушаемое одиночество после шумного веселья были такими умиротворяющими, что он чуть не заснул на баке. Спустившись, наконец, в темный салон, где несколько гостей так и остались спать на диванах, он направился к себе и издал жалобный стон, когда стекло впилось ему в ногу. Примостившись рядом с чьим-то неподвижным телом, он наощупь вытащил осколок. Кровь благополучно капала на светлый палас, и он в отчаянии стащил с себя рубашку. Неловко обматывая ею ступню, он внезапно услышал раздавшийся у входа в салон голос: «Что случилось?» «Стекло. Осторожно, где-то вон там...» Венсан присел перед ним на корточки и критически осмотрел уже испятнанную перевязку, насколько позволял едва сочащийся слабый свет. «Не хочу, чтобы ты заляпал мне всю яхту», – заявил он и подхватил его на руки, пресекая сопротивление. Рене не потребовалось много времени, чтобы уяснить, что этот парень несет его к себе, видимо, не намереваясь ни спускаться по ступенькам вниз к его каюте, ни позволять ему пачкать лестницу. «Откроешь?» Явственно ощущая напрягающиеся руки и жар его тела сквозь единственный слой ткани, Рене умудрился сделать нужное движение и отпереть дверь каюты. Он видел это место, но, кажется, даже не переступал порога в тот раз...не довелось и теперь. Будучи обрушен на кровать, остерегаясь запачкать что-нибудь в этом чертоге, Рене так и остался в лежачем положении с ногой на весу. В ванной вспыхнул яркий свет, зажурчала вода. Рене попытался осмыслить происходящее и для начала потянулся к панели освещения. «Не зажигай света, хватит и этого, – сказал Венсан, заметив в зеркале его движение. – Спьяну мне все режет глаза». Он вовсе не был пьян. Его движения были точными и аккуратными. Он ни разу не пошатнулся со своей ношей по пути сюда. Меньше всего Рене мог поверить в то, что эти руки, выжимающие полотенце над раковиной, делают это для него. Залитый электрическим сиянием стройный силуэт был ослепителен в зеркальном отражении. Размотав окровавленную рубашку и одним небрежным движением швырнув ее на пол ванной (Рене подавил тяжелый вздох – эта была одной из лучших, имевшихся в его распоряжении), Венсан закутал его ступню в мокрое полотенце, сообщив, что стекла в ране нет, но порез глубокий. Выскакивавшее ко всем чертям сердце явно не способствовало остановке кровотечения. С четверть часа провозившись с промыванием и перевязыванием кусающего губы Рене Марешаля, Венсан напоследок неожиданно обтер мокрым полотенцем и другую его ступню. В этот момент Рене понял, что ему суждено провести ночь на этой кровати. Меньше всего он рассчитывал оказаться в ней вот так – с сомнительно чистыми ногами и кровоточащей пяткой. «Венсан...» «Ты обещал звать меня Винченцо!» «Я ничего тебе не обещал...» «Ну так пообещай. А я тебе пообещаю никому не рассказывать, кто оставил в салоне лужу крови». «Не годится, все равно все завтра узнают». «Не от меня! – шутливое выражение на лице сменилось серьезным. – Обещаю никому не рассказывать, что эта кровь осталась еще и на моей постели». «Нет уж, это я тебе обещаю...» Воспоминание об этой ночи оглушенная память хранила в виде осколков, всплесков и ран. Ее хватало то на приникшие губы Венсана и щекочущее прикосновение носимого им на шее амулета, то на боль в чертовой пятке, воздетой чуть не к потолку – он и впрямь так боялся что-нибудь испачкать, что так и остался лежать на спине, стараясь не касаться ногой простыней. Эта боль была ничтожной по сравнению с той, которую причинил ему Венсан. «Прости, – отрывисто прозвучало над ухом несколько минут спустя, – хотел еще раз это услышать». Нынешний Рене Марешаль прекрасно знал, что в тембре его голоса есть нечто, сильно отзывающееся в другом мужчине, но тогда он даже не догадался, что его судьбу решил стон, который он издал, напоровшись на тот осколок... Молниеносный разряд этого воспоминания, не склонного терять ни вольта своей мощности, сотряс изнеможенный мозг, а звука упавшей бутылки так и не последовало. Подивившись этому сбою в пространственно-временном континууме, склонном, кажется, барахлить чем дальше, тем больше, Рене лениво навалился локоть. Не успели ресницы сомкнуться, как бутылка вновь ровно установилась перед ним на поверхности стола, а знакомый голос над головой тихо произнес: — Не люблю этот звон, когда что-то бьется. Он не стал включать свет, от этого его силуэт тоже показался призраком. — Мартен? Он не обернулся, только кран зажурчал над раковиной. — Ты здесь? – приподнявшись, без всякого доверия к призраку спросил Рене. — Как бы да. — Я не просил тебя мне вернуть, – с отчаянным трудом выговорил Рене. – Я обещал, что больше не буду просить... Я смерти просил побыстрее... Так все достало...не хочу больше... — Слушай, по-моему, алкоголь плохо влияет на твою депрессию. Я позвоню доктору Ванши и все ему расскажу. — Все, может быть, не надо, история получится слишком долгой... – Рене пошатнулся, слезая со стула, и Мартен одним сильным движением подхватил его под колени. - Куда ты меня тащишь? — Сбросить с балкона! И снимать потом на видео, как пьяный советник Марешаль выбирается из жасминовых кустов... В постель, конечно. — Видео будет там? – ухмыльнулся верный себе советник Марешаль. — Нет, под балконом, если ты еще раз об этом заикнешься. В спальне Мартен опустил его на кровать, аккуратно прикрыл ставни и поинтересовался: — Как ты думаешь, тебе будет плохо? — Что? – искренне недоумевая спросил тот, кому было плохо последние тридцать шесть часов. — Тебя будет тошнить после всего того, что ты заглотил? — А... Одному Богу известно.... – Рене перекатился на живот и уткнулся в подушку. Мартен обошел помещение, и через минуту возле подушки обнаружилась емкость, раньше служившая вместилищем для керамического декора, и полотенце из ванной. — Если будет, – коротко проинструктировал он и начал раздеваться в темноте. – Все, спи. Нет, подожди, дай я с тебя хоть что-то сниму... Mon Dieu! Надо же было так налакаться! Как тебя терпела жена, не представляю. — Ей это неплохо удавалось, – пробурчал Рене. – Она...позволяла мне...уй....в таких случаях спать в штанах... — Поплачь еще. Мартен сдернул с него брюки, взялся за футболку и внезапно одним ровным сильным движением распорол, обнажая спину. Рене вздрогнул, хмель пошел на попятную. — У тебя с ней связаны неприятные переживания, – произнес голос за спиной. – Не хочу, чтобы ты ее носил. — Прощай мой Филипп Пляйн... — Я подарю тебе парочку других, – склонившись, насмешливо шепнул ему на ухо Мартен, и Рене усмехнулся мягко, как волна, накатившему воспоминанию о жарком парижском сентябре. Он помог Мартену выпростать свои руки из рукавов («Липкий...соленый...тебя что, к пиву где-то подавали?») и, вновь утыкаясь в подушку, почти бессознательно выдохнул: — Прости. — Ты тоже, – отрывисто прозвучало в ответ. – Все, спи. Спустя почти минуту Рене Марешаль собрался с силами. — Спасибо. Кажется, это слово еще ни разу не стоило ему такого труда. Глухо уронив его в темноте, он скорее почувствовал, чем подумал, что перешагнул в жизни еще одну черту. — О-о... Похмелье напомнило о себе, и Рене счел за лучшее не шевелиться. Потом, не открывая глаз, все же пошарил рукой рядом с собой. Мартена не было. Он даже не удивился, что первая мысль была о нем. Вот уж кто никогда не надирался всерьез – так, чтобы не мочь лежать на кровати, ни за что не держась! Словно в ответ на слабую улыбку, адресованную этому обстоятельству, из окружающего пространства до него донеслось странное бряцание и постукивание. Когда к постукиванию присоединилось вкрадчивое музыкальное сопровождение, он догадался, что слышит запись. В этих звуках было нечто животворящее и несомненно очень знакомое, Рене мог поклясться, что уже слышал это. Не размыкая век, он поприветствовал того, кого не смог нащупать рукой и кто теперь тихонько посягал на его уши. Пошевелив ногами под простыней, вспомнил, как Мартен стаскивал с него штаны и вновь усмехнулся. А уж вспомнив, какая участь постигла Филипа Пляйна, даже приокрыл один глаз. По прежнему оставаясь у порога слышимости, музыка стучалась в сознание, аккорды набирали силу, к ним упорно примешивались какие-то посторонние звуки, кряхтение и посапывание. Откликаясь на настойчивый зов мелодии, Рене усилием воли повернулся на бок и вздрогнул. Во-первых, прямо перед ним оказались внимательные глаза Мартена, присевшего у кровати на корточки. Во-вторых, в музыку вторгся совершенно уже устрашающий человеческий звук, и память, наконец, подсказала, где он это слышал**. — Знал, что поможет, – Мартен встал и выключил запись. — Поставь с начала, – неожиданно попросил Рене, разлепив сухие губы. Мартен выполнил его просьбу. Затем вручил ему стакан и, вновь устроившись на корточках, коротко сказал: — Регидрант. Делая осторожные глотки, Рене продолжал прислушиваться. Да, Ума Турман, выдирающаяся из заколоченного гроба, определенно резонировала... — Как ты себя чувствуешь? — В соответствии с именем***. Губы Мартена улыбнулись. — Мы просыпались под эту музыку в госпитале, – поведал он. – Я и другой парень, легионер из Гвианы. Мы оба были после операций, вдобавок, я пальцев на руке не чувствовал. Вспомнил это ее «Швельни большим», а потом нашел эту музыку в телефоне. Я никак не мог вставить наушники, поэтому он тоже услышал. Потом мы ставили ее каждое утро и цеплялись за все эти поручни, чтобы встать. Вглядевшись попристальнее, он убедился, что Мартен провел ночь без сна – следы бессонницы на его лице он научился читать безошибочно. — Что, тебе все еще нет покоя? Мартен, пожалуйста... — Я следил, чтобы с тобой все было в порядке. Ты временами забывал дышать, и я не был уверен, что не случится чего похуже! Хорошо, что у меня нашелся нюхательный спирт. — С чего это у тебя....– начал Рене. — Мне тоже бывает не по себе иногда, представь. Рене мгновенно пришел в себя, несмотря на головную боль и подозрительно уставился на Мартена. — А куда смотрит твой Андре? — Туда же, куда и твой Жозеф. Закажи завтрак, пожалуйста. Я хоть чуточку подремлю. Рене с изумлением обнаружил, что вообще-то голоден. Потом вспомнил, когда в последний раз ел. Странно, что он еще жив. Впрочем, в алкоголе есть калории. Сделав заказ, он вернулся в спальню. Мартен спал в полусидячем положении, обессиленно привалившись к изголовью и уронив руки между колен. Рене осторожно уселся рядом, глядя в утомленное лицо. Бедный мальчик, совсем измотали... Хуже, чем Тюрен и Фройцбах вместе взятые! Месье Шипулину удачной женитьбы, а месье Марешалю удачного развода. Спокойные крепкие отношения и хороший размеренный режим – вот что ему нужно. И никаких больше метаний туда-сюда и бессонных ночей рядом с пьяным неврастеником. — Хочешь со мной разобраться? – тусклым голосом спросил Мартен и поднял на него глаза, когда он потеребил его за плечо. — Очень, – с нежностью шепнул Рене и коснулся его губ. — Так давай, – так же шепотом произнес Мартен. — После завтрака. А сейчас я хочу, чтобы ты нормально лег и немного поспал. Я разбужу тебя. Мартен послушался и уткнулся в подушку. Прикрывая его простыней, Рене с удивлением ощущал, что вообще-то не чувствует никакого позыва к ревнивому мщению. Зверь в нем недоверчиво принюхивался к этому телу, ища следы преступления и находя лишь следы усталости. Ладно...все потом. Надо хотя бы действительно смыть с себя соль... Когда час спустя он вошел в комнату с двумя чашками кофе и увидел, как он дремлет, сжавшись на боку, то чуть не умер от разрыва сердца – таким тоненьким вдруг показался ему Мартен. Несколько бесконечных секунд он созерцал его подрагивающие ресницы, припухшие губы, изгиб стройного тела, перетекающий в линию обнаженных ног, согнутых колен.... и чувствовал, что сходит с ума от ощущения его беззащитности и обнаженности. Откуда оно бралось? Если бы олимпийские медали не убеждали, каким страшным, неодолимым соперником может быть Мартен Фуркад на дистанции, он не поставил бы на это сейчас и чашки кофе... — Просыпайся, любовь моя. Он сказал это, присаживаясь рядом с Мартеном, и убедился, что сердцу было еще куда падать: ресницы приподнялись и золотисто-карие глаза блеснули из-под них, а губы шевельнулись, шепча: «Ну что...доброе утро?». Касаясь этих губ, Рене думал: все это было в его жизни, а вот это пронизывающее чувство в груди – никогда. Его Мартен. Только эти пальцы должны были ломать круассан – на двоих, сперва один, потом другой. Только эти глаза должны были смотреть на него поверх чашки кофе. Только этот запах должен был приправлять утреннюю трапезу...пряный и неуловимый, вечно недостающий... — Рене, ты так смотришь, что я теряюсь... — Зато я никогда тебя не потеряю, так что не волнуйся. Ешь, пожалуйста. Этот завтрак почему-то запомнился Рене во всех подробностях. То, как Мартен временами смотрел ему в глаза, чуть краснел и вновь принимался за еду. То, как мгновения потихоньку крошились, вечность уделывая в щепки. Время шло ни быстрее, ни медленнее, просто в каждый миг что-то происходило – его рука сжимала вилку, на чуть передвигался палец, и с тарелки исчезал кусок, и губы припечатывались к чашке... и память запивала все это жгучим имбирным соком с похмелья. — Поспи еще. Хочешь на террасе? Сегодня облака. Не жарко. — Ты шутишь? — Нет. Завтра снова будет тридцать четыре. А сегодня день поблажек. Мартен усмехнулся («так я и поверил...»), но, когда с завтраком было покончено, перебрался на террасу. Там действительно было хорошо. Рене обустроился рядом – после такого заплыва придти в себя еще тоже только предстояло. — Где тебя носило вчера? Ты словно в одежде купался... — Наебнулся с яхты посреди тусовки. — Рад, что ты жив. — Я тоже. Хватит допытываться, спи. — Расхотелось... – Мартен до хруста потянулся на своем импровизированном ложе и примостил подушку повыше. — Как твой русский? – светским тоном осведомился Рене. — Прекрасно, – мрачно прозвучало в ответ. – До конца года станет папашей. От неожиданности Рене кашлянул. — Заделал ребенка сразу же после сезона, – еще более мрачно сообщил Мартен. – Он не услышал ни одного моего слова, что я пытался ему сказать в марте! Сам загнал себя в это положение, на пятой скорости. Правда, он этого и не отрицал. Сказал, что хотел отрезать себе все пути... — ...к тебе. — И сидел после этого передо мной с убитым видом. Да еще уверял, что ты здесь где-то, что он тебя только что видел... В общем, я даже не знал, что ему сказать. — Зачем приезжал-то? Провести с тобой предбрачную ночь и сообщить тебе эту потрясающую новость? — Нет, – злобно возразил Мартен, – я вытянул из него это почти случайно! По-моему, он и не собирался ставить меня в известность! Но в остальном...я не виню его в том, что ему захотелось этой встречи, – на тон ниже произнес он. – И ты...ты прав был, я тосковал. Для нас с этим связано столько всего, это как жизнь в жизни. Наверное, предполагалось, что мы побудем вместе напоследок, я уже почти смирился с твоей мыслью...но, как оказалось, я не сплю с мужчинами enceinte****. — Что же, вы все это время только разговаривали? Мартен молчал, опустив глаза, и в груди успел разлиться холод, прежде чем он почти без голоса промолвил: — Я проводил его до аэропорта в Ницце. Потом поймал рейс на Марсель. Порвался на британский флаг и вернулся в полночь, как Золушка. Господи, мог бы написать, что задерживается... Но не в правилах Мартена Фуркада («Я не люблю писать, что опаздываю», – сказал как-то нахмуренный мальчик, глядя в свой телефон, и Рене Марешаль тогда еще не знал, что это подразумевает нечеловеческую собранность). — Рене, я знаю, что ты осуждаешь меня. Осуждал бы, что бы я ни сделал в отношении него, – уставившись бессонными глазами с соседней кушетки, произнес Мартен. – Однажды я сказал ему, что перепрыгнуть пропасть на восемьдесят процентов означает погибнуть. Мы свою перепрыгнули на девяносто. Ладно, теперь твоя очередь. Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю и от чего мне будет больно. Рене молча вытащил телефон. От него ожидался отчет о минувшей ночи, но он решил иначе. Мартен вгляделся в изображение и отрывисто выругался. — Подожди, дай мне рассмотреть. Он снова завладел телефоном. Присевший рядом Рене наблюдал, как сужаются и расширяются его зрачки. — Я знаю это место, – произнес он неуверенно. – Это Кап-д’Ай. — Верно. Ты бывал там? — Да, в детстве там все так и выглядело, – Мартен продолжал вглядываться в изображение. – Он что, гонщик? Рене Марешаль поаплодировал бы, если бы не был настолько ошеломлен. Ему доводилось упоминать в разговорах с Мартеном этот вид спорта, но было совершенно очевидно, что дело не в памяти, а в зрительном восприятии. На взгляд Рене, ничто в облике юноши, запечатленного в небрежной и изящной позе, на это не указывало. Тем не менее, Мартен пришел в этому заключению, пристально вглядываясь в оцифрованный старинный снимок. — Просто Шерлок Холмс, – похвалил Рене. – Как ты догадался? — Фабио Монтале*****... – поправил Мартен. – Шея! Здесь такой ракурс, что это не очень бросается в глаза...но такие шеи бывают у гонщиков. Каждый вид спорта сказывается по-своему. — Да, тогда он увлекался этим. — Он жив? – метнув на Рене быстрый взгляд, спросил Мартен. — Да. — Когда вы виделись в последний раз? — Три недели назад в Монако. Рене давал себе отчет, что сумел в превосходной степени сохранить самообладание только потому, что в его крови тогда все еще плавал искусно составленный химический коктейль, призванный исключить всякие перепады настроения. Под его влиянием состояние было ровным, как лигурийские воды, на которые он смотрел в тот момент. Строго говоря, до лета оставалось еще три дня. Гран-при Монако был омрачен печалью о лежащем при смерти гонщике, завоевавшем здесь свои первые очки год назад*****. Отец безостановочно ворчал, отпуская нелестные замечания в адрес менеджеров, русской команды Формулы, а заодно и команды Феррари, чересчур, по его мнению, разборчивой и нерасторопной. Он исстари страстно переживал за всех французов в Формуле, и когда Рене устало призвал его не принимать это так близко к сердцу, Марешаль-старший прошипел: — Вот если бы твоего чемпиона случайно пристрелили лет за пять до того, как он стал чемпионом...просто по безалаберности...и заключили бы потом, что он сам подвернулся под пулю...как бы тебе это понравилось?! Придавленный таблетками Рене не смог определиться – содрогнуться ли ему от подобного допущения или вздохнуть при мысли, что чемпионство ни от чего не страхует, по крайней мере, пока в природе существует ансийский батальон, французская оборонная доктрина и лейтентат Мартен Андре Фуркад. Он согласился составить отцу компанию в этой поездке под влиянием необъяснимой ностальгии. Ему хотелось вернуться в прошлое, встретиться с тем Рене, которому было тринадцать. Вместо этого он встретился с тем Рене, которому было восемнадцать – правда, через кристаллическую решетку. Венсан присел рядом с ним на парапет до того, как Рене успел встать. Мерцающее над заливом солнце вновь положило на эти ресницы атласный блеск. Даже оно не могло выискать ни единой серебристой нити в волнистых волосах. Непререкаемая безупречность черт никуда не делась, руки несказанной красоты покоились на коленях, и ветерок все так же распахивал ворот рубашки. И все же эта красота погасла. Рене Марешаль никогда не видел на столь близком расстоянии свет мертвой звезды. Он все еще сверкал, он не счел нужным хоть сколько-нибудь померкнуть со временем, но от его источника ничего не осталось. Агатовые глаза оценивающе обежали его лицо. От него восемнадцатилетнего тоже осталось немного. Он преображался каждое десятилетие. Просто становился другим. Даже люди, хорошо знающие его в тридцать пять, могли не узнать его двадцатипятилетнего на фото. Наконец, глаза удовлетворенно блеснули и уставились на золото залива. — Встретил твоего отца. Господи, как давно он в последний раз слышал этот голос... — Не пропускаешь гран-при Монако? Было очевидно, что его голос тоже подвергается сличению с тем, который остался в памяти. — Да, стараюсь подгадать... В прошлом году здесь было куда веселей. Рене задумался о том, является ли эта черта общей у обоих мужчин, которых он когда-либо любил, или эта особенность является его собственной – способность сказать все, почти ничего не сказав, услышать все, почти ничего не услышав. Все еще предпочитает жить на яхте. Вряд ли семья перманентно составляет ему компанию. Старая память гоняет по старым дорогам. Да, Бьянки. Черт, жаль. — Думаю, Феррари его хотели... — Феррари его все еще хотят. Но... – хотя Венсан едва качнул головой, в нещадном свете мертвой звезды мгновенно обрисовалась неизбежность. – Кто-то умирает, кто-то живет непонятно для чего. Обреченный, летящий сквозь вечность свет, не знающий возврата...никогда не получающий ответа, ибо ни к кому не обращен... — Знаешь, что дядя вспоминал перед смертью? Как мы танцевали на набережной. Все спрашивал «Где он, почему он не с тобой?» Рене тоже улыбнулся, вспомнив три часа июльской сицилийской ночи и безумную помесь тарантеллы и танго, выдаваемую ими под аккомпанемент уличных музыкантов – дых в дых, шаг в шаг. Никогда в жизни они не смогли бы повторить этого танца, даже если бы жизнь стояла на кону. Это была чистая импровизация, свидетелями которой был только с десяток представителей рода. Собственно, их они и хотели позабавить. Немногочисленная публика молча наблюдала за их выкрутасами и чувствовалось, что это одобрительное благословляющее молчание. Рене метнул взгляд на его лежащие на коленях руки. Эти колени все еще снились ему временами. На руке льдисто мерцал белый ободок. Венсан не мог носить золото. Вонзенные в платину микроскопические искры складывались, кажется, в самое неуступчивое слово на свете. — Слышал, у тебя два сына. — А у тебя две дочери. Согласен познакомить? — От старшей советую держаться подальше, – вздохнул Рене. – Прости, я предупредил. — Ты не знаешь моего Дона! — И от младшей тоже! – он погрозил пальцем. — Ты не знаешь моего Майкла... — Ты на британке женат, что ли? — Американке. Зато не нужен ни финагент, ни управляющий. Ветер изменил направление, золотая рябь превратилась в платиновую. — У тебя кто-то есть? Рене спросил просто так. Голос Венсана звучал слишком безнадежно и безмятежно. Слепящий свет растворялся в пустоте. — Никогда не думал, что буду до такой степени стремиться к одиночеству... – произнес он вечность спустя, не отрывая взгляда от залива. – Но у тебя, конечно же, есть мальчик. Какой-то спортсмен, как я слышал? Рене тоже никогда не думал, что способен улыбаться такой улыбкой. Глупейше красноречивой. Такой же безнадежной и безмятежной. — Привози дочерей сюда в будущем году, – Венсан легко поднялся на ноги. – Мы будем здесь. Рене кивнул. Летиции, пожалуй, может приглянуться старший – тот, который так и рвется в Формулу... Она достаточно сумасшедшая, чтобы ей такое понравилось, по крайней мере, на сезон. Главное, чтобы не успели расшибиться где-нибудь на пару... Рене, собственно, и знал об отпрысках Венсана только потому, что напоролся на знакомую двойную фамилию в гоночном дайджесте. Не успел он отчитаться самому себе в том, что не почувствовал никакого сокрушительного волнения, что со временем все проходит, слава Богу, как обнаружил, что страшится шелохнуться. Оглянуться. Мельком завидеть удаляющийся силуэт. Потому что тогда все Монте рискует услышать исступленное «Винченцо!...» Цену этой встречи он платил еще с полчаса, не сводя глаз с переливающегося всеми оттенками золота и серебра залива. — Другие фотки есть? – слегка побледневший Мартен приподнялся, словно хотел взглянуть на изображение под другим углом. – Мне почему-то кажется, что у вас есть что-то общее. — Да, еще две, полистай... – свое удивление Рене не смог бы облечь ни в какие слова. На его взгляд заметить сходство было абсолютно за гранью возможного, в особенности между ним теперешним и юным Венсаном. – Он мой дальний родственник, у нас есть общий монегасский предок. Одна ветвь пустила корни в Италии, другая во Франции, кто-то на Корсике, а кто-то в Монако... Мы с ним ровесники. Когда-то я был совершенно...я даже не знаю, каким словом это назвать. Очарован и одержим. — Ты из-за этого не хочешь на Корсику? – был следующий вопрос. — Да. — Заносчивый парень... – задумчиво произнес Мартен, вглядываясь в снимки. – Даже по сравнению с тобой... Ну да чему я удивляюсь, одна семья... И что? Тоже кто-то женился? — Все женились, – усмехнулся Рене. – Одна семья... В двадцать один мальчиков у нас брали под уздцы, мы с ним не были исключением. К счастью, устои чуть пошатнулись с тех пор. Но теперь мои девчонки будут представлены его мальчишкам, и не сомневаюсь, будет сделано все, чтобы они друг другу понравились. — Ты сам-то этого хочешь? – пораженно спросил Мартен. — Им решать. Хочу ли я быть тестем его сыновьям – не знаю...странная роль... — А спать с ним было не странно? Ты же его родственник! — Очень дальний. И на тот момент где-то даже бедный. Странно было только то, что он вообще...заинтересовался. Я был далеко не самым лучшим, из чего он мог выбирать на том этапе. Я был влюблен до судорог, понимал, что меня это просто гложет, и что в двадцать один мне придется застрелиться где-нибудь. — Но не пришлось. — Пуля ушла в другую сторону. Мартен чуть заметно покачал головой. Было понятно, что в объяснениях он не нуждается, ему все ясно. Для Рене было очевидно и то, что он скорее принципиально осуждает его поступок сейчас, чем приветствует. Венсан тоже был страшным идеалистом, когда шептал: «Если скажешь «да», будешь единственным, а если скажешь «нет», будешь несбывшимся...и я тоже». Звезде простительно было не знать, на каком свете она находится. Все эти «да» и «нет» не имели никакого значения. Мартен долго молчал, уставив на него непроницаемый взгляд. Рене гадал, в какую сторону он повернет теперь. — Ваша встреча в Монако ничего не изменила? За двадцать лет многое стало иначе, ты сам сказал. Через мгновение он лежал, скорчившись рядом с Мартеном, спрятав лицо у него на груди, обвивая руками его корпус, словно эти слова лишили его иной точки опоры. Рука Мартена скользнула вдоль позвоночника, а в следующую секунду Рене обнаружил себя лежащим на спине, притиснутым к изголовью. Хищник глухо ворчал, взбираясь на него, прикрывая собой. Мартен отыскивал его губами, жадно обежав пальцами волосы, подтаскивал повыше, подминал под себя. Рене ощущал, как напрягаются его бедра, как плечо вжимается в его плечо, как руки судорожно высвобождают стремительно налившийся член. Лихорадочно соображая насчет охранных периметров и недавно слитых фотографий коллег из министерства, вздрагивая от звука барражирующего вертолета – в сезон побережье патрулировалось – Рене Марешаль сжался, а затем приник к своему любовнику. Будь что будет. Под прицелом так под прицелом. Без смазки так без смазки. Он привык к этим шквалам после разлук, и, наверное, эти тридцать шесть часов были разлукой. Чувствуя себя совершенно беззащитным, он готов был расплакаться от счастья, потому что этот парень второй раз сдирал с него штаны после своего возвращения. Подтягивая колени к груди, слыша выдохнутое сквозь стиснутые зубы «выше...», он уступал, ощущая горячо ласкающие, вминающиеся пальцы. Через минуту Рене заключил, что страннее этого компромата трудно было бы себе что-либо представить. Кто бы ни натягивал советника Марешаля, он явно не желал открывать его ничьим глазам. По щекам советника Марешаля текли слезы, но не боли – Мартен без стеснения воспользовался щедростью собственного тела, чтобы облегчить соитие, ему это ничего не стоило, когда им овладевало сильное желание – а почти отчаянного облегчения. Первый момент был тяжелым, но теперь... Добавив, наконец, голос, он помог ему кончить, по-видимому, до темноты в глазах. Простонавший какое-то слово из своего недоступного арсенала Мартен лег на него в полуобмороке, по-прежнему прикрывая всем телом. Неистово втягивая вновь ставший доступным воздух, не размыкая век, Рене угадывал, что он все еще заслоняет его собой от облачного неба, вновь сыплющего надоедный дробный звук. Мягкая пульсирующая боль, отдающаяся в глубине тела, странным образом входила в резонанс с этим звуком. Шквал оказался полноценным. Мартен и не подумал его отпускать. Не рассчитанная на такое поведение двух мужчин кушетка жаловалась на происходящее по-своему, но тоже в резонанс. Вновь бешено стискивая его ляжки и зарываясь зубами во взлохмаченные волосы, Мартен присваивал с такой силой, с какой делал это только после олимпиады. Будучи почти лишен возможности обнимать, Рене все же безошибочно угадывал нежность в железной хватке рук, обожание в яростных заключительных толчках, и уже бестревожно отдавался тому, кто вытрясал из него душу на краю мало приспособленного для этого ложа. Издав хриплый рык, причинив ему боль своим итоговым порывом, Мартен уткнулся ему в плечо, не открывая глаз. С минуту время для Рене измерялось его вдохами. — Я не отдам тебя ему. Никому. Уйма парней вступает в гонку. Но победителем становится только один. Мартен произнес это глухим обессиленным шепотом, но интонация не оставляла сомнений. — Не шути так, хрустальный мой, – изнеможенно улыбнулся Рене, целуя покрытый испариной лоб. – Обычно везет в чем-то одном. — И с кем-то одним. — Это официально? Рене не знал, откуда в нем берутся силы шутить и улыбаться. Так же, как не знал, откуда берется порох у этого парня, урвавшего за последние пару суток лишь крупицы сна. — Я никогда не спрашивал тебя, – неожданно произнес Мартен чуть различимым шепотом, – чего тебе стоила жизнь в браке. Я прошу у тебя за это прощения. Любовь так не поступает. Не то чтобы Рене считал себя испившим свою чашу – хотя прихлебывать доводилось, – но эти слова всколыхнули в нем волну чувств, среди которых не последнее место занимала благодарность. Это он ему и сказал. Мартен потянул его под себя, вновь наделяя тело солью, впиваясь губами в волосы, обнимая крепче. Время пустилось измеряться ударами этого сердца, никуда не спеша. — Знаешь, что самое идиотское? Я опять хочу есть. — Я тоже, – признал Рене, не открывая глаз. — Тебе это просто нужно! Я не знаю, чем ты занимался два дня, но в весе ты потерял. Это точно. — Ну, Порт-Кро славится своей кухней, надеюсь, у вас хватило ума там поесть. Слабость была такой, что минута молчания прошла, ничем не насторожив. — Я не упоминал Порт-Кро. Не успел Рене содрогнуться от допущенной оплошности, как услышал: — Антон сказал, что видел тебя. Неужели ты и впрямь следил? — Нет. Проронив это, он замер. — Марти, я оказался там случайно. Не предполагал вас увидеть. — Но видел. Снова воцарилось молчание. Молчание и неподвижность. — Где же ты был? – спросил, наконец, Мартен. В его голосе было куда больше усталости, чем осуждения. — Нигде. Я уехал оттуда, застав вас. Не хотел это видеть, не хотел вмешиваться. Я сутки провел в море. Один. Вернулся сюда, напился... Я не думал, что ты вернешься. Все это Рене Марешаль произнес, даже не пытаясь унять слезы. Из-под век неукротимо змеилось, пережитое страдание самовольно выходило из берегов, с полным безразличием к чинимому этим новому страданию. — Как я мог не вернуться? Ты соображаешь, что ты говоришь? Я не мог не попрощаться с ним, и не мог к тебе не вернуться. Для меня это все равно что вернуться к самому себе. Ничего мягче и глубже этого шепота, казалось, никогда не касалось его ушей. Таким этот шепот мог бы быть в ночи, в четырех стенах, в идиллической безмятежности ничем не нарушаемого уединения. Губы и пальцы осторожно касались его щек, тело льнуло все крепче. — Ты должен меня простить, – это прозвучало необычайно твердо. – Слышишь? За то, что я испортил тебе отпуск. За то, что ты приехал в порядке, а уедешь измученным. Жозеф меня ненавидит, спорим? Ничего, Андре тебя тоже... Ты простишь меня раз и навсегда. За всю эту боль. — Конечно. Он выдохнул это с обессиленностью успокоения, для которого не существуют ни обиды, ни гнев. Мартен вновь горячо прильнул, обнимая, вздрагивая, впиваясь пересохшими губами. — На самом деле, самое идиотское, что через два дня мы опять расстанемся... – Рене вытер глаза и вытянулся под ним, обреченно вздохнув. – Если повезет, только на шесть недель. До августа я буду занят по уши. Что у тебя в августе? Сборы, соревнования, учения? — И еще чемпионат в Норвегии. Приезжай! Давай второго, я выберу место, нас там никто не будет беспокоить... – Мартен провел по его груди кончиками пальцев и тихо довершил: – А десятого мне надо быть в батальоне. Боже, как все это выдерживают их жены? Для них следует учредить какую-нибудь особую медаль. — Приедешь? — Если пришлешь информацию для пилота. — Господи, Рене, вообще-то туда есть рейсы! Ладно, пришлю... А потом мы сможем увидеться в сентябре. Помнишь про свое обещание? Дожить бы еще до того сентября... Рене обессиленно привалился к нему, вновь пряча лицо у него на груди и сгибая ноги в коленях. Кажется, теперь можно и поспать... И, блин, опять не захочется спать ночью... Облачный, туманный день, проведенный в полудреме, остался в памяти как источник покоя и мягкого, бестолкового счастья. Голодный Мартен нежил его, с явным трудом размыкая объятия, чтобы дотянуться до минералки. Проведя еще с час в горизонтальном положении и с трудом заставив себя встать, они разочарованно распотрошили кухню, не блиставшую запасами, нагрызлись сыра и оливок и сочли за лучшее все-таки доплестись до ближайшего ресторана. Сидя там на террасе, обвеваемые слабым ветром, они не привлекали ничьего внимания – двое небрежно одетых мужчин, пощипывающих хлеб в ожидании заказанных блюд, ласкающих друг друга усталыми глазами. Таких же, как все, таких же, как прочие, затерянные в ленивой анонимности летнего дня. — Мы дом заперли? — Кажется, да... Да, ты же закрывал. — Я не помню... — Я помню. Я смотрел, как ты это делаешь. — Это точно сегодня было? Мартен тихо рассмеялся и дотянулся до его руки, мягко сжав. — Да, сегодня. Почему-то именно в этот миг Рене Марешаль осознал, что растянувшееся до бесконечности вчера осталось в прошлом. Они дремали и бездельничали большую часть дня, а последняя ночь выдалась бурной, как обычно перед расставанием. — Рене, что ты делаешь?! — А на что это похоже? — Пусти меня! Я не готов. Я серьезно! — Ну, иди, подготовься... Я тоже серьезно! – покивал Рене, когда Мартен, вновь выбравшись из постели, нерешительно обернулся. А когда босые ноги направились к коридору, возопил: – Неужели ты в ванную?! О, Мадонна... Давай здесь, я не буду смотреть! Ванная в доме была двухэтажным царством, где минимум четверо гостей могли предаваться общению и водным процедурам, возлежа каждый в своей ванне и нисколько друг другу не мешая. Что до спальни, то предполагалось, что людям, которые ее делят, нечего скрывать друг от друга. Рене полностью разделял это убеждение, чего нельзя было сказать о Мартене. Он ни на каком этапе отношений не возражал против того, чтобы вместе оказаться в душе, с удовольствием забирался с ним в джакузи, но биде располагалось далеко за чертой. В этом доме черта была совершенно символической. Прислушиваясь к перепадам льющейся воды, Рене размышлял. У парня в активе спортивный интернат, военная школа, казармы, тренировочные базы, допинговые контролеры и несколько мужчин. Но нет. Нет и все. — Марти, хватит намываться как перед Судным днем! – подал он голос. – Довольно нервничать, ложись и наслаждайся. И будь любезен, не молчи. Особенно когда тебе захочется большего. — Уже хочется! – заявил Мартен, разматывая полотенце. — Ну, тогда тебе придется потерпеть... Вновь распластав его на кровати ничком, Рене поглаживал его спину, целовал ягодицы и ловил прерывистые вздохи. Уткнувшийся в подушку Мартен то и дело задерживал дыхание в ожидании. — Малыш, ты зря мылся, я все равно туда не доберусь, если ты не расслабишься. Мартен выдохнул, и Рене не в первый раз поразился: отдал себе приказ, и по телу от загривка до икр прошла волна, меняя тонус всех мышц. Расслабился называется... ладно, хотя бы так. Ощущая кончиком языка острую отрывистую пульсацию, разминая, дразня, Рене задавал себе вопрос, почему эта ласка не стала для Мартена обычным делом. Все еще событие. — Послушай, ты заставляешь меня думать, что я что-то делаю не так. Потому что, с физиологической точки зрения, ты сейчас должен блаженно урчать в состоянии, близком к нирване. Если хочешь, спроси своего Андре. А вместо этого у меня чувство, что я лижу тикающий детонатор. Предложение апеллировать к Андре вызвало приглушенный взрыв. — Я лучше расскажу ему про твои пятки! — Зачем это? — У меня вот нирвана наступает, а у тебя детонатор тикает... Покалывая, пощипывая, дыша на теплую кожу, он молча признал его правоту. Мартен с удовольствием предоставлял свои босые ноги в его распоряжение. Он сам каждый раз прикусывал губы, когда его собственные ноги оказывались в его руках. Да, от этого можно было получить удовольствие – наверное, такое же, какое испытывают люди, благополучно прошедшиеся по углям. Хотя... — Ладно, не буду просить у тебя невозможного. — Ты...ты больше не будешь это делать? – расстроенно оглянулся Мартен. — Буду, конечно, – успокоил Рене. – Все, ляг. И реагируй так, как для тебя естественно. Мартен с благодарной улыбкой распластался и закрыл глаза. А вновь ощутив его дыхание и язык, тихо произнес: — И, Рене...в любой момент. — Я волен выбирать? — Да. — Тогда я выбираю тот момент, когда ты взмолишься, мой стрелок. Мартен застонал. — Что, уже? – сыронизировал Рене. — Взмолюсь, – глухо прозвучало в ответ. – Давай. Рене подумалось, что он никогда не брался за дело с таким энтузиазмом, как получив это обещание. Стрелок сломался не скоро. Он стонал, вскидывался, но прошло немало времени, прежде чем Рене услышал: «Пальцами...» Он наподдал бы хитрецу, если бы это не прозвучало так отчаянно. Взмолился, называется. Нет, ну какая все же гасконская задница!... Обреченно выполняя его просьбу и измышляя способ отмщения, Рене Марешаль едва поверил ушам. — Ты хочешь, чтобы я умер? Тогда продолжай пальцами. — А если ты мне дорог? – осведомился Рене, склоняясь над ним. Молчание. Ладно. Меняя позу, он усмехнулся про себя. Не так и важно. — А если дорог...дай. Отними и дай снова, – донеслось до него как сквозь снегопад. – И ты узнаешь, как ты мне дорог. — Я и без этого знаю, – утопая в нем со стиснутыми зубами, выдавил Рене. Прикусывая кожу его плеч, он в тысячный раз улыбался своей природе: ничто не ласкало его уши так, как этот сдавленный стон. Ничто не приносило ему такой радости, ничто не умиротворяло до такой степени. Женское наслаждение никогда не проламывало средостений, заставляя ощущать яростный восторг обладания телом, вполне способным порвать его собственное. Привычно просовывая руку под его бедра, ловя за язык его пламя, наслажаясь микроскопическим разнобоем пульсации в глубине его тела и в глубине своей ладони, он откликался мягкими тягучими ударами в самом естественном для него ритме. Рене не намеревался признаваться, что послужило ему подсказкой, ошеломительной в своей простоте, припрятанной у всего мира на глазах. Но он почему-то не учел того, до какой степени это будет очевидно для самого Мартена. После, прижимаясь пылающей щекой к его груди, он удрученно произнес: — Ты наблюдателен... Часто смотришь, как я бегаю? — Нет. Нечасто. Просто я люблю тебя. — Иногда я чертовски смущаюсь того, на что любовь открывает тебе глаза...и того, на что она готова их закрыть, – чуть слышно промолвил Мартен. Рене в ответ со вздохом коснулся губами влажных волос. — Как и твоя, мой мальчик... Вновь налившийся голубым светом мрак стал почти слепящим. В этом обманчивом свете черты Мартена вдруг показались иными – тоньше, прозрачней...на его лице проступила почти женская призрачная красота, с маняще нежным изгибом губ и густыми тенями ресниц. В голову пришла мысль об испанской красавице, сводящей с ума всю округу, о ревнивом ударе кинжалом, обрывающем ее жизнь... Рене невольно улыбнулся. Ныне так больше не будет. Ревнивый кинжал окутает плоть сердца и послужит ему надежными ножнами. Красавица проснется и вновь увидит свет утра. И лукавые глаза смешливого парижанина с первой сединой в волосах. День перед отъездом прошел в сборах и хлопотах. Каждый из них умудрился что-то потерять. Правда, Мартен, наконец, нашел свои синие кроссовки, а затем и чехол от ноутбука Рене, который тот уже готов был признать провалившимся в другое измерение. — Что ты так из-за него разнервничался? Госсекреты за подкладкой? — Отдай! Мартен, насвистывая песенку – что-то гасконско-кабацкое, с характерным для народных песен угрожающим оттенком веселого вызова – танцевал по краю бассейна, держа добычу двумя пальцами. Король возмущался внезапным бунтом и требовал вернуть чехол, а потом бросился за кроссовками. — Ну, и что ты с ними сделаешь, утопишь? – насмешливо спросил Мартен. — Как бы не так! Зашвырну вон на то дерево и посмотрю, как моя рысь за ними полезет. При воспоминании о его меткости Мартен мгновенно помрачнел, затем строевым шагом направился к нему и вручил чехол. Рене сделал вид, что роняет кроссовки в бассейн («за общее неповиновение»), но подловил за шнурки, не дав угрозе реализоваться. — Знаю, я манипулятор, – признал он, вручая кроссовки уже готовому за ними прыгнуть чемпиону. — Ты искуситель и совратитель! Но не в том смысле, в каком, вероятно, привык думать, – неожиданно промолвил Мартен и уселся на бортик. Закатное солнце золотило его и без того загорелые руки, упертые между колен. — О чем ты? – спросил Рене, усаживаясь рядом. Мартен прищурился на падающий откуда-то из-за крыши солнечный луч. — Ты поставил меня перед вопросом, можно ли дать обещание в одни ворота. Это не когда другой не обещает тебе то же самое – верность там, или еще что-то... а когда другому абсолютно безразлично, сдержишь ты свое обещание или нет. Я сперва был в растерянности от этого, а потом пришел к выводу, что если до такой степени пофиг, то... – он метнул на него пристальный взгляд, на дне которого читался хмурый укор. – Вот только чувствовал я себя не как тогда, когда поступаю правильно. — Я всегда паршиво чувствую себя, когда поступаю правильно, – заявил Рене, но через мгновение сдался. — Не все решения можно принять только для себя. Я раньше так думал, а теперь нет, – Мартен вздохнул и вновь уставился вслед уползающему солнцу. – Именно благодаря тебе я понял, что это не так. — Благодаря тебе я тоже кое-что понял. Рене уставился в меркнущее опаловое зарево. Мартен терпеливо ждал. — В этот приезд ты был искренен со мной, отвечу тебе тем же. Я всегда знал, что твое сердце занято. И я отправлял тебя жить своей жизнью, раз за разом, без всяких претензий. Надеюсь, ты помнишь. Как-то так совпало, что к тому времени, когда я узнал твои тайны в лицо, мне расхотелось тебя отпускать. Но даже и сегодня я не считаю себя вправе ставить тебе какие-то условия. Люби, выбирай. Живи, умирай. Это не безразличие, – заключил он, поймав в его глазах привычную боль. – Я выбрал любить тебя, Мартен, теперь это моя жизнь. У меня в ящике стола лежит кардиамин на случай твоих ранений, эстазолам на случай твоих измен и «магнум» на случай твоих похорон. Быть может, в этом есть что-то неправильное, но я вообще редко поступаю правильно. Договорив, он устало прикрыл веки. Мартен кошачьим движением очутился у него за спиной и обнял опущенные плечи. — А больше у тебя ничего не припрятано? – грозно и насмешливо спросил он, склоняясь к его виску. — Есть кое-что, – с той же интонацией произнес Рене. – Но это только после свадьбы. — А без свадьбы никак? – шутливо теребя его волосы, осведомился Мартен. — Ну, не будь ты ансийский стрелок... Рука Мартена замерла. — Ого!... – с ноткой удивления произнес он. — Угу. Смеющиеся целующие губы прижались к его щеке, и над ухом внезапно прозвучало: — Господи, до чего я тебя люблю... И знаешь что? — Что? Рене повернул голову и встретил веселый взгляд. — Я хочу узнать, что еще ты прячешь в своем ящике. — Рад это слышать. Пожалуй, до поры врежу туда замок покрепче. Какое-то время они, сидя, балансировали на краю бассейна – Мартен то ли делал вид, то ли всерьез намеревался его туда спихнуть, а Рене отбивался, дожидаясь нового поцелуя. Наконец, Мартен поднял его на ноги и прильнул к его губам. — Ну что, прыгаем? Рене покрепче обвил руками его талию, и в следующую секунду вода взлетела вокруг. Погружаясь, Рене успел подумать, что это, видимо, будет так же. Если будет. Просто прыжок. * Up she goes, up she goes (англ.). – слова из песни, которую в прострации напевает героиня фильма «Титаник», лежа на обломке в океане и глядя в небо над собой ("Come Josephine In My Flying Machine", 1910) **Рене слышит «L'arena» Ennio Morricone, здесь в качестве саундтрека к Kill Bill 2 ("Buried Alive"). *** Рене имеет в виду буквальное значение своего имени. René (фр.) – заново рожденный; от лат. Renatus/Renata (рожденный во второй раз, возрожденный). **** enceinte – французский аналог английского expecting (здесь: в ожидании ребенка). ****** Фабио Монтале - марсельский детектив, герой романов Жана-Клода Иззо (в одном из интервью Мартен Фуркад упомянул, что в юности зачитывался серией). ****** Речь о Жюле Бьянки (Jules Bianchi, 1988 - 2015), французском автогонщике. Мир праху, свободы душе.