Мужчина французского лейтенанта

Война – отец всего. Оборона лишь часть игры. Рене Марешаль всегда был с этим согласен. Но он не мог и предположить, что война за чью-то душу, уже, казалось бы, завоеванную, может быть вот такой: длительной, изматывающей, почти безнадежной. Прочная принадлежность, которой как будто было предостаточно свидетельств – Мартен вел себя как его пара во всех исчерпывающих мелочах – сменялась будоражащим ощущением, что это всего лишь безграничная принадлежность некоего Рене Марешаля ему. В настигающем пристальном взгляде от раза к разу читалось «Ты мой». И ничего больше. Попытки отплатить ему тем же как-то не удавались. Чем этой душе так дорога была Норвегия, Рене не представлял. Пожалуй, он испытал бы облегчение, если бы мог списать это на сентиментальность и добрые воспоминания об одном конкретном уроженце. Но то, как глаза Мартена без конца ласкали озерный блеск, раздевали закутавшуюся в облако горную церквушку, провожали скользящую над лесом одинокую чайку, говорило, что уроженец здесь ни при чем. Смилостивившееся солнце разбрасывало со скалы на скалу резкие тени, скалы гляделись в ледяную воду, наглядевшись, таяли в тумане, а намолчавшаяся смилостивившаяся душа шептала, что в снегу все это еще краше, ты бы приехал в Холменколлен как-нибудь. Ничего особенно заманчивого Рене Марешаль в этой перспективе не усматривал. Сюда, на берег треугольного озера, пришлось добираться вертолетом. «На машине тоже можно, – успокоил Мартен. – Я просто не хотел, чтобы ты тратил время за рулем. Но дорога есть, ты видел». Сверху Рене видел и дорогу, и этот удивительный голубой треугольник в глубине долины, объятой горами, иссеченными седыми прядями водопадов. На берегу озера стоял дом. Единственный, насколько хватало глаз. — Это бывшая ферма, ее только в 2009 переделали, – Мартен застенчиво улыбнулся и пожал плечами. – Мне нравится. С виду приземистое строение не производило гостеприимного впечатления – разве что по контрасту с окружающим – но зайдя вовнутрь, взыскательный парижанин поразился. По всем признакам, это был несомненный, в чем-то даже беспримерный люкс. Он знал, чего стоит подобная чистота линий, ни одна из которых не бросается в глаза, но каждая готова целовать свет, кутаться во тьму, исчезать, как только отведешь взгляд, появляться, как только посмотришь. Ни единого лишнего штриха при абсолютной законченности. Этот дом готов был без остатка вместить все, что есть в изменчивой человеческой жизни, сам почти не меняясь. Поставят на этом столе вместо белых свеч красные – будет Рождество, зажгут черные – будет тризна. Сейчас на бархатно гладкой древесной поверхности блистало ведерко, из которого маняще выглядывала голова бутылки – уступка его вкусам и слабостям. Рене ухватился за нее, как за якорь. Его окружала слишком уж бестрепетная, безмолвная, мгновенно заключающая в свои объятия красота. Такая же, как тот, чьи глаза наблюдали теперь за его первой реакцией. Как будто отпускающая без боли – иди, свободен – но необратимо меняющая что-то в восприятии и памяти, обрекая на заведомый проигрыш все, с чем доведется столкнуться впредь. — Я видел это место раньше, – сказал Мартен, когда экстремальный брют был налит в бокалы. – Но только с вертолета. Ушам не поверил, когда Эмиль сказал, что это отель. Еще тогда подумал, что хочу как-нибудь провести здесь время...ну, как тебе? Рене не знал, что сказать. Зачем-то спросил, привез ли он это шампанское с собой. — Да. Не был уверен, что здесь такое можно достать. А оно, между прочим, очень сюда подходит. Словно камень лижешь. Рене тихо рассмеялся. Мальчик определенно знал, что делает, когда выбирал Agrapart Mineral, и уверенная тонкость этого выбора была, пожалуй, еще одним свидетельством того, что мальчик давно кончился. Он дал себе время вздохнуть и пригубить вновь. Потом через плечо спросил: — Это похоже на дом твоей мечты? Мартен тоже какое-то время молчал. Потом раздумчиво произнес: — Мне нравится, как здесь многое обустроено. Мгновенно привыкаешь. Будто век тут жил. Ты тоже это почувствуешь. Через час будешь как дома. Рене не хотел признаваться в том, что это уже случилось. Мрачноватые очертания без спросу подчинили его себе. Этот дом всецело совпадал с владевшим им уже долгое время состоянием, отражал его, словно зеркало. Разница была в том, что дом куда меньше, чем он сам, боялся упадка. Он не страшился полярных ночей, не видел драмы в одиночестве, старости, смерти, в стиснутой четырьмя стенами беззащитности всего человеческого. Он был экзистенциальнее, чем лекции Поля Рикера. Глядя, как Мартен вешает штормовку, отключает телефон, разводит пламя в камине, Рене гадал, существует ли для него этот дом в том же измерении, что для него. Странное это было дело – видеть, что ему здесь настолько комфортно. Его не смущал ни свист ветра, падающего с гор, которые должны были бы от него защищать – к концу пребывания здесь Рене уяснил, почему к этому уединенному дому ни в прошлом, ни в настоящем не добавились соседи – ни пляска дождя и солнца, успевавших сменить друг друга десять раз на дню, ни холодная озерная вода. Погодное приложение казалось здесь Рене совершенно бессмысленным, но Мартен все-таки сверялся, планируя свои тренировки. Он тренировался здесь, и это было как-то ново. Было грустновато просыпаться одному – Мартена как правило уже не было, он исчезал спозаранку. На второе утро, выбравшись на крыльцо, Рене обнаружил у порога сегодняшние газеты – французские, английские, немецкие. Ничто никогда не трогало его больше, чем этот тщательно запечатанный прозрачный пакет со следами не то росы, не то дождя. Изъявление любви другого человека к нему, кажется, никогда не принимало более простого и безрассудного вида. Попрекнув его за завтраком – можно представить, чего стоило появление этой пачки у черта на рогах – он услышал: — Ну, каждый день я тебе этого не гарантирую, но ты же привык. Читай... А если тебе не будет интересно, можешь устроить себе из них гнездо! Проводив насмешника символическим шлепком, после завтрака Рене с удовольствием развернул газеты на длинном столе. Мартен не в первый раз наблюдал за тем, как он просматривает прессу, догадываясь, что его способ воспринимать отличается от его собственного. Впрочем, никаких комплексов в нем по этому поводу не возникало. Чтение советником Марешалем спортивных изданий, в которых для него самого все было очевидно между строк, было бы совершенно дилетантским. Газеты появлялись через день. Он ни разу не застал момент их доставки. Зато его самого неизменно заставал врасплох момент, когда Мартен прерывал его чтение, водружая перед ним горные ботинки. «Чувствую себя рядовым в порученном тебе взводе», – ворчал Рене, нехотя сворачивая бумажные покрывала. «Не смеши. Мой рядовой уже сто раз вспотел бы за утро». Впрочем, эти прогулки ему понравились, не в последнюю очередь потому, что существовал маленький симпатичный «Робинсон», порядком сокращавший расстояния. Мартен брался за управление бестрепетно. Рене не испытал особого удивления – еще с инспекторских времен ему было прекрасно известно, что все желающие, а иногда и нежелающие, рано или поздно проходят в ансийском батальоне подобную подготовку. Мартен признался ему, что не испытывал никакого вертолетного рвения, но... — В Мали я понял, что это правильно. У них некому было перенять управление. Я в этом убежден. Пережитое в малийском ущелье никак не сказалось на его отношении к вертолетам. Он сосредоточенно прилунял машину в заранее выбранном месте, Рене выпрыгивал из кабины, в этих суровых ботинках и впрямь чувствуя себя при делах и под началом. Знал бы он, когда запахивал терзаемый ветром изящный пиджак, впериваясь в сомкнутые губы капрала Фуркада... В ту пору стриженый тихоня, прячущий под формой обжигающее тело, еще не умел управлять вертолетом, и свидетелем всего происходящего – точнее, непроисходящего – оказывался пилот, затребованный министерским придирой для осмотра места тренировок. Теперь зрителей не было. Губы невозбранно можно было целовать. Тихоня целовался страстно, но любиться среди гор отказывался наотрез – ему требовалась опушка, овражек... «...палатка! ...одеяло! – ворчал Рене поначалу, перебираясь вслед за ним через заросли вереска. – Что-то мне подсказывает, что одного не хватит!...» «Ты что, трахаться сюда прилетел?» – насмешливо оглядываясь на него, спросил Мартен. Возмущенное откровенное «Да!» вызвало веселый смех. Он запрокинул голову, зубы засверкали. Рене остановился, беспомощно созерцая эту красоту. «А я-то думал, что ты со мной гуляешь...» «А я с тобой и гуляю!» «Ну, тогда гуляй сюда...» – Мартен снова поманил его за собой. Ступая за ним, путаясь в вереске, карабкаясь по испятнанным ржавой рыжиной камням, вновь погружаясь в неведомые соцветия выше колен, он уже не сердился. Знай он, что этот временами оглядывающийся и роняющий блеск улыбки парень манит его к обрыву, он не замедлил бы шага, не перестал бы любоваться. Так же снедал бы каждое движение бедер, вцеплялся бы взглядом в треплющую травы руку, ловил бы плещущие лучи...шел бы за ним и шел. На ходу пожирающий хищник, обо всем позабывшая добыча. Вместо пропасти его ждала укутанная в мох ложбина. Рене как-то инстинктивно уяснил, что причиной этих маневров были горы. Мартен стеснялся каменноглазых суровых очевидцев, почитая их больше, чем мог выразить. Здесь уже Рене Марешаль прикрывал его собой. Память блаженно вдыхала и выдыхала тот день, когда неподалеку вот так же мерцали вертолетные лопасти, и юноша в нерасстегнутой форме томился рядом на траве, свесив локти с расставленных колен, и обреченное желание ныло и скулило в обоих... Вряд ли на пилота не производил впечатления странный характер инспекторских визитов в ту пору. — Что ты говорил им тогда? – тихо спросил Рене, бережно выпроставшись из распростертого тела. Черные глаза Мартена все еще ласкали пустоту. — Что ты парижанин, – едва слышно доложил он. – Тебе надо было отдохнуть, поэтому какое-то время мы просто сидели и не занимались осмотром территории. — А это ничего, что я трогал тебя за ушами? – Рене насмешливо повторил тогдашнее движение. Глаза вынырнули из пустоты, губ коснулась разящая гасконская улыбка. — Это чего. Это охуеть до чего «чего». — Как ты выкрутился? – спросил Рене, тая дрожь под невозмутимой гладью голоса. — Никак, – Мартен проговорил это столь же ровно, но бездна в его глазах провалилась. – Как я мог выкрутиться? Рене прижался губами к его рту. Изнемогая от нежности и стыдясь, произнес внезапно стальное и внятное: — Как только я получу постановление о разводе, я поговорю с твоим командованием. До того никто не станет и слушать, это ясно. Вероятно, первым, кого придется поставить в известность о своих намерениях, будет не Мартен, а генерал Арьен Тюрен собственной персоной. Небось, прессовал своего стрелка по полной... — Тебе не обязательно это делать. Это ничего не изменит. — Время покажет. Упираясь локтями по обе стороны его лица, Рене подсунул ладони под его затылок. — Ты думал обо мне как о муже когда-нибудь? — Нет. — А подумаешь? – он ожидал чего-то такого. Мартен хранил молчание, согревая затылком его ладони. А потом Рене обнаружил себя лежащим под ним на спине – стрелок перевернул его одним движением, и теперь уже его руки согревали затылок советника Марешаля. — Я солгал тебе, – глухо произнес он. – В те дни у меня были от тебя тайны...сегодня я их не хочу. Конечно, я думал. Встревожившийся в первый момент, обрадовавшийся во второй, Рене внезапно испытал жесточайший упадок духа. Что ж, раз думал и не сказал ни слова...значит, не счел нужным. — Мне не следовало спрашивать, – безжизненно произнес он, поглощенный своим невеселым откровением. — Совершенно верно, – с торжественной горечью подтвердил Мартен, глядя ему в лицо. – Ты в браке. Разведешься, тогда поговорим. Прикусывая подушечку пойманного мизинца, ошеломленный этой всамделишной интонацией, Рене про себя составлял список людей, с которыми тоже придется поговорить. Генерал Тюрен, само собой. Майор Марсель Фуркад. Навряд ли где-то можно заказать молебен за успех подобного предприятия. Ну и герр Фройцбах, для порядка. Вроде все, или кого-то забыли? Забыли вот эту вихрастую башку. Еще неизвестно, чего она себе думала и чего надумала... С любым нормальным человеком можно было бы все заранее спокойно обсудить, но это же Мартен. Начнешь – и услышишь непререкаемое: «Никто из нас в настоящее время не имеет права на подобные разговоры». Скажешь: «Я же развожусь из-за тебя!» – и, чего доброго, обнаружишь его посыпающим голову пеплом где-нибудь в Мали. Взглянешь на кольцо на своем пальце – и вспомнишь: из этого не выйдет ничего, кроме его любви. Ничего, он же ясно сказал. Мартен, постанывая, терпел его укусы. Рене втягивал в себя звук, запах, тяжесть, нежность, запечатлевая всем телом топографию ощущений, уповая, что они сохранятся в памяти как сейчас: уступы колен, давление льнущих бедер, крутая океанская волна под его ладонями, накатом ниспадающая от приподнятых плеч, чтобы вновь упруго набрать силу...и разбавляемое пряной прохладой дыхание...и норвежская скала, устланная мшистым одеялом, рефреном в спину. — Погуляли! – подытожил Мартен, когда они уже намеревались выбраться из ложбины. – Километр в одну сторону и километр в другую!... Что-то в его интонации явственно свидетельствовало о решимости не допустить впредь подобного развития событий, но Рене Марешаль был слишком доволен, чтобы препираться. Для него прогулка составила полторы тысячи километров в пространстве и пять лет во времени. Взгляд его все еще производил подмены, все еще скользил по призрачным взгорьям вблизи Анси. С усмешкой вспомнив, как расшнуровывал рассчитанные на великие подвиги ботинки – ему не хотелось заехать Мартену тяжелой подошвой в бок, да и ногам было приятнее налегке – он потянулся за ними вновь. Он зашнуровывал их так рассеянно, что Мартен опустился на колени и довершил эту операцию точными сосредоточенными движениями, не глядя на него. Подозревая, что в день, когда прогулка пройдет по плану, Мартену, пожалуй, придется помочь ему их снять, Рене вздохнул и внезапно услышал глухое: — У тебя волшебной красоты ноги. Я больше...всего на свете...люблю, когда они ложатся мне на плечи, – голос упал до беззвучия. – Иногда я смотрю на тебя и хочу лишь этого. Рене дотронулся до его пальцев. Пальцы дрогнули, как обожженные. Пламя тяжело плеснуло из-под приподнявшихся век. Зная, что Мартен сейчас погасит это пламя одним ударом и произнесет «Вставай, пойдем», Рене обхватил его изо всех сил. Теперь эти глаза были так близко, что он не мог разобрать их выражения. Подсовывая под него яростно твердеющую плоть, раздирая руками вновь нахлынувшую волну, захлебываясь ее местью среди вереска и мха, он хотел одного – чтобы Мартен его услышал. Не ушами, не сознанием, а этим вот пламенем, лижущим жилы, взрывающимся от вздоха, вскипающим под веками. Обладай и владычествуй, мать твою. Обладай так, чтобы забыть, как не обладал. Время лениво текло вместе с облаками, Рене ощущал скольжение теней и света, не размыкая век. Он догадывался, что представляет собой неимоверное зрелище в этих аккуратно зашнурованных ботинках и ошметках содранной и задранной на все лады одежды. Мартен приподнялся, нашаривая под собой куртку. Ощутив ее поверх себя, Рене с довольным стоном запрокинул голову и крепче вжался затылком в сгиб локтя. — В таких случаях принято благодарить за прекрасную ночь... — Лично у меня в глазах темно, – оповестил Рене. Мартен рассмеялся и сказал, что раз так, донесет его до «Робинсона» на руках. — Только этого не хватало! – Рене пошевелился под курткой и свернулся на боку. Ему хотелось еще немного полежать. Пальцы усевшегося рядом Мартена тихо скользили по нему, оглаживали волосы. — Что за звук? – сонно спросил он спустя минуту. — Водопад, – спокойно ответил Мартен. – Его не видно отсюда, но он неподалеку. Истерзанный Рене Марешаль крепче сомкнул веки и впервые возблагодарил эту землю. Покой сочился сквозь толстый слой нагретого мха, прокрадывался в кости, окутывал ноздри вересковым запахом, достигал ушей монотонным рокотом низвергавшейся где-то воды. Мартен был прав, здесь был покой. Подняв на него, наконец, взгляд, Рене поразился. Этот парень по-прежнему сидел, не сводя с него глаз, не издавая ни звука, но по вдохновенному выражению его лица Рене догадался – инстинктивно, безрассудно – что он поет. Про себя, но в полный голос. Рене дорого был дал, чтобы узнать, что за аллилуйя разливается в нем сейчас. Мерцание карих бездн не пыталось притвориться обыденным, оно тоже пело, сливалось с дыханием, и он сознавал лишь, что в его собственных глазах волной разливается благодарное отчаяние. Пожалуй, ничего прекраснее, чем этот торжествующий, славящий взгляд, чем этот воспевающий жизнь гимн в мужчине над ним уже не будет. Мартен долюбовался, чуть сжал его пальцы, а потом потянулся к рюкзаку. Рене рывком поднялся, постанывая, отряхивая колени. — Ты куда? – удивленно спросил тот, оглядываясь на него. — Не знаю... – Рене растерянно кивнул на рюкзак, – ты сделал это, и я решил, что нам пора... — Я сделал это с другой целью, – Мартен извлек из рюкзака термос, пряча улыбку. Запах крепкого кофе мгновенно вернул Рене в прежнее положение, и лишь принимая от него стаканчик, он догадался, что значила эта улыбка. Этого вот он не забыл, несчастный мальчишка. Тот самый, которого он отпаивал посреди первой ночи, с которым полгода спустя насмешливо чокался пластиковыми стаканчиками возле неприветливого кулера... Что ж, славься, солнце, обнимающее его теперь за плечи. Славься, безраздельное здесь и сейчас. Когда кофе был допит, одежда, насколько возможно, приведена в порядок, а единственным свидетельством их пребывания здесь остался разметанный вдавленный мох, Мартен вновь поманил его за собой. — Пойдем, покажу тебе водопад. В прочие дни Рене добросовестно лазал вслед за ним по утесам, покрывался водяной пылью у водопадов, приветствуя их рычащую седину, утомленно хватал горный воздух на люпиновых полянах. И однажды услышал, как воздух хватает стрелок. Край скалистого выступа был похож на знаменитый язык тролля, но значительно уступал ему по размерам. Сунув руки в карманы – высоты он не боялся – Рене Марешаль слегка покачался с носков на пятки и с насмешливым видом оглянулся, но, увидев выражение лица Мартена, смирно вернулся на тропинку. — Никогда больше так не делай. Это место непроверенное. Это было сказано очень ровным тоном, очень сдержанно. Глаза на бледном лице казались ему совершенно черными. Что-то такое было в этих глазах, что Рене произнес: — Извини. Взобравшись повыше, они уселись на мшистом нагорье. Мартен провел ладонью по желтеющему покрову. —Как здесь сухо в этом году. Голос у него все еще был неживой. Рене счел за лучшее лениво вытянуться, примостив голову ему на колени. Дождавшись, чтобы рука огладила его щетину – в Норвегии он почему-то враз перестал бриться обычным порядком – он безмятежно заверил, что это не повторится. — И не волнуйся, у меня нет никаких суицидальных мыслей, – добавил он, вспомнив, что Мартен успел начинить себя кучей полезных психиатрических познаний. – Просто я не боюсь высоты. — Знаю, – мрачно прозвучало над головой. – Я достаточно видел тебя в горах и в воздухе... Скажи, ты боишься хоть чего-нибудь? — Что? – удивленно произнес Рене и тут же нашелся: – Щекотки! Голос сурово возразил: — И даже ее ты боишься не очень. Рене уткнулся лбом в его пояс. Отсосать ему, что ли? — Я сколько на тебя ни смотрел, всегда поражался – как ты так свинчен? Да, ты можешь чего-то там опасаться, чего-то не хотеть, но реальный страх перед чем-либо тебе неведом. — Не такой уж я отчаянный... — Нет, ты не отчаянный. Это что-то очень холодное, что тебе присуще при любых обстоятельствах. Настолько, что ты вообще этого не замечаешь. Я даже не могу сказать, что страх тебя не останавливает, что ты через него переступаешь – ты просто идешь, куда хочешь, делаешь, что хочешь... Иногда ты очень осторожен, но это не потому, что ты боишься. Это просто тактика. Рене заявил, что из уст ветерана Мали это комплимент. Ветеран был непреклонен. — Это не комплимент. Это то в тебе, чего я не могу понять... —...и то, что тебе нравится в мужчинах. Вот тут Мартен замолчал и принялся разглядывать его лицо. Рене про себя считал секунды. Интересно, побьет собственный рекорд или нет. Он не сомневался в истинности утверждения, как и в том, что Мартен не думал об этом никогда. До рекорда не хватило ровно две секунды. Что ж... Рвани русский за черту – и норвежские травы теперь мял бы он. Запросто. Хвати ему отваги идти туда, куда хотелось... А еще одному человеку, не знавшему страха, Мартен просто этого не позволил. Все позволил, кроме этого. Эта тайна оставалась его тайной, но в глазах Рене ее покровы истончались чем дальше, тем больше. Он интуитивно чувствовал, что узнай он все, остатки ревнивой горечи, чего доброго, осели бы росой на нимбе вокруг этой башки. Что-то же породило в его сослуживцах сочувствие к этой истории. Сладострастно тягая ему нервы на предмет спанья с парижским пиджаком, тут они держали заговор молчания. Можно было, конечно, утешаться тем, что сероглазого исполина почитали легендой горные стрелки пяти стран, и все же в мартеновом подразделении подобным молчанием обычно окружали благородство, а не порок. Раздумывая об этом, словно бы теребя край неперевернутой страницы, Рене подозревал, что то, что тогда произошло, не было ни ошибкой, ни шалостью. Скорее беспредельной в своей хрупкости драмой, разыгравшейся там, где ее меньше всего ожидали. То, как Мартен исповедовал ему свою близость с этим человеком, готовый при этом заплатить любую цену за его безвестность, произвело на него впечатление. Очевидно, отрицать для него значило бы опорочить, и Мартен не собирался этого делать, будучи уверен, что последствия коснутся лишь его. Исполненное грозного отчаяния: «Оставь его в покое, прошу! Никогда в жизни больше ни о чем не попрошу!» стояло в ушах так, словно прозвенело вчера. Со временем развенчанная анонимность, как ни странно, сделала Мартена спокойнее. Он крайне редко упоминал этого человека, но – это Рене каждый раз потрясало – пользовался первым именем, не замечая, до чего это дико. Назвать своего генерала в разговоре Арьеном было бы для него немыслимо, но этот австрийский ведьмак со своими зашкаливающими регалиями был, извольте, просто Хайо. Даже пытаясь быть бесстрастным, Мартен выдыхал это имя чудовищно мягко – ударение скользило, любило, отказывалось ударять, сам Рене произнес бы иначе, твердо и правильно. Оставалось лишь догадываться, как оно звучало в минуту, когда бесстрастность летела к чертям. Рене никогда не нравилось это имя – в Берлине случалось натыкаться – а теперь ему казалось, что оно специально придумано для того, чтобы сводить с ума. Абсолютно постельное. Абсолютно не генеральское. Имя-ласка, имя-стон. Хотя можно представить, как оно звучит в горах... Имя-зов, имя-эхо. Черт бы побрал его родителей, назвали бы каким-нибудь Вольфгангом... Они и так дали ему слишком много. В том числе пресловутое бесстрашие. Рене Марешаль вовсе не считал его своей прерогативой, более того, был убежден, что Мартен изрядно заблуждается. — Марти, перед тобой человек, у которого бывают панические атаки. Увы. И это не имеет к бесстрашию никакого отношения. — Прямое, – мгновенно последовал ответ. Не успел Рене отпустить шпильку по поводу его компетенции в подобных вопросах, как ему пришло на ум, что, вообще-то, его голову держит на коленях человек, познавший на себе всевозможные достижения военной и спортивной психологии. Компетенция – еще поискать. — Это в тебе как раз взрывается тот страх, которого ты не сознаешь. Собственно, это я и хотел сказать. У тебя вот здесь его нет, – Мартен выразительно постучал по лбу. – И это странно. Тебя, наверное, нарочно так воспитывали... В политику готовили? Рене со вздохом перевернулся на живот и прищурился. Солнце тоже лежало, щурясь, между пластающихся до горизонта скал. — Моя дочь такая же. — Которая? — Старшая. Младшая вроде поспокойнее. — В тихом омуте... Улыбка в этом голосе тут же заставила развернуться вновь и осознать, что вот они, два тихих омута, из-за которых он в этой жизни белел и покрывался испариной. Устремляя взгляд ему в лицо, Рене вспоминал содержимое своего заветного ящика и думал: ты не прав, Мартен Фуркад. Боже, как ты неправ. Все, проживавшее в ящике, воплощало собой страхи. Страх умереть. Страх жить. Страх потерять. Страх обрести. Видимо, мысли Мартена текли по сходному руслу. — Ты не можешь не знать, до какой степени я боюсь, – проговорил он, не сводя с него глаз. – Но не мне приказывать тебе, куда ставить ногу. Рене приподнялся и изобразил, что сдувает пылинку у него с рукава. — Ты говорил мне, что тебе всегда здесь спокойно. Я хочу, чтобы так оно и было. Здесь как будто действительно было спокойно. Хотя он никогда еще не получал от своего стрелка такого количества инструкций и указаний, начиная от особенностей функционирования рации и навигатора и заканчивая резервными моторами и генераторами. «Мы здесь одни, – сказал Мартен в ответ на его небрежение. – И иногда поодиночке. Ты должен знать, что делать при любых обстоятельствах». Норвежская предусмотрительность разительно отличалась от французской, с ее воротами, кодами и круговой охраной. Здесь категорически не рекомендовалось просчитываться с летной погодой или получать сердечный приступ. Вызов скорой означал вызов вертолета. Рене представлял себе, что тут творится зимой. При этом в само это местечко денег было вгрохано немеряно. Вертолет, лодки, новейшие автомобили, техническое оснащение на все случаи жизни, не считая благоустройства и отделки. Наверняка где-то прятались и всякие снегоходы. Рене не мог отделаться от впечатления, что все это не охраняется. Вообще. Периодически и ненадолго появлялись какие-то люди, но время их пребывания и затрачиваемые усилия с виду никак не вязались с поддержанием всего этого в порядке. Судя по всему, игра стоила свеч. Мартен сказал, что резервация расписана на полтора года вперед. Когда оказалось, что его присутствие в Анси ожидается не десятого, а четырнадцатого, он ухватился за телефон, а потом вырос на пороге комнаты с таким выражением глаз, какого он у него еще не видел. — Ты сможешь задержаться тут еще на три дня? Или тебе надо в Париж? — Могу... – Рене несколько растерянно пожал плечами. Мартен щелкнул пальцами и вылетел в коридор – продолжать переговоры. Достигнув соглашения по поводу этих трех дней, он имел вид человека, урвавшего возможность на год задержаться в раю. Рене нечасто видел его настолько довольным. Одно он понял отчетливо почему-то именно здесь – у него нет ни шанса когда-нибудь заманить этого парня на жительство в Париж. Похитить его у лесов и камней, оторвать у оврагов и троп, у стынущих в облачной мгле вершин. Они его не отдадут. Скалистые урочища распахнутся ему навстречу, ширмы еловых лап спрячут его, ледяная вода слижет следы, горная гроза плюнет тебе в лицо – забудь. Глядя, как эти руки держат поводья – лошади осторожно ступали через ручей – Рене Марешаль про себя все же торговался. Рассматривая окрестности, выяснял условия противника напрямую, без посредства слов. Чего вы хотите? На что вы согласны? Я тоже его не отпущу. О чем думал Мартен во время этих конных прогулок, осталось для него тайной. О чем-то он задумывался глубоко, это было заметно. Взгляд его таял – это был тот раз, когда они оказались вблизи фьордов. Рене торговался с фьордами, с Пиренеями, с альпийскими склонами, не делая различий. Он хотел знать, что достанется ему. Он готов был уступать, но не собирался отступаться. Ему было, чем крыть. Взгляд Мартена неизменно возвращался к его бедрам, ритмично покачивающимся в такт движению. Он делал вид, что не замечает этого взгляда, посмеиваясь про себя. Оба держались в седле непринужденно, хотя их опыт в этом, как и во всем остальном, разительно отличался. По счастью, здесь не приходилось выяснять, как далеко простирается разница. Лошади шли прогулочным шагом, никто не собирался их напрягать. Обуздывая зудящее в руках и ногах желание пришпорить, Рене явственно ощущал в себе кровь Виктора Марешаля. Это он вздыбил бы конягу. Рядом с ним был бы другой всадник, под копытами стлался бы другой берег... «Тебе не мечталось вскачь?» – игриво спросил он у едущего на шаг впереди Мартена. Ему не надо было видеть его лицо, чтобы знать, что он улыбнулся. Никакого иного ответа он и не ждал, а потому успел поднять голову, озирая нависающий над тропинкой склон. Сжавший поводья Мартен оглянулся на одно мгновение, почти упущенное им. Выражение этого лица, эта полыхнувшая в глазах веселая молния потом едва ли не снились. Призрачное зовущее пламя, мгновенно скрывшееся под земной корой, его потрясло. Может статься, этот всадник стоил того... Хотя нет. Этот не из породы всадников. Этому хотелось бы мчаться, полагаясь лишь на скорость собственных ног. И, черт, если он оглядывался вот так на того, кто летел за ним по пятам... Рене не мог отделаться от чувства, что спешившийся и не оборачивающийся Мартен, подчеркнуто спокойно уделяющий время лошади, все еще обуздывает и усыпляет в себе это пламя. Поклявшись себе выманить его когда-нибудь вновь, и не на единый миг, Рене не торопил, но если бы Мартен обернулся и увидел этот лукавый режущий взор, то тоже потерял бы покой. — Я проголодался, – привычно заявил Рене после прогулки. Он не сомневался, что Мартен заранее позаботился об этом, неподалеку от места экскурсии были два ресторанчика, поэтому удивился заминке. — Может быть, все-таки дома... — До дома черте сколько свистеть! И еще готовить! Боишься, что придется раздавать автографы? Мартен вновь потупился. Потом слабым голосом проговорил: — Летом здесь людно из-за фьордов... — Нашел, о чем волноваться. Ты резервацию сделал где-нибудь? — Сделал, – тем же слабым голосом известил Мартен. — Ну и успокойся. Если про это не напечатали в местных газетах, то все обойдется, – подбодрил Рене. И, когда они добрались до места, произнес: – Посиди в машине. Мартен подчинился. Надвинув солнечные очки на переносицу, Рене направился в это заведение. Он вернулся через пять минут и сказал: — Выходи. — Тебя приняли за моего телохранителя, – высказал предположение Мартен. — А что, не похож? - Рене скорчил картинную мину. — Весьма. — Не надо так удивляться. Оборона моя специальность. Трапеза прошло спокойно. Никто к ним не приближался, кроме официанта. Когда их препроводили за уединенный столик, Мартен пробурчал, что вот так и рождаются легенды о звездах. Но потом оттаял, на его лице заблестела улыбка, и Рене предостерег: – Не кокетничай с телохранителем. А то моя легенда разлетится в прах. – С чего бы? Это, считай, хороший тон – любить своего телохранителя, – парировал Мартен. Впоследствии Рене Марешалю доводилось вспоминать эти слова в правительственных кулуарах и гадать, что заставило его их тогда сказать. Провидец, мать его. Тон – лучше некуда! А в ту минуту он лишь сожалел, что невозможно податься к нему поближе, и цеплял под столом его ногу своей, радуясь, что не встречает отпора. Конечно, здесь было хорошо. Взаправду отдыхалось, несмотря на все странности этого отдыха. Мартен обратил внимание на то, что его редко здесь беспокоят – телефон советника Марешаля если и звонил, то не чаще раза в сутки. — Все знают, что я в отпуске, – сказал он. – И, самое главное, все знают, что Дидье в отпуске. А раз так, значит, меня действительно нет и домогаться бесполезно. — А вот я сейчас домогнусь... Ты умеешь ловить рыбу? В последний раз Рене участвовал в рыбалке в Исландии. Тамошняя треска, казалось, только и мечтала быть пойманной. — Н-ну...положим. Мартен взмахнул рукой в направлении озера. — Гостям во время пребывания здесь разрешается ловить рыбу. Наудь нам чего-нибудь, а я приготовлю, когда вернусь. Рене едва не поперхнулся от этого предложения. Однако, когда Мартен умчался, вооружился спиннингом и направился к лодке. Рыба не спешила ловиться, однако, он не ощущал никакого расстройства по этому поводу. Можно ничего не делать – и вроде как при деле... сидя наедине с ледяным озером, он ощущал, что отдыхает – на всю глубину. Два часа изображаемого уженья были внезапно вознаграждены такой рыбиной, что Рене, недолго думая, уложил спиннинг под ноги. Было ясно, что это уступка озера, может быть, даже исключение из правил. Не удивительно, что тут разрешается ловить – смысл запрещать при таком клеве... Готовить Мартену не пришлось – месье Марешаль испытывал первобытное желание управиться с добычей самостоятельно. За свои труды он был премирован появлением на столе отличного вина. — В озере выловил? – сыронизировал он, скрывая удивление. Мартен лишь улыбнулся, прикусывая губу, как делал всегда, обуздывая радость. Рене в свою очередь прикусил губу – чего бы и сколько ни было в резерве, появление этих бутылок будет определяться Мартеном. Кое-кто, конечно, сглупил. Надо было тоже что-то прихватить. Но он собирался в такой спешке, покончив с делами за считанные часы до вылета, да еще пытаясь следовать его указаниям («трекинговые ботинки, термобелье, перчатки...и не забудь шапку!»), что по прибытии не без удивления разбирал чемодан. Больше всего он боялся забыть снотворное. И вот как раз оно лежало нетронутым. Все же Рене не вполне понимал, как можно так развлекаться и диву давался, глядя на Мартена. Да, ему довелось провести сравнительно тихий отпуск в Исландии, когда он пытался примириться с тем, что ему почти сорок. Но в двадцать шесть только мысли о служебных перспективах удерживали от окончательных безумств на волнах хищной беззаботности. Порой Рене задумывался о том, какой выбор он сделал бы – если бы он у него был – чтобы Мартен увидел, каким он был в его возрасте, или чтобы не увидел никогда. В какой-то мере он стыдился своего беспутства, сожалел о втянутых взлетных полосах волшебного порошка – сердце так до конца этого и не простило – и все же ему хотелось хоть на миг явить ему себя на гребне этой волны. Мартену доставались лишь отголоски, вроде без предупреждения хлопающей пробки и порыва на Ибицу. Один эпизод поставил точку во внутреннем споре. Как-то вечером Мартен протянул ему свой телефон и спросил: «Ты можешь определить, что это за место?» Рене бросил взгляд на почти поглощенный синим ночным туманом фонарь. «Площадь Сан-Марко». Видимо, стрелки чатились – Мартен тут же настучал ответ и через какое-то время проговорил с оттенком удивления: «Я выиграл! Вернее, это ты выиграл, но я никому не скажу». Рене только усмехнулся. «Я тоже знаю, как выглядит Сан-Марко. Но вот так не определил бы, тем более, ночью!» «Под фонарем заметна разметка, – пояснил Рене и зачем-то добавил: – Я вообще чаще видел Сан-Марко ночью». Мартен оторвался от телефона. Под его глубоким испытующим взглядом сказанные слова неожиданно приобрели какой-то исповеднический, покаянный смысл. Этот словно бы втайне скорбящий взгляд проникал сквозь его ночи, угадывал их запретные, непредназначенные для глаз очертания, так же, как орнамент разметки в плывущем над Сан-Марко тумане. В этот миг Рене Марешаль понял, что отдал бы все на свете, чтобы эти глаза никогда не увидели его апогея. Нет, избави Бог. Казалось, все это было вчера: вибрирующее зарево ночных клубов, кипящие набережные, стаи призовых парней на феррари и тоненькие фигурки мальчиков подешевле, упирающеся ножками в стены на улочках Сан-Тропе. Частные пляжи, яхты, виллы – то выставляемые на продажу, то только что купленные – ворота, распахивающиеся только для своих, залитые шампанским палубы, пронизанная лазурными лучами тьма у светящихся бассейнов. Схлестывающиеся в этой тьме мужские взгляды, тела в этих бассейнах – только что купленные, только что проданные...привилегией было не иметь цены. Рене Марешаль прошел по краю. Хорошо зная правила, он не подчинялся им. Он был желанным гостем на таких сборищах, пропитанных атмосферой авантюризма и неписанной солидарности – всем этим мужчинам, избалованным жизнью и припертым ею к стенке, было что терять, – но его роль была неопределенной. Всем было известно, что его интересует секс, а не деньги. В результате те, у кого были деньги, состязались за то, чтобы дать ему секс. Его ночи ничего не стоили. Ночи с ним нельзя было купить. Все это знали, кроме совсем уж залетных гостей. Когда один из его любовников, немолодой представитель итальянской богемы, с именем, на которое нельзя было не польститься, задал ему вопрос, Рене Марешаль насмешливо ответил, что не торгует краденым. В глубине души он действительно считал свои ночи проданными. По брачному контракту, оптом. Ивонн была хоть и избалованным, но ленивым покупателем. «Усталая кровь», – сказал как-то отец. Эта измученная поколениями аристократических вязок кровь породила женщину без возраста – ни в двадцать, ни в сорок никто не смог бы безошибочно определить, сколько ей лет. Эта Пандора, пожалуй, равнодушно поставила бы ларчик на туалетный столик и через день позабыла бы о его существовании. Тем не менее, Рене считал, что ему повезло – между ними словно бы без спросу царило странное согласие, сближавшее вопреки всему. Она считалась с его капризами, например, почти не пользовалась декоративной косметикой. Он потакал ее слабостям – среди прочего, тяге к Штатам. Она признавалась, что атлантическое побережье действует на нее бодряще, что там она оживает, и он в это верил. Она страдала мудрым безразличием, как называл это Рене, и что-то в ней иногда напоминало ему Венсана. По меркам тех столетий, откуда тянула свои ветви усталая кровь, их брак считался бы удачным. Они даже способны были беседовать ни о чем, глядя друг другу в глаза. Преодолев себя и отыскав изображения американской жены Венсана, Рене вздрогнул. Эта уроженка бодрящего атлантического побережья произвела на него сложное впечатление. Было ясно, что это тот случай, когда белый лимузин в день свадьбы и черный – в день похорон. В день свадьбы тело опускается на роскошную кровать в самом дорогом отеле мира, в день смерти – в склеп в элитном закрытом мемориальном парке. А где душа, не знает никто – ни в день свадьбы, ни в день похорон. Причуды природы были, тем не менее, неисповедимы – смертельное свечение этих двоих породило парней из плоти и крови с живыми глазами. Диагноз старшего Рене был ясен: паршивый гонщик, хорошая модель. Ему следовало забыть о контракте с Вольфом и поискать контракта с Лагерфельдом. Мартен воплощал собой нечто обратное: биатлетом он был великолепным, а вот рекламные контракты со спонсорами отрабатывал без энтузиазма. По-настоящему удачные кадры можно было сделать скорее подловив момент, чем заставив его позировать. Постановочная съемка неизменно выдавала, насколько ему это чуждо. Он был хорошим спортсменом, хорошим солдатом, хорошим любовником...а мог быть хорошим монахом. Во всяком случае, серьезности, чопорности и скрытности ему было не занимать. Норвежский гуляка был, видимо, гением коммуникации, сломавшим лед не глядя. Рене был стоически готов к тому, что в один из вечеров ему предстоит встреча с этим парнем – не здесь, так в гостях – однако Мартен упорно молчал, не обозначая никаких таких перспектив. Как-то вечером, когда за стенами грохотала такая гроза, что было невозможно разговаривать, глазея при включенном электрическом свете на стоящего к нему спиной Мартена, методично шинкующего что-то на кухонной доске, Рене вдруг прозрел. По обыкновению издав смешок, полностью поглощенный шумом ливня – его наивность была просто потрясающей – он глядел на облеченную черной футболкой спину биатлонного мудреца. Хорошо зная цену обоим, Мартен Фуркад на винтовочный выстрел не подпустил бы к Рене Марешалю обладателя этих веселых безжалостных глаз. Он тщательнейшим образом оберегал их уединение. Рене становилось не по себе, когда он думал о том, до какой степени его утверждение справедливо: они действительно были здесь совершенно одни. И иногда поодиночке. Мартен исчезал практически ежедневно, прихватив свой инвентарь. На самом деле, здесь Рене впервые в гораздо более полном объеме увидел, что он делает, чтобы держать себя в форме. В какой-то мере он, конечно, видел и прежде все эти пробежки и растяжки. Норвегия открыла глаза и на иное. — Я могу для тебя что-то сделать? – страдальчески сдвинув брови, спросил он на второй день у пластающегося в спа Мартена. Тот приоткрыл глаза, оценивающе оглядел господина советника, а затем, обойдясь почти без слов, сделал его обладателем пары ухватов из арсенала своего великого курмайорца. К концу пребывания Рене ворчал, что эта сауна будет ему сниться. — У тебя есть слабые места? – борясь с гремучей смесью восхищения, зависти и беспокойства спросил он как-то, наблюдая за ним в тренажерном зальчике и про себя в очередной раз поражаясь – все оборудование было текущего года выпуска. Только что со стапелей. Кое-кто в Париже обзавидовался бы. — Есть, конечно. — И где это? — Так я тебе и сказал! Да ты не думай, это не для биатлона... У нас учения в конце августа, не хочу опозориться перед русскими. — Какими еще русскими? — К нам приедут горные спасатели из России. Мы же горно-спасательные операции тоже иногда проводим. Да мы с ними однажды уже сотрудничали, с тех пор весь батальон знает «давай-давай!» и пару непечатных... О, всполошился... Если хочешь знать, там будут еще австрийцы и швейцарцы. Проворчав про себя, что в анамнезе не хватает только швейцарцев – Фройцбах вроде бы не в счет – Рене Марешаль подколол: — А перед ними ты, значит, не боишься опозориться? — Чего там позориться, свои люди... Они не заставят тебя держать веревку зубами. А эти могут. Русские заставляли нервничать не только Мартена Фуркада. Явившись в Норвегию, сходу отстрелявшись на стойке и на лежке и утомленно поглаживая свое достояние, Рене с привычной индифферентностью в голосе осведомился: — Ну, как все прошло? Выиграл что-нибудь? Ресницы дремотно приподнялись и опустились. — Да, две гонки. — Антон был? — Нет. Русские не любители ездить в Норвегию, кроме как на этап. Очень дорого. Им проще приехать во Францию... — Успокоил. Ресницы взметнулись, сердцебиение участилось, молчание сгустилось, будто полярная ночь. А потом разразилось мрачным: — Россия гораздо дальше от Франции, чем Монако. Застонав от нежности, Рене Марешаль прижал его к себе. Ничем другим он не смог ответить насупившемуся созданию, вновь делящему с ним одну подушку...и вскоре снова поместившемуся на его спине. На спине вскоре очутился и знакомый пластырь, причем Мартен извлек его с таким видом, словно только этого и ждал. «Здесь?» – спросил он, безошибочно ткнув твердыми пальцами возле лопатки. Рене уронил глухой стон и тут же ощутил нечто не менее твердое, ткнувшееся ниже поясницы – Мартену его стоны тоже нравились. — У тебя всегда с собой запас? — Не трудно было предвидеть. Твои «проекты» – это в основном горбатиться над компьютером... И судя по вот этому.... — А-а-а! Боже... — ...ты управился с тем, с чем намеревался. Тебе не приходило в голову, что надо иногда вставать из кресла и делать разминку? Плечо захрустело, Рене прикусил губу. — И о чем думает этот твой фитнес-спец? Или он умеет только кудрями встряхивать? Ворчливый тон заставил Рене едва ли не рассмеяться, хотя позвоночник все еще подвергался мартеновым воздействиям. Видать, запомнил имя и запросил гугла... — Можешь дышать. Колени под себя. Руки вперед вытяни... Послушавшись, Рене обнаружил себя в значительной мере излеченным. Мартен еще какое-то время разминал и поглаживал исстрадавшиеся плечи и выгнувшийся позвоночник, а потом руки как-то незаметно очутились возле копчика. — Как тебе в этой позе? – хрипнул голос. — Не знаю, не пробовал. — Вообще-то, я не это имел в виду!... — Да ладно... — Что, реально никогда? Да ладно... Мартен подвергал его мягким и сладостным изнасилованиям всю неделю. Рене не мог определить это иначе. Процесс начался еще когда он высунулся из окна, впервые изучая вид – подошедший сзади Мартен крепко взялся за его бедра и не дал ступить и шагу. Поза, конечно, располагала, но все же Рене не предполагал, что спустя полчаса после прибытия долина услышит его жалобы, помноженные на блаженный рык устроившегося за его спиной жадины. «Где...мой...целомудренный...детка...», – просипел он. Ответом было лишь просительно-требовательное слово за гранью приличий. По счастью, после этого оргазм у него наступил практически мгновенно. Рене облегченно опустил плечи. Его любовник все еще притягивал его к себе, неистово прижимаясь всем телом. Рене вдруг вспомнил, как эта рука, судорожно мнущая его волосы, однажды вот так же безотчетно мяла и тискала снег. Это был тот трудный финиш, о котором говорил Мартен – Рене нарочно разыскал запись. Норвежец обыграл его на долю секунды и теперь висел на палках, в то время как терзаемый изнеможением Мартен пластался вдоль черты, загребая перчаткой неумолимый снег, отдавший победу другому. Не успел Рене подумать, что мальчик стосковался за месяц с лишним – конечно же – как в лощину стек почти не приглушенный вой. Вновь предприняв тщетную попытку обернуться, он угадал по движениям головы, что Мартен вытирает щеки о его волосы. После этого давление ослабло, он позволил ему развернуться и встретить свой взгляд. — Это всегда так. Не бывает по-другому. Просто здесь я становлюсь самим собой, – по его горлу прокатился ком, после чего он добавил уже с усмешкой: – Магия места. — Дьявол, – с чувством произнес потерпевший. — Почему все зовут меня дьяволом.... — Ты еще спрашиваешь?! – Рене попытался вернуть штаны на место. Вместо этого Мартен распростер его на диване, стягивая свои. Минуту спустя Рене пресек его моляще добросовестные ласки: — А ну-ка, уймись, альпийский стрелок! А то я уже успел почувствовать себя и как твоя девочка, и как твоя жена... Еще не решил, что хуже. Он умел произносить подобные вещи с иронией, которая неизменно находила понимание. Мартен тихо рассмеялся. — Извини. — Не извиняйся, – Рене Марешаль уложил его на себя и устремил взгляд на его губы. – Ты нужен мне тоже. Делай это спокойно. Мартен воспринял сказанное по прямому смыслу. В качестве приглашения могло служить скольжение руки от плеча до запястья; Рене понимал намек и начинал расстегиваться. Он знал, что Мартен блаженствует в этот миг. Мальчик нередко авансом вознаграждал его за уступчивость, так, что слабели колени. У Рене возникало чувство, по какой-то причине лишь теперь, в шаге от двадцати семи лет, Мартен перестал стесняться своей любви к этому занятию. В той или иной степени минет заставлял его нервничать; это было по-разному в двадцать два и в двадцать пять, но Рене всегда угадывал его напряжение чуть ли не по кончикам ушей. И вот теперь в этом не было ничего, кроме самопотакания – ему хотелось, и он делал. И теперь почему-то смущался сам Рене, судорожно сглатывая и закрывая глаза. Хотя смущаться было вроде бы нечего – сам объект вожделения выглядел превосходно. Намного лучше, чем уголки глаз. И волосы. Волосы, черт бы их побрал, слишком рано начавшие предательски сдаваться седине. Хорошо Вероник – шельма ослепительна в свои сорок шесть! Даже Мартен сказал: «У тебя очень красивая сестра», и не заметить нотку удивления в его голосе было сложно. Н-да...была эта нотка... Рене не решил еще, что делать с волосами, и не решил еще, что делать с этими вот трещинами, в которые пролезали обидчивость и неуверенность в себе. Если бы кто-то пообещал ему сейчас сбросить десяток лет, отрезав их от итоговой даты, он согласился бы без колебаний. Ему очень хотелось быть ближе к тому, что обхаживал его, устроившись на корточках и обняв его ноги. Мальчик...ма-а-а-льчик... Ладно, сейчас будет ближе некуда... Он ни за что не признался бы мальчику, что за два дня до вылета Дидье, уразумев, что зашивающийся босс отчаялся выкроить время для себя, положил перед ним элегантный серебрящийся лист с черной полосой. «Что это? Приглашение на мои похороны?» – скептически поинтересовался донельзя утомленный Рене. «Нет, ваш ночной пропуск в институт красоты. Завтра к полуночи они пришлют машину сюда и отвезут потом, куда скажете». Судя по всему, в заведении опасались, что клиенты, чего доброго, заснут за рулем и ошеломят своей красотой парижский морг. Подспудное ощущение, что эти люди прихорашивают труп, не отпускало, однако они невозмутимо и неумолимо прошлись по нему сверху донизу. В какой-то момент Рене заподозрил, что, работая на пределе весь июль, видимо, изрядно достал Дидье, раз тот заказал полный набор ночных пыток. Но тот просто доподлинно знал, куда он направляется, и руководствовался наилучшими побуждениями. Когда парикмахер, легким движением пройдясь по волосам, бросил на него вопросительный взгляд, Рене одними глазами ответил «Нет». Волосы были густыми и плотными, тут не на что было жаловаться, но вот это... Природный оттенок не гармонировал с этими бесцветными нитями, он сознавал, что рано или поздно придется что-то предпринимать, но не был к этому готов. «Здесь тоже нет?» – деликатно кольнуло два с лишним часа спустя, когда он уже лежал с раздвинутыми ногами. «Нет. Боги не любят совершенства». Совершенство между тем прокладывало себе путь через все препятствия. Волосы стали приятнее на ощупь, зубы белее, ступни и кисти рук вновь превратились в украшение Рене Марешаля. Печать изможденности на осунувшемся лице непостижимо сменилась строгой обрисованностью черт. Дама, подарившая отдохновенную прохладу его сомкнутым векам, предложила ему поспать остаток времени. «Мышцы расслабятся, эффект будет намного лучше». «Не смогу. К сожалению, у меня бессонница». «О, это очень плохо! – без всяких церемоний прозвучало над головой. – Никуда не годится». Интонация свидетельствовала, что мадам доводится повелевать первыми лицами, в самом прямом смысле. Советник Марешаль был для нее всего лишь подопечный, и не самого высшего ранга. В следущие несколько минут он получил такую полировку, что невольно вспомнил Мартена, обычно вот так же безропотно выслушивающего нотации. Молчание было отчасти вынужденными – губы тоже подвергались полировке. Мадам безапелляционно предрекла ему повторный визит в это космическое здание, уточнила, что это не обязательно делать в полночь и довершила: «У вас все прекрасно, но вам нужен сон. Без сна вы будете похожи на привидение». Бросив на себя взгляд в зеркало перед уходом и пошутив, что его бледность стала намного более интересной, Рене неожиданно заметил собственные ресницы. Они лоснились, поблескивали, налившись плотным и ясным светом. Тусклые глаза составляли контраст, и он вздохнул, подумав, что поспать удастся разве что в самолете между Парижем и Бергеном. Боже, помоги. Когда Мартен впервые предложил воспользоваться для прогулки автомобилем, Рене не стал возражать, хотя на его взгляд погода для этого была слишком переменчивой, а пейзаж несколько однообразным. Предоставив Мартену вести машину и управляться с капризной крышей, он молча предавался созерцанию окрестностей, мечтая о сигарете и лениво покусывая губы. Ему все чаще казалось, что это самое естественное его состояние – созерцание, молчание, недеяние. Он не слишком доверял этому дзену, хотя легкий антидепрессант наверняка был ни при чем. Скорее кто-то в нем пытался дать понять, что готов к жизни в одиночестве и молчании...потому что парень за рулем будет исчезать из нее слишком часто. Расслабленно откинувшись на спинку сиденья, скользя в потоке полумыслей об этой возможной жизни, которым до странности вторил скользящий перед глазами пасмурный норвежский пейзаж, внезапно обливающийся солнцем, он удивился тому, что движение прекратилось. Мартен остановил машину. Они провели в пути с полчаса, перед глазами не было ничего особенного, и Рене с иронией спросил: — Мы куда-то приехали? Мартен выключил двигатель и уронил руки, сцепив пальцы. Глядя на эти сцепленные пальцы и обхваченное часами запястье, Рене Марешаль ни с того ни с сего испытал гнетущее подозрение, мгновенно переросшее в уверенность, что его любовник завез его сюда, чтобы поговорить. Вот черт...и ведь ни малейшего предчувствия. И впрямь приехали. Ландшафт как в кино. И разговорчик, от которого сейчас среди этой пустоши остановится сердце... — Ты хочешь мне что-то сказать? – превозмогая себя, стараясь, чтобы голос звучал понимающе, спросил он. На самом деле просто не было сил терпеть это молчание. Глаза Мартена, казалось, были обращены зрачками внутрь. — Я хочу в постель. Рене потерял дар речи, не доверяя этим разлепившимся губам. — Я знаю, что у нас все было... Я рассчитывал, что мы вернемся часа через четыре, может, пять. Но я сейчас разверну машину. Все это – все так же сцепив пальцы и драматически глядя в никуда. Солнечный удар. Рене рассмеялся. Будь побольше солнца, он вправду пощупал бы его лоб. — Давай здесь. — Здесь негде. На много километров наш дом ближе всего. — Думаешь, я в машине тебе не дам? – фыркнул Рене. — Здесь такое нельзя. — Нет никого. — Не играет роли. — Крышу поставь! – Рене потянулся к поясу. — Я хочу в постель, – он повторил это тихо и упрямо, не притронувшись к управлению. – Я хочу всего тебя, на весь день. Хочу дождь по крыше. Дождь будет... Хочу, чтобы этот день не кончался. — Ну, раз эта крыша тебе не подходит... – Рене поуютнее устроился в кресле и сбросил обувь. – Поехали. Этот дразнящий маневр махом привел в действие зажигание. Слетевшее с губ разворачивающегося Мартена словечко явно не относилось к разряду цензурных. Рене всю дорогу дразнил его водруженными повыше голыми ступнями и посмеивался, ощущая, как волосы треплет ветер. С его плеч рухнули сто тысяч каменных троллей. — Прости... — Нашел, за что извиняться. Я подумал, бензин кончился. — Ты что! Надо всегда проверять. И брать запас. — Ага... А потом у меня было такое чувство, что у меня сейчас будет сердечный приступ. Стильно было бы откинуться в кабриолете на том плато... — А у тебя есть с собой кардиамин?! – не улавливая иронии в его голосе вскинулся Мартен. — Нет, у меня есть с собой только способный ушатать кого угодно зануда. — Рене, это не шутки! Мы не в Париже. Я буду проверять. — Роллеры свои проверяй!... Я все время боюсь, что ты навернешься где-нибудь, потеряешь сознание, и тебя будут искать трое суток всей Норвегией. — Я тебе говорил, что есть трекер. Все это предусмотрено. Когда я на тренировке, я не невидимка. Непрошибаемая серьезность в этом голосе не мешала Рене наслаждаться и предвкушать, про себя заигрывая с ветром и подставляя ему пятки. В прежние времена, вот так, на волне облегчения, предвкушения и беззаботности, не будучи за рулем, он наверняка побаловал бы себя роскошной понюшкой. Но дважды в одну реку не войдешь, тем более, с таким напарником! Тут на сигарету позволения не допросишься, ни в будни, ни в праздники, ни в кабриолете на босу ногу. — ....Рене, ты меня слышишь? — Да, конечно. — И что я только что сказал? — Что-то про второй резервный генератор. Я так понимаю, тут по резервному генератору на гостя... — Они сказали, что он не работает! Починят только после нашего отъезда. — Уверен, мы как-нибудь протянем. Его ничуть не удивляли озабоченность и дотошность в подобных вопросах, он хорошо знал Мартена. Знал вроде бы и то, что изголодавшееся пламя в нем имеет обыкновение в какой-то момент разгораться все выше. Можно было догадаться, что ему приспичило, а не воображать себе черте что. Добравшись до дома, пылкий любовник аккуратнейшим образом припарковал машину, все обошел и проверил, расправил кровать, загнал его в душ... Понюшка прогорела бы десять раз. Исполненный иронии Рене явился в спальню, обмотавшись простыней на манер римской тоги. И замер. Он еще никогда не видел здесь такого освещения. Наверное, здесь можно было добиться и не такого, но в этом было что-то праздничное, прозрачное, волшебно оттеняющее дневной свет. На столике красовались бокалы. Постель эти руки, судя по всему, только что перестелили. Мартен выпрямился, оглянулся на вошедшего и в его глазах колыхнулась такая радость, что голос против воли без всякой иронии хрипнул: — Осталось заказать дождь. Мартен, поколебавшись, обогнул кровать, шагнул к нему и прильнул всем телом. Рене отчетливо ощущал сквозь легкую ткань тепло каждого мускула, каждую складку все еще бывшей на нем одежды. Не меняя положения рук, Мартен молча прижимался к нему все крепче и наконец сокрушенно шепнул: — Что я наделал... — Да забудь ты о душе... Потом сходишь... — Я хотел заранее... — Успеешь. Они целовались словно после долгой разлуки, словно у всех перронов на краю. Рене хотел бы знать, почему так случается, почему обыденность с ним порой идет трещинами на ровном месте. Гладивший его губами Мартен, видимо, не испытывал никакой потребности спасаться от этого чувства. Он обнимал все крепче, руки, казалось, прижимали к телу готовую упасть простыню. Нет, он не ступит и шагу. Куда? Зачем? Все на своих местах. Теперь, когда глаза его были закрыты, Рене совершенно не представлял, как его раздеть. Собственные руки, всегда знавшие ответ, безвольно лежали на его плечах. — Я тебя у себя отнимаю, — покаянно раздалось над ухом. — Я знаю, что не должен лезть к тебе все время... Но каждый час, когда мы не вместе, я спрашиваю себя: что я делаю? Краду у самого себя... Собравшись с силами – не напасешься на этого мальчишку – Рене прошипел, сцепив зубы: — Забей на душ! Руки, наконец, опомнились и взяли возлюбленного за шкирку. — Я разденусь...пусти. Впоследствии Рене почему-то ярче всего помнилось, что дождь застучал как раз в момент, когда Мартен стаскивал джинсы вместе с трусами, чему препятствовал непокорный стояк, а он сам, забыв о все еще обвивавшей его простыне, смотрел. Еще ему помнилось, что обхвативший его Мартен слишком долго не позволял от нее освободиться, не отдавая себе отчета, насколько дьявольский характер носят его ласки, и что впервые в истории некто по фамилии Марешаль норовил разодрать что-то не на другом, а на себе. Изумленное нежное «Ну что ты...» находилось в таком контрасте с владевшим им исступлением, что подействовало отрезвляюще, и простыня все-таки уцелела. Но от самообладания в конечном счете осталось очень мало. Мартену Фуркаду хотелось любить, и он, шепча и медля, любил Рене Марешаля до слез. Проглоченная бутылка шампанского не спасла. Она лишь напомнила ту новогоднюю ночь в Париже, когда этот паршивец всему этому учился. Ученик превзошел учителя. Унявшийся было дождь после полуночи зарядил вновь. Двое мужчин в постели решили последовать его примеру. В спальне снова заиграл свет. Подминавшему его под себя Мартену вновь хотелось его глаз. Он льнул всем телом, губы его размыкались, словно хотели что-то сказать, но глаза успевали первыми. Губы мстили потом, заставляя веки смыкаться. Рене спихивал его вниз, не выдерживая, и язык зализывал опаленное губами, а затылок вдавливался в многострадальную постель. Рене Марешаль был уверен, что под этой крышей и прежде не раз раздавались подобные звуки, но все же сомневался, чтобы кто-нибудь издавал их столь одержимо. Колени распластывались, гладили стрелка, просили вернуться к рукам. Руки вцеплялись в спину слепо, глаза требовали взглянуть. Стрелок ронял черноволосую голову, на его загривке проступала горная гряда, и вновь глазам мстили губы, и язык зализывал опаленное губами. Сминая мускулистые плечи целующими пальцами – губ не хватало на все – Рене топил себя в нем и слышал шепот: «Ты почти не берешь теперь, почему?» Внутри гремело возмущенное – мать твою, когда?...Но губы и язык были слишком заняты. И правда, слишком уж нечасто в последнее время доставалась им эта гряда. Переворачивая трахнутого, наконец, стрелка, впиваясь в ярчайшее сверкание – красота его казалась сейчас отчаянной – Рене не знал, смеяться или плакать над этим «Я изменился, да?» И внутри смеялось и плакало: да, мать твою, ты изменился, Мартен Фуркад, и я сдохну на тебе когда-нибудь. На то похоже. Рене Марешаль прижимался к нему, просовывая под него обожающие руки, вновь закрывая глаза, вцепляясь в те, минувшие, плечи. В нечаянно уложенное на спину угловатое сокровище с мохнатыми ресницами, тугими мускулами под кожей и свеженьким членом. Губы льнули, колени сжимали, сердце взламывало грудную клетку. Ему не хотелось признаваться себе, что он слишком привык утолять в возмужавшем Мартене нужду брать и научился выносить за скобки его потребность отдаваться. В активной роли Мартен был более настойчив. Приглашение взять носило более завуалированный характер. Он напрасно волновался, что утратил свою притягательность, но равновесия в вопросе в последнее время действительно не было. И, если призадуматься, кое-кто тоже был в этом виноват, то не слезая с Рене Марешаля, то куда-то исчезая. — Мы редко виделись, Марти... – издалека начал Рене, вернув себе способность изъясняться. Черные бездны на подушке закачались – Мартен Фуркад отрицательно помотал головой. — Я больше не похож на того мальчика, на которого ты запал в Шамони. Рене со вздохом притянул бездны поближе. — Да, ты не тот мальчик. Я не умел любить того мальчика. Тебя я люблю. — Пожалуйста, не надо мне говорить это, – простонал Мартен. – Ты просто не хочешь, вот и вся причина. Потому что мне не двадцать. — Тебе не приходит в голову, что это я стал старше? – иронически осведомился он. — Брось, Рене, у тебя секс выливается из ушей. Просто я изменился. Что ты так смотришь? – Мартен мрачно взглянул на него из-под нахмуренных бровей. – Я стал выше, тяжелее и старше. Это объективно. Рене подозревал, что Мартену достается от тренера – впрочем, проклятья, вероятно, адресовались в основном генералу Тюрену. Фройцбах мечтал видеть перед собой скорее премьера балетной труппы, чем молотобойца. Подготовка, которую Мартен проходил в своему батальоне, способствовала прямо обратному. Поиск компромиссов, надо думать, всем стоил нервов. — Рене, я не смогу стать таким, каким был в двадцать, – Мартен подавленно вздохнул и уткнулся в подушку. Он вновь ласково сдавил ладонями его плечи. — Мне это и не нужно. — Рассказывай. Ты за все время... Господи, только не надо меня сейчас брать в утешение! – Мартен нервно извернулся, высвобождаясь. – Был бы я сейчас, как тогда, ты бы с меня не слезал. А теперь... Не то, да? — Послушай, дорогой, если бы ты сам с меня иногда слезал! — дипломатические подходы себя исчерпали. — Я не железный. Я человек на пятом десятке, на антидепрессантах, в лапах у монстра. Да! Что ты так смотришь? Монстр хлопнул ресницами. — У меня та же проблема, что у твоих соперников. Мне и охота до тебя добраться, но я просто за тобой не успеваю! – Рене выдохнул и уже спокойнее добавил: – Кроме того, я же вижу, что ты тренируешься. Практически каждый день. И понимаю, что если я буду натягивать тебя по ночам, ты вряд ли удовлетворишь своего сумасшедшего... Ты раньше не тренировался в отпуске. Монстр был растерян и расстроен, судя по тому, как потерянно проговорил: — Мне не обязательно его удовлетворять...в настоящее время. А почему ты раньше не сказал? Все вот это? — Считай, что у меня были свои причины. — Даже интересно! Рене вновь придвинулся к нему и убеждающим красноречивым движением огладил выступы бицепсов. — Представь, мне хотелось, чтобы ты сам почувствовал, до какой степени изменился. Чтобы ты привык обладать, а не отдаваться. Наверное, будь я твоих лет, я требовал бы паритета...но он мне уже не нужен, – он вздохнул и пожал плечами. – Я могу просто быть твоим. Ну и прости, все, включая сегодняшний день, убеждало меня в том, что это именно то, чего тебе хочется. Приподнявшийся Мартен молча и испытующе продолжал на него смотреть. Потом, не проронив ни слова, встал с кровати и скрылся в ванной. Рене в свою очередь встал и огляделся. Ему хотелось пить, но все, что было в спальне, было выпито еще днем. Днем, который ну никак не предвещал таких разборок. Хотя, конечно, рано или поздно... Пройдясь по дому, найдя, что искал и не спеша наполняя водой причудливый норвежский графин, он думал о том, что успел привыкнуть к вкусу этой воды. К запахам этого дома. А вернувшись в спальню, чуть не выронил графин из рук. Чемпион сидел на краю кровати, начисто выбритый. Он не оставил и следа растительности на своих щеках. — Я совершенно разучился, — с тоской в голосе произнес он.— Просто забыл, что для этого нужно делать. Вздохнул и обреченно улегся ничком. Рене поставил графин, забыв о жажде. — Прости. Я был бестактен, – сухо произнес он и, забравшись в постель, улегся на эту спину с твердым намерением не дать себя сбросить. — Ты ничем меня не обидел, – напряженно отозвался Мартен, чуть обернувшись. — Я был бестактен, когда решал, что для тебя лучше. — Сейчас это выглядит нелепо, да? – Мартен горько усмехнулся. – Что же будет дальше? Рене прижался губами к этой щеке, провел по ней кончиками пальцев. Ему хотелось сказать, что он сделал это напрасно, что в этом не было никакой нужды. Щека была прохладной, нежной, замечательно пахла свежей водой, и Рене снова вспомнил, что хочет пить. Он слез и потянулся к графину. За спиной раздался такой звук, что мысль о жажде вновь вылетела из головы. Мартен вжался в локоть. Этот единственный всхлип, задушенный в зародыше, был ужасен. Рене какое-то время беспомощно смотрел на эту окаменевшую спину. Прозрев, наполнил два стакана. Даже если он успел напиться в ванной, глоток воды ему сейчас не помешает... Мартен, который догадался по звукам, чем были вызваны вполне целенаправленные перемещения его партнера, стыдился теперь своих некстати обнаруженных чувств. Никакая сила не заставила бы его поднять голову. Обойдя кровать, Рене выключил свет, сел рядом с оцепеневшим Мартеном и безмятежным полушепотом известил: — Я очень люблю смотреть, как ты пьешь. Но сейчас тебе будет трудно делать это под моим взглядом. Услышав произведенный им стук стакана о стакан, Мартен приподнялся, Рене почти наощупь вручил ему воду. — Хочешь еще? — Да, – чуть слышно прозвучало в ответ. Видимо, пока брился, тоже забыл о жажде. Рене вновь обогнул кровать, вновь включил свет, взял графин и проделал обратный путь. — За наш паритет. —Не думаю, что это достижимо... – упавшим голосом произнес Мартен. — У меня нет шансов за тобой угнаться, но я постараюсь. Буду брать качеством. Ресницы взлетели, чтобы позволить напороться на всю мощь марешалевского взгляда. Отобрав у него стакан и вцепляясь в его челюсть, приподнявшийся Рене угрожающе проговорил: — Если я и лечил, то не тебя. Скорее, себя. Ты переживаешь, что ты уже не мальчик? Ты для меня даже не девочка. Умом я понимаю, что ты тюренова гордость, рекордсмен, монстр своих трасс... Но мне все равно. Если бы ты знал, до какой степени мне свойственно воспринимать тебя... – Рене сокрушенно помотал головой – ...так, как я не воспринимал в жизни ни одного мужчину, ни одну женщину. Для меня существует только твоя красота. И она кажется мне такой хрупкой...ты себе не представляешь. Чтоб он провалился, твой биатлон, – неожиданно заключил он. – А горы? – насмешливо спросил Мартен, видимо, поняв. – Или там подснежник на своем месте? Или кто я для тебя? – Звезда альпийская. * Мартен, не выдержав, улыбнулся, ощутив нежное прикосновение. Рене обцеловывал ресницы, скулы, лоб, скользил губой по широким полосам бровей. – Можешь смеяться. Мне нелегко говорить тебе это, а тебе, наверное, нелегко слышать... Как мне отучить себя видеть в тебе это? Чем выше ты карабкаешься, тем мне страшнее... — Аналогично, — буркнул Мартен. На этот раз на лице не было и тени улыбки. Рене Марешаль этого не ожидал. Впрочем, он видел, что Мартен ошеломлен не меньше. Втиснув его в изголовье и не сводя глаз с его лица, он зашел по пути откровений так далеко, как только мог. — Я чаще буду делать это, — довершил он. — От тебя ничего не требуется, только умерить свою прыть и не оказываться поверх меня в три секунды. — Ужас в том, что я скучаю, — чуть слышно произнес Мартен. — Чрезмерно. Я и сам знаю, что на тебя набрасываюсь... А ты позволяешь мне это. — Еще бы я не позволял! Я тоже скучаю, знаешь ли. — Мне надо вести себя потише... — отчаянно шептал Мартен, запрокидывая голову. — Благими намерениями!...— предостерегал Рене, вновь укладывая его. — Я знаю, чем это кончится! Сто двадцать пять - ноль в твою пользу. Даже не пытайся! Пусть все идет как идет. Мы поговорили, мы друг друга услышали. Это самое главное – шаги навстречу. Для остального есть жизнь. — Ты сказал мне эти самые слова однажды, – Мартен приподнялся и уставился ему в лицо. – Я слышал их от тебя, но не помню, в связи с чем. — Я тоже уже не помню. Минуту спустя, безостановочно целуя, Рене не столько увидел, сколько почувствовал, как кровь прилила к его щекам. «Хватит стесняться!» – шепнул он, сползая к его уже заласканной груди. «Я вспомнил», — сквозь зубы выдохнул Мартен. Блаженное бешенство, с каким он имел молчаливого алеющего стрелка, не было возвращением вспять. Рене клялся себе, что до момента расставания еще хотя бы десяток раз доберется до этой простаты. Парень плавится от удовольствия; кем надо было быть, чтобы заставить его почти позабыть, как это? Сейчас он готов был повторить слова Мартена – попросту крал у самого себя. Крал эту дрожь, этот жар, биение этой жажды... Добившись того, что крик Мартена стал беспрерывным, Рене подарил ему жестокую паузу, после которой расколол одним ударом. Зрелище того, как он слабеет после, волновало неимоверно. И вновь на месте терзаемой сладостными судорогами силы ему мерещилось нечто хрупкое. Изнемогшая в его объятиях, чарующая красота. Все еще роняя в нее ток, он уже почти страшился ее ранить. Он знал, что увидит напоследок, как эти губы разомкнутся. Мартен словно принимал его и губами. Предоставляя ему в этот момент свои пальцы, Рене благословлял эти мягкие сладостные ощущения, чуть разбавившие другие – без них он рисковал кончить, дергая его бедра как юный влюбленный. Когда силы, наконец, иссякли, он не стал смотреть на часы. Тот, кто бездыханно свернулся у его груди, хотел, чтобы этот день не кончался, а все его желания имели тенденцию исполняться. Обхаживая все еще живущими пальцами его затылок, касаясь запястьем щеки – черт, можно поклясться, что она уже стала гораздо шершавее – он внезапно тоже вспомнил. Он был счастлив, что Мартен не проснулся. И потрясен, когда поутру обнаружил, что он учесал на тренировку. Он готов был поставить ящик шампанского на то, что этого не случится. За поздним завтраком он признался, что не ожидал проснуться один после такой ночи, и услышал: —Я над этим работаю. Это моя задача здесь: научиться вставать на тренировку, на службу...так, как встают женатые. Каждый день. Мне что угодно на свете проще, чем выбраться из постели, в которой ты лежишь. В сказанном были и откровенность, и резон, и нечто большее. — Я привык забывать обо всем, когда тебя вижу, – подытожил Мартен. – Я много думал о нашем сегодняшнем разговоре. Ты тысячу раз прав. Мне недостает самообладания в отношении тебя. Это мягко сказано. Рене не удивило, что он назвал разговор сегодняшним – Мартен чисто по-армейски отсчитывал от полуночи. — Но мы же встречаемся, а не живем, – напомнил он. – Обо мне ты подумал? — На каждом из двадцати пяти тысяч шагов. —Ты подумал, каково мне постоянно просыпаться одному? Мартен лишь издал тяжелейший вздох. Советник Марешаль лукавил. Он просыпался – и снова засыпал, баюкаемый призрачным приказом: «Спи крепко. Еще очень рано». Ощущение этого повелительного тепла вкупе с накопившейся за последние недели усталостью действовали усыпляюще. Мартена уже не было, он как заведенный просыпался в половине шестого. Власть этого человека над собственным сном составляла разительный контраст с его безвластием. Рене всю жизнь с трудом засыпал и с трудом просыпался. Мартен, если только его ничто не терзало, засыпал быстро и просыпался тогда, когда сам того желал. Он мог приказать себе проснуться в три часа ночи, мог велеть себе спать до половины девятого, однако больше всего ценил неизменность распорядка – она возвращался к ней, словно выравнивая сбитое дыхание. Еще через день Рене проснулся под оглушительный шум низвергающегося на крышу ливня. Он тоже не ставил будильник здесь, не видя в этом никакого смысла. Сон был глубоким и крепким, что и позволяло кое-кому исчезать из постели спозаранку. Запах соседней подушки дразнил ноздри. Рене нащупал ее пальцами. Подмяв под себя и мягкое одеяло, он нежился, не открывая глаз. В спальню просачивался едва уловимый аромат травы и сырости, вкупе с всепоглощающим шумом дождя и ветра. Как он ни баюкал, Рене все же пошевеливался, трогая себя и перебирая ногами, чтобы ощущать ласкающее скольжение белья. А этот безумец опять носится где-то... Он глубоко вздохнул, инстинктивно выдохнул имя и услышал: — Я здесь. Ошеломленно вздрогнув и развернувшись, он обнаружил, что кое-кто восседает на стуле, скрестив руки и, по-видимому, вот уже сколько времени не сводя с него глаз. Он источал свои феромоны, запах влаги и...почти покой. Рене уверовал бы в этот покой, кабы не дыбящийся бугор в паху. — Буря, – сказал Мартен. – Я знал, что будет, но думал, что начнется чуть позже. Пришлось вернуться. Успел всего два километра. — Километр в одну сторону и километр в другую... Искуситель знал, что делает. Даже этот насмешливый намек усилил бурю. От него не укрылось, как в ответ на чуть приподнятое под одеялом колено кое-что мгновенно приподнялось еще выше под плотно облегающей влажной тканью. Будь в его распоряжении сейчас сигарета, бегун, пожалуй, взлетел бы вместе со стулом, как бы он этого ни неодобрял. На самом деле, искуситель и сам был смущен – ему никогда еще не доводилось ласкать себя у него на глазах, да еще так безвольно. — Упражняешься? – со снисходительным вызовом в голосе произнес он, устраиваясь в изголовье. В исходе он не сомневался ни капли. Даже не владей он развитым умением обольщать, на его стороне играло слишком многое. Это ложе, возбуждение, желание, дождь, бивший по крыше... Посмотрим, сколько ты продержишься, Мартен Фуркад. — Да. И Рене Марешаль успел уронить одеяло с колена, прежде чем до него дошел смысл этого «да». Чего бы ни повидала эта спальня, это, пожалуй, было чем-то новым. Один мужчина сдержанно дразнил со своего плацдарма, другой не сдавался и упрямо струил свои чары, не двигаясь с места. Будучи вполне способен сломить его волю, Рене теперь почти опасался преуспеть. Эта красота тянула его к себе, мечтая победить, и он восторгался про себя – Господи, до чего бесподобен этот парень. Он легко читал игру, нисколько не обманываясь холодноватым взглядом из постели, очерчивающим его торс, расставленные колени и выпуклость между ног. То же, что поражало Рене, игрой вовсе не было – Мартену и в голову не приходило себя хотя бы огладить. В том, как он полагался лишь на свою физическую привлекательность, было что-то беспомощное. Тонко выверив соотношение любования и насмешки в выражении глаз, Рене дал понять, что одного животного магнетизма будет недостаточно. После этого пальцы Мартена скользнули по ключицам, слегка оттягивая ворот. Он, несомненно, понимал, на что его пытается сподвигнуть его партнер, но это столь же несомненно было для него сложно. Подобные телодвижения, к которым сам Рене на его месте прибег бы уже тысячу раз, были ему несвойственны. Ладно, пусть уверует в победу...за красивые глаза. И за все остальное. Рене изобразил капитуляцию, похлопал по одеялу рядом с собой и воззвал: — Марти, давай на кровати, здесь тепло... — А здесь горячо! – возразил жаркий шепот. Колени раздвинулись шире, рука призывно сжала аппетитные упругости, и советник Марешаль вылетел из постели, капитулировав уже не понарошку. Оседлав его колени, спихивая его руку своей, он думал лишь о том, как далеко зайдет настойчивость победителя. «Тебе принципиально на стуле? Он нас не выдержит...» «Плохо ты знаешь скандинавскую мебель». Если Рене чего и избегал в сексе, так вот этой позы. При определенном взаимном положении член другого мужчины способен был причинять ему весьма чувствительную боль. Теперь возбуждение и желание играли на стороне Мартена Фуркада. Откровенно объяснив ему, почему не любит этого положения, он встретил такой же честный взгляд. — Я не дурак, Рене. Я придержу тебя, будет не очень глубоко. — Тебе захочется... – обреченно вздохнул он. – Ладно...но не вздумай без смазки. — Я очень...очень надеялся на победу! – сообщил Мартен. Оглаживая грань, где его шея становилась колючей, Рене не без толики возмущения сообразил, что возлюбленный, должно быть, взобрался на стул во всеоружии. — И давно тебе об этом мечталось?! — Даже во сне снилось, – исповедался Мартен и обнадеживающе улыбнулся: – Во сне тебе было очень приятно... Рене только усмехнулся. Тот, кто ерзал под ним от нетерпения, должен был бы знать, сколь велика иногда разница между снами и явью. Не далее как три дня назад он навострил уши, услышав, как Мартен вещает в трубку: «Конечно, в первую ночь тебе будет больно. Но это естественные ощущения, со временем станет легче. Попроси у врача знаешь что?... Я лучше сейчас пришлю тебе название. Что? Дорогое, да, но ты как военнослужащий получишь на него скидку. Первая пачка вообще почти бесплатно, может, больше тебе и не понадобится... Давай, удачи! Напиши потом, как все прошло». Словечко, которое Мартен добавил на прощание, подсказало господину бывшему обомлевшему инспектору, кто был его собеседником. Превосходно. Вот так всегда!... Ничему нельзя верить! — Что, твой Алези надумал переспать с парнем? – саркастически спросил он и передразнил: – «Девушка, все серьезно...»... Давно ли это было? Опомнившись от изумления, Мартен Фуркад хохотал за всю казарму. Набирая обещанное сообщение трясущимися руками, он просто плакал от смеха. – Бог мой!... Нет!... Ему будут делать операцию на лучезапястном суставе, как мне. Он здорово порвал руку, на отдыхе, вот придурок... Теперь пропустит наш августовский ад. Но звучало все это, конечно... – у Мартена вырвался новый смешок, он укротил его, подошел к Рене и потерся плечом. – Господи, главное теперь как-то забыть эту твою шуточку!... Он вновь рассмеялся. Рене привлек его к себе. Надо думать, когда мальчик раскошеливался на средство, насоветованное великим Андре, чтобы без боли пережить вторую ночь, ему было не до смеха. Тоже, небось, скидку свою получал, пряча глаза. Хорошо, что он так смеется теперь. Мартен принимал анальгетики и миорелаксанты, ложась в постель, довольно долгое время. Хотя он и старался делать это украдкой, Рене был в курсе этого обстоятельства. Оно не радовало, но и не особенно удивляло. По-настоящему шокирован он был лишь обнаружив при нем это добро на излете 2012-го года – неужели до сих пор?! Это прекратилось только после олимпиады. Тринадцатый год был переломным во многих смыслах. Теперь Рене сам сожалел, что в его крови нет ровным счетом ничего, что смягчило бы телесную боль. Неистово раздразнив, Мартен все-таки заставил его изменить положение у себя на коленях. Ощущая спиной его губы, нос и ресницы, он склонил голову. Еще немного... – Расслабь ноги, – предложил Мартен и предупредил: – Я не стал сильно смазываться, чтобы не влететь в тебя по самое... Если что, ты попросишь меня остановиться. Просить не пришлось – он остановился сам, почувствовав, что это предел. В благодарность Рене одарил его тем волнообразным покачивающимся движением, вовлекавшим мускулы от живота до низа бедер, которое лучше слов свидетельствовало об удовольствии и свободе. Судя по вырывавшимся у него за спиной звукам и по тому, что руки перестали его касаться, скандинавской мебели явно что-то грозило. – Не ломай стул, – безмятежно произнес он, насаживаясь чуть глубже. – Ты обещал придерживать, вот и держи. Мартен впился в его ляжки и так подался вперед, что Рене на мгновение пожалел о сказанном. Уходя от давления, он не без труда выровнял положение. Вдох, выдох... Кусок железа, мать его... Взбрело же... Мартена явно не смущали ни дополнительные энергозатраты, ни дискомфорт в этой позе. Рене превосходно разбирался в оттенках его голоса, и понимал, о чем свидетельствуют эти до странности мягкие звуки, роняемые его гортанью. Он сдерживался, растягивая удовольствие. Самым жгучим ощущение было в момент, когда он себя осаживал. То, до какой степени ему понравилось, встревожило Рене. Вдобавок, у этого паршивца порвался презерватив. Ему не надо было оглядываться, чтобы в этом убедиться. – Ну зачем моей майкой... – Постираешь! – процедил Рене, встав, наконец, на ноги. Ему было не до подобных мелочей. – О тебе и так тут легенды будут ходить... – Какие еще легенды? – Сколько постельного белья Мартен Фуркад извел за десять дней, приехав вдвоем с каким-то типом... Надеюсь, у них нет иллюзий, что я твой телохранитель? – Они знают только, что я готов поменять местами пол и потолок, чтобы тебе здесь было хорошо. Что-то в голосе Мартена заставило Рене обернуться. – А я готов поменять кровать на стул! – гораздо мягче шепнул он, целуя в губы и кое-как придерживая между бедер свою спасительницу. – Все, отпусти меня, Марти. Мне надо в ванную. В итоге ему действительно захотелось в ванну. Забравшись в нее, он включил воду и терпеливо наблюдал, как она набирается, прикрывая щиколотки и задницу, взбираясь по спине, кутая голени. С облегчением откинувшись на гладкую поверхность, он сполз чуть ниже и прикрыл глаза. Здесь было тихо. Шум непогоды сюда едва доносился. Появление Мартена его почти удивило. Он поставил чашку на обширный бордюр, обрамлявший ванну, выточенную, казалось, из цельного камня. Крепко прижался губами к его предплечью и встал. Рене созерцал его почти обнаженную фигуру, пока он зажигал пару свеч, непотревоженными спавших до того на своих местах. Эти свечи умудрялись источать каменисто-древесный дух, даже не горя. Рене понимал, что нигде никогда больше не встретит этот умиротворяющий, горький и тонкий аромат, только здесь. Захочешь ощутить – вернешься. – Мартен? – Да? – Ты можешь принести мне еще кое-что? Мартен вновь присел на корточки возле ванны. – Чего? – При обычных обстоятельствах я попросил бы коньяка. Но буду благодарен тебе за порцию практически любого алкоголя. Мартен встревоженно оглядел его, вздохнул и поднялся на ноги. Рене успел опустошить чашку и сделать воду погорячее, когда на бордюре утвердились кофейник и, хвала Всевышнему, небольшой бокальчик чего-то задумчиво-золотистого. – Что это было?! – изумился Рене, понюхав и проглотив. – Священный норвежский напиток. – Господь, сколько в нем градусов? – Конкретно в этом – сорок пять. Но это не обязательно. Может быть и меньше, и больше... На, заешь. И не смотри на меня так. Коньяк я не взял. Умиротворение вошло в новую фазу. Согревающий аромат, мягкий свет, невозмутимый Мартен с кофейной чашкой, опять красующийся на стуле, и этот эликсир сочетались превосходным образом. В лишенной окон просторной ванной казалось необычайно уютно и приятно. – Мне кажется, или здесь тише всего?... – Да, это самое защищенное и теплое место в доме. – Как тут люди зимуют, ты мне можешь объяснить? – Могу. Между прочим, покрытие на крыше движимо, и там есть прозрачный слой. И чистить ничего не надо, само стряхивается, и северное сияние видно... – Ты что, подговариваешься, моя любовь? – Разумеется. – А газеты не привезли? – Нет. В такую бурю не привезли. Завтра будешь читать вчерашние... О чем ты думаешь, когда их читаешь, все об обороне? – О том, что в этом году литературную премию Die Welt, пожалуй, присудят Кнаусгору... Ты о нем не слышал, да? Норвежский писатель, между прочим. – Когда ты все это успеваешь.... – Что вообще можно успеть в этой жизни... А ты? Что ты думаешь об обороне, мой стрелок? – неожиданно поинтересовался Рене и развернулся к нему, прищурившись. Мартен какое-то время молчал. – Не беспокойся о том, кто считает себя сильным, – произнес он наконец. – Он предсказуем...и он в любом случае заблуждается. Думай о том, кто считает себя слабым. Тот, кто принял свою слабость как данность, научился с ней считаться – до того, как это сделал ты – становится по-настоящему опасным. Перебирая про себя его слова, Рене спросил: – Это делает тебя опасным? Сознание своих слабостей? – Да. Я знаю, что не принадлежу спорту до конца. Это мой собственный выбор, и я должен с этим считаться. Самое странное, я уже довольно давно понял, что лучше всего выступаю тогда, когда знаю, что все не так. А когда мне кажется, что моя подготовка была достаточной, и все зашибись, тут-то и приходит фиаско. Рене лишь скептически покивал, а вслух припомнил ему сочинскую олимпиаду, подготовка к которой не шла у него из памяти, заранее устрашая будущими лишениями. – Ты достаточно готовился и выиграл. По-моему, все просто. – Рене, ты не знаешь, о чем говоришь! Я запрыгнул в последний вагон, непонятно как не вывалился из этого вагона...и твердо знал, что это чудо – то, что я вообще здесь, что стою на старте. И раз уж это чудо случилось, почему бы не случиться еще одному? – Мартен улыбнулся такой улыбкой, что Рене застонал. — Марти, пообещай мне одну вещь. Пхенчхан – и все. Делай все, что хочешь, но...третью я не переживу. Я серьезно. — Переживешь. Не тебе же выступать. — Значит, ты собираешься... — Ничего я не собираюсь. Эта олимпиада, а там посмотрим. — Где-то я это уже слышал!... — И ничего с тобой не случилось. — Я до сих пор расхлебываю то, что со мной случилось... Ладно, хватит! Ты прав. Если бы ты что-то требовал от меня в плане моей работы, я бы тоже не послушал, — припечатал Рене, ставя опустошенную чашку на край ванны. — Делал бы то, что считаю нужным. — Значит, бесполезно просить тебя не лезть в президенты? — В страшном не не видел, – открестился Рене. – Министерское кресло когда-нибудь и спасибо. Я действительно хочу навести порядок кое в чем...и сделаю это. Улыбка на этом лице стала просто невозможной. — Что тобой движет, Марти? – полюбопытствовал он, глядя на него из своей купели. – Я знаю, что слава для тебя скорее неудобство. У тебя есть другое занятие, которое предоставляет тебе возможность реализовать те же инстинкты. Ты не жаден в отношении денег. У тебя нет сомнений в себе, вынуждающих искать побед над другими мужчинами. И что бы ты ни говорил, я тоже не мотив. Ни я, ни он...ни мы все. Ты можешь сказать, что это на самом деле? — Могу. Но мне не нужны твои насмешки. — Если ты про служение Франции... – застонал Рене, но Мартен неожиданно вновь улыбнулся. — Нет. Это гораздо эгоистичнее. — Тогда я весь внимание. — Чтобы придти к победе, одних физических сил недостаточно. Ты должен отдать всего себя и еще что-то сверх того. И вот когда ты начинаешь отдавать то, что за пределом...это фантастическое состояние, которого ничто в обычной жизни не может дать, – Мартен наклонился вперед и взглянул на него так, словно отчаялся обойтись словами. – Дело не в медалях, не в тренерах, не в соперниках. Ты за порогом возможного. Дух и кровь становятся одним целым...как и задумывал Бог. Мы все тоскуем по этому. Мы живем ради момента, когда можем, наконец, отдать себя больше, чем до конца. Мать твою, Мартен Фуркад. Твою многоуважаемую мать... — Мне говорить тебе, что ты такой же? — Если ты так упахиваешься сейчас, то что же будет к олимпиаде?! — Много чего, – строго сказал Мартен. – И я вовсе не хочу, чтобы ты был этому свидетелем. Я понимаю, что на это трудно смотреть. — Я все равно хочу быть рядом. Насколько будет можно. — Не думай, что будет так уж весело. Это здесь я вразвалочку...а когда буду утомлен по-настоящему, упаду у тебя под боком как бревно. — Если под боком у меня, то меня это устроит. Мартен тихо рассмеялся и вновь прижал чашку к губам. Глаза его искрили, прятались, вспыхивали, вновь мрачнели. Рене привык наслаждаться подобным, отставив в сторону любопытство и вопросы. В нем что-то происходит. Один Бог знает, что. Пожелает – выскажется. Не пожелает – исчезнет из ванной, заявив, что нужен завтрак. Заявление о завтраке прозвучало, но прежде, чем исчезнуть, Мартен вновь присел на корточки у края ванны. — Я проиграл, — сказал он. — Опять на тебя напрыгнул. —По-моему, это я на тебя напрыгнул! – возразил Рене с улыбкой. — Я только хотел сказать, что это было поражение, за которое я отдал бы победы, – Мартен щелкнул пальцами по воде, послав мелкие брызги в его межключичную впадину. – Ты был прав, пусть все идет само собой. Сейчас не будет по-другому. — Аминь... – Чувство, что пил я, а не ты... Эта штука дважды пересекает экватор, – глядя ему в лицо рассеянным, плывущим взглядом, почти извиняющимся тоном произнес он, оторвавшись от его губ. — Я бы с радостью пересек второй раз, – Рене взглянул на бокал. — Обойдешься, – Мартен поднялся на ноги. – Уж точно не в ванне натощак! Что за жизнь мы ведем, с ума сойти. — Марти, – Рене, дотянувшись, подцепил его ладонь своей. – Скажи, эта погода надолго? — Буря часов на десять, а дождь и ветер на три дня. — Насмешил. Они тут каждый день... — Неправда. Была классная погода. Теперь станет холодней. Рене инстинктивно сполз в воду поглубже. Раз так, то судьба священного норвежского напитка предрешена. И, кажется, не только его. * Альпийская звезда (Stella Alpina) – французское название эдельвейса.