«НЕ ДАЙ УПАСТЬ ГРАФИКУ ЭФФЕКТИВНОСТИ! НЕ ЖАЛЕЙ ОРУДИЯ ТРУДА — СТРАНА ТЕБЯ ОБЕСПЕЧИТ НОВЫМ! ВЫПОЛНИ ПЛАН УВЕРЕННО!»
Люди отмерли, попадали на свои места. Нервные хлопки сменились гомерическим хохотом и постепенно переросли в оглушительные овации. Я сполз с трибуны, сцапал Косичкину и потащил на поклон. Одно я чётко осознал в эти минуты: даже если ты летишь в тартарары, никогда не исключай последующее падение вверх. Главное, падать надо всегда уверенно и энергично!2. Падение вверх
8 июля 2018 г. в 18:00
Нет и не сыщешь большего абсурда, чем тот факт, что начальник литейно-формовочного цеха фарфорового завода имени А. Г. Стаханова стал художественным руководителем любительского театра при этом же предприятии. Нет, граждане, театр никто на профсоюзные деньги специально не строил, премии честнотрудящихся не урезал. Помещение уже существовало и было добротным актовым залом для культурных мероприятий завода: от Нового года до поминок. Всё как положено: непроветриваемое душное закулисье, довольно просторная сцена, занавес, не раз штопаный после регулярных пиршеств моли, и зал с двадцатью рядами старых, спаянных и жутко хлопающих сидениями стульев.
Гоголев Павел Леонидович, видимо, в своё время не реализовался в школьных сценках и постановках. Ну, не дали парню Ромео или Колобка сыграть! Вот у него любовь к лицедейству-то и всплыла… в смысле взыграла… Каким волшебным средством он подмазывал проржавевшие механизмы согласия у директора завода, новоиспечённый худрук не сознался. Но театр зафункционировал внезапно, энергично и продуктивно.
Перво-наперво в труппе Гоголева появились примы. Нет, не две пачки советских папирос! А такие самые продуктивные артистки сцены. Прима Раз была, конечно же, любовница Павлина, ой, Павла Леонидовича — Сонечка Феофанова из цеха ручной росписи. Приму Два лично за ручку привёл директор и, в оправдание… хм… не пионерского возраста дамы, приватно сообщил Гоголеву, что Антонина Петровна Косичкина — любимая тётя заместителя главы города по хозяйственной части. Главы какого города не уточнялось, но приказ был беспрекословно принят к исполнению. Утвердив с директором прим, худрук бросился на поиск будущих звёзд сцены по цехам и администрации. От него, понятное дело, прятались, закрывались на ключ, кто не успевал — весьма неубедительно врали, что им медведь на ухо наступил. Хотя причём здесь зверь и орган слуха, когда в театре главное — эффектно говорить, даже если нахрен текст забыл. Гоголев энергично и уверенно убеждал, что ляжет костьми, но вскроет все несметные недра их талантов, люди бледнели и уходили на больничный с мыслями слечь надолго. Кто бы мог подумать, что почти весь штат фарфорового завода панически боялся сцены? С горем пополам и под угрозой лишения тринадцатой премии в труппу впихнулось ещё пять актёров. Теперь Павлу Леонидовичу предстояло найти своего ведущего артиста, коему бы доверялись первые мужские роли типа Казановы или Деда Мороза. Вот мы плавно и подошли ко… мне.
Если что, у меня по литературе хоть и стояла пятёрка, но это ничего не значило. Я работал в отделе АСУ и нихрена театром не болел. На глаза Гоголеву я бы вовек не попался, если бы меня не включили в комиссию по утилизации брака фарфоровых изделий. Я умолял этой ошибки не допускать, если, конечно, вместо серьёзно контролируемого процесса организаторы не желали иметь кинокомедию. Итак, вышел я из образа, только когда увидел обливающиеся слезами ясны очи Павлина. Какого образа? Классического. Гамлета. Только вместо черепа у меня в руках был бракованный чайник, и трагически изрекалась фраза: «Бить или не бить? Вот в чём вопрос!» Бухгалтерша и начальник охраны давились от подступающего хохота, а Гоголев уже восторженным клещом в меня намертво впился. Узнав причину евойного интереса к своей персоне, я интеллигентно послал Гоголева без определённого адреса, потому что наивно полагал, что мне с Павлином детей не крестить… Оказалось — показалось.
Меня вечером же на проходной выхватил директор и, мрачно попыхивая сигаретой, напомнил нелицеприятный факт из моего послужного списка. Ага, было дело: врубил я нечаянно селектор, когда шеф тет-а-тет объяснял начальнику транспортной службы, как и за какие заслуги перед отечеством он загонит в нижний гараж Нипейчука свой… бронепоезд. Какого Нипейчука, спросите? Ну, начтранса же! Хотел я брякнуть, что рожей не вышел для «большой» сцены, да вспомнил и осёкся… Вышел, не жалуюсь! Высокий, широкоплечий, волосы до плеч, собранные в хвост, глаза серые, рот большой, вечно улыбающийся. Я резко ссутулился, отвесил нижнюю губу, начал левым глазом косить, но тщетно…
Директор буркнул, что горбун из Нотр-Дама у меня знатный получился, стрельнул окурком аккурат в мусорку и напомнил, по каким дням у труппы репетиции.
В общем, попал я! А вы знаете, как падать с интересом и энергично? Падать, или попадать, или вляпываться? Не доводилось? Вот жешь, счастливые люди!
На первой же репетиции жизнерадостный Гоголев объявил нам, трупам… эммм… труппе, что — дайте, позу приму! — давать мы будем эксклюзивную вещь по пьесе нашего современника Пи. Пи. Голодного «Падение вверх». Точно мужик голодный был, когда муть эту писал! Пробежал я вскользь по сценарию глазами и понял, что ничего не понял. Играть я должен был какого-то мажора-ловеласа из восемнадцатого века, который ходил к богатой любовнице и вдруг обнаружил, что не он её использует в корыстных целях, а она его — в личных. Минут двадцать горе-кавалер сращивал размеры вопиющей несправедливости, минут двадцать метался в муках вселенских и минут двадцать должен был скандалить с графиней, пока она его не соблаговолила бы послать. Первый вопрос перед «казнью» напрашивался сам собой: какого чёрта современник писал про XVIII век? И вдогонку следовал вопрос второй: почему всё происходило в Российской Империи, а не во Франции, например, чтобы можно было испоганить роль крайне поганой игрой? Каким-то невероятным образом Гоголев достал костюмы той эпохи, правда, поблекшие, с осыпающимися от дряхлости кружевами и дико пропахшие нафталином. Пофиг, в чём в гроб ложиться!
Решив, что надо поиметь с нехорошей овцы хоть шерсти клок, я запальчиво и наивно заявил, что без постельных сцен играть отказываюсь. И поскольку после моих слов покраснела Косичкина, а не хихикнула Сонечка Феофанова, я опять уронил обречённый взгляд в сценарий.
Партнёршей моей значилась Антонина Петровна.
Падение… тьфу ты! попадение продолжалось, энергично набирая обороты.
Три дня я привыкал стоять рядом с любовницей, после чего решился взять её за руку и… ещё три дня я заставлял себя эту руку поцеловать. Жалко плахи в кадре не было, а я, в принципе, даже колено уже преклонил. Всякий раз, когда я брался за тяжёлую руку бригадира шестой смены Косичкиной, она издавала томный полустон, который напоминал гулкое эхо в пустом колодце, а так… это была вполне себе милая замужняя женщина. По понятным причинам лучше всего у меня получилась средняя сцена, где я метался и рвал на себе волосы от тоски и посыпал сцену прахом кружевов с костюма. Гоголев от сцены млел, сложив длани свои на груди крестообразно, и шептал: «Каков образ! Какая игра! Вот же хорош, шельма!» Очевидно, он представлял себя графом Шереметьевым, который первый крепостной театр на Руси открывал. Та же принудиловка! Ладно! Напьюсь и опозо… сыграю, в смысле! Без премии под Новый Год, зато кошмара этого не вспомню!
На генеральной репетиции я внезапно заметил, что под пробежавшим конём по сцене актёром второго плана подозрительно хрустнул пол. Предчувствуя неладное, я плацдарм осмотрел с особым пристрастием и обнаружил трещину, пересекающую три смежные доски. Я тут же позвал на сцену худрука, параллельно репетирующего с Сонечкой отрывок из «Ромео и Джульетты», и показал на гарантированный провал спектакля. К моему ужасу, Гоголев не только не убоялся, но и несколько раз уверенно подпрыгнул на критической точке. Пол трагически хрумкнул, но чуда не случилось! Очевидно, бог Театра на небесах давно плюнул на наш фарфоровый завод и уехал в Саратов.
Теперь я был уверен, что напьюсь обязательно! Ещё и для местной анестезии всего моего бренного тела. Вниз под сцену мне попасть, чтобы положить надувной матрас, не удалось. Ключей физически ни у кого не было! Я мысленно попрощался с ногами, надеясь, что их перелом до Нового года не срастётся, и я от роли Деда Мороза таки смогу откосить.
Я не напился, ибо работы в этот день, помимо спектакля, навалилось немеряно.
На премьеру… пришли все… даже те, кого увидеть вообще не надеялись. Даже крутой племянник Косичкиной с двумя гориллоподобными охранниками по бокам. Стульев не хватило, и их пёрли из кабинетов, а совсем заядлые театралы выстраивались рядком у стеночки. Глядя на этот аншлаг, я тихо чихал за занавесом, жалея, что у меня нет астмы или аллергии на пыль, чтобы я отёк на месте и помер.
Как прошли первые два акта, я не помнил… На губах остался вкус копчёной селёдки, которую ела на обед Антонина Петровна, дай бог ей здоровья, что не чеснок! Не женщина, а мечта поэта! Я метался по сцене, вопя о несправедливости бытия, вызывая культурный шок у зрителей и град слёз у Гоголева, который стоял за занавесом и благоговейно дышал священной пылью кулис.
Последняя сцена надвигалась на меня неотвратимой волной. Пожалев, что не покрестился тогда со всеми, сброшенный друзьями в прорубь в январе, я начал последнюю ссору с графиней Косичкиной. Реплики застревали в горле и тянулись расплавленной резиной, отодвигая моё роковое приближение к месту пролома и падения. За занавесом змеем шипел Гоголев, подгоняя меня. А любовница моя, игнорируя уколы совести, по задумке худрука перемещалась именно на середину сцены к трещине.
Я манил Тоню пальцем, тоскливо улыбаясь и играя бровями, умоляя пройти чуть левее. В меня чем-то кинули из-за занавеса. Лучше бы яду зашили в воротник! Я нервно облизал губы.
— Ох, душенька! Нету у меня сил даже подойти к вам, чтобы обнять на прощание! — вскрикнул я отчаянно, вопреки сценарию.
— Иди, сволочь! — прорычал директор из первого ряда, у которого этот сценарий почему-то лежал на коленях, и он по нему сверялся. — Или…
Из зала кто-то ободряюще похлопал. Прозвучало как контрольный выстрел.
Я сделал один шаг, потом второй…
— Убью! — красноречиво пообещали кулисы. — Будешь играть двенадцать стульев одновременно.
Наверное, это была самая страшная кара в представлении худрука.
— Да провалиться вам на месте, милейший Иван Феоктистович! — чайкой возопила Антонина Петровна.
Почему из всех реплик именно эту она сыграла так натурально?!
Я уже видел раскрасневшееся от смущения лицо Косичкиной, которая никак не ждала на премьеру именитого племянника. В общем, лицо дамы я видел лишь пару секунд, потому что пол подо мной уверенно и энергично проломился, и я с трагическим, нецензурным, но исконно русским воплем упал в ад.
Зал вскрикнул и вскочил, пытаясь рассмотреть, куда же я делся. По ногам директора прошуршал на пол бездарный сценарий. За занавесом глухо упало тело.
И тут полностью оправдалось название пьесы.
Сработал адский механизм под сценой, и, истерически скрипя, наверх меня подняла старая трибуна. Я лежал на ней сверху, раскидав руки и ноги как морская звезда и выпучив глаза как камбала, жадно ловя ртом воздух. Но самое главное — это была не трибуна, а огромный плакат в ошмётках паутины, который покрывал место энергичного вещания. Причём картинку никто не рассматривал — все истерично читали надпись.