Остров сломанных игрушек

Жизнь свела нас не самым лучшим путём. Хотя, это довольно мягко сказано. Мы встретились просто чертовски странно, а, к тому же, при самых ужасных условиях, когда оба находились на грани: один — нормальной жизни, другой — существования. Я только переехал от родителей в город, в совсем маленькую квартиру по сравнению с особняком, в котором я вырос, а Сехун уже неделю как похоронил своих родителей и сбежал от тети с дядей, которые пытались увезти его. Без понятия, как он жил до встречи со мной, но по первому виду могу сказать, что ужасно. До сих пор задаюсь вопросом, как он выживал эти семь дней, где прятался, как питался. Я прогуливался по городу, чтобы получше разузнать местность. Потому что острые высокие, впивающиеся в небо, чудом не разрезая его на маленькие лоскутки, были всюду; маленькие дома буквально были втопчены в землю огромными комплексами; глаза разбегались в поисках хоть каких-то табличек с адресом, но всё было бесполезно — хотелось надеяться на карту в телефоне, которой также быстро бросил меня, потому что никто не говорил, что пора бы поменять симкарту. Поднимался на мост и рассматривал линию горизонта, медленно соприкасающуюся с огромным красным светилом. Самое подходящее время выбрал для прогулки, Чанёль, умница — закат красивый, но скоро совсем стемнеет. У меня в наушниках играла мелодичная, приятная и доводящая до легких мурашек песня. Это был кавер какой-то американской девушки, которая отлично играла на укулеле и гитаре. К слову, на тот момент я был ужасным романтиком и искателем приключений (сейчас практически ничего не изменилось, только романтика стала больше пиздостраданиями и мечтами о светлом будущем, а приключений на «счастливую» пятую точку только увеличились). Я медленно шёл и случайно врезался во что-то. Точнее в кого-то. — Придурок, — шикнул мальчик, сидящий на мосту и свесивший ноги вниз. Это и был мой любимый Хун-ни. Я извинился и пошёл дальше. Но зачем-то меня дёрнуло обернуться и быстренько пробежаться по нему взглядом с ног до головы. Грязный, худющий, бледный, в слегка поношенной одежде. Его взгляд был пропитан грустью и одиночеством. Он что-то там напевал или шептал — выглядело ужасающе, будто проклинает самыми длинными заклинаниями на латинском, либо накладывает порчу, от которой я прямо тут и грохнусь. Помню только, что он шевелил губами и постукивал пальцами по холодному бетону. Я быстро спустился с моста, купил два стакана с горячим чаем и вернулся. К моему счастью, Сехун всё еще сидел на том месте. Когда я был уже рядом, группа каких-то парней остановилась около него. Они смеялись, дразнили его — хотели, наверное, выжать последние деньги и силы, но с первого взгляда же было видно, что у того ничего нет. Я просто наблюдал за тем, как его пинали — тот корчился, шипел, но молчал, горло терпел всё, будто ожидал чего-то подобного, точнее, жаждал. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы вместо другой туши под ноги не легла друга — я, например. Хоть подобные сцены часто мелькали в фильмах, мне было тяжело наблюдать за тем, к тому же, второй стакан постоянно напоминал о себе, прожигая руку кипятком через тонкие картонные края. Парни не растерялись: что уж там, можно поотрабатывать свои удары теперь на более крепком орешке. Они были беспощадны. Честно, я уже был на последнем дыхании, когда к этим придуркам подбежал участковый и увёл куда подальше, надеюсь, в обезьянник, где им также хорошо наваляют. К моему сожалению, один стакан чая безвозвратно упал с моста во время побоев и скрылся в холодной пучине реки. — Зачем? — всё, что спросил Хун, после того, как я выровнялся, поправил одежду и подсел к нему. Он повернулся в мою сторону и окинул таким же быстрым взглядом, как и я несколько минут назад. Как я понял, мой внешний вид оставлял желать лучшего. Наверняка всё лицо опухло, начали появляться синяки и гематомы. Кровь размазалась так, что я, скорее всего, был похож на психопата. Его рука аккуратно коснулась щеки — вероятно, где уже вздулась огромная шишка, затем переместилась к талии, якобы ощупывая места ударов, где совсем скоро появились огромные ушибы, с которыми мне пришлось заявиться к врачу (хотели еще на учёт поставить, но я сказал, что упал с лестницы — все сделали вид, что поверили, мне этого было достаточно). — Чтобы они не били тебя, разве это не очевидно? — ответил я и принялся осматривать его окровавленное лицо, наверное, как и у меня. Сехуну намного больше и сильней — его били без задней мысли об ответственности, потому что никто не спохватится за какого-то оборвыша, который и так бы умер через несколько дней. — Совсем нет, я думал, ты им поможешь. Зачем столько стараний ради будущего трупа? Я в любом случае умру. Оставь меня и иди уже, — он проговорил это так четко и холодно, будто репетировал. Слишком уверенно сказанная фраза произвела обратный эффект — хотелось прижать его слабое тело к себе как можно сильней, унести на руках и не отпускать от себя ни на миллиметр — осознавал, что такими темпами, конца не придётся ждать, в списке самоубийц появится новое, совсем молодое и красивое имя. — Я принёс тебе чай, — мои руки до сих пор дрожали, но стакан удержать еще могли. Он противился брать напиток, поэтому пришлось всучить, угрожая ожогом второй степени, если тот не выпьет. — Что могло сподвигнуть тебя на… Ты же собирался прыгать, да? — Даже если и собрался, то какая тебе разница? — синюшные губы начинали активней двигаться — горячий чай помогает всегда, верный помощник во время лютых холодов. К слову, на дворе декабрь был. — Во-первых, мне пришлось потратиться на чай ради тебя. Вот-вторых, теперь еще деньги уйдут на лекарства, а время — на восстановление. И в-третьих, самая главная причина, почему я вообще остановился — не хочу, чтобы ты умирал. — Много хочешь, — несмотря на всю дерзость и попытки прекратить разговор, я видел, что его сердце потихоньку тает. — Ещё я чертовски хочу забрать тебя к себе, — это звучало странно, но разве можно считать нормальным резкое желание воспитать заново человека? Серьезно, за это мгновение у меня промелькнула мысль о том, что я смогу изменить этого парня, привить ему любовь к жизни, что именно я, тот, кто обязан помочь ему прямо сейчас. — Звучит так, будто я тебе зверушка какая-то, — он фыркнул и отвернулся, но дрожь во всём теле выдавала всхлипы, которых я не мог услышать из-за слишком оживленной улицы. — Выглядишь, как бездомный котёнок, — на эти слова Сехун резко повернулся; в его глазах бушевала злость и обида, будто я задел то, что не стоило. Осознание собственных слов дошло до меня слишком поздно, прямо одновременно с маленьким кулаком, встретившимся с моей щекой, на которой и так не оставалось живого места, а теперь и подавно. — Только попробуй еще раз меня так назвать — разнесу весь твой дом, — шикнул он и уставился на меня, ожидая реакции. Кажется, мне выбили последние мозги, потому что до меня долго не доходило, чего он хочет. Инициативу пришлось взять в его худющие и трясущиеся ручки. — Где ты живёшь-то? — Так ты согласен? — наверное, моя идиотская улыбка отпугнула его и заставила сомневаться в своём выборе, но всё же, моя ладонь аккуратно сжала его и дернула вперед по направлению дома. Всё это время мы шли в полной тишине, да и незачем было говорить: хотелось просто погрузиться в мысли на время; ему надо было взвесить все «за» и «против», потому что доверять кому-либо — опасно, а мне — понять, что теперь делать. Это не казалось какой-то ошибкой, лишь слегка отклонением от начерченного плана, которое особо-то не изменило мою жизнь, наверное, лишь сделало интересней, как я думал тогда. (На самом деле, лучше б я умер спокойной и тихой жизнью, чем находиться в полной заднице 24/7, в которой поначалу оказался именно из-за этого засранца). Привёл его к себе в квартиру — от дерзкого пацана, который намеревался спрыгнуть с моста, не осталось ничего. Он отказался от еды, но душ, который также был отклонен, ему пришлось принять. Смущённо прикрыв глаза и отвернув голову, он терпел все мои прикосновения, когда я пытался не плакать, глядя на костлявое тело, покрытое синяками. Моя рука медленно двигалась от груди к спине, разворачивая парня. Сердце разом отказало, когда ладонь нащупала неестественно выпирающую кость. Врач сказал, что перелом ребра будет заживать долго и больно… Оставаясь немного растерянным после ухода медработника, я не мог найти себе места, пока на часах не показало, что больным и истощённым мальчикам давным-давно пора спать. Я расстелил постель в своей комнате, сам найдя в качестве сегодняшней кровати диван в гостиной. Уже выключив свет и практически закрывая за собой дверь, моего уха коснулся совсем неуверенным и такой тихий, будто перышко на землю упало, то есть, вообще беззвучный шёпот: — Не уходи. Лёг к нему с особой аккуратностью и, наверное, страхом — всё это казалось слишком необычным. Спина Сехуна даже в темноте выглядело слишком тощей и слабой, слишком медленно она поднималась и судорожно опускалась. Было больно наблюдать за этим, поэтому я отвернулся, но побоялся сближаться — лишний раз задевать перелом. Через минуту теплое едва ощутимое дыхание вызвало у меня мурашки, а маленькие пальчики крепко сжали мою кофту. Он зацепился за меня. Зацепился еще надолго, наверное, навсегда. — Пожалуйста, останься со мной, — скорее всего, это оказалось именно тем, что начало рушить границу между нами. Я сказал это без каких-либо задних мыслей — просто пошёл на поводу у сердца, буркнув неразборчивую фразу прямо перед тем, как впасть в глубокий сон. Мне было больно видеть его бледное лицо и выпирающие скулы. Больно от каждого прикосновения к костлявой спине. Больно от вопящей тишины. Сердце раскалывалось, когда он отказался от тарелки вкусной и пышной еды. В висках жужжало, когда он забивался в угол, пока я расправлял кровать перед долгой ночью, наполненной тихими всхлипами, мокрой простыней и часами молчания. Тогда я чуть не распрощался со своим рассудком, когда он шепотом попросил меня остаться. И был готов провалиться сквозь землю, чтобы увидеть его сонное лицо, но крепко схватившиеся за меня пальцы оставляли больные раны хуже ножа — напоминали о странной встрече и пережитых часах вместе, так что я не мог позволить себе повернуться. Он не должен расцепить свою хватку. Потому что он держится за меня, как за тросточку. Пусть держится только за меня, как за единственного человека в этом мире, на которого может положиться. В тот же вечер я понял, что готов отдать всё этому мальчику. С утра Сехун проснулся очень поздно, сначала притворившись, что не поднимал головы и до сих пор смотрит какой-нибудь интересный сон, из-за чего мне пришлось пролежать ещё добрых пол аса со сверлящим белый потолок взглядом, потому что, несмотря на беспокойную ночь, хватка не ослабла. — Доброе утро, как спалось? — ответа не последовало, но я почувствовал, как он отпустил меня. Сразу же развернулся к нему, почему-то решив, что мне кто-то разрешил это делать. Слишком нахально с моей стороны — хоть я и хозяин этой квартиры, но не хозяин чужих чувств, поэтому не хотелось перешагивать границы слишком быстро и врываться в чужой мир. Наши лица были очень близко. Как и ожидалось, мальчик поспешил отвернуться. — Ты будешь завтракать? — Я хочу блинчики, — вау, еще одна фраза. Чувствую, что с каждым днём он начнёт привыкать и наконец-то заговорит. После завтрака нас ждал четко спланированный график дня: покупка новых вещей была главной целью, но в список еще входило посещение хотя бы районного врача по поводу побоев (с переломом нам помогли, а вот с остальным не очень), потом, естественно, покупка требуемых лекарств, и еще хотелось бы вместе сходить в универмаг, чтобы узнать предпочтения мальчика в еде. Акцентирую: Сехун мало разговаривал, катастрофически мало. Поначалу вообще шептал, потому что охрип. Хоть я и не требовал от него многого, но постоянное молчание иногда раздражало, заставляло разговаривать с самим собой, появилось сбежать из этой квартиры, оставив Хуна одного, и прогуляться в компании друзей, где можно было наговориться до усыхания языка. В день Х я заварил нам какао и поставил две кружки на маленький столик в гостиной. Тогда Сехун уже шёл на поправку, даже иногда выбрасывал шутки в мою сторону, что, конечно же, я не мог оставить без внимания. — Мы будем смотреть мультики, или ты подрос до ужасов? — он слегка улыбнулся и хлебнул напиток. — Это ты у нас вообще-то не подходишь под возрастные ограничения, — возмутился я, к удивлению для себя, внезапно подстроившись под его дудку. Ах, хитрец. По любому понимает, что я от него хотел, поэтому старался начать в как можно более приятной и разряженной атмосфере. — Эти ограничения ставят полные дураки, которые в жизни не встречались с настоящим ужасом, — Хун перевел на меня сосредоточенный взгляд. Я понял, что пора. — Что случилось? — мне не стоило даже задавать каких-то наводящих вопросов — двух слов вдоволь хватило, чтобы всем было понятно, о чём дальше пойдёт речь. — Моих родителей убили, — я совершенно не этого ожидал услышать, поэтому мой непонимающий ошеломленный взгляд заставил Сехуна перейти на более подробный рассказ. — Они оба были известными актерами, а ты знаешь, что за славой и любви от зрителей скрывается зависть других людей. И иногда это чувство может перерасти в настоящее безумство, которое повлечет за собой нечто страшное. — Ты хочешь сказать, что виноват кто-то из знаменитостей? — Да что ты, кто будет марать руки из-за каких-то стариков? Думаю, что им пришлось нанять кого-то, чтобы так славно расправиться с моими предками. — Ты был с ними в этот момент? — хотелось знать как можно больше, но я понимал, что не стоит тревожить и так больные мозги. Но Хун, кажется, был не против. — Тогда я был благополучно отправлен к бабушке. Правда, никто даже не мог догадаться, что мой телефон останется в комнате, что я вернусь за ним вечером, потому что хотелось созвониться с кем-нибудь. Мужчина во всём черном не мешкался и особо даже не потратился на них — по одной пуле на одну голову. Он оставил их прямо на полу в гостиной и поспешил уйти, пока я сидел в комнате. Мне хотелось кричать, что я и сделал. « Где ты прячешься. Маленький?» — Только не говори, что… — Не нашёл, но скоро найдёт, поэтому тебе стоит отпустить меня, Чанёль. По его щекам побежали влажные дорожки, нижняя губа начала дрожать, а грудь судорожно подниматься и опускать — он пытался сдерживаться, но громкий плач вскоре разнёсся по всему этажу. Я прижал его к себе, стараясь держать и себя в руках, но вышло, откровенно говоря, ужасно. Оба, мы ревели, что есть мочи: он — от боли, я — от шока и растерянности, потому что не понимал, что будет дальше. — Ты останешься со мной и точка, — прошептал кое-как я, пока пытался вытереть слезы перед тем, как посмотреть в чистые голубые глаза. Сехун зацепился даже глазами за меня. Он лишь моргнул — знак согласия. После этого нас ждала долгая неделя молчания и примирения с открывшейся тайной. Когда-то в самые короткие мгновения, возможно, пока я помогал ему мыться или одеваться, когда готовил для нас кашу и какао, в эти моменты Хун мог проронить по две-три фразы, благодаря чему я узнал, что ему было 16 лет (хм, всего лишь младше меня на 3 года), что где-то в Англии у него живёт злющая тётка с таким же отвратительным дядей, которые, скорее всего, приедут за ним. Меня устраивал такой вариант — получать информацию по маленьким кусочкам, постепенно, будто готовя к чему-то главному и, очевидно, удивительному, даже страшному. И в один из дней, когда я ожидал узнать его любимый цвет, мне последовал очень странный ответ. На китайском… Не могу это объяснить. Он просто начал говорить на этом языке и всё тут. Я абсолютно не понимал его, за что, конечно же, корил себя, но эта шутка мне надоела. Казалось, что он просто дурачится. Но как человек может целую неделю говорить на другом языке и не проронить ни слова на родном? Ни разу не оговориться? Я стал замечать, что Сехун претерпевает странные изменения: хоть он говорил только на китайском, но его речь имела совершенно разную манеру. Мелкий ловко менял акценты, сам того не понимая. На мой очередной вопрос, что случилось, почему сегодня всё иначе, он лишь пожимал плечами, а на следующий день мне предстояло встретиться с практически другим мальчиком. Только спустя месяц я решился на посещения специалиста. — Пак Чанёль, я так полагаю, Вы не родственник и не опекун? — психиатр перевел взгляд с листа диагноза на меня, сомневаясь стоит ли обличать такую информацию. — Понимаете, его родители недавно умерли. Я близкий друг… У никого нет, поэтому мы живём вместе… Почему Вы просто не можете сказать мне, что с ним? — О Сехун имеет серьёзное психологическое отклонение. На почве нервного срыва, который, как я полагаю, связан с утратой семьи, у больного начала развиваться деперсонализация, — врач устало потёр переносицу, переведя беспокоящийся взгляд на парня, который внимательно смотрел на него всё это время. — Что это значит? — хоть мне и приходилось встречать подобное в медицинских справочниках, на практике всё было впервые. Так себе ощущения. — Это значит, что больной О может страдать от панических атак, которые приведут к отчуждению какой-либо части тела, в серьезных случаях — к полному отчуждению личности. Вы замечали за ним какие-нибудь резкие перемены в характере и поведении? — Последний месяц я встречаю каждый день совершенно разных людей, — мне было трудно признавать, что все признаки на самом деле относятся к Сехуну. Нет, мне не было страшно брать ответственность за его состояние — я до ужаса трясся от одной мысли, что в его жизни еще одно несчастье — его жизнь полное несчастье. — Именно это я и хотел вам сказать. В таких случаях пациент забывает, каким он был раньше. Меняются полностью предпочтения, поведение, характер, манера речи. Ну, Вы уже испытали это в полной красе. — Это можно как-то вылечит? — в это было трудно поверить, но мне хотелось, очень сильно хотелось надеяться на лучшее развитие событий как самому наивному дурачку. — Фактически, да, — от такого ответа по телу пробежали мурашки, а внутри меня заулыбался Чеширский кот. — Вам стоит больше выходить на свежий воздух, дать ему свободу слова — важно, чтобы мальчик постоянно находился в хороших условиях, не нервничал, получал больше положительных эмоций. Постойте, у него же должны быть какие-то родственники, я должен им сообщить…. — врач принялся перебирать огромную стопку бумаг, в которых, уверен, обязательно должны была быть указана информация о его тётке. — Пожалуйста, не надо! Вы же сами сказали, чтобы он не нервничал, — я буквально хныкал, стоял на коленях и вымаливал психиатра остановиться. — Дайте нам шанс, мы сами со всем справимся. — Вы его возлюбленный? — ступор. Я же только недавно забрал его к себе из-за чувства родства, из-за того, что наши судьбы чем-то похожи (уёбищностью и ничтожностью, например). Может, он мне понравился? И в правду, мы два молодых парня, живущих вместе, считающие себя ближе каких-либо родственников — возлюбленные, иначе не назовёшь. — Думаю, нет, — поспешил закрыть эту тему и начал собираться. — Я обещаю, что он будет радоваться каждой минуте. Мы купим антидепрессанты. Только, пожалуйста, не ищите его родственников. — Но так нельзя… — запротивился врач. — Дайте нам время, прошу, — моя решительность встать на колени и целовать мужчин пятки просто зашкаливала, но Сехун крепко обнял меня за талию и что-то громко сказал. — 讓我們回家, Chanyeol, — честно, я понял только своё имя и то, с горем пополам. — Да-да, пошли домой, — чмокнул младшего в щёчку, из-за чего тот слегка смутился, взял его за руку и вывел из кабинета. — Нельзя просто так их оставлять, — сказал доктор, когда двери оставалась доля секунды перед тем, как скрыть нас за собой. После этого похода к психиатру наша жизнь с Сехуном кардинально изменилась. Теперь я чётко понимал, что с ним происходит, как лучше предотвратить панические атаки, и какие лекарства можно купить на всякий случай. Мы очень редко прикасались к аптечке, чтобы лишний раз не травмировать молодой организм, поэтому на моей кухне имелось более десяти видов травяных чаёв для спокойствия. Еще около недели Хун говорил на китайском, но кое-где мелькали слова на корейском, поэтому я более менее мог понять, что он хочет. А хотел он многого и совершенно разного. То кофе без молока и сахара с яичницей, то вообще алкоголь и чипсы, что, конечно же, ему не перепадало. Первое время мне было немного страшно: никогда не знаешь, каким он окажется, что сделает, как отреагирует. Помню, как мы просыпались с рассветом, потому что Сехуну так хотелось. Иногда позволяли себе спать до обеда, а потом биться подушками и валяться в постели до самого вечера — копили силы для долгих ночных прогулок или утренних пробежек. Сехун стал рассказывать мне о своих любимых вещах, он делился со мной каждой эмоцией и чувством. Меня переполняло счастье, когда наконец-таки узнал его полностью, составив идеальный портер. Правда, таких портретов приходилось составлять несколько, беседуя каждый день с новым Сехуном. Но благодаря этому я смог выявить наиболее частые эго. Собственно, зачем мы просыпались так рано, если я мог просто отказать? Потому что все слова, что мелкий говорил, так глубоко проедали сердце, западали в самую душу, все моменты, когда его глаза блестят от радости и удовольствия, заставляли меня смеяться и самому светиться изнутри. Однажды, я почувствовал, как кто-то начал ходить по комнате, а мне почему-то стало очень холодно. Еле-еле открыв глаза, увидел, как Хун, накрывшись нашим общим (!) одеялом, стоит у окна. — Что ты делаешь? — находясь еще в полусне, было трудно даже взгляд сфокусировать, что уж тут додуматься о его помыслах. — Ёл-ли, мне так нравится наблюдать за восходом солнца. Огромное огненное око понимается над землей, озаряя всё вокруг. Я чувствую себя холстом, который окрашивают золотистые лучи солнца, пробивающиеся через это окно, — тихий лепет и восторженные глаза. Вот как выглядит счастье Сехуна. Слегка приподнятые уголки губ, будто это их настоящее положение, незаметные покачивания из стороны в сторону, мычание, похоже на мотив известной только ему песни. В нём открылась любовь к искусству. Хун когда-то увидел мою гитару, на которой я не играл около года. Пришлось научиться заново играть, потому что Сехун мечтал сидеть на берегу моря и слушать игру на гитаре. Он говорил, что это делает его поистине счастливым. Хотя, скорее, более открытым, взволнованным и немного влюблённым, но разве это не составляет счастье? А я никогда ему не отказывал. Зачем мне это делать? Я наслаждался каждым днём, проведенным вместе. Мне стало нравиться угадывать, какое эго проявится сегодня. Может, Хун будет зачитывать французские стихи и попросить испечь багет, чтобы запить его красным вином под какую-нибудь джазовую композицию? А может, он наденет мою толстовку, свои любимые круглые очки, купит несколько книг и будет сидеть весь день в комнате, чтобы перечитать их от корки о корки, а на следующий день рассказать мне всё содержание? Возможно, он останется в домашней футболке, сядет напротив, приготовив горячий шоколад, и начнёт размышлять вслух о теории вероятности, Вселенной, нашей жизни и космосе. Я ни черта не понимаю, но мне очень нравится слушать его. Я поражаюсь, как он может выдавать подобное, никогда не открывая учебник по астрономии? Однажды, он сыграл мне на пианино то, чему не могут научить в музыкальных школах. На следующий день он зашёл в аптеку и начал разговаривать на латинском с фармацевтом. В итоге, мелкий успел нажаловаться начальству, что их сотрудники не знают элементарного из всего курса обучения в университете. Жизнь с Сехуном стала своим родом приключением. Я не знал, чего он захочет и где может оказаться. Я, конечно, старался не выпускать его из виду, но бывали случаи, когда он сбегал от меня. Было и страшно, и весело одновременно. Эх, видел бы нас сейчас его психиатр… Однажды, во время поисков, я встретил его в кафе с Чунмёном. В то время, мы уже были одноклассниками, но я понятия не имел, как те двое встретились и нашли общий язык. Когда я зашёл, Сехун что-то яростно доказывал Мёну, пока тот с широко распахнутыми глазами от любопытства разглядывал схему Солнечной системы. Два повернутых на космосе встретились. После этого Мёну хотелось еще раз поговорить с Хуном, но, когда он зашёл в дом, и увидел парня. расхаживающего в моей толстовке и пытающегося заплести мне косы, приговаривая что-то на исландском, Чунмён больше не хотел с ним видеться. Решил, наверное, что Хун немного шизанутый. И, кстати, правильно решил. Только я не собирался рассказывать Чунмёну что-либо о моём Хуне. Я просто повесил на него ярлык моего одноклассника из младшей и средней школы. Мён не знал о нашей разнице в возрасте, поэтому обмануть его было проще простого. Самыми трудными были дни, отмеченные серым цветом в моём маленьком календаре, который я всегда носил в своём рюкзаке. В такие дни Сехун не вылазил из постели. Он практически ничего не ел, а если я и приносил еду, умоляя проглотить, запить и забыть хотя бы один кусочек, то он складывался клубочком и отчужденно смотрел на поднос, будто медленно покидает меня и этот мир. Было больно смотреть на него, но я просто уносил еду. Я понимал, что сейчас ему нужен только покой и тишина. Ак-то неправильно было идти против его желания. Мы не разговаривали. Я старался меньше шуметь, либо просто уходил. К слову, уходить я мог только на учебу, где меня ждал Мён, который вскоре, к моему несчастью, стал социофобом, что прибавило мне проблем. Я разрывался между ними двумя и не знал, что делать.