Кёнсу уходил от меня, обещая, что не встретится с Чонином. Его уже не трясло так сильно от произнесения одного имени, что наталкивало меня на мысли, что всё-таки он ослушается самого себя, и вскоре мне придётся снова укачивать у себя на руках плачущий комочек.
Через некоторое время, которое мне пришлось пережить в полном одиночестве — я разглядывал рядом стоящие аппараты, пытался проследить каждый провод, подключенный ко мне, от самого тела к его началу, к входу в систему, в палату ворвался Сехун. Его вид вселял не то ужас, не то смех. Растерянный воробушек, с выпученными глазами, вовсе не расчёсанной головой, с надетой впопыхах слегка мятой рубашке, черных джинсах и с румянцем из-за, вероятно, бега на бледном лице.
Интересно, какая личность сегодня? Заметил слегка подстриженную челку, которая всё равно падала на лицо, закрывая брови, наушники, что перекочевали с шеи на ворот рубашки, солнцезащитные очки, хотя сейчас зима как бы, убранные линзами за затылок.
Несколько секунд он пытался отдышаться и найти меня глазами, хотя я, вообще-то лежал практически напротив входа. Его глаза бегали из стороны в сторону, пока не наткнулись на меня, старающегося сдержать смех и отводящего взгляд, потому что только что откровенно пялился на мелкого. Он, подобно мне все эти часы, проследил за каждым проводком и уткнулся в огромный аппарат, который совершенно бесшумно показывал моё состояние. Надеюсь, Хун сегодня не студент медицинского, и о не начнёт выпытывать из Джана все мои показания, диагноз, полное обследование.
— Чанёль? — неуверенно произнёс он и сделал несколько шагов вперед, остановившись на расстоянии вытянутой руки до койки.
— Привет, Сехун-ни, — от чего-то хотелось быть с ним максимально мягким и добрым, вести себя как настоящий старший брат. — Я вполне могу разговаривать, да и функционировать вообще-то. Так что не бойся и садись ко мне ближе. Я не развалюсь от твоих касаний.
Услышав заветные слова, младший подлетел с места и плюхнулся на койку так, что всё-таки я немного развалился. Пока он располагался поудобней, я пытался незаметно подобрать мой отвалившийся кусочек и вставить его обратно (думаю, именно так можно было назвать неловкий момент, когда с прибавлением парня немного удалилась моя нога с койки).
— Как ты проводил всё это время? — поинтересовался я, нежно беря его руку. Хотелось касаться каждую секунду, изучать, словно вижу в первый раз, запоминать — словно в последний, чувствовать запах, циркулирующую кровь, бьющую в жилках, за ухом, по венам на руках, в висках, ощущать жизнь.
— Очень скучно. Просто нереально, космос, пушка, зашибись, улёт! В общем, тускло, мрачно и сыро, как и в гробу под землей, — мда, какое-то странное времяпровождение. И еще эта личность Сехуна — заставляет переживать, потому что не понятно, что он может выдать в следующий момент: одежда, манера речи и сама речь значительно отличаются. — А, был один интересный случай. К нам домой прибежал Бэкхён, такой душка, зайчик, крошка, просто не представляешь. Заплаканный, опухший, будто пил месяцами напролёт. Слова сказать не может, постоянно всхлипывает, да дрожит как лист осиновый. Если бы я был тогда в таком же эго, давно бы налил ему вина, которого у тебя, кстати, нет. А то терпеть не могу, когда кто-то мямлит, что он, как ты мог понять, делал. Честно, в окно бы его выкинул.
Мне начинает надоедать его болтовня. Хун как-то слишком опрометчиво подбирает выражения, что заставляет вместо коротких пяти наговорить десять колких и практически лишенных смысла фраз. Позволяю себе прекратить его слушать и немного посмотреть внутрь, под одежду, туда, где бьётся его сердце, которое тоже создаёт некий парадокс: почему оно так спокойно, когда язык мелет чёрт пойми что. Кажется, даже эта личность выдаёт себя за другую, пытается спрятаться за образом, будто есть что-то, что должно быть скрыто от меня. Осознание этого даётся тяжело и особенно противно, словно я крайний во всей веренице событий, меня просто выбросили с конвейера жизни, повесив табличку «на переработку», которой, конечно же, не будет.
Услышав имя еще одного больного друга, мои уши навострились. Довольно странно, что после случившегося — имею в виду, слитые фотографии Минсока — Чондэ просто забрал Бэкхёна и уехал. Если верить описанию Сехуна, то никто даже не сомневался и не противился. Они просто встретились взглядами, слегка обсудили проблему и исчезли без каких-либо прощальных слов и напутствий. Младший начал долго распинаться, о чём двое могут говорить, но я сам давно продумал тысячи разговоров моих знакомых, пока была возможность хоть чем-то занять мозг. Стоило ожидать этой неизвестности и страха. Сожаление в чужих глазах, робкое приветствие, долгие остановки у двери, не обещающие перерасти в мелкие шаги до койки, попытки не смотреть, не вникать, не чувствовать, не воспринимать и поскорей забыть — лишь начальная стадия, которая открыта для меня как моя задница в больничном халате. Затем будут тихий шепот о неизбежности вечного стационара, моментные мысли о возможной смерти, несчастной жизни брата, горький плач и желание поскорей заткнуться, чтобы никто не подумал, что что-то не так.
Как только на палату прозвучало знакомое до теперь уже ненависти имя, я решил наконец-то обратить внимание на суть восклицания. Не согласиться с тем, что Чунмён урод, я не мог. Где-то глубоко до сих пор теплились воспоминания о проведенном вместе взрослении, но последние события не позволяли беззаботно продолжать общение. Такова жизнь, Чанёль, приходится мириться с настоящим, даже если оно горче полыни.
— Мне теперь придётся мозоли на ладонях натирать что ли?
— Что за бред ты несёшь, Сехун? — стоило ещё раз прослушать долгий монолог, чтобы вникнуть в курс дела, но, кажется, я подоспел на самое начало.
— Я только-только начал говорить тебе, насколько отвратителен твой друг и мой парень, — странно, что после ссоры они до сих пор считают себя парой. — Он сказал, что мы можем разойтись, потому что у нас нет ничего кроме секса.
— Эм, тогда можешь снимать с него все обвинения, — могу смело становиться на сторону друга. Теперь Мён чувствует почти то же, что и я во времена отношений с Бёном. То есть, паршиво-отвратительно, с осознанием собственной материальности, чувством поддельности и фальши.
— С какого это перепуга? — младший слегка толкнул меня, видимо, внутри ему довелось понять, что не так, но хорошо скрытая сущность позволяла выделываться снаружи и прикидываться идиотом.
— Во-первых, ты изменяешь ему с Исином. Думаешь, если у тебя какие-то отклонения в психике, то можно скакать сразу на нескольких парнях? Только попробуй скинуть всё на другие личности, у тебя не шизофрения и не двуличие, чтобы говорить о разных чувствах и разных мозгах, — именно эту заоблачную отговорку и собирался поведать мне мелкий, как я мог заметить по поникшему взгляду и надутым щекам. — Во-вторых, он тебе действительно нравится, или ты собирался использовать его всю жизнь как секс-игрушку?
Конечно, я понимал, что это довольно трудный вопрос и настолько же тяжелый ответ. К тому же, если принимать во внимание близкий контакт с Бэкхёном, то становится просто очевидно, что парень и сам запутался из-за навеянного желания доминировать, но не поддаваться самому, не быть слишком мягким, чувствительным… человечным. Хун просто повёлся на поводу у своего дружка и сам стал таким же.
— Не задавай мне слишком трудных вопросов, я не в той личности, которая могла бы это понять! — еще и имеет смелость возмущаться. Чувствую себя провинившимся родителем, потому что так и не донёс до своего ребенка истинное значение любви — увы, сам не испытал правильных чувств — не дал ему даже самой скудной базы для взрослой жизни, благодаря чему теперь приходится справлять всё впопыхах.
— Сехун, у тебя может быть миллиард эго, но сердце у тебя одно, — я приложил руку к его груди, тем самым добавив интимность витающей вокруг нас двоих атмосфере. — Понимаешь, дело не в том, что ты говоришь по-другому, думаешь по-другому, поэтому можешь ошибаться. Ты не знаешь, что такое на самом деле любовь.
— И что же это? — он посмотрел на меня так отчаянно, вдребезги разбив маску, которая до этого момента скрывала внутреннюю сущность этой личности — еле заметное любопытство к окружающему миру. Только сейчас я заметил слабую надежду на лучший исход жизни в глазах парня. Эта маленькая искра в кромешных черных зрачках.
— Тебе надо почувствовать самому. Хун-ни, не всё так просто. Описать любовь словами — невозможная вещь. Это тоже самое, что залезть в чужую голову, распотрошить его сердце и сказать: «Вот она, любовь!». У всех по-разному, — в мыслях всплыла ужасная картинка расчлененного человека, который пожертвовал собой ради всеобщего интереса, который, скорее всего, так и остался бы вечным вопросом для рассуждений. Бедняга, напрасно пожертвовал собой.
— А вдруг я не люблю Чунмёна? Как мне понять, что я к нему чувствую? — Сехун выглядел очень взволнованно, будто от этого решится вся его жизнь — так и есть вообще-то.
— Думаю, что при встрече с ним ты должен чувствовать что-то особенное, то, что не испытываешь ни к кому больше. Наверное, это будет легкий трепет внутри, волнение, а может, и «бабочки в животе», которые можно принять просто за возмущение желудка. Знаешь, мозг сразу отключается, а слова совсем не подбираются, будто ты маленький ребенок, пускающий слюни на разноцветную погремушку. А когда ты заговоришь, сразу захочется исчезнуть, провалиться под землю, потому что такого несусветного бреда даже маме не скажешь.
— Как-то по-идиотски получается, — верно подметил Сехун.
— Потому что любовь — это открытость и полное доверие. Это не просто влечение, это желание быть настоящим с кем-то. Когда ты сможешь явить ему себя, знаешь, мир перевернётся с ног на голову. Сехун, ты увидишь новую вселенную, не ту, что сейчас — маленький мир для вас двоих, наполненный совершенно неповторимыми красками, то есть, слиянием ваших душ…
— Спасибо! — Хун собирался бежать — чувствовал, что сейчас начнётся долгий монолог с последующей дискуссией на тему вечности и смысла бытия, но я почувствовал, что пора заканчивать с этим и перейти к более серьезным вопросам.
— Он случаем не выходит на улицу? — мне стоит рассказать младшему всё об его избраннике, прежде чем он начнёт познавать любовь.
— Чунмён как-то старается сидеть дома. Знаешь, я не видел его уже больше недели, причём, даже около компании давно не было его машины. Я думал, что таким образом он пытается привлечь моё внимание, поэтому особо не беспокоился по этому поводу…
— Знаешь, Хун, у него тоже есть некоторое заболевание… Он социофоб, — моментальное отражение в глазах парня дало понять, что это также поразительно, как и молния в жаркий летний день. Резко, громко и пугающе.
— И что мне теперь делать? — отчаянное желание познать себя и свои чувства брало верх, поэтому его пальцы впились в мои руки, будто он заставлял меня говорить.
— Прийти к нему домой и поговорить? — самое глупое, что можно сделать на данный момент, но у меня нет лучших вариантов. Иногда надо сделать редкостную глупость, чтобы спасти себя и близких.
Видя мольбу в чужих глазах, я провёл небольшой инструктаж по приведению в норму Мёна. Было слегка стыдно рассказывать о более интимных действиях, которые я не мог себе позволить. Посоветовал быть ласковым и нежным, целовать, если так говорит сердце. Думаю, Сехун не маленький и всё же поймет, как действовать.
— Вот ты вроде бы только-только очнулся, а столько идей сгенерировал! — Хун чуть ли не сиял от нашего разговора, что не мог почувствовать я, потому что его фраза меня смутила. Что значит только проснулся? Внезапно всё время, которое я принял на несколько часов, предстало в более страшной и весомой цифре, говорящей о том, что я…
— Ты был в коме, Ёль, — сказал, как отрезал. И правильно сделал, потому что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Было видно, что ему трудно поддерживать разговор на эту тему, но я должен был узнать о своём состоянии. — Вообще-то, я не ожидал увидеть тебя в сознании, поэтому извини, мне пора позвать твоего лечащего врача и, наверное, идти…
Я хотел задержать его ещё хоть на долю секунды, чтобы увидеть истинность в глазах, но понимал, что надо отпустить и дать отпыхнуть, подумать и успокоиться. К тому же, сейчас ему предстоит позаботься о собственных отношениях, пока я буду биться с правом на свою жизнь.
Чувствую боль, обиду, непонимание к создателю, который настоящий подонок, раз наделил меня такой судьбой. Целый спектр отрицательных чувств, нахлынувших и подпирающих горло, перекрывая воздух. Мысли сбились в кучу, руку начали дрожать, но я поспешно спрятал их под одеяло, потирая костяшки. Оказывается, я сильно похудел. Это всё из-за комы?
Такое странное чувство, пронизывающее от пяток до кончика носа, поглощающее в пустую пустоту пустее пустоты, наверное, просто в моё сердце, которое еле-еле бьётся. Я был в коме. И не скажешь, что что-то вообще произошло. Не почувствовал, как заснул и как проснулся. Мне страшно. Нескончаемое количество часов, проведенных в одном полумертвом положении под звуки громких криков, мольбы вернуться в реальность, наверняка, долгих плачей и надрывных всхлипов, обернулись для меня жалким полуднем? Сколько я мог еще просуществовать так? Если бы я не очнулся?
Чувствую себя по-настоящему отвратительно. Будто я действительно какая-то помеха во всей вселенной, от меня пытаются избавиться, но я, чёрт возьми, почему-то упорно хочу жить и мешать всем остальным. Чувствую собственную ничтожность, беспомощность и дефектность. Я неправильный и неисправимый. Меня надо списать с производства и выбросить, а лучше уничтожить.
Горло ужасно печет, раздражает и нереально сушит с каждой попыткой сглотнуть фантомную слюну, к глазам должны подступать слезы, но белки суше Сахары, отчего появляется желание закрыть их ещё раз, но мне страшно делать это — вдруг, это очередной длительный сон, пока моё тело бездыханно лежит на больничной койке.
Я пытался пошевелиться, возможно, планировал встать и сбежать, но нижнюю часть тела полностью парализовало. Я приподнял одеяло и посмотрел на худые безжизненные ноги, которые раньше так уверенно держали моё тело на себе, а теперь стали просто бесполезными овалами, прикрепленными к туловищу.
Теперь можно окончательно отчаиваться и забиваться в себе. Спасибо, Боженька, ты победил, я просто никчёмный червяк. Пожалуйста, раздави меня уже поскорей, делов-то…
Судя по отсутствию каких-либо цветов рядом, особо я никому и не нужен. Не то, чтобы меня прям это заботило, просто оставлять цветы — напоминать о своём визите, делать хоть какой-то знак, что ты здесь был. Наверное, ко мне никто и не приходил, кроме сегодняшнего Сехуна. Ну и правильно, зачем навещать Пак Чанёля, который в коме? Он же не проснётся…
Почему они ко мне не приходили? Я никому не нужен… Кажется, я остался один? Как и следовало тому случиться, меня бросили и оставили выживать в одиночестве — ожидаемо, но почему-то всё равно внезапно и как гром в ясный день. К тому же, не думал увидеть себя на больничной койке с отяжелевшим и полностью лишившимся пользы телом. Может, попросить о какой-нибудь смертельной инъекции? Сейчас я только забираю чужую палату, время и деньги. А, и нервы некоторых индивидов. Точно, у меня же из родителей только отец, и то, он наверняка где-нибудь прячется, а на мою жизнь ему наплевать. Пора прекратить мучить других и покончить со всем этим. Зачем жить, если в любую секунду я могу заволноваться и снова словить инфаркт? И этот раз уже станет летальным, потому что рядом не будет никого, кто мог бы вызвать скорую или хотя бы помочь, потому что я совершенно один.
Обида — чувствую её всеми клетками, которые практически иссякли, но до сих пор распространяют это ощущение по телу. Обида — только моя проблема, всем остальным всё равно, что какой-то там больной парень негодует на свою жизнь, хотя мог бы взять себя в руки и нормально пожить ещё-таки лет тридцать. Она разъедает меня, шаг за шагом отнимает последние силы, которые только-только во мне появились.
Дверь тяжело открылась, будто входящий совсем не планировал этого делать, но что-то заставило его пробежаться до палаты, чтобы потом остановиться, заглянуть в прозрачный участок двери, увидеть копошение и перевести дух: всегда удивительно заходить в палату, где в течение месяцев бездыханно лежало тело, которое теперь вроде бы ожило.
— Он очнулся! — воскликнул молодой парень, привлекая тем самым внимание медсестёр, но опомнившись, закрыл за собой дверь, чтобы никто не помешал процессу ознакомления с восстановлением. Как его вообще звали-то… Чон Хве Джан, точно! Хоть что-то мой мозг не забыл, успех…
— И что? Лучше бы валялся так, пока вам не понадобилось место, и вы бы выкинули меня, — секундное желание расплакаться и радоваться своему пробуждению как-то пропало, сарказм и чернота характера снова вернулись. Ох, мои любимые напарники по жизни.
— Наверное, тебе снился не очень хороший сон, — бормотал парень, пока проверял и списывал мои характеристики. Сегодня он выглядел слишком уставшим и замотанным: наверное, слишком много проблем накатывается, когда под твоей опекой такие дефектные. Даже его дорогие туфли немного запылились, будто он сам тут поселился и часами сидел над кипой бумаг. — На данный момент, у тебя всё приемлемо, Чанёль. Могу сказать, что ты настоящий счастливчик!
— Мда, очень круто, — могу позволить себе поворчать, потому что я «счастливчик». — Когда меня уже выпустят?
— А ты уже собираешься сбежать? Ноги-то чувствуешь? — отрицательное качание головой не произвело на доктора никакого эффекта, будто он уже выучил все возможные последствия комы и знал, что именно будет в моей ситуации. — Тебе стоит привыкнуть к этой палате и смириться. Можно даже развесить всякие побрякушки, как это любят делать дети, потому что ты здесь надолго.
Разочарование в моих глазах тоже не повлияло на врача — дописал что-то в мою карточку, хлопнул по плечу, посоветовав отдохнуть немного и поспать, и покинул меня. Начинало трясти от одной мысли, что мои глаза закроются, поэтому рука потянулась к рядом стоящей полке в надежде найти мобильник, что, к огромной удаче, и случилось. В голове появилась мысль кому-нибудь написать, но вспомнив, наверное, красивые ирисы или хотя бы ромашки, которые должны были стоять рядом с постелью, перехотелось напоминать о своём существовании. Отвратительно чувствовать себя никому ненужной брошенкой, но изменить уже что-то не получится, хотя бы попытаться можно будет после выписки — там придётся делить квартиру, а может и переезжать, чтобы не встречаться с «друзьями», искать работу и как-то доживать остатки лет.
Мобильник ярко засветился, но глаза всё равно оставались широко открытыми. Первые секунды у меня шло оцепение — смотреть часами на экран как-то тупо, да и глаза устанут, захотят отдохнуть, чего я им не позволю. Но мои намерения мигом разрушились, когда на дисплее высветилась огромная цифра непрочитанных сообщений. Надеюсь, это от начальника, налоговых и банка, а совсем не от тех, которых я уже успел побранить и обвинить. Боюсь прочитать всё это — так глупо…
«Чанёль, я еду к тебе. Сехун чуть не разрушил нашу кухню, пытаясь приготовить еду, но это не так важно. Пожалуйста, скажи, что врачи врут, и что это не из-за крашеной блондинки».
Сообщение от Кёнсу, единственное, но такое важное. Как мне хотелось бы, чтобы его тогда обманули, ответили в другую палату, к другому брату, у которого просто перелом, а не соревнование жизни и смерти. Хотелось бы просто испариться в тот момент, когда он зашёл в палату, рассыпаться на микрочастицы и унестись ветром.
«Ёл-ли, с тобой всё хорошо? Мне звонили из больницы. Я примчусь к тебе сразу же, как разрешат посещения. Пока что можно только Су. А еще… Я немного нахимичил на вашей кухне, но я сразу же всё возмещу! Обещаю! Всего лишь поработаю месяц или два и куплю тебе новый чайник… и плиту. Не беспокойся, всё будет как новенькое! Люблю»
Чёрт, страшно представить, что он сделал с моей драгоценной кухней. Мой любимый чайник, который привез Мён из Китая...Эх, говорят, со всем рано или поздно придётся распрощаться.
«Чанёль, пожалуйста, очнись! Не оставляй нас одних! Не верю не верю не верю этим лопоухим в белых халатах, они просто психи! Я знаю, что ты слышишь меня. Братик, открой глаза. Я очень сильно люблю тебя. Молю, очнись. Я не смогу без тебя!»
Видимо, в тот момент в Хуне проснулся тот самый парень, которого я встретил на мосту. Сентиментальный, верный и наивный. Надеюсь, он не заявлялся сюда, чтобы уничтожить всю больницу и забрать своего старшего, боже мой, как это мило, «братика».
«Привет. Знаю обо всей ситуации с тобой. Мы с Минсоком очень сожалеем. Надеемся, что ты скоро придёшь в себя. Если читаешь это сообщение, то знай, что сейчас мы, возможно, не находимся рядом с тобой и физически не можем ничего сделать. Пожалуйста, береги мелкого, не подпускай его близко к наркотикам и алкоголю. Мы верим в твою силу духа и мужество! Не сдавайся, Пак Чанёль, борись!»
Исин в своей манере. Нет бы взяться за старое и написать очень взволнованное письмо, прислать своих санитаров, перевезти к себе… Видимо, возраст забирает не только свежесть, но и эмоции.
«Пак-Чан…. Какого черта ты творишь? Кто разрешал тебе так просто убегать от проблем и падать в кому? Нет, серьезно. Ты знаешь, какое у меня опухшее лицо из-за тебя? Гребаные медики не пускают меня к тебе! Разнесу к чертям эту подпольную больничку! Пак-мудак, просыпайся уже быстрей — мне плевать на самый сладкий сон, который может тебе там сниться. Если скоро восстания из мёртвых и улетевших на небеса к Боженьке не случится, то знай, я пролезу в твой рассудок и достану тебя там!»
Спасибо, Чондэ, хоть кто-то решил меня повеселить… Смеяться больно, да и выходит противный хрип, который только раздражает глотку, но разве я не должен испытывать положительные эмоции? Хочу скорей увидеть его, убедиться, что всё хорошо, обнять и натянуть нашу парную одежду. Поцеловать ещё раз? Да, поцеловать и уснуть в обнимку, потому что мне его не хватает…
«А вообще… Я хотел поговорить о другом. Чанёль, пожалуйста, только ничего мне не говори. Ты уже, скорее всего, знаешь, что к нам приходил Бэкхён. Тебе стоило его видеть… Он винит себя, понимаешь? Это же не правда, да? Он никак не мог довести тебя до такого состояния, даже я это понимаю. Чан, ты можешь до сих пор злиться на него за всё содеянное в прошлом, но, умоляю, поговори с ним. Бэкхён сейчас на грани, он никого не будет слушать, кроме тебя. Я бьюсь уже который день в запертую дверь, в холодную стену — он не идёт на контакт и только делает, что пытается нанести себе вред. Чанёль, он любит тебя…»
Эм, а что, если именно он довёл меня до такого состояния? Бэкхён — живая причина всех моих бед и страданий — только может всё портить, а как в голове начал мозг появляться — сразу бежать ото всех и прятаться. Что ж, дружок, поговорить-то мы можем, но к чему это приведёт? Очередной инфаркт из-за злости и повышенного давления, который окончательно прикончит меня и сразу же забросит в холодной гроб или же в горящее пламя….
Чёрт, кажется, что только я один принижаю его. Все вокруг почему-то берут его под опеку, что крайне странно, потому что в этой истории он отрицательный персонаж. По телу бегут мурашки, а в голове леденеет рассудок, превращаясь в огромную ледяную толщу океана, в котором плавают мои чувства-айсберги. Это я отрицательный герой. Тот, из-за которого все страдают, терпят нервные срывы и просто живут не так, как могли бы. Снова хочется исчезнуть и осчастливить всех…
В памяти всплывает недавний разговор с Сехуном и гипнозе. Трудно верится в правдивость его слов. Если у Бэкхёна сильный характер, уверен, так и есть, то он давно бы положил конец родительским махинациям и вёл себя нормально. Да и Хун, будучи в одной очень лживой личности, может наговорить много бреда. Скажет, что в хлебе радиация с космоса, приведёт научные факты, а мне, как последнему дураку, страшно потом даже смотреть в сторону хлебобулочных изделий.
Почему только я один никак не могу разглядеть что-то хорошее в Бэкхёне? Снова обида преграждает мои отношения. И чёрт возьми, в голове ни намёка на противные воспоминания, на тот самый день, когда семя обиды закопалось в моём сердце, когда было положено начало раздору. Я просто не мог это забыть — такие вещи не забывают, а хранят до самого конца: либо до выяснения отношений и мира, либо до гроба, а может, и до конца существования жалкой души. Я должен вспомнить, должен вспомнить, должен
Так, никому ничего я не должен! Зачем мне вспоминать то, что мой мозг посчитал слишком плохим, чтобы хранить в памяти? Собственно, это как наступать на раскаленный уголь еще раз, на разбитое стекло, заново расшивать зашитый шов и разбивать разбитое сердце — глупо, бессмысленно и с намеки на мазохизм.
Да, зачем мне вспоминать что-то отвратительное, если сейчас есть Бён Бэкхён прямо на блюдечке собственной персоной — готовый плакать из-за меня сутками и клясться в своей любви ежесекундно. Без насмешки, ухмылки и издевательств. Почему я продолжаю его отторгать, хотя раньше не мог прожить без хотя бы одного сообщения от него и дня?
Кажется, я совсем головой поехал. Идиот
Продолжил читать сообщения, подумав, что всё это брехня — потом также удачно забудется, как и всё ужасное, что тогда сделал Бён.
«Прости, Ёль, это всё из-за меня».
Единственное сообщение от Чунмёна. Обидно. Почему после всего пережитого он написал только это. Дуюсь, как ребенок, но всё же! Мог бы вообще тогда не писать! Понимаю, у него снова была волна социофобии, проблемы с компанией, но его лучший друг лежит в коме. Я думал, что увижу его сразу же, как открою глаза. Но надо же, еще один обвиняемый нашёлся! И почему они не могут скинуть это всё на мою дефектность…
Я стал слишком эгоистичным. У всех есть свои дела. Они не обязаны плясать вокруг меня. Если я постоянно помогал им, то это не значит, что они тоже будут мчаться ко мне по первому зову. Мы все взрослые люди. И ты тоже, Пак Чанёль. Пора бы запомнить, что ближе самого себя, ты не найдешь. И также заботиться о тебе никто не будет. Даже если жизнь огромный сладкий торт, то ты его наполовину подгорелый корж. Наполовину вкусный, наполовину нет. Смирись.
«Пожалуйста, живи, Пак Чанёль. Я люблю тебя».
Тридцать одно одинаковое сообщение. Бэкхён присылал мне их каждый день. И каждый день он просил меня об одном и том же — жить, хотя бы бороться, просто дышать кислородом и давать этим чёртовым приборам Он говорил те самые слова, что я хотел от него слышать года два назад. Он повторял их с такой же частотой, что я желал. Неужели, он серьезно тот самый Бэкхён из моего сна?
Мне понадобилось два чёртовых года, чтобы забыть его. Двадцать четыре месяца, семьсот тридцать один день (идиотский високосный год), семнадцать тысяч пятьсот двадцать часов и миллион пятьдесят одна тысяча двести секунд, чтобы отпустить всё чувства и стать новым Пак Чанёлем.
Два года длиной в три этапа — ступени осознания ситуации и уровни ощущения совершенно разных чувств. Как в компьютерной игре, проходишь одну локацию — оказываешься на новой, неизвестной и необузданной, так и у меня: новые мысли, новые чувства, новые действия.
Первый этап: мехлюдия, рецессия и сплин.
Проще говоря, отчаяние, боль, депрессия и слезы. Много слез. Литры. Озера. Моря. Океаны соленых, обжигающих слез, пролитых над совместными фото, переписками, воспоминаниями и чувствами. Тот самый период, когда откровенно плевать на мнение других, на внешний вид, да и на землетрясение тоже, наверное — лишь бы заснуть и забыть расставание, вычеркнуть из хронологии жизни, стереть с памяти вселенной. Время, когда сердце разбито на куски, а сами осколки разрезают органы, стараясь навредить ещё больше, сильнее и больнее, чтобы наверняка. Мозг работает только по принципу «с ним — радуйся, люби, целуй; без него — плачь, страдай и погибай». Желудок встаёт, отказывается принимать любую еду, которая не имеет даже наималейшего процента спирта, красного цвета и надписи на упаковке «сухое». Когда твоё лицо напоминает огромную гематому, тело — иссохшее и протухшее мясо, а квартира — бордель на одного.
Было тяжко, конечно, Пак, потому что никто так не ревёт при упоминании первой буквы имени твоего бывшего парня, потому что на Б зовут тысячи людей, пора бы запомнить, потому что в твоей голове настолько поселился этот гад, бросивший тебя как барахло, что ты можешь с чёткостью прорисовать в воображении хрусталики его глаз за считанную секунду. И это не какое-то там достижение или талант, это то, что добивало с каждым днём всё больше и больше, потому что упёртое желание помнить его таилась на закромах покалеченного мозга.
Постоянные вопросы «почему? зачем? что было не так?» мучили по ночам, когда, по сути, мой любезный организм должен был отдыхать, а не мучить, не донимать самокопанием и мозгоеблей. Я пытался начать всё заново, измениться ради него, упрашивал о пощаде, просил вернуться, дать второй шанс или хотя бы объяснить причину. Лез из кожи вон, чтобы еще раз увидеть Бёна, почувствовать его взгляд на себе — в ответ только равнодушие и игнорирование, ледяной взгляд, заставляющий заикаться, но молить о прощении, ползать на коленях, убиваться и заливаться слезами ещё больше. Пытался рассмотреть наши отношения с начала и до расставания, прийти к логическому концу, но больные отношения обречены на боль — единственное, что я понял (спустя два с половиной года).
Второй этап: атимормия, вельтшмерц, индифферентизм.
Оледенение, отторжение, апатия пришли слишком резко — стоило проснуться холодным утром, умыться и посмотреть на себя в зеркало — понять, что веду себя глупо и наивно. Я пил чай и чувствовал, как растёт ненависть к Бэкхёну. Заметьте, чай, а не вино! Мозг наконец-то начинал работать в нужном русле. Я стал противен самому себе за все ночи, проведенные в слезах, соплях и криках. Было стыдно, что довёл себя до такого, стал алкоголиком, затворником и нытиком.
Стал меняться так, как этого желал Бэкхён. Из гадкого утёнка превращался в прекрасного и гордого лебедя. Да и возраст этому способствовал: проходили подростковые проблемы на лице, менялись определённые черты, становились более грубыми и острыми. Держал голову слегка приподнятой, ходил строго по линии, но в то же время слегка небрежно, чтобы сохранить нотку мальчишества, одевался со вкусом и старался привлечь внимания обоих полов, чтобы провести здорово день, а ночью снова остаться наедине с самим собой — разбитым и пустым, с чувством, будто не я пользовался всеми этими друзьями на 12 часов, а мной снова подтёрлись и выбросили.
Но крайность есть крайность, поэтому от прекрасного лебедя остался ободранный цыплёнок. Я начал курить вместо завтрака, иногда обеда и даже ужина. Горечь табака прожигала лёгкие и глотку, напоминая, что я почему-то до сих пор жив. Как жаль, что к алкоголю рука больше не тянулось — зачем притуплять и так тупой мозг? К тому же, мне хватило переспать с Бёном из-за одного единственного стаканчика. Спасибо, больше не хочется.
В речи всё чаще появлялся мат, перемешанный со слишком глубокими мыслями. Сексуальное влечение полетело к чёрту сразу же, как меня снова попытались уложить в постель: мой парнишка больше не хотел никого живого и неживого, слава богу. Стало совершенно плевать, что «никто не подаст стакан воды в старости», лишь бы оплатить за квартиру вовремя, да протянуть ещё месяцок, а потом можно и на работу устроиться…
В общем, из любопытного, наивного и целеустремленного подростка образовался серый, скверный и аморальный взрослый, у которого даже половой орган работать не хотел, куда уж мозгу.
Третий этап: репрессия, петтенкоферирование и перелицовка.
Понятным для всех языком — переосмысление, восстановление и выход в свет.
Первые два момента мне пришлось пройти самому: никто за меня жизнь не осмыслит, не перестроит и не начнёт жить по-другому. Я долго смотрел на наши фотографии, не чувствуя совершенно ничего помимо безразличности и остатка отвращения, пытался ухватиться за хоть какие-то перспективы, но моя депрессия разрушила все возможные, поэтому пришлось заново строить репутацию, положение и первые настоящие цели на жизнь.
Тут мне и помогли мои друзья, которые, оказывается, всегда были мне рады, любили меня и сильно переживали из-за нытья, самобичевания и терзания. Они на самом деле оказались ближе, чем я думал, оказали мне нереальную и неоценимую никакой мерой, невозвратимой и неоплачиваемой никакой валютой помощь.
Чондэ, Исин, Чунмён и Сехун — вот мои целители, моя опора и крыша над головой.
Сехун, будучи по моей глупости в другой стране, другой семье (со своей тёткой), совершенно отличных условиях, всё равно поддерживал со мной связь, надоедал звонками и сообщениями, когда я закрылся ото всех, присылал «нянек», которые благополучно возвращались домой после трёхэтажного мата. Он старался быть рядом, хотя нас разделили тысячи километров.
Чунмён тоже находился за границей, но ради него мне приходилось контактировать с людьми, точнее, с одним и тем же парнем — курьером. Каждую неделю, а иногда и два раза в неделю, около дома в семь утра меня ожидал молодой человек с коробкой среднего размера в руках. Бутылка вина, хоть Мён и не поддерживал моё стремление напиться до беспамятства, говорил, что раритетное вино вреда не нанесёт. Несколько листов с мыслями, советами, рецептами и просто цитатами каких-нибудь психологов, написанные от руки, обрызганные его любимым парфюмом и поцелованные губами со слегка розоватым блеском.
Чондэ и Исин были теми, кто попытался выломать дверь в мою квартиру, что практически получилось сделать — только не дверь, а окно. Именно поэтому они часто оставались у меня с ночёвкой. Беспокоились, что я могу причинить себе вред, что я делал, когда оставался один. Понимая это, всё время своего присутствия парни брались за меня слишком основательно: питание, работа, общение, учёба, социальные сети, физическая нагрузка — всё под их контролем и в строгом распорядке. Имея в арсенале врача, Чондэ занимался профилактикой моего мозга на правах друга, а Исин — медика, что позволило ему прописать и достать для меня антидепрессанты. Его дозы были слишком маленькими, как мне казалось, поэтому приходилось хитрить: выписывать самому рецепты, подделывая подпись друга, и покупать всё больше и больше препаратов.
Не знаю, что ставило мне мозги больше: лёгкое избиение друзьями и часовые беседы о жизни или писк скорой помощи, везущий меня в реанимацию с пеной у рта. Но это произвело довольно большой эффект.
После суток под присмотром врачей я сбежал и снова укутался в объятья родной квартиры. И только благодаря Чондэ, его упёртости и чуткости до меня дошло, что жить так больше нельзя.
Я не встречал человека, более прислушивающегося к моим чувствам. С полуслова Дэ включал нужные фильмы, водил в нужные места, готовил нужную еду и говорил нужные вещи. Лишь мелкими действиями наподобие фотографий в социальных сетях, ежедневных уток или коротких диалогов по ночам он дал мне понять, что сидя в крошечной квартире, далеко не уйдёшь.
На примере его личной жизни я смог разобраться и в себе. Решая его проблемы, я чувствовал, как начинаю восстанавливаться, а потом и вовсе крепко стоять на ногах в то время, как моя опора стала незаметно слабеть.
Вскоре я устроился диджеем в клуб за несколько кварталов от моего дома, подальше от сгустка депрессии и бичевания в моей квартире. Жизнь началась заново, я словно воскрес и начал существовать по-другому: целенаправленно, осмысленно, без Бён Бэкхёна и с надеждой, что такое больше не повториться.
