Best of my own

Если бы кто-нибудь задал ей вопрос «Когда это началось?», она совершенно искренне, не задумываясь, ответила бы: «Что именно?». И, вот незадача, на нее посыпался бы ворох дополнительных вопросов, прежде чем она успела бы подобрать всему этому верное определение. Над ее головой перевернули бы ящик, до отказа набитый вопросами. Это было бы неприятно. Бессовестное вторжение в личное пространство редко доставляло кому-то удовольствие. Вопросы сыпались бы ей на голову, падали бы под ноги, шурша друг о друга на лету, хаотично приземляясь на мозаичный паркет гостиной, на асфальт или плитку ванной комнаты. Желтоватые, одинаково тонкие, длинные, шероховатые на ощупь, но с совершенно разной, где-то скучной, где-то каверзной или до смешного примитивной, сутью. Она, Лаванда Лонгботтом, недвижно стояла бы посреди загрыбастовой кучи вопросов, пытаясь понять, какой из них действительно важен, а на какой можно наступить, невзначай зацепить каблуком и — упс! — разорвать пополам. Были вещи, которые Лаванда Браун не любила с детства. Одна из них — возиться с бумагами. Еще одна — разгребать ворох последствий собственных необдуманных поступков, краснея от стыда и думая: «Зачем, черт возьми? Кто тянул меня, идиотку, за язык?». И то и другое приходилось делать из года в год, иногда больше, иногда меньше. Просто потому, что бумаги сами себя не подпишут, а слова, как известно, не птицы. Она предпочитала молчать, зная: понять, что именно происходит в ее семье, в ее голове, происходит ли что-нибудь или она все это выдумала на почве пережитого когда-то стресса и периодических нервных перегрузок — ни одна работа, даже самая приятная, без них не обходится — не поможет ни один хороший знакомый, даже если очень захочет. Незнакомый — тем более, даже за деньги. Особенно за деньги. Молчать во избежание стыда и лишних проблем. Быть рядом. Просто быть, как всегда. И будь что будет. Она знала, Невилл не стал бы переворачивать ящик. Он бережно поднял бы его с пола в воздух, уничтожил заклятием Эванеско, после чего палочка привычным движением исчезла бы в рукаве его рабочей мантии, и чуть позже Невилл задал бы ей те же самые вопросы так, чтобы они не раздражали. Как он это делал? Когда и что началось, кроме, собственно, их двоих? Кроме их семьи? Единственное, что она знала точно — было что-то. Что-то гнездилось не в Невилле. Не в прошлом, которое тащилось за ним хвостом. Не в Касси Малфой, хоть многие полагали иначе. Джинни говорила, подобные хвосты следует отрубать с корнем, иначе быть беде. Парвати говорила, придет время, и хвост отпадет сам. Луна говорила, отрубать хвост — насилие. Хвост — такая же часть живого тела, как, например, рука или нога. Как сердце. Оставалось догадываться, об одном ли и том же хвосте говорила каждая из них. Лаванда слишком хорошо помнила даже спустя двадцать лет. Боль, с которой от ее тела отрывались куски. За три дня до полнолуния это с каждым разом ощущалось все острее, но что-то… …крылось в ней самой до сих пор. Обрывки стертых из памяти событий, породившие страх. Боязнь остаться в одиночестве на краю, у пропасти, кишащей плотоядными гадами. Не только змеями, Джин. У каждого свои страхи. Так вышло, что детский страх Лаванды Браун, воплотившись, превратился в тень, которая влачится за нею до сих пор. Огромная тень ростом примерно шесть футов и еще несколько дюймов. Человеческая. Единственное, что Лаванда наверняка знала о змеях — они нападают тогда, когда им самим угрожает опасность или когда они голодны. Была змея — та, что принадлежала хозяину и нападала по приказу. Не василиск. Другая змея. И о ней Лаванда знала не так уж много. Одного эта змея не смогла убить, другого не успела. Один прекрасно разбирался в ядах и знал, как их нейтрализовать, другой обезглавил змею, как только она напала. Одним ударом легендарного меча, с которым его после нарисовали специально для вкладыша в шоколадных лягушках. Этот другой навещал ее в Мунго два раза. Она не понимала почему, для чего. Какой в этом смысл. Зачем они все приходят. Она кричала на него, как кричала на всех, кроме Парвати, родителей и профессора Трелони. Он приходил, чтобы спросить, как она себя чувствует. Единственный, кто хотя бы не приносил эти чертовы цветы, как на похороны. Каким-то образом она понимала, чувствовала — ему не так, как многим. Не просто жаль, не все равно. Понимала, но душила в себе это чувство, думая, что снова выдает желаемое за действительное. Она снова обнаруживала — у Невилла глаза прозрачно-зеленые… (такой же точно камень она увидит год спустя в перстне на витрине лавки украшений и купит, сама не зная зачем, а еще несколько лет спустя скажет ему — это кольцо она купила потому, что камень в нем напоминает ей о человеке, возможно, лучшем из всех, кого она знает). Большие глаза с чуть опущенными внешними уголками и длинными темными ресницами, которым любая девчонка могла бы позавидовать. Спокойные добрые глаза, которые сверкали фанатичной яростью в последний раз, когда она их видела, будучи нормальным человеком. — Ты убил его? Это правда?.. Ты убил его? Моргнул, сделал глубокий вдох и посмотрел в ответ. Мрачно, твердо. Снова. Как в стену впечатал, без злого умысла — «Ой… прости, пожалуйста! Прости, я случайно!» — посмотрел так, что она поняла без слов — да. Да. И не его одного. — Почему не сказал? — спросила тихо, глядя в лицо напротив, исхудавшее, непривычно резкое и вытянутое, с пожелтевшими следами синяков и исчезающей вмятиной на скуле. Лицо, на котором глаза то и дело вспыхивали, после чего взгляд разом, но ненадолго пустел. Ответ пришел в голову следом за мыслью, что, если выключить свет во всем госпитале, глаза Невилла будут единственным источником, освещающим белые стены. Он не хотел. Не хотел, чтобы чувствовала себя должницей, не хотел привязывать. Не хотел, потому что… — Прости. Ладонь, чуть влажная и более гладкая, чем у Рона, медленно и мягко выскользнула, словно извинялась. В тот вечер в Выручай-комнате было темно и они сидели вдвоем у камина. Обоим не спалось. Впервые за семь лет, что они проучились вместе, случилось так, что им обоим, только им, не спалось одновременно. — Прости, я не могу. Ладонь выскальзывает, накрывает лицо, устало скользит по нему вниз и падает на голое колено в ссадинах за порванными джинсами, а взгляд приобретает особенную, тяжелую пустоту. — Не нравлюсь? Так и сказал бы, — усмехается, глядя на него и пытаясь сказать «все в порядке, что уж там», думая, что во второй раз это должно быть легче. Шрам на сердце есть, а значит должно быть привычно. «Будем собирать коллекцию из отказов, да, Лав-Лав? А потом из них ожерелье сделаем и на шею повесим, если эту шею не свернут». Но нет, не привычно. Больно. Не так, как раньше. — Нравишься, — говорит, глядя в глаза, и она понимает каким-то внутренним чутьем — не врет. Рон вот врал. Он — нет. — Не в этом дело. — Что не так, Нев? Вот что не так? Почему вы все… почему, что я не так делаю? Навязываюсь? В ваших глазах я тупая прилипчивая шлюха, угадала? Вот что: если нравится, когда вас лупят по голове учебниками, крутят вами, как хотят, а когда хотят поцеловать — это плохо и недостойно, то это не я виновата, ясно? Не я. Это вы… вы... «...психопаты. Мазохисты». Тени от пламени пляшут на лице, заплывшем от синяков, уставшем, помятом, но живом, как никогда раньше. Лицо кажется темным, как у Дина («Интересно, жив? Интересно, где?»). Таким же длинным, но непривычно тяжелым и серьезным. Лицо взрослого мужчины. Почти старика. Глаза сверкают в темноте, как прозрачные зеленые фонари. Но голос по-прежнему тихий, спокойный. Твердый, хоть по-прежнему не вполне внятный. Слегка шепелявит из-за дефекта передних зубов. «Господи, да наплевать! Наплевать! Просто не верится, что все это время я была слепой, как крот! Не верится, что в него давно запустила когти эта слизеринская тварь!» Она все еще думает, не может не думать, что Невилла надо поцеловать просто за то, что он есть. Что все это время мужественно терпел пытки. Что вот так смотрит. Плевать, что он, возможно, считает ее идиоткой, как и большинство. Школе конец, им всем конец, а в ее мыслях упрямо занимает насиженное место сентиментальная ерунда. — Нет, ты ни при чем. И ты не шлюха. Я считаю, что Рон… он поступил как свинья с вами обеими. Я не хочу поступать так же. Взгляд исподлобья, мрачный. Тяжелый и вязкий, как вдох. Как выдох. — Я пойду спать. — Ты обиделась? — Кто, я? — снова нервный смешок. Откинула волосы назад, потому что стало вдруг жарко. Стало душно и тесно у этого проклятого камина. «Какая разница, обиделась я или нет? Какая разница, если мы все — здесь… если…» — Я не могу принять от тебя ничего такого. Это было бы нечестно. По отношению к тебе и не только… глупо звучит, но не знаю, как еще сказать, я… — Облизал губы, вдохнул и произнес на выдохе: — Я очень рад, что ты здесь. Хотя, честно говоря, предпочел бы, чтобы ты и многие другие были сейчас там, где безопасно. Лаванда сглотнула слюну, чувствуя, как понимание сути обрушивается на нее с новой, уже испытанной, и все же немного другой, силой. Более тяжелой. Бьющей по больному месту. Все гораздо серьезнее, чем она думала. — Малфой. Взгляд застыл, как и он сам, глядя в одну точку. Отяжелел, как тяжелеют кости под гнетом прожитых лет и под их тяжестью сгибается к земле спина и все тело словно врастает в землю. Моргнул и сделал вдох. Да. Черт возьми, да. Да. — Вы с ней… «Ну, какое твое дело? Даже если так, тебе-то что?! Кто ты такая?». Но слово — не птица. Не птица… Медленно наклоняет голову и поднимает плечи, сидя все в той же позе, опираясь ладонями в колени. Задумчиво и мрачно. Облизывает губы. — Я вечно лезу не в свои дела. — Да нет, — усмехнулся тихо и даже попытался улыбнуться, но вышло криво и болезненно. Может быть, оттого, что его лицо было сплошь в синяках. Может, оттого, что даже разговоры о ней причиняют ему боль. — Я сам не знаю, как это правильно назвать. То, что происходит. — Она — Пожирательница смерти. Она сделала выбор. — Нет, — так быстро и так резко, что она растерялась, чувствуя, что все ее предположения, все то, что более-менее укладывалось в голове, разом перерубили на корню. — Не она. — По-твоему, ей эту метку влепили, пока она спала и ни о чем не знала? Так резко посмотрел, что вздрогнула. Так пронзительно и холодно, что захотелось проглотить свой сарказм, подавиться его горечью. Отвернуться, чтобы больше не видеть. Она и сама замечала, как Малфой вела себя в последнее время. По-прежнему закатывала рукава рубашки, выставляя то, что прятала весь прошлый год. Ходила так, словно на значке на одежде было написано не «Староста школы», а «Королева школы». Что-то было не так, как и в прошлом году. Она гораздо меньше высовывалась. Многие связывали это с тем, что там, за пределами школы, у Малфой были дела. Серьезные, настоящие, жуткие дела, которые она теперь, пока что, совмещала со школой. Очевидно, Малфой, будучи семнадцатилетней школьницей, старостой, убивала магглов и магглорожденных наравне со взрослыми. Все это, конечно же, сказывалось на ней примерно так, как грехи Дориана Грея сказывались на его заколдованном портрете. — Даже если так, она вряд ли в этом признается. Нервно усмехнулся и кивнул, глядя в камин. Не признается. Не станет отчитываться перед кем бы то ни было, кроме своего любимого директора Снейпа, с которым у нее, по слухам, тайный роман еще с прошлого года. Кроме того, чье клеймо она носит. — Я думаю… — говорит, осознавая, что снова лезет, но вместе с тем чувствуя — должна. — Если бы ты был ей дорог по-настоящему, она бы была сейчас здесь. Рядом. С тобой. Сказала и пожалела сразу, как только лицо напротив исказилось неестественной, горькой, больной усмешкой. «Дура… зачем? Зачем?!» — При чем здесь я, Лаванда? У нее есть семья. Родители. Маленький брат. Оказаться здесь означает предать их. — Но то, что она делает… — сказала, чтобы что-то сказать. Хоть как-то оправдаться. — Разве это не хуже? — Чем предательство? — лучше бы не смотрел, Господи, лучше бы не… — На чью сторону она может встать, оказавшись здесь? На мою? Гарри? Дамблдора? Магглов? За кого ей бороться против своей семьи? Умирать — за кого? — За кого мы умрем? — говорит громче, чувствуя, что злится. Чувствуя, что говорит о том, что осознавала крохотной частью разума, но боялась произнести даже наедине с собой. Особенно наедине с собой. Они все погибнут. Все до единого. Они не воины. Они — дети. — По-твоему, лучше жить и убивать магглов? Почему ты оправдываешь такие вещи, притом, что призываешь бороться с ними? Я не понимаю! — Смерть — не самое худшее, что может произойти, — ответил он почти шепотом, глядя в огонь, не обращая внимания на то, что в ее голосе уже слышались слезливые ноты. Она не понимала. Она хотела, чтобы он объяснил. «Ты ведь это умеешь, Нев. Ты умеешь объяснять так, что даже Крэбб с Гойлом поняли бы, если бы хоть немного прислушались!» Но он ответил не как школьник, не как лидер Отряда. Ответил как человек, знающий, что это, «самое худшее». Этого она не могла вынести. Не потому, что не понимала. Как раз, наоборот. Это было слишком. Какая-то часть разума надеялась, что он ее остановит, но другие части, все остальные, в унисон кричали — нет, этого не будет. Лаванда оказалась в своей постели, и только там смогла дать волю слезам. Она хотела вернуться, извиниться, обнять, не спрашивая согласия, но не могла. Слезы душили так, что, казалось, задушат своим потоком. Соленые. Горячие. Еще пара минут, и она захлебнется. Невилл не хотел, чтобы с Малфой случилось это. Он боялся за нее. Тот-Кого-Нельзя-Называть предлагал ее семье власть. Он, Невилл Лонгботтом, не мог предложить ничего, кроме войны и гибели за идеалы, которые она и ее семья не принимали, и потому смирился с тем, что Малфой не встанет на его сторону. Теперь уже точно никогда. «Она не любит его! Не любит! Если бы любила, была бы здесь! Она любит только себя! А он любит ее, несмотря ни на что! А я… я люблю его. Я люблю. Я погибну. Пусть со мной это случится, пусть! Я хочу погибнуть в этой чертовой войне, и я погибну, я за этим пришла сюда! Пришла за ним! Мы все! Мы пришли за СМЕРТЬЮ!..» Она поняла, осознала — накликала беду, накричала, призвала неосознанно — когда смерть пришла за ней. Парализовала мышцы, выхолостила сознание от всего, что могло сойти за мысль, сигнал, побуждение к действию. Смерть говорила хриплым басом, но она не разбирала слов. Смерть гипнотизировала. Она пахла так, что слезы выступали на глазах от этого запаха. От него хотелось убежать куда угодно, даже на тот свет. Лаванда знала, кто это. Она узнала это лицо, но забыла имя, как забыла все имена, включая собственное. От страха. От ступора, который овладел ею окончательно, когда он приблизился и сшиб с ног, затмил, задушил, закрыл. Это была боль, к которой она не была готова. То самое, о чем он говорил. Хуже смерти. Боль. Запах. Это все, что она могла вспомнить. Но она знала — было что-то еще. То, над чем обливиэйтеры поработали с ювелирной точностью. То, чего она не могла вспомнить даже в полнолуние, когда память тела обретала такую силу, словно это произошло совсем недавно. Происходило каждый раз, как первый. Вот только… Что случилось? Ради Бога, что со мной случилось? … она не должна была это знать. Все, что убрали из ее памяти, убрали не потому, что это не было важно. Это было то самое. Правда обо всем, что происходит внутри нее. Правда о ее мировосприятии. Причина всего. Имя — когда-то давно было имя, человеческое, которое мало кто помнил, предпочитая думать, что он родился чудовищем — которое до сих пор мелькало в заголовках старых газет. Лицо, грубое, мужское, застывшее на грани двух ипостасей — звериной и человеческой — которое видела на старых снимках. Из года в год, то чаще, то реже. Глядя на него, Лаванда чувствовала неприятный озноб, после которого шрамы на месте вырванной ключицы, обломок кости, оставшийся в грудине, оторванная мочка уха и горизонтальный косой след когтей, глубокий, чуть ниже уровня пупка, словно оживали и говорили с ней скрипучим болезненным языком поврежденных нервов и сухожилий. И от этого становилось плохо. Почти физически. Знала, осознавала — с этим существом («…отрубил башку, но не с первого удара, а как палач, тремя или четырьмя…») связаны не только ее увечья. Было что-то — картины, ощущения, — что запомнило ее тело, но это исчезло из памяти. Она не винила родителей просто потому, что если — гипотетически — дело касалось бы Фрэнсис, они с Невиллом, скорее всего, поступили бы точно так же. Временами, стоя одинокой тенью в толпе на платформе девять и три четверти, тенью в длинном шифоновом платье или пальто с высоким воротом, чувствуя, как длинные волосы треплет теплый или морозный ветер, глядя, как сквозь стекло машет знакомая ладонь, детская пухлая ладошка с серебряным кольцом с хризолитом на указательном пальце правой руки, ладонь девочки-подростка, обхватывающая поручень, прежде чем ее хозяйка исчезнет в вагоне уходящего экспресса или же спрыгнет на платформу в окружении похожих и непохожих лиц, поправит кофту и заправит за ухо каштановый локон… временами она думала. Я не смогу рассказать тебе однажды кое-что важное. О том, что, возможно, первым мужчиной в моей жизни был тот, кем до сих пор пугают детей. Наверняка. Скорее всего, это так, Фрэн. Только я боюсь, что не смогу тебе об этом рассказать. Фрэн Лонгботтом, которая в детстве коллекционировала вкладыши с изображением папы, не знала, за что семнадцатилетний мальчик, лидер отряда школьников, мальчик, который несколько лет спустя стал ее отцом, убил легендарное чудовище оружием легендарного мага древности. Даже я не знаю этого до сих пор, Фрэн. Серьезно. Я не знаю, что именно видел твой папа. Знаю только, что скорее всего мне не стерли бы воспоминания, если бы были уверены, что я смогу жить с ними.