Месть

POV Тилль       Я уже давно потерял счёт дням и часам. Сколько я сижу здесь, в этом тёмном сарае, где единственный источник света и связи с миром, через который я вижу, как день сменяется на ночь — замызганное окно? Ломка скручивает суставы, заставляя извиваться в верёвках, больно впивающихся в тело. В который раз пытаюсь кричать, хотя помню, что ничего не смогу извлечь из сожженных кислотой связок. Раскрываю рот, напрягаюсь, что верёвки ещё крепче натягиваются, но получается только шипеть.       Мой мучитель тут же появляется в двери, бесшумно подходя к столу, из-за которого выпускает меня только на ночь. Иногда мне кажется, что Кристиан научился слышать каждый мой вздох, и это пугает. Я снова начинаю шипеть, ерзая на табуретке — она уже слишком мала для меня. Но Кристиан не слышит, что я нуждаюсь в пище, которая одна может послужить избавлением от боли, грызущей и ломящей.       На его лице чёрные очки — Кристиан не хочет, чтобы я видел его глаза. Но я знаю, что они злые и полные мести. Всё это бесконечное время он мстит, и я не могу понять — что же я сделал такого, чем заслужил такую муку? Лишив меня голоса, он, вероятно, думал, что лишил меня и способности мыслить. Но я всё ещё думаю, думаю, пока не наступает время ломки или сна. Но даже ночью я не всегда сплю, вспоминая время, когда в моей жизни ещё не было этого вечно чёрного ангара.       Но Кристиан и не думал о том, что я могу мыслить. Я стал для него чем-то вроде животного, и он пользовался этим, избивая меня. Я не мог ему ни возразить, ни ударить в ответ, потому что крепкие верёвки скручивают меня, стирая кожу до крови. Кристиан боится меня, раз связывает, но это не утешает. Он достаёт плетку, и без предупреждения обрушивает её мне на спину, перегибаясь через стол. Боль, почти привычная, всё равно оставалась неожиданной, и первые удары немного заглушали тупую боль ломки. Но когда эти два ощущения смешивались, боль становилась невыносимой, и только она могла заставить меня исторгнуть те звуки, которые можно было назвать почти криком.Он бьёт с остервенением, но без наслаждения, присущего садисту. Избивая меня, Кристиан просто вымещает накопившуюся злобу к окружающим, но никак не ненависть ко мне. Пора его мести давно кончилась, а бичевание превратилось в ритуал привычный и почти приятный. Для него я — жилетка, в которую можно поплакать, но только вот таким специфическим способом. Я уже давно не могу сопротивляться, и мне остаётся только шипеть, когда плетка задевает ещё не зажившие шрамы. Кристиан исполосовал меня вдоль и поперёк за всё это время, и я знаю, что на мне нет ни одного живого места, хотя не могу рассмотреть себя.       Он тяжело дышит, и длинные губы сжимаются на тёмно-желтом лице в узкую белую линию. Мягкая линия челюсти становится напряженной и тяжёлой, и на лбу под мокрыми чёрными волосами вздуваются вены. Я чувствую, что он уже устал бить меня, устал коротать со мной дни в этом ангаре, устал неумело издеваться, и давно бы мог прекратить это всё, но что-то держит нас вместе. Ненависть друг к другу может сплотить, так же, как и большая любовь, поэтому Кристиан и не бросает меня, хотя я вижу, как его начинает трясти от одного моего вида. Но я не ненавижу его. Несмотря на то, что он издевается надо мной с педантичным упорством, у меня не возникает желания мстить. Мне только хочется спросить — за что он так со мной? Но у меня нет возможности говорить, поэтому я только молчу, стараясь смотреть ему только в глаза.       Он хрипло выдыхает, опуская ослабевшие руки, и тяжело дышит, прежде чем со всей возможной нежностью начать обрабатывать старые и новые шрамы, ещё сочащиеся. Он заботливо протирает каждую полосу, оставшуюся от плетки, пока свежую рану не насчёт пощипывать от перекиси, и невесомые прикосновения чутких пальцев для меня единственная радость в том существовании, которое и жизнью назвать нельзя. И в эти моменты меня не покидает ощущение, что Кристиан тоже не ненавидит меня. Потому что только любящий может так нежно ухаживать. Если бы это была настоящая ненависть, он бы оставил меня истекать кровью, а не пытался поддержать жизнь, от которой мне хотелось избавиться. Но я не могу насладиться этой нежностью, потому что боль от ломки становится ещё сильнее, и я трепыхаюсь, не в силах пошевелить конечностями — так они стали тяжелы. Боль ослабнет, если Кристиан даст мне поесть, но он никогда не отступает от заведенного режима — сначала экзекуция, потом лечение, и только в конце еда, которая заглушает боль, но не приносит отдохновения.       Он знает, чего я хочу, но не сразу ставит на стол заветную тарелку с макаронами. Но они выглядят так отвратительно, что желание есть пропадает, и пытаюсь отодвинуть её, хотя запястья связаны тоже. Запах разогретого масла щекочет ноздри, и я сдавленно кашляю, пытаясь подавить тошноту. Ему нет дела до того, что я чувствую, и он с каменным лицом берёт мертвенно блестящую ложку тонкой рукой. На нём чёрные перчатки, и я жалею, что не заметил, как Кристиан успел их надеть — тогда бы я убедился, что ему действительно противно касаться меня. И от понимания того, какое отвращение он испытывал ко мне, становится ещё больней и обидней. Он видит, что я не хочу есть, но щедрым жестом зачерпывает жёлтых червяков, которые упорно уползают, падая вниз, к своим братьям. Тарелка кажется бездонной, и от этого тошнит ещё сильнее. Кристиан не хочет видеть моего взгляда, который я пытаюсь сделать как можно более жалостливым. И касается моих губ острым краем ложки, от чего я открываю рот, хотя совсем этого не хочу. Макароны такие склизкие и противные, что мне с трудом удаётся побороть рвотный рефлекс, хотя я мог этого и не делать.       Он действует упорно, о, Кристиан всегда был упрям, но если раньше это упрямство очаровывало, то теперь я от него умирал. И это было вовсе не очаровательно. И он всё-таки заставляет меня взять в рот несколько макаронин. Остальные всё равно вылезают наружу, как Кристиан ни старается запихнуть их обратно. И я краснею, понимая, как отвратительно выгляжу. И в который раз задаюсь вопросом — почему ему нужно было убивать меня именно так, чтобы содрогаться от омерзения при одном моём виде? Но ответа на этот вопрос я уже никогда не узнаю, потому что Кристиан, устав от бесплодной кормежки, хватает меня за волосы не с самыми добрыми намерениями. И я не сопротивляюсь, когда он давит мне на затылок, заставляя уткнуться лицом в тарелку. Потому что хочу смерти — пусть даже такой глупой и позорной. И Кристиан тоже устал от мести, приносившей уже не удовольствие, а мучение. Я инстинктивно пытаюсь дышать, хотя мягкие, скользкие, тёплые макароны лезут в нос и рот. Почему я должен дышать, ведь можно обойтись и без этого? Воздуха становится всё меньше и меньше, и я бы хотел поднять голову, чтобы вдохнуть, но Кристиан крепко прижимал меня к тарелке — я раньше не замечал в нём такой силы.       Наконец-то всё это кончится…       Кажется, в мозгу от недостатка воздуха что-то спазмировалось, и я умер, не успев подумать о том, что на самом деле не особенно хотел окончания того, что считал мукой.       Несколько минут спустя я понял, что не умер — разве может умерший прекрасно видеть и слышать происходящее? Странно было только то, что я ничего не мог осязать и ощущать — от моего прежнего тела остался только мозг, сердце покоилось в мертвой страшной оболочке, которую я наблюдал перед собой. Сейчас я впервые мог рассмотреть себя со стороны, но увиденное не вызвало во мне вообще ничего — ни содрогания, ни отвращения, ни даже легкого удивления. Со смертью сердца я потерял возможность чувствовать то, что было подвластно обычному человеку. Я стал привидением, и это оказалось совсем не то, чего я ожидал от бессмертия.       Повиснув за широкой спиной трупа (теперь я весил слишком мало, чтобы земля могла меня притянуть), я увидел ошарашенное, перепуганное лицо Кристиана, который, с отвращением стянул перчатки и бросился вон, запирая дверь с таким видом, как будто действительно видел меня и боялся, что я погонюсь за ним. Но мне было совсем неинтересно преследовать человека. пусть даже и бывшего моим убийцей. С наступлением смерти у меня уже не было потребности чего-то хотеть, но и желания коротать вечность с уткнувшимся в тарелку макарон телом тоже не наблюдалось желания. Поэтому я последовал за Кристианом.       Я узнавал место, куда он привез меня, до полусмерти пьяного, много солнц и лун назад. Только, помнится, тогда было лето, а сейчас я видел полуобнаженные деревья и стеклянный прозрачный воздух, какой бывает только в это время года. Но мой убийца не обращал внимания на печальный, и, надо заметить, прелестный вид - он бежал, шумно и хрипло дыша, высоко вскидывая тонкие ноги и пытался не оглядываться. Мне, летевшему за ним, было неведомо то, что он чувствует, когда спотыкается, но продолжает нестись дальше. Раньше мне казалось, что Кристиан совсем легкий, и быстрое передвижение не доставляет ему никаких затруднений. Теперь же, когда я стал во много раз легче него, то понял, какой на самом деле Кристиан нескладный и неуклюжий, как ему неудобно в этом неладно скроенном теле. Но было ни смешно, ни трогательно наблюдать за ним - я всё не мог привыкнуть, что больше не имею чувств, и думал, что бы чувствовал, если бы был человеком. Однако это были бесплодные попытки, но я продолжал плыть дальше, думая, что это забавно - ничего не чувствовать. Ни боли, ни страха, ни усталости, ни любви. Но на апатию это не было похоже. Это было больше похоже на то спокойствие и огромное чувство облегчения, какое можно увидеть на лице покойника. Возможно, каждого человека после смерти ждет такая участь - летать, наблюдая за скорбящими близкими, и не понимать, почему они плачут. Грустная и скучная участь, на самом-то деле. Пусть я и не верил в религиозные мифы, но сказки о аде и рае показались мне в этот момент весьма интересными. Жариться на сковороде хотя бы интереснее, чем вот так болтаться в пустоте, не зная, куда приткнуться. И при этом не иметь никаких чувств. Вообще никаких, зато имея возможность думать. Очень много думать, пока мозги не лопнут, но и мозгов не было в голове, состоящей из непонятной прозрачной субстанции.       Последний раз я видел своих друзей после смерти, когда Кристиан ворвался в дом Рихарда, у кого мы чаще всего собирались. Размахивая длинными руками, Лоренц с выражением фальшивого (а может быть, и настоящего) ужаса, быстро и взволнованно говорил что-то, но мне было неинтересно его слушать. Он городил ерунду, рассказывая совсем не то, что было на самом деле, а четверо гансов слушали Кристиана, разинув рты, и это выглядело даже немного смешно, если не было бы так грустно. Они плакали, уткнувшись друг в друга, и мне почему-то захотелось присоединиться к ним, чтобы оплакать человека, с которым я не чувствовал никакого сродства. Хотя это говорили остатки человеческих чувств и морали - пройдет совсем немного времени, и я уже ничего не буду чувствовать, и с равнодушием глядеть на зарыданные лица.       Потом я видел свои похороны, где убедился, что слезы четырех гансов при известии о моей смерти тоже были фальшивыми. И было больно видеть озлобленную драку тех, кого я считал своими лучшими друзьями. Я видел свою мать, которая рыдала, вцепившись в бортики черного ящика, где лежало мое тело, изуродованное и страшное, в то время как я был совсем рядом, но не мог её утешить. Но горше всего мне было видеть Кристиана, который единственный по-настоящему скорбел. Всё торжество я не отходил от него, и моё незримое присутствие заставляло его содрогаться. Я не знал, о чем он думает, и в эту минуту мне больше всего хотелось научиться читать чужие мысли. Потому что глядеть на то, как он мучается, оказавшись наедине с полной макарон тарелкой, было невозможно. Мне хотелось, действительно хотелось утешить и защитить его, несмотря, что он был моим убийцей. Моя душа не хотела мстить, она хотела покоя. А покой возможен только тогда, когда спокойны все вокруг. Соответственно, чтобы навсегда успокоить себя и заодно не мучить Кристиана, нужно было его убить. Но разве может призрак убить? Я прожил в новом обличии слишком мало, чтобы знать все его возможности. Но что-то подсказывало: я умею пугать до смерти, и именно это могло пригодиться. И потому присоединился к Кристиану, который не захотел дождаться окончания церемонии и уехал вместе с мужчиной очень эксцентричной внешности. Его я узнал не сразу, но потом вспомнил и успокоился - Брайан никогда не лез не в свои дела, и, когда я устроился на заднем сиденье его машины, то не слышал, чтобы Мэнсон что-то спрашивал у Кристиана, который выглядел настолько измученным, что хотелось его пожалеть. Месть истощила и изуродовала его, сорвав со щёк румянец и белизну с кожи. И хотя сейчас он был ещё более некрасив, чем обычно, я почему-то испытал невероятное желание прижаться к нему, успокоить, простить даже. И это было самое сильное желание, что я испытывал за последнее время. Брайан открыл окно, и порыв резкого осеннего ветра вытянул меня из окна, забросив в городской парк. Я хотел немедленно вернуться в машину или хотя бы следить за ней с воздуха, но новое тело ещё не слишком хорошо повиновалось мне, чтобы вынести в нужное место. До вечера я болтался в парке, пугая детей, которые при виде меня вскрикивали и начинали плакать, вгоняя родителей в недоумение. Только одна девочка приветливо улыбнулась мне, отвернувшись от матери, и то была маленькая дочь Рихарда, которую не взяли на похороны по понятным причинам. Я жалко улыбнулся ей в ответ, впервые за свою посмертную жизнь увидев жест, не продиктованный обычаями - живое и непосредственное чувство этой малютки слишком тронуло меня, и по направлению к дому Брайана я направился со свежими силами. Вряд ли Кристиан пригласил бы его к себе домой, да и для похода в бар повод был совсем неподходящий. Я давно не был в этом доме, но узнал его сразу, по обилию острых шпилей - обитель Мэнсона была маленьким готическим пятном в нашем городе и больше напоминала место съёмок для ужастика. Я усмехнулся, понимая, что происходящее дальше будет самым настоящим ужастиком, и поднялся к окнам второго этажа. Я ещё не знал, что привидения могут просачиваться сквозь стены, поэтому забрался в дом через форточку на втором этаже. Взгляд, привыкший к темноте, легко различил очертания спальни и свернувшуюся в корзинке белую кошку, которая лишь пискнула во сне, почувствовав моё появление - странно, раньше я думал, что кошки способны видеть всякую нечисть. Но Лили мирно спала, уткнув в лапы розовый нос. Брайана в комнате не было - вероятно, я попал в гостевую. Но то, что хозяин дома спал, почему-то не оставляло сомнений. Не спал лишь Кристиан - он лежал с широко раскрытыми глазами, раскинувшись на неразобранной кровати, одетый и готовый вот-вот убежать. Я видел, как мертвенно поблескивали в холодной темноте стеклышки его очков, но и глаза за линзами тоже казались стеклянными. Он громко сглотнул, почувствовав моё присутствие, и я увидел, как дернулся кадык на длинной шее. Кристиан повернул голову, глядя в окно, куда-то за мою спину. Медленно перевёл взгляд и, замерев, уставился на меня. Я понимал, что ему страшно, но мне самому эта ситуация не внушала ужаса, потому что я был тем, кто создаёт страх и является его виновником. Кристиан подполз к изголовью, беспорядочно загребая ногами, отчего покрывало смялось. - Крис, - я подлетел к нему и коснулся его щеки пальцами, ставшими действительно невесомыми. Он глубоко вдохнул, издавая странные булькающие звуки, должные означать панику, и мне было совестно от того, что я вызываю у него страх. - Ты боишься меня? - решительно спросил я, понимая, что вполне хорошо слышу свой голос. Но было непонятно, слышит ли его Кристиан. - А как ещё я могу относиться к тому, кого я убил собственными руками и кто, восстав из мёртвых, сейчас говорит со мной? - глухо, не своим голосом ответил он вопросом, и я понял, что физическое тело Кристиана уже умерло, а со мной разговаривает его душа - такое же мутное белое облако, каким стал я. - Я пришёл, чтобы простить тебя, - признаваться было тяжело, но по правде сказать, я не знал цели, с которой пришёл. И потому тяжело было видеть его полный бесконечного укора взгляд. - Простить? Меня? Твоего убийцу, который вдобавок разделался с тобой таким изуверским способом?! - воскликнул он, прижимаясь к самому изголовью, и мне было страшно наблюдать судороги мёртвого уже тела, из которого не выбралась душа, заставлявшая его открывать рот. - Да, простить тебя, Крис, - я оставался на своём месте, чтобы не пугать его. - Потому что я любил тебя, даже тогда, когда ты издевался надо мной, желая отомщения. И если я прощу тебя, то обрету покой. Потому что болтаться между двумя мирами - не самая завидная участь. - Вот как, любил даже, - Кристиан хрипло и недоверчиво рассмеялся. - А когда ты хотел сожрать меня и зарезать, тоже любил? - произнёс он уже со злым напором. Его вопрос вогнал меня в растерянность, и я долго висел, глядя на вопрошающее и злое лицо Флаке, который всё ещё был переполнен своей местью и продолжал меня ненавидеть. - А какое значение это имеет сейчас, когда мы оба мертвы? - я постарался сказать это мягко, но получилось почти равнодушно. - Разве нам не должно быть всё равно? Кристиан поперхнулся, и его ноги свело судорогой. Из распахнутого в беззвучном крике рта выплыло маленькое белое облачко, постепенно разраставшееся в нечто узкое и длинное, и через некоторое время я узнал в этом облаке Флаке - такого же, каким он был перед смертью, только без очков. И лицо, не защищённое стёклами, показалось мне приятным и ласковым. - Да, теперь точно всё равно, - с грустью улыбнулся он и развёл руками, пытаясь привыкнуть к новому телу. Я не слышал его голоса, но слова Кристиана прозвучали у меня в голове - значит, приведения могут передавать друг другу свои мысли, и это было совсем ново и забавно. - Раз всё равно, тогда полетели? - несколько по-детски спросил я, протягивая Кристиану руку. - А куда? В рай? - последнее прозвучало насмешливо, но я слышал любопытство в его голосе, и это успокаивало. - Не знаю. Просто посмотрим на мир - мы же раньше видели его только если из иллюминатора самолёта. - Давай, - я почувствовал, как прозрачные пальцы обхватили мою руку, и такая близость понравилась мне больше, чем та, которой я желал в день, когда Кристиан отвёз меня в лес, собираясь осуществить свою месть. Месть, которая сблизила нас больше, чем самая крепкая любовь.