Маше семь, когда в её мир впервые взрываются краски. Её мир прекрасен и ярок, в нем столько безумных и удивительных цветов! И родители, желающие видеть дочь играющей на фортепиано, сталкиваются с первым отпором: она хочет рисовать, и музыка совсем её не интересует.
Маше четырнадцать, когда она все-таки заканчивает проклятую музыкалку и выбрасывает аттестат с глаз подальше. Зарисовки становятся полноценными работами, и мать постоянно ругает за яркие пятна, усыпающие руки и дорогую одежду, грозится выкинуть альбомы и кисти. В мыслях — мечты о побеге из дома и общага при академии искусств, и старательная учёба примиряет семью с горячим увлечением. Никто ещё не знает, что в местном медицинском никогда не будет студентки с именем Власова Мария.
Маше почти шестнадцать, и она едва успевает отпраздновать свой выпускной из девятого класса, как в тот же день умирает в пожаре. Юки то ли двадцать один, то ли двадцать четыре, в любом случае, она совсем не готова к смерти своего пусть и номинального, но мужа, друга и отца чудесного ребёнка.
Вместе с тем, как блекнут лазурные глаза, блекнет и окружающий мир, становясь монохромным. Чёрные раны костистых ветвей на светлой бумаге выходят из-под кисти. Рука чуть дрожит.
Сможешь, красавица, руку ведущую отдать? А жизнь, если потребуется?
Крик рвёт её изнутри. На первый вопрос ответ должен быть простым, намного проще, чем у других. Сложно существовать без глаз, трудно выжить без ног одиноким женщинам с детьми. Она же почти аристократкой живёт, да и рисовать можно переучиться, училась ведь уже заново однажды. А жизнь и вовсе изначально чужая, взятая взаймы.
— Сестрёнка? — глазами Киджи, совсем недавно переставшего звать её мамой, смотрит чистое, безграничное небо, способное понять и принять всё.
Он не будет винить. Никогда, даже краем мысли не будет.
— Что такое?
— Ты плачешь.
Слёзы стекают по щекам и по носу, не отговориться простым «неправда».
Маленький мудрый Киджа прижимается близко-близко и замечает:
— Отец тоже.
А ей в лицо улыбался, зараза. Все хорошо, ну конечно! Замечательно ему умирается! Хотя не ей говорить о подобном, не ей…
— Это из-за меня? — невнятный шёпот в плечо. Киджа сильный, очень сильный, но яд несуществующей вины разъедает его.
— Нет! Ты ничего не сделал. Просто иногда так получается, что никто не виноват.
«Ой ли? — скалиться циничная часть. — Неужто ничьей вины здесь нет?»
Маша давит неуместный всхлип, гладит белоснежные волосы.
Любовь… Не любовь, но нежная, необъяснимая привязанность зародилась не сразу. Бунтующий подросток, считающий, что знает лучше других, как надо жить, не видел ничего вокруг. Не видел снисходительности мудрой ба, позволяющей считать себя главной, не видел терпения Куана, смирения друзей. Они позволяли ей цепляться за иллюзию простого и понятного мира, где существует лишь чёрное и белое. Маше не приходилось выживать, зато находилось время доказывать людям, насколько неправильно они живут. Таких жизнь ломает с особой жестокостью.
Молодая, цветущая, теперь она чувствует себя бесконечно старой. Её вырвали из беззаботного детства без перехода, кинули глупого ребёнка посреди озера и наказали плыть. Не умеешь — учись, не можешь — прости, скидок здесь не будет. Не когда люди умирают от принесенной извне болезни и в любой момент это может затронуть твоих близких. Не когда кто-то из близких
уже обречён совсем иной болезнью…
Грудь зажимают невидимые тиски, и новый крик глохнет в них. Липкий страх перекрывает воздух. Огня, окружавшего её перед смертью, Маша не боялась никогда. Не огонь ведь её убил.
Её убило удушье.
— Сестрёнка? Мари, Ма! — Киджа панически цепляется за мелко трясущиеся руки. — Пожалуйста, только не умирай…
«Не умирай» — как пощечина. Ответный хриплый полувсхлип звучит безумно жалко.
— Я не умру, Киджа. Кто-кто, а я точно не умру.
Какая досада.
***
— Как ты?
Вопрос глупый, формальный. Маша знает, но ничего поделать с собой не может. Что ей ещё спросить?
— Сегодня я наконец-то увидел небо, — он издаёт глухой смешок и кивает на огромное полотно над своей головой. Маша рисовала его очень долго, собирала по кусочку ценную ткань и выводила нужные оттенки. Хотела подарить ещё тогда, когда впервые осознала скоротечность времени. Теперь же у Куана почти нет сил, чтобы выходить наружу, и это искусственное небо — единственное, чем он может полюбоваться.
Он ещё больше осунулся, словно иссох, и от красивого, статного мужчины не осталось и следа. Потускневшие, когда-то совершенно волшебные волосы лишь прибавляли ему возраста.
Зачем её отправили сюда, если изменить что-либо она не способна? Не способна даже любви подарить, искренней, честной и равной — в какой оба Хакурю безумно нуждались. Так для чего это всё?
— Ты же знаешь что можешь не сдерживать слезы? — встряхнулась Маша, принимая нарочито строгий вид. Куан моргнул недоуменно, но, заглянув ей в глаза, невыносимо тоскливо улыбнулся истрескавшимися губами.
— То же самое и я могу тебе сказать.
Он медленно протягивает правую,
полностью человеческую руку, чтобы убрать упавшую на лицо прядь и просит:
— Пожалуйста, позови Киджу и бабулю.
Внутри Маши все разом ломается. Она как наяву слышит не прозвучавшее:
«Я хочу попрощаться».
***
Зено, отошедший от деревни уже на далёкое расстояние, обернулся и прислушался к тому, что шептала ему драконья кровь.
В мире снова существовал лишь один Хакурю.
