All this daily stuff

Расскажи нам о моментах, когда Аомине действительно пугал тебя своим поведением, словами, решениями или чем-то еще. Момои наивно полагала, что знает своего друга детства достаточно хорошо, чтобы не удивиться ничему и все, что вытворит Аомине, принять. Да, страшно ленивый, и чтобы Дайки занялся чем-то, следовало или придумать сильный мотиватор, которого обычно хватало только на один раз, или разжечь в нем настоящий интерес, дух соревновательности. Да, агрессивный и вспыльчивый. Эгоистичный. И что? Момои и за собой знала огромное количество подобных грешков, которые не спешила скрывать от Аомине, и парень в ответ тоже как-то не пытался… Вот и выходила у них странная потребительская искренность, которая всех устраивала. Иногда, конечно, проскакивало. Дайки смотрел холодно и зло, так, что в его глазах разверзались настоящие бездны; рот тогда кривился в отвратительном высокомерном подобии улыбки, плечи подбирались, как перед рывком. Сацуки это страшно пугало, и она старалась по возможности не допускать ситуаций, в которых Дай-чан реагировал бы подобным образом, осечки все равно случались. Наглый сокомандник, навязчивый обожатель с признаниями, на самом деле, почти что угодно при определенном стечении обстоятельств. Когда Аомине темнел, буквально выцветая всем существом, и резко, без замаха бил, просто потому что мог, даже если и случалось это — по пальцам пересчитать — у Момои перехватывало дыхание. Иногда Дайки, даже без всякой злобы мог сказать что-нибудь такое, что у Сацуки холодело в животе, мертвенный комок разрастался до размеров внутренней вселенной, селился в голове и не выходил еще долгие пару недель, пока Момои пыталась казаться беззаботной и даже не вспоминающей о скользком инциденте. — Я думал о том, чтобы пойти служить, — заявляет Аомине; по его спокойному лицу не разглядишь, шутит от или нет, и Сацуки медленно кладет палочки на стол, вцепляясь в чашку. — Вот как, Аомине-кун? — благожелательно интересуется папа, пока мама неслышно ахает и качает головой. — Уже думал где, если не секрет? — Мало ли на свете мест, — пожимает плечами парень, а потом вперивает взгляд прямо в Момои. Та в панике думает о том, что произошло, анализирует последние дни, недели… ответ приходит быстро и неумолимо захватывает все сознание, так что чашка почти падает на стол, расплескивая чай. Парень, приглашающий на свидание, не самый приятный тип; попытка Сацуки вежливо отказать, появление Дайки. Дальше ни о какой вежливости не идет и речи — парень остается с гипотетически разбитым сердцем и фактически разбитым носом, а Момои до самого вечера ворчит про то, что нельзя быть таким агрессивным, и что любую ситуацию можно разрешить словами… Это ответ: «если я агрессивный, то и место мое среди агрессивных. Оставайся среди прилизанных порядочных идиотов». От волнения и интуитивного страха (а что, если правда, если уедет и никогда больше не вернется, если вернётся чужим и далёким, потерянным навсегда?) подводит лёгкие, в которые кислород поступает, но не обрабатывается там. Сацуки смотрит внимательно, старается, по крайней мере, но не может понять, была ли это шутка и насколько Дай-чан серьезен. Это пугает. Эта неопределенность пугает больше всего, больше вспышек агрессии, несдержанного нрава — подумаешь! Вечером, когда Аомине уже ушел, так ничего и не сказав, не пояснив, только прохладно попрощавшись, Момои лежит, опустошенная внутренними сомнениями, глядя в потолок, и с трепетом думает о том, что на самом-то деле не может указывать Дайки на то, как жить. Почему-то вопрос о том, что обычно сам Амине значимо вторгается в жизнь Сацуки не встает. Момои моргает и решает куда-нибудь уехать — как можно дальше и надолго, до самого начала учебного года. Может быть, стоит оставить телефон в городе, чтобы иметь возможность все обдумать, взвесить, успокоиться и разобраться в себе, а главное — забыть, каким ужасающим может быть спокойное равнодушное лицо лучшего друга.