Обернись

Бросать Торонто было жаль. Величественные небоскребы, оживленные улицы, зеленые пятна, качающие на ветру своими тонкими ветвями. Высокое небо, приятный климат и почти что морской ветер, доносящийся с юга. Великое озеро Онтарио обнимало великий город подобно единственному ребенку, лаская синей водой и свежими туманами, бархатными и легкими, свежими и удушающими одновременно. В самом большом городе Канады жизнь кипела с утра до вечера, милостиво позволяя любоваться собой с открытым ртом. Маркус был художником, тем самым, который всегда носит с собой блокнот и несколько карандашей разной мягкости. Тем самым, который всегда с замиранием сердца следит за закатом, за полетом птицы, за движением, за светом, за мягкими перекатами ткани, воды, листвы, да за чем угодно. Тем самым, который в компании скорее промолчит, а если и откроет рот, то только затем, чтобы подметить красивое освещение или гармонично легшие складки платья какой-то из дам. Поэтому компании предпочитали кого-то более яркого и шумного, а Маркус предпочитал отражение высоток в рыжей от заката воде, запах красок в отцовской мастерской, предпочитал лишь одну усталую, но искреннюю улыбку тысяче фальшивых, и так было с самого детства. А теперь они уезжали. Бросали пульсирующее сердце Канады только из-за того, что какие-то влиятельные люди предложили отцу сотрудничество. Карл рисовал, рисовал много и красиво, вкладывая в холсты всю душу и любовь к своему делу. Когда Маркус был маленьким, он часто бегал в мастерскую и срывал чехлы с незаконченных полотен, с восторгом наблюдая за свободными мазками. Каждый раз, когда Манфред старший ловил его на этом, он лишь трепал мальчика по плечу и обещал, что тот обязательно сможет так же и даже лучше. Сейчас юноша вооружился блокнотом и карандашом, перенося на бумагу всё, что видит. Поначалу попытки были неуверенными и кривыми, но отец всегда ласково указывал на ошибки, подсказывая, как именно их лучше исправить. «Главное — не с точностью повторить действительнось, а привнести в нее крупицу себя, показывая зрителю мир таким, каким видишь его ты», — говорил каждый раз Карл. Маркус запомнил это на всю жизнь. Детройт на первый взгляд не сильно отличался от Торонто: те же небоскребы, тот же мягкий климат, тот же влажный воздух, несущий в себе капельки воды. Города были совсем недалеко друг от друга, оба стояли на озерах. Культурные отличия тоже особо видны не были. Но было здесь, в Америке, что-то не то, что-то, что не позволяло назвать это место домом. В Детройте было на удивление пустынно, будто большая часть населения просто вымерла, растворилась, утонула в синих водах. Это сильно бросалось в глаза, особенно после шумного живого Канадского сердца. Детройт был давно отслужившим органом тела, теперь тихо разлагающимся в стороне. Здесь было как-то грустнее, холоднее что ли (что было глупо, ведь теплый и всегда любимый Торонто был севернее). Они сняли небольшой, но уютный особняк за чертой города, где людей было вообще мало, а тем более машин. Дом был окружен лужайкой и зелеными насаждениями, к крыльцу вела усыпанная гравием и маленькими камешками дорожка. От такси все чемоданы тащил на себе именно Маркус, тогда как Карл уверенной походкой, едва ли не пляшущей, уже взлетал по ступеням к дверям, неся в руках тонкую позолоченную клетку с канарейками. Они скакали по жердочке взад-вперед и тревожно чирикали, будто чуя негостеприимность давно пустовавшего здания. — Видишь, даже твоим птицам не нравится. Твой контракт точно стоил нашего переезда? — недовольно фыркнул тогда юноша, осторожно поднимаясь на крыльцо и стараясь не вставать на особо скрипучие доски. — Да брось, ты завел эту песню, стоило нам на километр отъехать от Торонто. Всё будет хорошо, мы обязательно облагородим эту хижину, — с явной иронией в голосе проговорил в ответ старший, звеня ключом в замочной скважине. Двери распахнулись, и изнутри сразу же запахло пылью и деревом, как пахло в сарае в их доме в Канаде. Маркус поморщился и, глубоко вдохнув и подавив волну ностальгии, шагнул в темноту обширного зала. В глаза, достаточно быстро привыкшие к полумраку, бросилась каменная лестница, щедрым мазком спадающая со второго этажа. Пол тоже был каменным, поверх него лежали старые мягкие ковры, явно поблекшие с течением времени. Вообще все в особняке было большим, будто архитектор проектировал комнаты для великанов. Вырваться оттуда получилось только спустя неделю, которая была наполнена беготней, взмахами тряпок, облаками пыли, внезапными звонками и визитами людей по работе, так что спокойная прогулка с целью изучить район стала настоящим глотком воздуха во всех смыслах. Они поселились на северном берегу озера Сен-Клер, в тихом местечке под названием Гросс Пуэнт, засаженном деревьями и кустарниками. Розовеющие вишни качали листьями на тихом ветру, доносившемся с воды, дубы и клены шелестели и золотились на солнце, делая воздух сладковато-свежим, теплым даже по цвету. По сторонам от ухоженных дорожек росли кусты шиповника, их алые дикие розы так и сочились медовым запахом. По пятнистым теням на асфальте, будто по карте неизведанных земель, пробегали редкие люди в спортивной одежде, ласково улыбались новому соседу и уносились дальше, в рябую темноту под кронами. Свежесть, сладость, какая-то свобода опьяняли юношу, заставляли его поверить в то, что все будет хорошо, что даже хмурый особняк утонет в золотом свете, во вкусных ароматах и глубоких красках, в которые нырнешь не задумываясь. Над головой пронеслись чайки, переливаясь гортанным криком, и Маркус снова вспомнил Торонто с его корабликами и катерами, пристанями и долгими, как любой французский бумажный роман, набережными. Воспоминания кольнули печалью, пустотой где-то под ребрами. Новый город не успел еще занять ее, и дыра в груди тихо ныла, скреблась и болела, желая поскорее исчезнуть. Резко погрустнев, юный Манфред направился на запах воды, еле различимый среди буйства цветов и растений. Дорожка привела его к мощеной набережной, с которой можно было ещё рассмотреть противоположный берег. Здесь было чуть холоднее, чем у дома, и юноша едва заметно поежился, скрещивая руки на груди. Мимо прошёл пожилой мужчина с собакой на поводке, дымя сизой сигаретой. Дым резанул по глазам, и Маркус сощурился, впрочем тут же возвращая вежливое выражение лица. — Простите, мистер, у вас тут нет кого-нибудь пляжа? Или выхода к воде? — обратился он к мужчине, отворачиваясь от озера. — Здесь нету. Если хочешь искупаться, тебе нужно через весь город переться, на Детройт Бич. Там вроде как красиво и ухоженно, все такое. Никогда там не был, — фыркнул тот, смеряя Манфреда младшего долгим нечитаемым взглядом. — Но если так не терпится окунуться, то прыгай хоть отсюда, никто не сдерживает. Удачного дня! — и махнул рукой, направляясь дальше. — Большое спасибо, мистер, — бросил уже в спину Маркус, возвращая задумчивый взгляд на синюю гладь. Если повернуть голову направо (примерно так говорил Карл, когда они выбирались в сам город за какими-то материалами. Он любил устраивать шуточные экскурсии), можно было увидеть дымчатые силуэты небоскребов Детройт-сити, но, сколько ни прислушивайся, гудки машин и голоса людей не услышишь. Гросс Пуэнт был, пожалуй, раем для любителя тишины и покоя, любителя сонной красоты. Но Маркус, привыкший к скорости величайшего города Канады, взирал на всю эту идиллию с грустью. Он научится еще ценить красоту в спокойствии, но это будет потом, спустя время. А сейчас он развернулся, шагая в сторону деревьев. В его сердце горела надежда найти в том далеком шумном центре вдохновение и настоящих друзей. И хотя бы попытаться поискать самое ценное в этой жизни — своего пока скрывающегося соулмейта.

***

Когда Саймону было пять лет, он был самым простым милым мальчиком. Пышная копна белесых волос, живой интерес ко всему его окружающему да блеск в голубых глазах — этот ангел за несколько минут мог покорить любого, с кем заговаривал — будь то ребенок или взрослый. Сбитые коленки, глупые пластыри, мечты о собаке или кошке и книги о динозаврах вперемешку с комиксами про супергероев. Родители смотрели на него со счастьем в глазах — их чадо было идеальным. Когда Саймону исполнилось десять, в его жизни начались два конфликта, оба серьезные и обидные, выбивающие слезы из глаз. Первый был между ним и его одноклассниками. В то время, как они носились с дорогой одеждой, хвастались телефонами, подаренными родителями и показывали фотокарточки, где «Вот, ты только посмотри, здесь я стою на балконе нашей виллы. У нее было два этажа, и вся она была такая большая и белая, что мои глаза аж болели. Родители пообещали, что в следующий раз мы снимем что-то более разноцветное» и где «Здесь мне вручают медаль за первое место в турнире по карате. Вообще, я самый сильный в нашей группе», в это самое время Саймон интересовался совсем другим. Он ходил в кружок танцев, он пытался рисовать, играть на гитаре и все больше затирал свои комиксы, дурацкие и совсем детские. Одноклассники смеялись, называли его чудиком и завидовали втихую, когда он единственный в классе получал хорошую оценку за контрольную. Каждый раз, когда он приходил домой заплаканным, мама ласково обнимала его, целовала в солнечную макушку и говорила не обращать внимания и любить себя таким, какой он есть. — Не важно, что они о тебе думают. Не важно, что они попытаются тебе сделать. Когда-нибудь ты встретишь того самого человека, а до тех пор будь сильным. Ради меня, — именно так говорила она и давала мальчишке стакан с теплым молоком, ласково гладя коленки в синяках. Второй конфликт был с отцом, и тут, пожалуй, все обстояло еще хуже, чем в классе. Генри Холланд был состоятельным бизнесменом, свою семью, впрочем, не балующим. Никто не знал, куда он вкладывал свои финансы, может, в благотворительность, может, в какую-то фирму, рекламу? Были и предположения похуже, но мисс Холланд изо всех сил старалась к ним не прислушиваться. А еще Генри был человеком прямым и непоколебимым, и если он сказал, то все так и будет. И теперь он сказал, что мальчики в возрасте Саймона не танцуют и не читают комиксы, и что его сын должен начинать вникать в азы профессии, чтобы стать достойным преемником дела. И десятилетний мальчишка с отцом за руку ходил по семинарам и лекциями, по форумам и встречам. Десятилетний мальчишка со слезами на глазах смотрел, как большой и сильный Холланд старший выбрасывал книжки с картинками и упаковки с глупыми пластырями, сжигал комиксы. Десятилетний мальчишка со страхом, колючими ветками путающим легкие и сердце, вздрагивал всякий раз, когда к нему обращался отец, давно уже не папа. Поначалу он хотел запретить еще и танцы, считая их за «девчачье занятие», но благодаря череде истерик и бесконечных слез, из кружка Саймон не ушел, а остался там, но только при условии того, что это не будет его основным занятием в жизни. — Запомни, сын, соулмейт не должен стать единственной целью в твоей жизни. В первую очередь ты обеспечиваешь себя, а потом уже ищешь любовь и покой. Вкладывай все усилия в самореализацию и не позволяй никому садиться тебе на шею, будь она хоть сто раз твоей суженой, — говорил Генри и так и поступал. Он был воскресным человеком — объявлялся дома только на выходных, а потом вновь пропадал, иногда звоня сыну и спрашивая об успехах. Мама тогда чувствовала себя совсем одинокой и много плакала, и мальчик обнимал ее трясущиеся плечи, гладил светлые волосы и плакал сам. Он так ее любил. В пятнадцать все ухудшилось. Из ангела Саймон стал трудным подростком, замкнутым и хмурым. Он огородился стеной, прячась от ставших еще более жестокими одноклассников, прячась от нападок отца, вместо его нотаций слушая на полную громкость постмодерн, рок и поп вперемешку. Единственными любимыми у него были мама и танцы. Миссис Холланд плакала еще больше, из-за сына и из-за мужа, и если последнему было плевать, то мальчик поддерживал женщину, обнимая ее всё чаще, баюкая ее голову, объятую ладонями. Он обещал ей, что все будет хорошо, и они, глупые и наивные, в это верили. Верили и, сквозь слезы и обиду, улыбались друг другу, искренне. В танце Саймон мог расслабиться, опустить стену, разрушить ее и вспорхнуть птицой в поднятой пыли, раскрывая крылья навстречу самому себе, лучистому и бесконечно счастливому, по сути пятилетнему мальчишке, покрытому шрамами времени. Он выбрал для себя что-то среднее между балетом и уличными танцами, что умные люди привыкли называть контемпом, каждый день разминаясь, растягивая себя подобно резине и ломая подобно дорогому фарфору. Тренеры говорили о его таланте, мать просто молчала, смаргивая слезинки гордости с длинных ресниц. Отец неодобрительно качал головой, но не вмешивался. Но как-то раз он услышал, как отец разговаривал с мамой, и это под конец добило его негативное отношение к мужчине. — Поверь, если суженым нашего сына окажется мужчина, то я от него точно отрекусь. Мне нужен преемник, а не танцующая девочка в мальчишечьем теле, — сказал он тогда твердо, а ребенок, притаившийся за углом, лишь прикусил губы — да так, что на подбородок упали алые капельки крови — и нахмурился. В двадцать ничего практически не изменились. Разве что мальчик — уже парень — сменил школьную форму на простую одежду, а здание гимназии — на здание университета. Не сложно было догадаться, что он пошел на экономиста, прямо так, как хотел отец. На самом деле, выбор был ясным: делать то, что скажет Холланд старший, лишь бы не лишиться любимого занятия. Еще у парня появилась пара друзей, малочисленных, но верных, готовых принять его со всеми трудностями и тараканами. Благодаря им он вновь смог общаться с окружающими без противного страха, без паники и холодеющих пальцев. Он вновь начал смеяться, больше улыбаться и перестал ненавидеть факультет так сильно. И вот сейчас, сдав последний зачет и став полноправным третьекурсником, он сидел на полу в своей комнате в общежитии и, опрокинув голову на кровать, на которую опирался спиной, рассматривал потолок. Потолок не изменился за последние два года: на нем все еще красовались пара трещин и пятно непонятного происхождения. Сквозь занавески струился, тек и звенел золотой солнечный свет, пыльный и теплый, лениво-ласковый, целующий открытую шею. В комнате царили сумерки, хотя за окном был знойный день. — Завтра вечером мы хотели встретиться с ребятами в пиццерии и отпраздновать окончание учебы. Ну, в той пиццерии, где в прошлый раз Джейси застряла в туалете, ну, самозахлопнулась, понимаешь? Просто там охрененная Маргарита, да и лимонад ничего такой, вот я и подумала… — донеслось беспечное из-за спины. В последнее время Норт, его близкая подруга, слишком часто бывала у него, заваливаясь в комнату и сразу же падая на кровать, обычно заваленную учебниками и конспектами. Ее твердый и одновременно задорный характер позволил девушке в свое время сесть в столовой за один столик с нелюдимым блондином и вот так запросто расковырять его панцирь, с любопытством разглядывая нутро. Саймон, как и многие вокруг, восхищался медноволосой Риверсон. — И, эм… Саймон, ты же там будешь, верно? — с надеждой добавила она, перекатываясь на бок и опасно свешиваясь с краю, разглядывая задумчивое лицо. — Завтра у моего отца назначена деловая встреча, и я вроде как должен там быть, — ответил неопределенно Холланд, поднимаясь на ноги и сладко потягиваясь, хрустя мышцами. Норт посмотрела на него с усмешкой и, игриво поводя плечами, уточнила: — То есть, ты сможешь придти? — Определенно, — тихо рассмеялся Саймон, открывая шкаф и доставая оттуда комплект спортивной одежды. Через полтора часа у него тренировка, и он уже представлял себе, как будет разминаться, гнуться во все стороны, а потом выйдет на середину зала и начнет отрабатывать программу, с которой выступит зимой в крупном, скажем так, балете, искаженном ради современного зрителя. Как будет летать, колебаться подобно ряби на обеспокоенном море и ломаться подобно стебелькам засохших цветов в чьих-то бледных дрожащих пальцах.  — Снова в мечтах витаешь? Смотри, не потеряйся, твоя очаровательная задница мне еще нужна, а то кто будет выбивать мне скидки в моей любимой кофейне? — Норт подкралась сзади и обняла со спины, утыкаясь носом в лопатки. Нет, между ними ничего не было, хотя, наверное, могло. Они оба придерживались философии, что любить и создавать семью можно не только с соулмейтом, но они были настолько близки, знали друг друга настолько хорошо, что влюбленность была бы здесь неуместна. Тем более, Норт уже пару раз писала романтические строки на своих запястьях, ожидая какой-нибудь отклик от родственной души, но не получая ничего в ответ. Поначалу она расстраивалась, плакала и злилась, но сейчас она научилась воспринимать все как должное, стараясь видеть только хорошее. Она была сильной девушкой, она отлично справлялась. А Саймон… Саймону уже писали. Номер телефона, предложение поболтать. На руках появлялись шпаргалки, списки, кляксы, случайные мазки, какие-то цитаты и названия, но парень почему-то боялся идти на контакт. Он был твердо уверен в том, что в любом случае разочарует соулмейта, не оправдает его ожидания. Это было низко, подло по отношению к человеку «на том конце», но Холланд ничего не мог с собой поделать. — Ну что, принцесска, давай я тебя подкину? Или хотя бы провожу? — И, не дожидаясь ответа, Норт подобрала кожанку, до этого момента спокойно лежавшую на стуле, и вприпрыжку направилась к выходу, что-то напевая на ходу. Саймону не оставалось ничего кроме как растерянно улыбнуться и поспешить за подругой, закидывая спортивную сумку на плечо. День обещал закончиться хорошо.