Охапка свежести

      Канатоходец.       Я криво улыбаюсь, стирая с щёк злые слёзы, и приобнимаю рыдающего взахлёб Цуну.       Я чувствую себя канатоходцем — вот она, тонкая-тонкая верёвочка-ниточка, по которой я должна идти и никуда не сворачивать, не дёргаться, шагать размеренно, держа в руках свою шест-судьбу для балансирования, однако шаг в сторону — и я лечу в бездну, разбиваюсь о твёрдую поверхность реальности и дроблю свои кости, не в силах противостоять течению жизни. Из-под моего затылка вытекает бурое пятнышко крови, это брызжут мои мечты и надежды, и закрываю глаза навсегда — не справилась, провальная и прогнившая до души девочка, не удержавшаяся на своей тонкой верёвочке-пути, которая была загадана мне ещё до рождения.       Да и жизнь моя — цирк.       Хех… Вот такая вот опошлённая до невозможного шутка.        — Ты не виноват, — горячо шепчу я ему на ухо, ему — почти провальному мальчику, который всё-таки оступился и не удержал свой шест-судьбу в руках. У него есть второй шанс — он дан всем, однако третьего шанса-то не дано никому. А я свой второй профукала. Упала в бездну, утянутая балластом. Шутка в том… что балласт — это я сама. — Всё будет хорошо, ты не виноват…       Мы оба знаем, да что там оба — всё втроём мы знаем, и я, и Цуна, и даже Наги, знаем, что мальчишка не виноват, что мужчина-бета сам выбрал свою судьбу, сам шагнул в сторону, сбившись с пути. И это правильно, ведь провальные не должны иметь третьего шанса, ведь он заслужил.       Страшно осознавать, что эти два невинных ребёнка тоже это понимают, но рыдают не из жалости, а из страха за последствия. Не от того, что вон там лежащие кусочки мяса, витающий тошнотворный запах горелого и обугленные угольки — это мужчина, а от того, что просто поняли, что это наиболее правильное решение.       Познали жизнь, наивные детишки, верно? Узнали правду, однако пока были не в силах её принимать.        — Он же был живым человеком, — громко рыдает он, вытирая слёзы рукавом кофточки Наги, которую та ему одолжила, но я знаю, что он подразумевает под этими словами. Он не жалеет, он рад, что так вышло, и от этого становится страшно. — Я ужасный, плохой, недостойный… Что скажет мама?       Мама не узнает, конечно же, она не узнает, она должна думать, что её сын — ангел, простачок, мальчишка, который боится капли крови, но никак не способный сжечь заживо человека, пусть и настолько ужасного и прогнившего до глубины души.       Я закусываю губу до боли и белых мушек в глазах и сцепляю пальцы в замок, чтобы никто не увидел, что они дрожат.       Обуглившийся труп мы сжигаем с помощью рыжих пламенных огоньков, с лёгкостью соскакивающих с маленьких ладошек Цуны, а потом просто сидим и смотрим на этот некрасивый трещащий костёр пустыми глазами, после чего выкапываем небольшую ямку в сырой земле и ссыпаем туда прах. Цуна первый отворачивается и задумчиво смотрит себе по ноги, пока Наги тихо и словно нехотя молится над импровизированной могилой.        — Давайте убежим, — глухо просит она потом, давясь слезами и огромными глазами смотря на нас, хотя я и видела, что девочка старательно отводит взгляд от угольков в том углу, где в первый раз горел мужчина.       Я согласно киваю, хватая их за руки, и бросаюсь прочь, запинаясь и оборачиваясь назад. Мне мерещится тень в том самом переулке, поэтому я лишь зажмуриваюсь и больше не смотрю туда, упрямо вперивая взгляд в собственные ободранные коленки.       Преступники…       Как же отвратительно называть детей таким омерзительным словом.       Когда мы, покрасневшие, запыхавшиеся, с разбитыми коленками и локтями, натыкаемся на своих взрослых, то Емицу и Цутому, именно так звали «моего» отца, спокойно сидели на лавочке и жевали сладкую вату, по-видимому, дожидаясь нас.       Я крепче сжимаю ладони детей, перепачканные прахом пеплом и землёй, натягиваю болезненную улыбку на лицо.        — Как аттракцион? — скучающе спрашивает Емицу, лениво разваливаясь на лавочке и сверкая голубыми холодными глазами, на дне которых плескалось что-то похожее на удовлетворение. Меня передёрнуло, ведь он задавал этот вопрос мне, мне, чёрт возьми! Холодно-равнодушно смотрел на меня, чуть прищурившись, сверлил своим взглядом бывалого убийцы, и мне даже на мгновение захотелось завыть. Он всё знает. Знает, знает… Кажется, в моей голове что-то щёлкнуло — захотелось зарыдать, поджав губы, и совсем по-детски затопать ногами, выражая этим всю степень ужаса, который пришлось пережить нам всем. Но я только смеюсь, вытирая руки, от которых несло смертью и гарью, об платье и честно отвечаю:        — Незабываемо, — улыбка дрогнула, как и ресницы, по которым мгновенно скатилась слеза, но на это не обратили внимания. — Пап, а я устала! — Я преувеличенно широко и устало зевнула, прикрывая рот ладонью, но не донося её до лица — отвращением накатило с новой силой, и ткнула локтём Цуну под рёбра. Он ойкнул и наигранно устало закивал, якобы сонно потирая глаза рукавами кофты:        — Ага! Устал совсем, давайте по домам!       Я аккуратно снимаю с себя лёгкую кофточку Наги, оголяя в кровь разодранные плечи и ключицы, и осторожно протягиваю ей, стараясь особо не привлекать внимание на разорванную одежду. Не хватало проблем ещё с «отцом».        — Помогите мне, пожалуйста, — тихо просит Наги, быстро-быстро моргая, чтобы слеза не успела скатиться с ресницы, а я вздрагиваю от того, каким тоном это было сказано — таким убийственно… пустым, словно она разом потеряла всё, к чему стремилась всю свою жизнь. Словно потеряла… словно потеряла своё детство. — Мне нужно найти Акиру-сан, она моя няня, следила за мной, пока я не…       Она осекается, а я, сжимая кулаки и затаивая дыхание от ужаса, только кривлюсь в ненастоящей улыбке и киваю.        — Конечно, Наги, — отвечает за меня Емицу, однако ни у кого не было времени думать над тем, как он узнал её имя. — Вы ведь теперь… связаны.       Мы втроём синхронно вздрагиваем и встречаемся затравленными взглядами…              …А теперь я просто сижу в ванной с намыленной шампунем головой и задумчиво чищу ногти от забившейся под них комков земли после закапывания останков трупа беты-насильника. Перед глазами всё ещё стоит отвратительная картина, от которой по коже бегут мурашки, в горле начинает першить, а волосы встают дыбом: пустые глазки-пуговки, в которых отражается яркий блеск рыжего пламени, запах сгоревшего мяса и постепенно тлеющих горячих углей, рыдающие дети, сгорбившиеся вокруг импровизированного костра…       Я моргаю, и изображение пропадает, однако омерзительный запах не исчезает, как и ощущение земли под ногтями, хотя, кажется, там уже ничего не осталось, кроме нежно-розового мяса, которое было видно из-за отсутствия содранной кожи, которую я до этого старательно шоркала металлической губкой. Волосы неприятно липнут сосульками к щекам и шее, из-за мыла и воды щиплет ровный порез от лезвия на руке — могу поспорить, что там будет буроватый шрамик, который навсегда останется клятвой-напоминанием, которую мы принесли над пеплом, когда-то бывшим мужчиной.       Глубокий порез над губой (тот самый, полученный тогда, когда я ударилась затылком об стену и свалилась прямо на разбитое стекло, повезло ещё, что глаза не выколола) горит огнём.        — Интересно, — шепчу я не своим голосом, — может, у него была семья?.. Дети?       Я заталкиваю эту мысль подальше, в глубь сознания, и просто мечтаю временно умереть от безысходности.

***

      …А ночь проходит ещё хуже.        — У-у-у, — с болью вою я во сне в подушку, вгрызаясь зубами в наволочку и с силой сжимая в кулаках скомканное лёгкое одеяло. Разбитый и на несколько раз перемотанный бинтами затылок неоднократно простреливает болезненной вспышкой, но от ужаса, который ледяными пальцами сжимал глотку и скрёб изнутри грудную клетку, и неожиданного выброса адреналина в кровь я не чувствую даже того, что ломаю аккуратно нарощенные ногти. Мечусь по постели, натираю щёки докрасна об мокрую от слёз и холодного пота подушку и пытаюсь старательно избавиться от солёного привкуса крови от прокушенного кончика языка. — Хватит!       Во сне на меня смотрят маленькие чёрные глазки-угольки того самого японца-беты, сам он просто молчит и тянет ко мне обугленную тёмно-бурую ладонь, на которой и не осталось кожи, лишь мясо и сверкающие в темноте подкоптившиеся кости. Я зажимаю ладонями рот, пытаясь сдержать панический визг и тошноту, однако, когда я расцепляю губы, чтобы хотя бы оглушить непонятную тварь, из горла вырывается лишь хрип и непонятное бульканье.       Вокруг пахнет пережаренным мясом, гарью и копотью, и затхлый ледяной воздух, наполненный сыростью, никак не желает пробиваться в лёгкие. Воздух дрожит, глотку неожиданно словно обжигает кипятком, и я опускаю взгляд вниз, хватаясь пальцами за… за белоснежные кости рёбер. Я могу пробежаться по ним пальцами — сосчитать, пощекотать аккуратную паутинку микроскопических трещинок или выдрать уже, наконец, надоедливое инородное нечто, мешающее сделать вздох, но, стоит мне потянуть за стебель алого мака (именно такой был изображен на шее того самого японца), который оплетал ключицы и рёбра, как он вспыхивает бордовым пламенем. Я визжу от ужаса и боли, однако всё по-прежнему тихо — изо рта всё ещё доносится бульканье, да и оно понятно, ведь у меня нет лёгких, только постепенно чернеющие кости. Бутон плавится ярко-золотыми каплями воска, капает на мои костяные запястья, лишённые кожи, мышц или мяса, и я рыдаю, утыкаясь лицом в ладони.        — Умоляю, — хнычу, шумно всхлипываю и рыдаю уже в голос, — хватит!       Японец смотрит с холодным равнодушием в чёрных глазах-угольках, на дне которых мелькает какое-то мрачное торжество и удовлетворение — он доволен тем, что видит. От него дико несёт смертью и сгоревшим мясом, но у меня нет носа, для того, чтобы это учуять — вместо него лишь горящий ярко-алый мак, пробившийся сквозь глазницу и вылезший стеблем через носовое отверстие, вместо которого служила пустая небольшая дырка в черепе.       Мне так страшно…        — П… прошу, — шепчу я, а японец успокаивающе обнимает меня обуглившимися руками тёмно-бордового цвета (кожного покрова не видно — лишь мясо и мышцы, иногда блестят кости в свете).       Всё резко прекращается, стоит мне свернуться в калачик и зарыдать ещё громче. Холод отступает, из горящего скелета я снова превращаюсь в человека — в Миуру Хару этого мира, и скользкие мясные руки японца сменяются тёплыми детскими ладошками, которые гладят меня по волосам и бережно прижимают к себе.       Я поднимаю глаза и утыкаюсь взглядом в округлое мальчишеское лицо, обладатель которого и держал меня около себя, не позволяя забиться подальше в угол или разодрать себе глотку. Снова моргаю, позволяя слезам скатиться по щекам, и от неожиданности даже забываю вдохнуть.        — Мукуро? — резко вырывается у меня удивлённо, а мальчик качает головой и аккуратно улыбается, чуть прикрывая невероятно красивые ярко-голубые глаза.        — Нет, но… зови меня так, если хочешь, — шепчет он и кивает, а мне остаётся только всхлипнуть и уткнуться ему в грудь. — Ты в порядке? Ты плакала и звала хоть кого-нибудь, вот я и пришёл. Тебе нужна помощь?       От него пахнет корицей, морем и шоколадом, так сладко-горько и с привкусом соли, так странно, но… до боли приятно и обычно, что мне просто захотелось упасть в эти маленькие руки и доверить не только жизнь, но и душу.       Мальчик слабо улыбнулся, довольный результатом, и сел напротив меня, всё ещё продолжая держать мои ладони в своих. Наверное, потому, что я сама не отпускала — потому что боялась потеряться вновь, потому что боялась, что вновь начну медленно сгорать в обжигающем разноцветном пламени, что вновь лишусь себя…       Страх сжирал меня, обгладывал, словно голодная собака тощую кость, и у меня даже не было сил на то, чтобы просто поднять взгляд.        — Я помогу тебе, — ласковым шепотом шелестит его голосок, а я только моргаю и с трудом вздыхаю, чувствуя сладость воздуха на кончике языка. — Но… Ты же потом тоже поможешь мне, ведь так?        — Да, конечно… — без задней мысли с щенячьей радостью соглашаюсь я, и мрак того самого переулка сменяется пышным розарием, кишащим различными видами невиданной красоты цветов и прелестными яркими бабочками, чьи крылья блестят на свету, словно тающий воск.        — Умница! — радуется мальчик и целует меня в кончик носа своими мягкими тёплыми губами — от лица и до самой грудной клетки расползается жар, после чего меня словно что-то бережно укутывает в одеяло. Такой, казалось, безобидный детский жест явно нёс в себе что-то более… тёмное и непонятное, однако на тот момент я точно не хотела думать об этом. Голова была занята лишь мыслями о том, что этот кошмар наконец-то закончится. — Я проведаю тебя завтра ночью, хорошо, Томэй-тян?       Томэй?..       Он только что назвал меня пустой и бесцветной?        — Меня зовут Хару, — из последних сил выдавила я, кривясь от имени, от которого горчило на языке, после чего веки налились свинцом, и меня потянуло в темноту, однако перед тем, как пропасть из волшебного и красочного розария, я услышала мягкий голос:        — Благодари свой ужас и сильное желание жить за то, что я нашел тебя. А не то горела бы ты в своих снах, как веточка в костре, маленькая Хару…       Мукуро… Ведь он может путешествовать по сознаниям во снах, да? И… Лишь благодаря моему страху и сильным чувствам он набрел во сне на меня.       Но так ли это хорошо, как могло показаться вначале?..       Пустота показалось спасительной.