Личная ответственность

Персиваль отвернулся от двери и подошел к обскури. Он сделал то, на что не решился Гриндевальд, положил руку на мягкий податливый пузырь. Карие глаза оставались спокойными. - Хей хо дома никого, - колдун вспомнил колыбельную, которую пела ему в детстве старая нянька. – Ни мяса, ни выпивки, ни денег, нет у меня ничего. И все же я буду весел. Обскури не пошевелилось. «Дома никого» - лучше не скажешь. - Ни любви, ни надежды, ни чести. Нет у меня ничего, - этим словам нянька его не учила, до них он дошел своим умом. – И все же я буду весел. Теперь Грейвс держал шар двумя руками. Предстоящее дело ему не нравилось, но он с самого начала знал, что его ждет опасная и грязная работа. - Ни страха, ни боли, ни вины. Все осталось на войне. Тогда ему нужны были силы, а также вся его храбрость, удача и жажда жизни. Он взял их взаймы у своего будущего. Взял слишком много и после возвращения домой его ждали долгие пустые годы. Один взгляд внутрь темного вихря, и тот попробовал затянуть его в свое бездонное нутро. Грейвс уцепился за собственное тело, как цепляются за косяк двери, не желая расставаться с безопасным убежищем. Возможно, он устоял на ногах, но это было не точно. Реальность отдалялась, становясь сном. Причем сном полузабытым. И хотя Персиваль подозревал, что его глаза открыты, все кругом застилала темнота. - Криденс, - он шарил вслепую, напрягая сознание, чтобы не потеряться самому. Он должен помнить, кто он и кого ищет. – Криденс, вернись. Ты мне нужен. Он получил ответ. Отчаяние, страх, безнадежность, которые не могли быть его, потому что Грейвс уже давно ничего не чувствовал. Персиваль попробовал схватить, притянуть к себе чужой разум, вытащить его наружу. Поспешил, дернул слишком сильно, как нетерпеливый мальчишка. Хотел поймать ящерицу, а остался лишь с ее хвостом. Оболочка пузыря растворилась. Живая тьма опустилась ему на ладони, поднялась вверх. Грейвс очнулся, когда она прильнула к груди. Колдун почувствовал жар, будто взял на руки больное животное. Он оказался не готов к тому, что оно будет живым. Шершавым, сухим, весомым, подвижным, потерянным. Обскури подобралось к его лицу, их разделяли считанные дюймы. Грейвс не отпрянул, он вдохнул горячий воздух. Тьма не имела ни запаха, ни вкуса. Она не притягивала, как иногда притягивает пропасть под ногами. Он мог бы стряхнуть ее, ударить беспалочковым Люмусом… это стало бы ошибкой. Так подсказывало ему чутье или чужой голос, украдкой пробравшийся в голову. Ментальная магия отняла много сил, Персиваль прислонился к стене. К горлу подступила тошнота, боль сдавила виски, глазницы, затылок, у нее было много крепких свинцовых пальцев. Колдун сполз по стене, сел на пол, согнув ноги в коленях. Дышал он неглубоко, стараясь делать это как можно реже. Тело просило неподвижности и темноты. Обскури жалось к нему, пристроившись на груди. Оно лежало там, как большой откормленный кот, который в любой момент мог высосать из Персиваля жизнь. Время шло. Тварь не нападала. Свет мешал думать и Грейвс закрыл глаза. Грубый камень холодил затылок. Один дьявол знал, как сильно Персиваль ненавидел проклятые замки. Внутри толстых старых стен он постоянно чувствовал на шее удавку. Стоило ослабить самоконтроль и воспоминания затягивали ее туже и туже. Грейвс резко вдохнул. Обскури дернулось, потревоженное то ли движением грудной клетки то ли его горькими мыслями. - Тише, - сказал Персиваль живой тьме, а заодно и оркестру, который в разнобой гремел в голове. – Когда я позвал твоего хозяина, ты не растерялось и забрало часть его эмоций, а, восстановив силы, вырвалось из магического пузыря. Но ты не сбежало и не убило меня. Колдун поднес к лицу правую руку, осмотрел и не нашел ничего криминального, кроме грязи, налипшей на внутреннюю сторону ладони. Пол в зале не мыли годами. Возможно, воздействие обскури проявится позднее. В любом случае еще одно прикосновение уже ничего не изменит. Он протянул руку, почти дотронувшись до замершего вихря. Пепел, кружась, обвил его пальцы и осторожно погладил. Грейвс нахмурился, живая тьма напоминала бродячую собаку, которая преданно побежит за всяким, кто накормит, приласкает, поделится теплом. - Тебе некуда идти и незачем убивать. Без хозяина твое выживание не имеет смысла. Медленное беспомощное угасание, вот что тебе остается. Мысли вернулись в жарко натопленную комнату, где пахло клубникой и человеком, который больше не мог добраться до уборной и самостоятельно справить нужду. Персиваль отмахнулся от воспоминаний. Предельно сосредоточился на настоящем. Назло головной боли и слабости в ногах он заставил себя подняться. Магия смахнула грязь с одежды. Обскури отпрянуло. Персиваль направился к закрытому ставнями окну. Тьма, помедлив секунду, потянулась следом. Существо видело, как маг призвал бутылочку с микстурой, наколдовал стакан воды, отмерил три капли и выпил. Но в первую очередь оно воспринимало не действия, а эмоции. Его недовольство, его подозрительность, его любопытство и стремление извлечь выгоду. Грейвс повернулся лицом к обскури, прищурился, будто вызывая на поединок. - Я тебе нужен. Живая тьма ответила, передав свое согласие не словами, а ощущениями. Ей было больно. Ее предали, отшвырнули, брезгливо, будто дохлую крысу. Ее, ту, которая верно служила, бросили умирать. Она откликалась на все желания хозяина, даже на те, которые он скрывал от себя самого. Она защищала, она спасала, она забирала плохое и превращала страдания в силу. Она была с ним в самые темные часы. А ее оставили в одиночестве. Одиночество – самая страшная вещь на свете. Одиночество убивало. Не так как убивает светлая магия, а медленно и мучительно. Сначала она звала его, просила о помощи, потом вопила, наконец, скулила, но хозяин не хотел слышать. - Я слышу тебя, - отозвался Грейвс, взятый в кольцо собственными воспоминаниями. Удавка на шее стала размером с питона, обвила его с головы до ног, сковала руки, не давая ударить, сдавила ребра, придушив крики и ругань, связала ноги. «Ты не убежишь, Персиваль. Я – твое прошлое и я достану тебя где угодно». Колдун огляделся, ища взглядом того, кто сказал эти слова. Время потекло вспять, накрыв Грейвса черной волной. Колдун и живая тьма уцепились друг за друга, беспомощно бултыхаясь в потоке воспоминаний. *** Персиваль стоял, прижимаясь потным лбом к оконному стеклу, - единственной прохладной вещи в душной спальне. Обскури было рядом. Оно разделило с ним ожидание. Грейвс считал про себя, думая об обещании, которое не сдержал. Последует ли расплата за нарушенное слово? Встанет ли покойник с кровати? Подойдет ли к другому мертвецу, который зачем-то притворяется живым? Придушит ли Грейвса еще теплыми руками? *** В другом воспоминании тьма часто дышала вместе с ним, старясь подавить тошноту. Ненавистный запах клубничного коктейля перебил запах болезни. Грейвс сжал виски, давя на боль, как на пиявку, и отвернулся от тела, накрытого покрывалом. Пожалел о том, что выкурил последнюю сигарету. С ней можно было бы потянуть время, отсрочить суету и разговоры. *** Воспоминание ускользнуло, но они тут же налетели на другое и содрогнулись от боли. Тишина остановила Персиваля на пороге комнаты. Он больше не слышал мерного дыхания, иногда захлебывающегося вязким всхрапом. Медленно, будто его ногами управлял далекий кукловод, Грейвс подошел к широкой кровати. Она уже давно стала слишком большой для ссохшегося старика, погребенного под двумя одеялами. Обскури следовало за колдуном. По виску скользнула струйка пота. Он и минуты не пробыл в комнате, а уже весь взмок. Тело лежало на боку, ломкие сухие волосы закрыли желтое остроносое лицо с колкой трехдневной щетиной. Грейвс прижал пальцы к тощей жилистой шее. Потом убрал волосы, повернул голову и поднес ладонь к лицу Сайруса. Прошептал заклинание. Чары не уловили дыхания. Следуя процедуре, колдун оттянул веко. Люмус выделил каждое пигментное пятно и будто углубил все морщины. Зрачок на свет не реагировал и стал узким, как у кошки, после того как Грейвс сжал глазное яблоко. «Мой отец – мертв», - подумал Персиваль, но жалел он о другом. Горечь утраты и сейчас не слишком острая со временем полностью сойдет на нет, а воспоминание о нарушенном обещании, будет преследовать до конца. Конечно, он солжет, скажет, что не отходил от постели умирающего. Но сам он знал правду, так же как и обскури. Тварь не упрекнула и не одобрила. Она лишь коснулась его руки, будто помогая покрепче стиснуть край покрывала и натянуть на лицо покойника. *** Грейвс вздохнул полной грудью и запрокинул голову: глубокое темное небо вместо низкого белого потолка, морозный воздух вместо удушающей духоты, мерный шум города, который никогда не спит, вместо надсадного дыхания человека, который никак не умрет. Персиваль стоял на крыльце родительского дома, улица была пуста, фонари светили слабо, казалось, сугробы по краям тротуара и то давали больше света. Кошка перебежала через дорогу, замерла, поглядела на него, будто хотела что-то спросить, но стеснялась. Колдун усмехнулся, представив их возможный диалог: - Сэр, закурить не найдется? - Конечно, - он вложит ей в пасть сигарету и щелкнет пальцами, высекая огонек. - Спасибо, сэр, вы очень добры. А погодка то сегодня шепчет… Кошка скрылась по своим делам, но осталось обскури. Странные мысли колдуна озадачили живую тьму. Грейвс и сам не знал, почему он весел. Ни счастья, ни надежды, ни любви, нет у него ничего. И все же… Шепоток зимней погодки заполз под воротник рубашки. Грейвс выскочил в распахнутой мантии, будто ему было четырнадцать, а не сорок. Он вертел в руках сигарету, последнюю, и не понимал, как он мог не заметить, что портсигар почти пуст. Впрочем, кто в мирной жизни считает сигареты? Персиваль закурил, потом застегнул мантию. Теплее не стало. Ночь уже не бодрила, вернулась тяжесть в затылке. Он больше не чувствовал себя свободным. Проблемы никуда не делись, его отец умирал медленно и грязно, а Геллерт Гриндевальд ждал ответа на свое предложение. Завтра утром Персиваль должен был сказать, согласен ли он примкнуть к темному магу. Гриндевальд верил в силу своего обоняния и считал, что верность Грейвса у него в кармане. Его идеи были хороши. Они обещали перемены, они давали смысл, они говорили: нет, не годится, чтобы мир остался прежним, а все шло, как оно шло. Дальше и дальше от сотен трупов – не огладываясь, не желая нести этот тяжелый груз в завтрашний день. Персиваль выжил, но что толку? Он чувствовал себя, человеком, который принял восковые муляжи за настоящие фрукты. Он грезил о них, полз из последних сил, мечтая ощутить на губах свежий сок и вонзить зубы в сочную мякоть. Он добрался до них, хотя лучше бы сдох по пути. После войны небо больше никогда не казалось по настоящему синим, воздух свежим, женщины теплыми и желанными, первая затяжка сладкой и расслабляющей. Выпивка не приносила желанной свободы от воспоминаний. Люди раздражали. Среди них было слишком много тех, кого война затронула лишь краем, и они спешили двигаться дальше. Ветер дул им в спину, подталкивая вперед. Не только поля сражений во Франции зарастали новой травой, жизнь тоже закрывала прорехи. Сыновья занимали места отцов, младшие братья - старших, вдовы снова выходили замуж, выжившие впрягались в повседневные заботы. Одни с большим рвением, другие без всякого желания, по привычке или для того, чтобы не сойти сума. Грейвс же чем дальше, тем яснее понимал, что не идет вместе с дружным строем в новый день, а постоянно оглядывается назад, ища тех, кого потерял. Обскури повисло перед ним, заслонив тусклый свет фонарей. Непроглядная тьма. Тьма – это не занавес, это – целая страна, где заблудились тридцать шесть его солдат. Грейвс выбросил окурок и отвернулся. Он перейдет на сторону Гриндевальда. Персиваль знал, что придется иметь дело с подонком. Впрочем, не в первый раз. Он начал службу, когда президентом был Уоллес, о котором говорили «продажный, как шлюха». Потом Уоллеса сменил Диггер, весь из себя благопристойный, но только не наедине с маленькими девочками. Серафина… Серафина не имела скрытых пороков, зато абсолютно не умела управлять страной. Он служил им всем, потому что ставил идеалы выше личностей. А потом идеалы утратили смысл, и присяга стала пустыми словами. *** Обскури запуталось и почти в плотную прижалось к Персивалю, когда колдун, осторожно приподняв голову отца, поил того клубничным коктейлем. В последнее время старик почти ничего не ел, но от любимого напитка пока не отказывался. Грейвс узнал, о пристрастии отца к клубнике, только после того, как Сайрус слег. Они редко встречались и никогда не разговаривали о личном. Несчастье не сплотило их семью. Из-за болезни отец называл жену именем своей матери, путал брата с давно умершим другом. Персиваля он не узнавал совсем и каждый раз пугался, видя у своей постели незнакомца. Слова: «Все хорошо, я твой сын», его не успокаивали, и тогда Грейвс стал говорить, что он доктор, который присматривает за больным. Персиваль вытер сухие холодные губы Сайруса салфеткой, поудобнее устроил костлявое тело. От постели все еще пахло мочой, и он снова применил очищающие чары. Миссис Гроген, приходящая сиделка, этого не одобряла. Чары сушили кожу, но Грейвс не мог заставить себя обтереть старика и сменить ему белье. На войне не было места брезгливости, так откуда же она взялась сейчас? Обскури не дождалось ответа. Оно вытащило следующее воспоминание, затаилось у левого плеча Грейвса, подслушивая его мысли. *** Он смотрел на хрупкую женщину, сидевшую в кресле напротив. Ее голову укутывал большой синий тюрбан, слишком тяжелый для изящной шеи. Пышный цветок на тонком стебельке. Она сказала, что прошлой ночью спрашивала духов, как отвести от семьи новые несчастья, и те велели ей остричь волосы. Ее выходка обеспокоила Грейвса. Он боялся, что мать теряет рассудок. Правила приличий запрещали ей появляться в свете, пока муж болен, и добровольное заточение не шло миссис Грейвс на пользу. От скуки она занялась спиритизмом, проводя все свободное время над контрабандной доской Уиджа. Персиваль спрашивал себя, пройдет ли эта блажь, когда мать вернется к любимым занятиям: визитам, суаре, балам и прочим светским мероприятиям. Он надеялся, что да. А пока жизнью в родительском доме управляли духи. Они указывали, как нужно переставить мебель, сколько ложек сахара класть в чай, где прятать зеркала. Они захотели, чтобы рядом с умирающим постоянно кто-то был: сиделка днем, родственники ночью. - Ты не слушаешь, - упрекнула его мать. – Тебе безразлично спасение души твоего отца. - По моему, вам не следует делать все, что говорят духи. Они могут желать нашей семье зла, - Персиваль хотел добавить «или быть плодом вашей фантазии», но удержался. Его слова рассердили ведьму, она выпрямилась и прижала руки к груди. Широкие рукава темной мантии соскользнули вниз, обнажив хрупкие запястья. - Нет! Духи - мои защитники. Кроме них у меня никого нет. Им можно доверять, в отличие от… Ее речь оборвали гулкие удары, напольные часы пробили десять. Персиваль воспользовался поводом и встал. У него не было сил на то, чтобы по настоящему волноваться о матери. - Пора сменить миссис Гроген. - Подожди, - мать протянула к нему руку. Ее белые перламутровые ногти выглядели острее ножа, будто она, как уличная драчунья, специально натачивала их, ожидая случая выцарапать кому-нибудь глаза. Кожа по прежнему оставалась гладкой и упругой. И Грейвс подумал, что пока первая красавица Нью Йорка не забывает про омолаживающие зелья, для нее не все потеряно. – Обещай, что ни на минуту не оставишь отца одного. Это важно. Иначе ему никогда не упокоиться с миром. - Обещаю, - вымученно пробормотал Персиваль. *** Треск в камине вырвал Грейвса из кошмара. Но пока маг соображал, на каком он свете, терпение вызывающего закончилось и камин умолк. Вспыхнул Люмус. Персиваль огляделся: вот письменный стол, вот перья, стакан и немного виски на донышке. Вот книжные полки. Вот картина над камином: три сороки на каменной ограде. Вот открытый мини бар в стене. Вот дверь. Но Грейс не был счастлив, что все это находилось на своих местах, что он проснулся там же где уснул, что он вообще проснулся. Персиваль подошел к камину. Над мерцающими углями кружились золотистые строчки. Он прочитал сообщение. Нахмурился. Серафина хотела, чтобы он выступил на торжественном открытии мемориала погибшим солдатам. Грейвс хмыкнул, предстоящие мероприятие радовало его не больше чем кислый привкус виски во рту. Другим возможно и нравилось таскаться на подобные сборища: произносить слезливые речи, предаваться воспоминаниям, показывать до блеска начищенные медали. Медали Персиваля лежали в жестяной коробке, которую он засунул в самый нижний ящик стола. Искушение выбросить их совсем было велико, но он не любил драматичные жесты. В глазах других медали делали из Грейвса героя, в то время как он был лжецом и на беду своих солдат, лжецом отличным. Он убедил их, что удержать груду старых камней важнее, чем снова увидеть родных, дом, бездонное небо, ощутить тепло солнца на коже. Теперь от него ждали новой лжи. Грейвс должен был подняться на дощатую трибуну и сделать вид, что он до черта доволен оказанной ему честью. Ради этого они воевали? Ради нескольких сентиментальных фраз? Ради того, чтобы имена их павших товарищей выбили на уродливой глыбе черного гранита? А Серафина Пиквери смогла намотать на голову новый шарф и сфотографироваться вместе с ветеранами. Не с теми, конечно, что попрошайничали на улицах. Этими опустившимся калекам нечего было делать на первых полосах газет. Недавно Персиваль видел одного из своих солдат – Кларенса, тот чистил обувь на углу Сонмник и Редстрит. Выглядел бывший капрал жалким, продрогшим и несчастным, а когда то бедолага считал, что ему повезло. Выжил, хотя и остался без ступни. «Но что одна ступня, - говорил он, - ведь остальная нога осталась при мне». Смешливый был парень. Если бы он просил милостыню, Грейвс дал бы денег, но у мага не хватило духа, подойти к своему товарищу и дать ему шанс заработать честный четвертак. Персиваль развернулся и пошел прочь, а теперь думал, что лучше плюнуть на чертову присягу и поддержать Гриндевальда, чем изо дня в день смотреть на это дерьмо. Он остановился напротив мини бара. Хотелось выпить, но благоразумие удержало. Ему еще предстояло всю ночь сидеть у отцовской постели. *** Темнота позади и темнота впереди. Однообразные коридоры, поворот за поворотом. Грейвс будто бродил по кругу. Он боялся коснуться стен, потому что те были покрыты вязкой жадной чернотой. Люмус создал вокруг него пузырь из света. Защита была слабой, как и его надежда, когда нибудь выбраться из Альто. Он не мог уйти, пока здесь оставался хотя бы один из его парней. Он обещал вернуть их домой. Грейвс замер, ему показалось, что где-то может даже в стенах поет Винтер. Строгай его и бей его, Кунай и обливай его, Мучь его, ломай его И не дай ему уйти! При всякой возможности рядовой бормотал эти слова как заклинание оберег. Не важно, чем именно он занимался: совершал обход, чинил форму, заваривал чай, курил или проверял защитные чары. Умирая, в бреду он хрипел: строгай его и бей его, кунай и обливай его… Слова стали как острые скалы, голос цеплялся за них, карабкался, перепрыгивал с одной на другую, нащупывал опору, но под конец все таки сорвался, так и не договорив последнюю строчку. Тогда Грейвс ощутил малодушное облегчение, за тот долгий месяц бесконечное «кунай и обливай» успело его достать, но сейчас он бы все отдал, чтобы услышать знакомый голос. «У тебя ничего нет», - тьма, с которой он собирался сторговаться, усмехнулась. Она прижалась к границе света, надавила. Подступило удушье. Где то отказали заклинания, очищающие воздух. Замок окружало двойное кольцо чар: немецкие не выпускали ничего и никого наружу, свои не впускали ничего и никого внутрь. Его люди не видели солнечного света, не вдыхали свежего воздуха, трансфигурировали все что можно в воду и еду, и день за днем слушали тяжелую каменную тишину. Они были как жуки под стеклянным колпаком. Грейвс пытался вспомнить, когда он в последний раз проходил через морозную занавесу воздушного фильтра. Пол стал ледяным. Круг света сужался, а страх внутри наоборот рос и ощущался реальнее, чем эмоция: как тошнота, как слизь, забивающая горло. Персиваль попробовал взять себя в руки, подавить панику. У нее были сильные союзники: коридоры сжимались, тьма подступала, будто вода, тишина заглушала здравый смысл. Ему нечем было защититься. Холось кричать, выпустить страх наружу, но тогда тьма хлынула бы в рот. Она окружила его, она забрала его. *** Грейвс очнулся. Он лежал, скрючившись, на каменном полу в прямоугольнике света. Дыхание сначала быстрое и частое понемногу успокаивалось, тело расслаблялось и оживало, будто его окоченевшего на морозе, погрузили в теплую ванну. Из разбитого окна тянуло жаром летнего дня, ветер приносил запахи и звуки внешнего мира. Грейвс сел и посмотрел сначала на небо, потом на оконный проем. Стекло вылетело вместе со свинцовой оплеткой, из двух ставень осталось только одна, и в ней теперь зияла большая дыра. Обскури затаилось в тени под окном, как богарт. Твари не хватало больших желтых глаз, но Грейвс и так чувствовал: оно ловит каждое его движение. - Ты думаешь, что ты – самая страшная тьма на свете, - тихо произнес он, садясь на полу. -Ошибаешься. Никогда больше не смей лезть в мои мысли. Обскури напустило на себя побитый вид. Персиваль, чуть подвинулся и вытянул руку за пределы пятна света. Тьма прильнула к его ладони. Если бы она просочилась под кожу, то убила бы его. Грейвс почувствовал, как чужое разочарование покалывает пальцы. Обскури хотело стать его частью, но могло иметь только одного хозяина. «Мы как любовники», - подумал Персиваль и нахмурился. Он задумался, а нужно ли возвращать Криденса Бэрбоуна? - Ты согласно служить мне, не Гриндевальду? Обскури обернулось вокруг его ладони, будто черный кокон. Оно не понимало, почему Грейвс разделял личность темного мага и его идеи. Оно не хотело разбираться и готово было делать все, что скажут, лишь бы колдун не отталкивал, не оставлял в одиночестве. - Мы поладим, - Грейвс усмехнулся. – Я найду способ накормить тебя. Получится ли добраться до эмоций Бэрбоуна, не выпуская мальчишку наружу? Он был уверен, что да. Выбор, сомнительный с точки зрения морали, был оправдан здравым смыслом. Персиваль предпочитал иметь дело с послушным и безотказным обскури, а странный спятивший юнец пусть остается за сценой. Жестокость, которую он собирался совершить, была размером с Гудзонов залив, но Грейвс не замечал зла. Хотя кому как не ему было знать тяжесть плена у ночных кошмаров. Тем не менее, он сознательно собирался забрать у другого человека возможность проснуться. Он сказал себе, если Бэрбоун по собственной воле прячется от реальности, значит мальчишке хорошо в своем метальном убежище. Каждый находит утешение, там где может.