Личная ответственность

Криденс не знал умных слов. Он выучил буквы, но читал плохо, хуже Модести, хотя та была на семь лет младше. Мэри Лу не наказывала приемного сына за отсутствие успехов в учебе, наоборот доставалось излишне сметливым и прытким, а главное любопытным. Криденс это понял и тянулся к новым знаниям украдкой, жадно слушая чужие разговоры. Вокруг ругались, перемывали кости соседям, жаловались на жизнь, искали легкой наживы. Но никто не владел древними тайнами, никто не вызывал духов, не охотился на призраков, никто не бывал на границе жизни и смерти. И не у кого было перенять те слова, которые потом бы пригодились для описания этого места. Сначала Криденс называл это место адом, однако скоро перестал. Здесь не пахло серой, здесь вообще ничем не пахло, и было темно. Огнем пылала лишь маленькая ящерица. Космы пламени дергались и бесновались, будто пытаясь оторваться от тела. Ярко алые бусины глаз казались каменными. Имя ящерицы приемыш знал — саламандра. Она жила в огне, она нуждалась в огне. От серых стен шел холод, который не убивал, только мучил. Выкручивал, жалил, лишал души. Пленник не знал, как долго саламандры живут вне пламени. И не мог не задаваться вопросом, а что будет с ним, когда единственный свет погаснет. Тот день был серым, но зажим на галстуке незнакомца в дорогой одежде, будто излучал свет. Невозможно было не залюбоваться золотой ящеркой. Мэри Лу наказала бы за жадный взгляд, не подобающий тому, кого она воспитывала послушным и смиренным. Честити бы отругала. Чужие люди тоже не проявили бы снисхождения. Обозвали бы ворьем, прогнали. А незнакомец, нечувствительный к холоду, неуязвимый для грязи и серости, улыбнулся и даже больше — заговорил с жалким раздатчиком листовок. Именно тогда Криденс впервые услышал о саламандрах. Персиваль Грейвс не досказал историю до конца, разжигая любопытство. Не оно ли увело приемного сына проповедницы с праведного пути? Он начал мечтать о чем-то большем, о том, что нельзя вместить в миску с жидкой похлебкой, в кружку остывшего чая, в тесную комнатку с шестью кроватями, в грязные трущобы с их узкими вонючими улочками. И оказался в этом месте, которое не ад. Ад нельзя зажать в четырех серых стенах и придавить низким потолком. Ад нельзя выстудить. Ад не бывает пустым и тихим. Точнее не совсем пустым. В углу комнаты притаилась темная дыра, похожая на подвал без крышки. *** Криденс следит за дырой из дальнего угла, как следят за врагом, предложившим забыть старые обиды или за непонятным зверем. Темнота — обманчиво неподвижна и тем напрягает. Скручивает нервы в тугой клубок, трясущийся от холода и страха. — Это не ад, — Криденс обращается к саламандре. Губы по привычке шевелятся, но мысли не становятся звуком. Попав сюда, приемыш онемел. — Но может ад там внизу? Саламандра молчит. Парень крепче прижимает колени к груди, обхватывает их руками. Он сидит, прислонившись к стене. Камни — холоднее льда, но Криденсу нужна опора, а другой опоры нет. Не отдавая себе отчета, он начинает кусать губы. Ощущений — нет. Вкуса крови тоже. Он не замечает, как прекращает бесполезное занятие. Зато у него есть мысли. Некоторыми он делится с саламандрой, но большинство слишком обрывочны, ошметочны. По мозгам будто ударили большой кувалдой, той, что забивают коров на бойне. Криденс не хочет верить, что умер, но эта навязчивая идея всегда рядом, как и темная дыра в полу. Он вслушивается в тишину, в прошлые разы (сколько же их было?) он так и не отыскал человека, чей голос позвал его сквозь темноту. Отступился. Побежал прятаться. Он обещает себе, что не сдрейфит. И как всякий трус в глубине души желает, чтобы не пришлось действовать. Идти — страшно. Принимать решения — страшно. Бороться — страшно. Но нельзя отсидеться там, где лишь ты и твои мысли, да еще саламандра, которая все время молчит. Его не звали слишком долго. Вдруг его трусость обернулась бедой? Криденс беззвучно скулит. Его долбит, пока он не начинает биться затылком об стену. Боли нет. Это тоже страшно. Парень открывает сухие глаза. Страх превращается в безысходную решимость. Он кладет ладонь рядом с саламандрой и та, все же что-то понимает, потому что шустро взбирается на плечо. Жаль, она не греет. Криденс медленно идет к двери, ноги ступают тяжело, но походка у него твердая. Снаружи он вертит головой. Улица перелопачена. Асфальт застыл, будто лед на луже, разломанный днем, но снова прихваченный ночным морозцем. Куски бесшумно вздыбливаются выше, вырастают в размерах. Или это тени? Саламандре не хватает сил осветить препятствие. Криденс уверен, ему нужно на другую сторону улицы, и хотя его больше не ведет знакомый голос, он бросается вперед. Ноги цепляются за неровности, он налетает на темные глыбы. Свет растекается по темноте, та отражает блики, а сама приобретает маслянистый глянец. Первый порез появляется на правой щеке, приемыш заслоняет лицо. Падает, встает, ударяется о зубастые края обломков. Порезы множатся, чувство направления потеряно. Его обступают тени, и он ломится сквозь них: бьется, режется, шатается. Ладони то скользят по чему-то гладкому, то напарываются на острые грани. Он не может понять, что нанесет новые раны, а что нет. Он тычется то в одном направлении, то другом. Рассудок тонет в животной панике, той самой, что работает вместо анестезии, когда отгрызаешь лапу, попавшую в капкан. Боль и не ощущалась физически. Порезы воскрешали плохие воспоминания: резкие слова, былые наказания, одиночество, чувство ненужности и ущербности. Паника смывает эту грязь, уносит обратно в темную утробу памяти. Остается лишь движение вперед слепое и безжалостное. Рывок за рывком, пока не подгибаются ноги, и обессиливший мальчишка не валится на бок. Он лежит на ровном тротуаре. Саламандра тратит свет на серую брусчатку: обычные щербинки и трещинки, блеск ребра мелкой монеты, угодившей в щель и застрявшей там. Все реально, все правильно, а вот кровь на его ладони неправильная — темная. Криденс трет ладони друг о друга, струпья осыпаются, раны алеют и зудят, будто туда напихали крапивы. Злой и жгучей. Парень заставляет себя встать. Направление выбирает наугад, потому что вокруг все та же тишина. На мертвых фонарях сидят крысы, и приемыш старается держаться от них подальше. К стенам домов он жаться не смеет. В пыльных окнах — бледные головы без лиц, но с крупными черными буквами. Криденс радуется, что так и не научился бегло читать. Его голова забита с десяток раз передуманными, перетасованными, перекрученными ужасами, в нее не влезут новые опасные слова. Он стискивает зубы, будто ребенок, отказывающийся глотать тошнотворную кашу. В прошлом воля других пересиливала его волю, и он жрал, что давали, делал, что должен, молчал, пока не спрашивали и терпел, терпел, терпел… А теперь? Он механически переставляет ноги, плечи сгорблены, ладони спрятаны подмышками. Взгляд съеживается, не замечая ничего дальше пары шагов впереди. Темная глотка переулка выплевывает бледную женщину. Она заступает Криденсу дорогу. Парень отшатывается, если бы это была Мэри Лу, он дал бы деру и никакое желание поступить правильно, его бы не удержало. Но это Честети. На ней обычный наряд: блеклые юбка и блузка. Простоватое лицо, как всегда, незапятнанно греховными искусственными красками. Однако ведет себя лучшая воспитанница проповедницы Бэрбоун, как уличная. Блудливо улыбается и произносит: — Тяжелый день, малыш? — слова липнут, будто обмазанные медом. — Давай, я тебя полечу. Прикосновение узкой ладони не отличается от прикосновения воздуха. Криденс скашивает глаза и видит, как его порезы и царапины красными червями переползают на ее руку. На его теле раны немы, на теле Честети они начинают говорить, по обезображенному лицу текут струйки крови, на белой блузке расцветают красные пятна. Приемыш пробует отшатнуться от названной сестры, но какая то сила спаяла их вместе. Честети приторно утешает, от сладости ее голоса тошно, будто от варения, которое нужно есть вместе с завязшими там мухами. — Зачем сопротивляться сейчас, ты ведь уже переложил на меня свою вину и свои грехи. Я их приняла. Нас учат, что таков наш удел: безропотность. Мы расплачиваемся за то, что вызываем желание, за власть, данную нам дьяволом над мальчиками, которых мы рожаем и над мужчинами, от которых мы рожаем. Наша любовь — это отравленный плод, изгнание из рая. И нас убивают. Язык — нем, Криденс спрашивает глазами: «Почему я? Почему меня отправили в это место? За что наказали? Когда это закончится?!» Рот Честити расползается в голодном оскале. Даже если бы названный брат вдруг заговорил, она бы сожрала, не давясь, все его обвинения и оправдания. В этом месте нельзя было переложить вину на другого. Здесь не выжить, только подыхать, медленно убивая себя своим же ядом. — Назови это место дьяволом, — ласково советует Честити, будто настоящая любящая сестра. — А дьявола здесь зовут… Тьма стирает ее. Хлопья черной метели на секунду застывают там, где еще угадываются смутные очертания худенькой девушки, а потом смыкают ряды. Перед Криденсом колышется чернильный сгусток, парень пятится, натыкается на ступеньку крыльца, шлепается на задницу, ползет вверх, нелепо дрыгая ногами. Там где есть крыльцо, есть и дверь. За дверью снова будет комната с дырой в полу, которая на краткий миг, когда бесшумный хлопок двери отсечет внешний мир, покажется убежищем. Спина упирается в мерзлое дерево, ладонь шарит вслепую, взгляд привязан, прикован к тьме. Рука может наткнуться на чью-нибудь пасть или острый шип. Все здесь полно скрытых ловушек. Однако Криденс скорее позволит откусить себе пальцы, чем отведет глаза от врага, которого уже боится больше, чем нового лица приемной матери. Высушенного, обезображенного черными прожилками. Тьма выплескивает на Криденса беспорядочные образы, внутри него они сплетаются в безмолвный крик. Руки обхватывают плечи, тело сжимается, страх борется с удивлением. Тьма не несет зла, она простит о помощи. В голове возникает образ мага в строгой одежде, но с пижонским золотым зажимом для галстука. Тьма вытесняет этот образ лихорадочной дрожью ощущений: настоящий… принял… сберег… делился… теплота и демоны… боль и сила… вина и воля… такой же… поймет… Тьма уже рядом, перед лицом, заслоняет все остальное и твердит, что там, в реальном мире колдун ложный и колдун настоящий дерутся не на жизнь, а на смерть. Приютский опыт говорит, не доверять никому. Последние ориентиры исчезают, тот за кого Криденс цеплялся и о ком помнил даже здесь (ну как помнил, вполглаза, так чтобы не замечать неприятного) — предал. Оба предали. Оба бросили, решив, что он бесполезен. Так пусть убивают друг друга. Пусть… Руки упираются в мертвый камень крыльца. Теперь нет даже холода. Саламандра гаснет. Конец близок. За долгие годы Криденс притерпелся к наказаниям, безропотно сносил побои, лишение еды и сна, прилюдный позор, тяжелую унизительную работу и только одного он не мог выдержать… Парень приподнимает правую руку, та дрожит, но это лишь слабый отголосок того смятения, что бушует внутри. Нет наказания хуже, чем быть запертым в подвале. В одиночестве. В тишине. В темноте. Ждешь поворота ключа, а приходят лишь новые страхи. Думаешь, что ключ потеряли, что грянула большая беда и все забыли о запертом мальчишке, как забывают о мелочевке, спасая то, что по настоящему дорого… Криденс колеблется. Его с детства пугали тьмой, дьяволами и магией, но только нет ничего ужаснее, чем навсегда быть брошенным в тишину, темноту и одиночество. — Выпусти меня, — Криденс протягивает руку густой черноте, чуть более черной, чем остальной мир. Живой тьме. И она вливается в него, а вместе с ней появляется чувство, что тяжелая крышка, наконец, закрыла дыру зловещего подвала. *** Шум оглушал и вместо того, чтобы распахнуть глаза обскур зажмурился крепче. Он не сразу определил источники болезненно громких звуков: снова забившиеся сердце, снова дышавшие легкие и живая тьма, что шуршала между ними. Пахло грозой. Криденс закашлялся, приподнялся на локтях и рискнул оглядеться. Полутемный коридор казался нереальным: древние стены, охраняемые металлическими доспехами, слишком сильно отличались от всего того, что когда-либо видел приютский мальчишка. Прошлое было разбито на множество осколков, перемешанных между собой, но Криденс точно знал, кусочка с диковинным замком там не было. В стенах копилась магия, обскур ощущал ее присутствие, как опасную тишину, которая накрывала приют, когда Мэри Лу злилась. Для порядка он попытался встать, тело не слушалось. К счастью ему и не нужно было идти, достаточно было лишь перестать отгораживаться от шуршания в груди. Позволить шорохам стать громче и еще громче. Первый миг внутри тьмы, был похож на попытку дышать под водой, все его существо воспротивилось, отрицая саму возможность, но потом отвращение сменилось чем-то иным: знакомым и родным. Это случилось, когда они летели сквозь многочисленные запутанные переходы, сметая двери, проламывая стены. Тьма и ее хозяин слились в единое целое. Впереди, шла, точнее уже догорала битва. Они промчались над ее тлеющими углями: обрывками заклинаний, спутанными клубками чар, разорванными магическими связями. На месте дверного проема зияла дыра, и они хлынули в зал. Персиваль Грейвс был жив, пусть и цеплялся за эту жизнь одним когтем. Маг прислонился к стене, выставив перед собой бледно-оранжевый щит, вот вот готовый треснуть. «Успели!» — торжество проскочило между обскури и хозяином, будто искра. Второй колдун замер в удивлении. Восприятие живой тьмы превратило человека в тонкий вытянутый силуэт без лица. Не фигура, не личность — так фитиль свечи внутри пламени. Черный вихрь вздыбился и пробил потолок. На врага обрушился каменный град, но тот успел заслониться. В один миг Гриндевальд оказался в другом конце залы. Обскури ударило по мраморным плитам пола и снова швырнуло обломки. Сквозь грохот и шелест сознание Криденса выловило отголоски полубезумного смеха. Маг хохотал, отмахиваясь от горе-снарядов и кидая яркий пучок света в ответ. Теперь уже обскури увернулось, одним скачком поставив между собой и противником расстояние в десяток футов. Хозяин ничем не мог помочь. Слишком неопытный, он был как мальчишка, что впервые сел на коня, причем без седла и уздечки. Управлять, какое там, не свалиться бы и на том спасибо. И все же один запрет он поставил: не убивать. Когда-нибудь он перечтет все свои жертвы, когда-нибудь он вспомнит каждое убийство, разрежет эти нарывы и выдавит весь гной. О чем он думал? Чего желал? Сколько в нем было ребячливой безответственности, а сколько мстительной злобы? А пока он лишь хотел, чтобы на его совести больше не было смертей. Обскури отвлекло внимание темного мага от Персиваля Грейвса. Вот только тот не спешил бежать или нападать. И тьма и ее носитель предпочли бы первый вариант, им не было дела до магического замка да и до всего волшебного мира с его войнами. Но колдун должно быть склонялся ко второму пути, собирался с силами. Тьма вытянула из стен обрывки магических связей, взмахнуло. Гриндевальд играючи рассек невидимые нити и раскинул руки, будто приглашая в свои объятия. Темное облако раздулось вдвое, а враг снова расхохотался и прокричал что-то. Слова прошли сквозь тьму и потеряли свое значение, остались лишь эмоции: веселье и злость. Грейвс тоже стучался, его понять было проще: беги, не сражайся, именно этого хочет от тебя Гриндевальд. Зачем? Впрочем, Криденсу было плевать на хитрые планы, его злила чужая слепота. Разве не понятно, ради кого они здесь? Если Персиваль Грейвс хочет остановить битву, ему нужно лишь сбежать самому, живая тьма тут же бросится следом, прикрывая спину. Обскури развернулось, готовое подхватить упрямца и тащить за шкирку подальше от беды, как кошка-мать своего неразумного котенка... Это было похоже на толчок. На секунду шершавые частички пепла потеряли связь между собой. Они тут же снова потянулись друг к другу и в испуге срослись в человеческое тело. Криденс начал падать, был подхвачен чужой магией, уложен на грязный пол. Все произошло так быстро, что, казалось, случилось не с ним. У обскура никак не получалось запрыгнуть на эту бешеную карусель, стать участником событий, а не просто растерянным ни на что неспособным наблюдателем. Персиваль Грейвс двигался неуклюже, припадая на левую ногу. Одна рука безжизненно болталась, скрученные пальцы будто сжимали невидимый предмет. Лицо… Криденс быстро отвел глаза, было нечто слишком личное в изрезавших лоб морщинах, выступивших жилах и сжатых губах. Маг шагал не по хрустящей смеси мелкого мусора и битого стекла, а по грани собственных сил и все же… Все же он шел к нему… Гриндевальда рядом не было. Лжец сделал свое дело и утек через окно. Звон разбитого стекла застрял в ушах, а сам момент побега не запечатлелся в памяти. После превращения органы чувств чудили. Криденс ждал ругани, голова привычно вжалась в плечи, но Грейвс отрывисто бросил: — Надо уходить. И было прикосновение руки, немного замедлившее вращение слишком шустрой и враждебной реальности и было тепло магии, которая помогла подняться на ноги. Эта готовность отдать последние силы ради него, ради чудовища и убийцы, лучше любых слов убеждала в правоте живой тьмы. «Сигаретами пахнет, — не к месту рапортовало очухавшееся обоняние. «А от того не пахло», — отметил Криденс, запоминая. Там, где он рос, людей делили не на плохих и хороших, а на своих и чужих. За своих стояли горой, чтобы они не сделали. Чужие заботились о себе сами. Обскур пытался стать своим для приемной матери, но был ей не нужен. Пытался ответить на искреннюю привязанность Модести, однако между ним и младшей сестренкой всегда лежала пропасть, которая никак не перешагивалась. А между ним и Персивалем Грейвсом пропасти не было. Магия обволакивала, видимо колдун по примеру Гриндевальда хотел вылететь в окно. На выпачканном пылью лбу, выступили капли пота. — Не надо, — Криденсу никогда не хватало твердости отстаивать себя, но теперь она появилась во взгляде и в голосе и в хватке рук, выросла из осознания, что в нем нуждаются. — Обскури может перенести вас. Без вреда, я обещаю. Грейвс кивнул: — Не поднимайся высоко, оно пробуждается… Предупреждать обскура не требовалось, тот и так чувствовал, что воздух наполняется жаром, будто ад полез на поверхность. Удирать надо было быстро и без оглядки.