Гоголь: сборник тредов

Александр Христофорович после дела хорошего не всегда сразу из драгуна-офицера обратно в офицера-ссыльного, подневольного перекинуться успевают. Движения чуть размашистее, речь чуть грубее, голос чуть громче. Вышагивает по участку мягкой поступью. Кнут да саблю с пояса снимает, на стол отбрасывает, скидывает сюртук, сам на край стола присаживается, говорить о чем-то продолжая, рассеянно волосы влажные с лица откидывает. Взгляд Николая Васильевича, коротко брошенный и тут же челкой занавешенный — замечает, конечно. То естественный порядок, на солдата после боя, если не окривел совсем, всяка девица засматривается, а то и парень какой. Привычное то для Александра Христофоровича дело. Жаль, товарищей рядом нет, вместе бы стояли, плечами толкаясь да посвистывая. Но и один в поле воин... Шутку себе позволяет веселую, разухабистую, улыбается опасно: дрожь от такой улыбки берет, хоть и блещет она озорством. Подколол Николая Васильевича — тому бы рассмеяться, пусть и пошлость, а тот вспыхнет, недовольством только сильнее интерес свой выдавая и неловкость юношескую. Смущает Александр Христорович, когда ведет себя так — будто заявляя, мол, драгун пришел сюда хорошо подраться и что-нибудь завоевать, и с дракой мы как раз закончили. А что завоевывать-то, коли пойман уже душегуб? Николаю Васильевичу этот вопрос покоя не дает, и отчего-то хочется то ли выйти подышать, то ли спрятаться за Якова Петровича, ах, как неудачно тот умер. Александр Христофорович видит, как мнется юноша, и так от того хорошо на душе делается — ух, был бы у него ус, он бы его подкручивал. Хорош ведь парень. Нет, Александр Христофрович любит совсем другого рода добычу, ту, с которой еще вопрос, кто на кого охоту вести изволит; но ведь хорош. Красив, пригожий весь, не считая гнезда вороньего. И до чего приятно сально зубоскалить, пока он возмущенно-смущенно глазами сверкает... Жаль Николая Васильевича. В новинку для него такое поведение, уважает он слишком Александра Христофоровича, чтобы попросту осаживать, а ответить дружески ему невозможно, не обучен, не привычен. Эх, не девка сельская, даром что краснеет. Пошутит с ним Александр Христофорович, да и прищелкнет зубами, как пес дворовый, с котенком играющий: беги, мол, хвост морковкой. Николай Васильевич и сбежит, унимая бешено стучащее сердце. Ноги сами собой к доброму доктору унесут, пить горилку да справляться со смятением душевным, непривычным до крайности. Александр Христофорович себе тоже нальют горького, приложатся. Вернутся по старой привычке оружие в порядок привести да сапоги начистить. Мелькнет мысль шальная: будь на месте Николая Васильевича другой петербургский следователь, уж не краснел бы он на солдатские шуточки. Сам после дела веселого разгоряченный до опасного, чай, нашелся бы, что ответить, да улыбкой бы сверкнул ярче, чем перстнями своими драгоценными. А там бы и распить содержимое графина с ним на двоих бы можно было... А впрочем, что теперь об упущенном да невозможном.