Гоголь: сборник тредов

Александр Христофорович к своим годами привык считать, что уж что-что, а себя он понимает. Нахлебался горя, беды наелся, знает уже и куда соломку стелить, и где падать будет. Тем стыднее и обиднее оказалось в Николая Васильевича упасть: ничего же ведь не предвещало. Совершенно было для Александра Христофоровича незаметно на первых порах. Раздражает — так Александра Христофоровича много что раздражает, в Диканьке так особенно. Настырный мальчишка, сам еще зеленый, а лезет куда-то, поучать думает, нахальничает, как тут взбешенным-то не стать? Только он же не нахальничает и не поучает, он дело свое делает, понималось уже после. Да еще с такой верой в непременную правильность своих решений. В следование, прости, господи, букве закона. Хочется его взять и носом-то повозить по реальности — мол, ты на что надеешься, сопля? И под этим горькое такое — сам такой, был там, Николай Васильевич, гиблое дело, или сломаетесь, или закончите в Диканьке. Не надобно оно вам, идите, пишите. Вы же пишете, я слышал. Писатели этому миру нужнее полицейских. Александр Христофорович душит в себе, разумеется, что ему — в душу лезть к приезжему писарю, да и свою раскрывать не любит. Только он же Александр Христофорович, у него на лице все аршинными буквами вечно написано, язык предательски вперед него бежит, сердечные тайные выбалтывая. Уж как тот язык не прикусывай, нет-нет да сболтнет что — да и замирает, сердце колотится. А после радуется — не заметил писарчук, с головой в своих теориях. И хорошо, и ладно, а то еще смутится чужим откровенностям, дались они ему, от ссыльного офицера со скверным характером. И так покуда Коленька в очередном разговоре не ввернет — вы же сами сказали, будто бы меня уважаете, Александр Христофорович. Александр Христофорович и подавится вдохом тут же. Да, говорил. Что уважает. Что находки его ценит. Что вмешательство Николая Васильевича в дела его находит неудобным, но жизнь оно приятно разнообразит. Что с такими глазами, как у Николая Васильевича, нужно девок сельских от себя ухватом отгонять, диво что еще по всем сеновалам Диканьки не протащен, верно, хорошо Яким стережет. Много чего Александр Христофорович, язык без костей, говорил-то, а Гоголь, значит, слушал да на ус мотал; и стыд-то сразу такой берет, и щеки жаром заливает, а Николай Васильевич глядят чисто да искренне и явно не разумеют, что это с господином офицером за оказия приключилась. Прогонит Николая Васильевича, нос велев не задирать, а сам останется, плеснув себе из графина, в стену смотреть да думать, эка, мол, тебя угораздило, Саша, ничего же ведь не предвещало?