Гоголь: сборник тредов

Яков Петрович тот ещё чистюля. День проходит, другой, а на третий он Сашу сам за локоток цап: — Александр Христофорович, могу я злоупотребить вашим гостеприимством? Поначалу удивляется Саша царственному вниманию, потом слушает и хочет фыркать, как лошадь недовольная. Значит, отужинать с Александром Христофоровичем — это Якову Петровичу статус не позволяет, а в бане его вымыться — вполне? Сдерживает (нет) Саша обиду во взгляде, отвечает прохладно: — Вот в воскресенье будет Тесак на меня баньку топить, тогда и приходите за компанию. Пару минут такой гордостью полнится за то, как ловко Якова Петровича уел, мол, видите, вы хоть столичный гость, а я перед вами стелиться не собираюсь, нет, попытался так вам не надо было — и пожалуйста, теперь извольте подстраиваться. Потом понимает, в какую себя загнал ловушку.

***

Нагие, только простынями прикрытые, ждут в предбаннике, пока Тесак убедится, что дрова прогорели. Яков Петрович сидит, набросив небрежно на пах край простыни. Смотрит вальяжно на Сашу, старающегося неловкость не выказать, улыбается довольно. — Ах, Александр Христофорович, спасаете меня, с самой дороги мечтал о баньке. — Спасал я вас, когда Ганну пристрелил, а тут, простите, обычная вежливость, — говорит Саша, а сам смотрит куда угодно, только бы не на грудь Якова, в меру широкую, с редкими, немного проседью волосами. Падает взглядом на живот, сильнее смущается, опускает взгляд на ноги стройные, на лодыжки. Узкие лодыжки и узкие аккуратные ступни, цепляется взгляд за белизну кожи и за округлую косточку, да так и не отрывается. — Не думал, что вам по нраву будет, — пытается беседовать светски. — Городские бань боятся. Это я, солдатня, приучен... — Ну что вы, банька — это святое, Александр Христофорович, после нее совсем другим человеком себя ощущаешь, — понижает Яков голос, ближе подается. — Чистым и счастливым. И спится после бани диво как хорошо. Яков слегка ноги вперед вытягивает, смотрит, улыбаясь, на Сашу, мурлычет мягонько и бархатно. — Ах, спится, да, — Александр Христофорович прокашливается, стараясь сделать вид, что мурашек от того, как появились бархатные ноты в тоне Якова Петровича, у него вовсе нет. — А спать вы, значит, обратно на постоялый двор планируете? Яков улыбается шире, жмурится блаженно, мурлычет чуть лукаво. — Я надеялся, что вы приютите распаренного и размякшего меня, Александр Христофорович. Окажете честь? Александр Христофорович впивается побелевшими пальцами в лавку банную и в свое колено. Выдыхает. Тихо, Саша, не глупи. — Я вас ещё в первый день был готов. Приютить. Его голос тоже садится — хотя причин тому вроде бы нет. Яша молчит, взгляд темный отводит. Пальцами перстень поглаживает, прокручивает перед тем как снять его, наконец. — Лучше поздно, чем никогда, да, Александр Христофорович? Лицо страшно обдает жаром — видимо, хорошо Тесак натопил, до костей прогреет, и все равно Александр Христофорович готов откусить ему голову, когда он, взмокший, к ним высовывается. — Да иди ты уже! — окликает раздражённо. — Я только... Веничками... — Без тебя справимся с веничками, Тесак! Яков изящно поднимается, склоняет легко голову, рассыпается перед Тесаком в благодарностях, вызывая у него радостное шевеление усов, а у Александра Христофоровича — скрип зубов. Потом Яков Петрович избавляется от простыни и он теряет дар речи и мышления в целом. Яков Петрович не то что бы сногсшибательно красив. Здоровое тело хорошо следящего за собой человека зрелых лет. Не страдает следами сидячей кабинетной работы, весьма поджар и даже сух. Не исчерчен шрамами. Не загорел, но не болезненно бледен. Александр Христофорович смотрит на его бледнеющий зад и не может дышать. — Вы со мной? — Яков Петрович оглядывается через плечо. Александр Христофорович судорожно вздергивает взгляд, сталкивается с насмешливым чёрным. Что, прямо под этим взглядом? Что же, Александр Христофорович прошёл через армию, и если и обладал когда-то стыдом, то явно оставил его где-то между общей казармой и палатками полковых девок. Снимает, краснея скулами самую малость. Любуйтесь хозяйством, гость дорогой. Яков расплывается в довольной улыбке сытого хищника, только что не урчит, бессовестный. — Ах, Александр-р Хр-ристофор-рович, — мурлычет-рокочет чудовище, смотрит через плечо, стоит так изящно и свободно, что хоть картину с него пиши. — Как бы не перегрелись, душа моя. Справитесь с одним заходом? Уж какая лукавая забота в этом тоне. Александр Христофорович смотрит прямо, проглатывая неловкость и возмутительно рвущуюся улыбку. — Раньше меня не утомитесь, Яков Петрович. Я человек служилый, справляться привычен. Яков усмехается, вызов принимая, открывает дверь, выпуская жаркий и влажный воздух, заходит быстро. За ним следом и Саша. Яков вытягивается довольно на широкой скамье, мурлычет довольно, вздыхает сладко. У Саши екает в груди и в паху разом. Все-то ему сладко, бесстыжему. Сам укладывается на соседнюю скамью. Смотрит сначала в потолок, потом плюет мысленно, смирившись, и поворачивает голову к Якову. Он поднимает вверх белую руку, смотрит, как капельки пота собираются на коже бисеринками, стекают тонкими ручейками. Наблюдает, как розовеет кожа. Саша тоже. — Расслабляет, — говорит Яков задумчиво. Саша слегка вздрагивает — они молчали долго, голос слышится как сквозь вату. Саша завороженно следит, как шевелятся покрасневшие губы, как вздымается с усилием грудь. — Пожалуй, — соглашается Саша. В ямке на груди у Якова собрались капельки пота, Саша тянет руку — замирает в последний момент. — Можно? Яков кивает, опустив темные полукружья ресниц. Саша касается ямки, обводит ключицы, осмелев, ведет по шее, по острым почти жилкам, вокруг кадыка. Кадык вздрагивает под его прикосновением, сглатывает Яков Петрович, по его, по сашиной милости. Часто пульсирует ниточка пульса, Саша чувствует ее ладонью, когда накрывает шею целиком. Дышится обоим тяжело, и не только от жара, накрывающего, как пять пуховых перин. Яков поворачивает немного голову. Блестит темным взглядом из-под ресниц, коротко, едва заметно. — Нравится? — спрашивает Саша хрипловато. — В столице таким себя не побалуешь, — отвечает Яков. Почему-то они говорят негромко, хотя и наедине; просто не хочется нарушать обволакивающий странный покой. — Банькой русской или офицером ссыльным? — спрашивает Саша. Яков улыбается, оценив нахальство; Саша гладит жаркое розовое лицо, обводит пальцами губы. — С моей службой... и тем, душа моя, и другим. — Оно и видно. Приехал, серый, что немочь какая. Яков ловит его пальцы зубами.