Гоголь: сборник тредов

Молодой Яков был хорош собой: каштановая челка, нахальный блеск чайного цвета глаз, улыбка с ямочками и квадратный подбородок. Александр Христофорович влюбился бы и без сопутствующих обстоятельств. Сопутствующее обстоятельство жгло запястье. Это судьба, думал он, пожимая руку. — Александр. Александр Христофорович Бинх. — Немчуры, — беззлобно пошутил представивший их общий знакомый. — Вообще-то, у меня польская фамилия, — усмехнулся Яков. Александр Христофорович закатил глаза. — Не пытайтесь. Этот не найдет Польшу, даже если мы пойдем на нее маршем. Они оба прятали запястья под широкими шелковыми платками. Не только они, конечно. Кто-то был готов показать имя своей родственной души всему миру; кому-то приходилось осторожничать. Это невольно сближало, и в первый же вечер после знакомства они с Яковом уже напились вместе. Александру Христофоровичу было не восемнадцать и даже не двадцать. Четверть века разменял, хоть сколько-то разумения в голове прибавилось. Не кидался в ноги и не читал стихов под луной, не лез стреляться на дуэли, не лез пальцами под платок: покажи, покажи мне, какое у тебя имя? Пусть все идет своим чередом, наказал он себе. Они сдружились. Они оказались в одной постели. Потом еще раз. Старательно об этом не говорили. Прошли плечом к плечу несколько боев, получили ранения — оба, получили награды — Яков, но зависти Александр Христофорович не чувствовал. Александр Христофорович служил при штабе писарем. Иногда Яков заходил к нему. Якобы по делу. Почти всегда с бутылкой вина. Почти всегда они заканчивали опасливыми поцелуями над раскрытыми папками с отчетами и письмами. Потом по пол ночи Александр Христофорович заканчивал работу. Чувствовал себя влюбленным дураком. Не зря, разумеется. Сначала Яков стремительно стал получать повышения, потом Александр Христофорович оказался скручен парой офицеров и допрошен относительно бумаг, с которыми работал. Показывал? Копировал? Продавал? Трибунал, арестантские роты. Сошлись на халатности, и что-то подсказывало Александру Христофоровичу, что исключительно из-за содержания каких-либо отдельных бумаг, которые не хотелось выносить за пределы небольшого офицерского кружка. Разжалование, строй. Могло быть хуже, его даже не сослали. Яков перестал с ним здороваться и смотреть в его сторону. Пришлось ставить на него засаду, как на зверя. — Никто не мешал тебе воспользоваться этим самому, — сказал Яков, когда Александр Христофорович прижал его к стене в укромном уголке. — Я просто успел раньше. — Гнида ты, Бржуйский, — ответил Александр Христофорович. По имени звать не хотелось. — Потише. И языком особо не болтай. Смолчал о том, что я к тебе наведывался? Вот и молчи, с бумагами этими ты себе уже не поможешь, а за содомию в Сибирь отправишься. — И ты со мной. — Э, нет. Тут Яков усмехнулся и потянулся распутать платок на запястье. Александр Христофорович уставился на него неверяще. Чего ждал? Саши. Александра? "Настасья", было надписано на коже. — Я своей Настеньке письма пишу, у меня все чисто, — сообщил Яков доверительно. — А вот ты... — Откуда тебе знать? — Бога ради, ты еще в первую ночь, как напился, целоваться ко мне полез да метку под нос тыкать. С-содомит проклятый, — Яков пожал плечами. — Спасибо бы сказал, что я на тебя не нажаловался еще тогда. Тогда и придумал, как влюбленного служаку использовать? Хотел хоть морду набить, а по итогам себе под ноги сплевывает. Родственная, сука, душа. Если бы не проклятущая метка, ни в жизнь бы на такую гниль не повелся, это все она задурила. Платок в два раза туже затягивает, не снимает даже наедине с собой — видеть не хочет лишний раз. В жизни больше никакому Якову не поверит, это уж точно.