Гоголь: сборник тредов

Двигается Александр Христофорович мастерски. Красиво или нет, ему не ведомо, сам на себя со стороны не глянешь, если только у зеркала не фехтовать, да где он в Диканьке зеркало такое найдет и зачем бы ему? Но в том, что годы владения саблей не прошли даром, можно быть покойным. Не для красоты сейчас разминается Александр Христофорович. И даже не за ради поддержания формы физической, благо, не жалуется покуда, спасибо. Просто известный факт, что ум работает лучше, пока работает тело, и слова в отчет лучшие найдутся, если обдумывать его, когда по конторе выхаживаешь, а если мысль большая и требующая рассмотрения всестороннего, то надобно напрячь себя так, чтобы каждая мышца прочувствовала напряжение момента. Вот и напрягает. Саблей вооружившись, движется мягко по двору утоптанному за хатой, отведенной ему для проживания в ссылке. Притоптывают каблуки по твердой земле, скользят, вздымая клубы пыли, то вытянется Александр Христофорович, то припадет на колени да вкруг себя оборотится, будто от удара ушел и торопится достать нападающего. Быстро мелькает лезвие в умелой руке, покачиваются тяжелые кисти темляка, то выпад Александр Христофорович делает, а то просто проворачивает саблю, собственное тело ей едва ли не оглаживая. То вперед мелькнет острие, а то вдруг за спину ему, через плечо или меж локтем и ребрами проведенное, будь там враг, подцепил бы его, как пить дать. А то и просто подкидывает саблю, прокручивая в воздухе, ловит снова в ладонь, в правую ли, в левую — с обеих рук ловок Александр Христофорович, хотя в ведущей-то оно, конечно, сабля держится тверже... Движется Александр Христофорович, будто бы супротив невидимого противника, а чувство такое, словно с незримым партнером по танцу. С чего бы такие сравнения в его голове? Какие мысли в голове, такие и сравнения. Не рабочие вопросы выгнали Александра Христофоровича в разгар службы на заднем дворе вытанцовывать, это уж точно. Не мысли о дивчинах убитых мягкость такую придают его движениям, не от них сбивается дыхание, которое от боя напряженного и то не столь частило бы. Глубоко в свои мысли погружен Александр Христофорович. Делает выпад и еще один, отбрасывает со лба волосы мокрые, неприятно липнущие. Раз, и два, и три: стройтесь, мысли, в ряд, а то удумали тоже, разбредаться, будто телки на выпасе, а не рядовые. Как свернет Александр Христофорович в сторону мыслей недоброжелательных, так и выпады его делаются резкими, аж свистит взрезаемый воздух; а то — текучим становится, будто речечка, мягким, словно рысь... Чутье его ведет почти не человеческое, звериное, таким только в бою и ориентироваться, оборачивается Александр Христофорович мгновенно, рывок слитный выходит, движение столь быстрое — непривычный глаз понять не успеет, а спроси кто, что заставило его это сделать — не ответит. К чести Якова Петровича, не издает он ни стона, ни вскрика, даже когда спина его ударяется об стену хаты. Выдыхает только шумно и глазами своими черными в душу впивается, и к чертям летят несколько часов, потраченных на разминку, стоит Бинху в бездну эту черную нырнуть. Списывает Александр Христофорович тяжесть дыхания своего на усталость от разминки, Якова Петровича — на удивление и страх. — Вы никак совсем ополоумели — к человеку с оружием со спины подкрадываться? — спрашивает хрипловато. — Жить надоело? Словно в доказательство, скребет лезвие сабли кожу нежную под самым подбородком — вжимает его Александр Христофорович с силой точно рассчитанной, чтобы не до крови, но ощутимо. Можно бы и убрать уже, чай, понял, что не враг подобрался, да что-то замерли они оба, не шевелятся, ни Яков Петрович оттолкнуть не пытаются, ни Александр Христофорович — выпустить. — Я окликал вас, — говорит Яков Петрович со всей мягкостью, прерывается, чтобы языком скользнуть по губам пересохшим — провожает Александр Христофорович движение короткое взглядом. — Вы не услышали. Водится за Александром Христофоровичем такой грешок, и не поспорить — коли задумается сильно, не докричаться его никак, но только если тронуть попытаются или звук какой заметит подозрительный — сразу привычка солдатская толкает тело, что пружину сжатую, порой бывает — нож куда метнет раньше, чем одумается, али Тесака в захват такой возьмет, что только и может тот пискнуть, даром что казак. — Виноват-с, — говорит Александр Христофорович. В губы самые почти что, ввиду особенностей их текущего положение. Грудью к груди прижимается, не будь на Якове Петровиче одежды столько слоев — сердцебиение ощутить мог бы. На Александре Христофоровиче рубаха только взмокшая да жилет бархатный, в сравнении с Яковом Петровичем считай что обнажен. — Ничего страшного, простите, что помешал занятиям, — тоном мягким очень, вкрадчивым каким-то отвечает Яков Петрович. — Дело терпит. — Я все равно уже заканчивал, — бормочет Александр Христофорович и немного нажимает на саблю, малость самую, но Якову Петровичу приходится шею сильно вытянуть, подбородком устремившись повыше и запрокидывая голову, чтобы не порезаться об лезвие. — Простите, я так неловок. — Ничего страшного, — повторяет Яков Петрович. Глаза его агатово мерцают из-под опущенных ресниц, в голосе мурлычащем едва заметное напряжение проглядывает. Яков Петрович не требует его незамедлительно выпустить, Бинх диву дается такой — глупости? вежливости? медлительности? Ведь поза далеко не самая удобная, положение даже можно назвать затруднительным, и приятного в том, чтобы тело горячее, взмокшее, многочасовой разминкой пахнущее, наваливалось всем весом — пожалуй, мало будет. Не то что наваливаться — на суховато-подтянутое, укутанное в бархат. Даже пахнет он остро-сладко, не иначе как туалетной водой, из столицы привезенной; и тянется Александр Христофорович вдохнуть там, где запаха много особенно — на том кусочек шеи, что поверх воротничка виден, благо что задрал Яков Петрович голову, от лезвия спасаясь, и горло обнажил образом беззащитным и бессовестным одновременно. И только когда, оторвавшись, понимает, что не дышит Яков Петрович вовсе под таким произволом — заставляет себя медленно руку с саблей отвести в сторону, и вторую, которой Якова Петровича удерживал — разжать, и отступить на шаг, задавая между ними некоторую дистанцию. Медленно Яков Петрович оправляет одежды, от стены отталкивается движением — красивым, тут уж вопросов никаких. Коротко кивает Александру Христофоровичу. — Вы закончили? — спрашивает. — Да, пожалуй. — Жаль. Я подожду вас в участке. Провожает Александр Христофорович взглядом Якова Петровича, а когда тот скрывается за углом дома — снова с лица убирает пряди упавшие, выдыхает шумно. Протирает лезвие привычными движениями, это тоже действие телесное, давно знакомое, и неплохо позволяет в мысли свои нырнуть. И в мыслях тех глаза агатовые и остро-сладкий запах — опять, снова, все еще, сколько бы ни прыгал Александр Христофорович по двору с саблей.