Гоголь: сборник тредов

Можно сказать, что с контузией Александру Христофоровичу повезло. Голову не оторвало, руки и ноги тоже, судорогами не корчится и даже не заикается, завидным женихом будете, убеждают его доктора на разные лады, видимо, опасаясь, что он себе пулю в лоб пустит в пределах госпиталя. Что с ним делать, толком не ясно. Списывать со счетов в полные пенсионеры обидно, когда служит тьма-тьмущая тех, у кого от пьянства и старых травм руки ходуном так ходят, что непонятно как еще во врага целятся; но и оставлять на поле боя страшно. Вот и высылают. Мол, послужите стране честь честью… насколько еще можете… благо, полицейские силы нам нужны, тем более уголкам отдаленным и беспокойным… ну да, глушь малоросская, так, а вдруг бунт казачий, а тут вы, Александр Христофорович! Вот и докажете, что еще вполне себе годны к делу. Доказывает Александр Христофорович как может. А потом приезжают столичные следователи.

***

С порога с ними не ладится, Яков Петрович Гуро как вылезают из экипажа, так и начинают разговаривать. От улыбки приветливой у Александра Христофоровича ноет все лицо, а сам он невольно подается всем корпусом вперед да наклоняет голову, инстинктивно ухо лучше слышащее поднять пытаясь. Всматривается в губы: что он несет, что? Девушка? Косится Александр Христофорович беспомощно на Тесака, подскажи, ну, а тот только ресницами хлопает да каравай к себе прижимает. Расходятся друг другом сильно недовольные. Александр Христофорович мечется по участку, разве что руки не заламывает. Сожрет, сожрет столичный гость, ему не инвалидская рота светить будет, а арестантская… Тесак пытается под руку сунуться, да серчает Александр Христофорович. Кидается в него чем под руку попалось, кричит выметаться, бедный писарь и выкатывается из участка кубарем, только и успевает на столе положить криво набросанный конспект всего, что гости сказать успели, а он, значит, успел запомнить. С караваем-то писать неудобно было… В другой раз Яков Петрович орет так, что Александру Христофоровичу даже разобрать возможно, пусть и глухо. Для подкрепления он следит за тем, как губы столичного следователя шевелятся, и так засматривается-вглядывается, что не сразу понимает — сменились крики на хмурость и прямое обращение к нему лично. Яков Петрович проницательный, столичный, мать его так, сыскарь. — Плохо слышите? Громко говорит, а того важнее что раздельно и четко, явно старательно, только мог не стараться, уж эти слова Александр Христофорович узнает с болезненным неудобством. Сглатывает сухо, отвечает — негромко и отчетливо, очень стараясь не кричать, не совладав с громкостью, на посмешище себя не выставить: — На выполнении должностных обязанностей не сказывается. А сердце-то в ушах так и стучит, только его одно и слышит. Что скажет бес столичный? Вот, шевелит губами, фразу выговаривая длинную. Обычно спрашивают, мол, как вас угораздило, но как-то незнакомо он это оборачивает, не разобрать, слышится… Тесак? Что? Александр Христофорович кривится болезненно, Яков Петрович вздыхает, переносицу трет двумя пальцами. Александр Христофорович плечами беспомощно пожимает, чего теперь-то из себя строить? — Работать. Работать вместе, — говорит Яков Петрович громко. Еще и рукой агрессивно так машет, на себя и на Бинха показывая — ах, так вот к чему Тесак! Александр Христофорович выдыхает медленно. — Да, Тесак обычно записывает для меня чужие слова. Можете его пригласить. Если и есть относительно Александра Христофоровича какое-то ворчание со стороны следователя столичного, до самого Бинха оно не доносится. Быстро бес подстраивается и безропотно, тягает за собой писаря. Какое-то время, во всяком случае. Хватает его на неделю или чуть больше, потом срывается: в какой-то момент, пока Тесак посасывает кончик пера, пытаясь понять, как писать это мудреное слово, Гуро не выдерживает, отбирает тетрадь и перо и живо строчит свой монолог сам. После того надобность в Тесаке отпадает совсем, Яков Петрович просто вооружаются тетрадью и чернильницей походной, на бегу делают для Александра Христофоровича заметки и по своим словам, и по допрошенным селянам, и даже по тому, о чем с Николаем Васильевичем перешучиваются. Порой, торопясь, пишет размашисто и криво, «медицинским» почерком, каким привык себе заметки оставлять по ходу дела. Александр Христофорович, такие страницы листая, фырчит и возвращает обратно: — Яков Петрович, говорите разборчивее. Или: — Яков Петрович, у вас опять каша во рту. Удивительно, но Яков Петрович смеется. Не слышно, но вполне со стороны видимо, и от того Александру Христофоровичу радостно. А то бывает, взбесит Якова Петровича что, и он начинает по привычке вслух, потом шипит зло, хватает тетрадь. Пишет и пишет, страницы на две-три. Аж перо с щелчком ломается, оставив жирную кляксу. Замирает постепенно, дышит; возвращается к началу, перечитывает, кончик пера сломанного покусывая, ворчит что-то, Бинху вовсе неслышное, жирно перечеркивает. Новый лист открывает, пишет аккуратно: мол, Саша, я хотел спросить, есть ли у вас тут архивы и знакомились ли вы с их содержимым… Александр Христофорович потом мельком читает строки зачеркнутые, впечатляется количеством яда, в которое был такой простой вопрос обернут. «Сашей» он впервые становится как-то случайно. Яков Петрович на середине длинного текста переходит с «Александр Христофорович» на «Саша» и на поднятые брови Бинха отвечает кривой строкой — у вас очень длинное отчество, писать устаешь-с. И по нему почти не видна заминка человека, что сбился нечаянно и быстро нашел объяснение. Александр Христофорович все ждет вопроса про то, как он — Александр Христофорович чуть скрипит зубами — оглох. Но Якову, кажется, не очень интересно. Ему интересно, кто убивает девушек, и как давно здесь Данишевские, и почему не отстроена заново мельница, и почему Бинх носит старомодную треуголку, и в каком веке он последний раз расчесывался… Александр Христофорович сопит, говорит, что Яков Петрович с его манерами похож на затупившийся топор. А Яков Петрович поднимается легко, заходит за спину (Бинх вздрагивает, не любит, когда так делают). Александр Христофорович перестает дышать, ощущая чужие пальцы в своих волосах. Перебирают они спутанные кудри, разбирают локоны по одному, почти не тянут — с таким старанием Бинх сам свои волосы не разбирает, тем более не ждал бы от другого. От осторожной, на ласку похожей возни немного расслабляются плечи. Яков Петрович склоняется, почти касаясь губами его уха, угадывая безошибочно, каким Бинх еще что-то может расслышать, голосом хорошо поставленным, в меру громким говорит: — Завтра приду с гребнем. Хорошо? Бинх рвано кивает, будто в раз и речи лишился. Думает прощаться, но вместо того губы проходятся по его уху, спускаются на шею, Яков Петрович шепчет что-то тихо, Бинх ищет взглядом тетрадь, но Яков отмахивается, заглядывает в глаза и дальше все становится понятно и так. Яков умеет стонать так громко, что слышно даже Бинху.