Гоголь: сборник тредов

— А дальше-то что? Мавка — Оксаной зовут — пожимает плечами. Болтает белыми ножками, едва касаясь воды и пуская по ней мелкую рябь. — Жить. То есть, нежить. Как раньше жил, только иначе. — Да. Разумеется. Кривится Александр Христофрович, недовольный ответом, да чай не на допросе. Не прикрикнешь, не потребуешь разъяснений толковых, он уже разок осерчал, так мавка его с обрыва в воду уронила, а проснулся уже в гробу и выкапывался из него по-новой — как она такое сотворила, тоже объяснить не может. Плечами пожимает. Сила, говорит, на то и нечистая. Мертвым быть оказывается совсем не страшно. — Это пока жив — боязно, — говорит ему мавка. — Боязно, что голодно будет или холодно, что девоньки засмеют или муж плохой попадется. Умереть боязно, и за душу свою после смерти боязно тоже. А тут уже нечего бояться… У Александра Христофоровича две глубокие раны, одна руку продырявила насквозь — живым убивался в мыслях, что, мол, делать-то будет, если калекой останется; вторая — на брюхе, шириной в сабельное лезвие, глубиной по желудок, если приоткрыть прореху пальцами — видны внутренности. Протухшие, по ним заметно. Склизкое всё и копошится внутри гадость такая, от которой и у мертвого желание появляется очистить желудок. Если шевелиться резко — под кожей почавкивает, причмокивает. — Красавец, — смеется мавка. — Хочешь, свое покажу? Задирает свою белую рубаху. Плечи у нее красивые, округлые да белые, ягодицы тоже, а от поясницы до лопаток дыра зияет, и под ней шевелятся легкие и видно пульсацию сердца, только все это не здоровых сочных цветов, какие Александр Христофорович не раз во вскрытых телах видел, а такое же, как у него самого. — Гниль у нас внутри, — смеется мавка задорно. — А у тебя — и снаружи… Пальчиками белыми к лицу его тянется, вынимает аккуратно из глаза любознательную личинку, под нижним веком окопавшуюся. Александру Христофоровичу и мерзко, и любопытно — что же будет, к примеру, если на него слетятся голодные вороны и склюют ему глаза и уши? Назад-то не отрастут. Будет ли он тогда видеть? Слышать? * * * — Светает, — говорит мавка задумчиво. Александр Христофорович тоже смотрит на розовеющую полоску неба, думает — не иначе как к морозам, думает — летом еще и вонять буду. — Шел бы, а то весь люд распугаешь, кого тогда моим девонькам щекотать? — локтем подталкивает, и Александр Христофорович поднимается тяжело, покряхтывая — боли не чувствуя, только онемение, будто не телом ворочает, а мешком, песком набитым. Начнет ли он разваливаться однажды? — Завтра здесь же встретимся? — Если ты не собираешься дойти до деревни и кого-нибудь съесть, — зубы скалит. У Александра Христофоровича теперь не зубы, а клыки страшные, кривые и торчащие в разные стороны. Резать людей, как скотину, ему не хочется, но однажды, верно, придется. Это тоже не пугает, хотя живой Александр Христофорович костьми бы лег раньше, чем такое допустил. Добредает Бинх до кладбища в предрассветных сумерках, в могилу забирается, неаккуратно сгребая землю на себя. Ворочается неслышно, покряхтывает. А дальше, дальше-то что? Кто скажет?