Гоголь: сборник тредов

— Мальчик, ты чей? — Я не мальчик, я корнет. — Ах, он корнет. Тогда конечно, прошу прощения. Чей вы, корнет? — Я не чей-то, — глазами вспыхивает, румянец на щеках. — Я Государя и Отечества, а кроме этого — сам по себе. — Значит, будешь мой. Сашенька, гордый Сашенька, семнадцать лет, офицерская честь, он не чей-то, он свой собственный и отечества, он — он не полезет в пасть демону, развратному темному демону, с глазами черными, как сам грех, и голоса медового, бархатного, порочного он слушать не будет, и от хрипотцы его мурашки вдоль позвоночника не побегут. Не тает он под взглядом темным, тяжелым, змеиным, не ищет он возможности увидеть, коснуться, заговорить. Заговорить? Саша выслеживает Якова, ищет возможностей оставаться наедине. Бросает в Якова гневливые слова, а Яков — даже не слушает, только смотрит, смотрит, привалившись плечом к стене, в изящно-расхристанной позе, затягивается, губами приминая кончик сигареты, и прядки, слегка завиваясь на кончиках, падают ему на лоб. Он может уйти на середине фразы, если ему наскучит. Саша старается говорить так, чтобы не наскучило. (чтобы докричаться до демона, в пороке погрязшего) (не потому что продлить хочет редкий момент встречи) Саша красноречив и убедителен, но его вдохновленная речь разбивается однажды об простое, немного скучающее — «пойдемте». — Куда? — Ко мне, вы же в казарме. — Зачем? Не отвечает демон, только смотрит с легкой, едва уловимой усмешкой, на дне черных глаз блестящей рубиновой искрой. И не нужен ответ, Саша сам понимает с отвратительной точностью — зачем. Саша понимает, что пойти сейчас — в грехопадении расписаться, в слабости, в стыдном жарком желании. Торопливо делает шаг, боясь из виду упустить фигуру в черном пальто — Яков за ним возвращаться не станет. Славный юноша Саша, с золотыми кудрями и губами херувимчика. За это его Яков решил сожрать? Или за юношескую горячность и упрямый светлый взгляд, заставляющие смутно вспоминать что-то из далекого прошлого? Или он просто был под рукой, когда Якову было скучно? Или за все сразу? За дерзкое — я не чей-то? Все мы чьи-то, дурной мальчишка… Это похоже на своеобразную нежность. Он такой маленький и глупый; Яков исправит, Яков выест из него кусок кровоточащий, гордость, самоуважение, открытость, честь и принципы, внутреннюю силу, жаркую влюбленность, оставит тряпочкой замшевой, скорлупкой выеденной. Саше пойдёт на пользу. Так удобнее, глупый, глупый. Может быть, Саша просто красив, и рядом с ним хочется согреться, и Яков хочет его сожрать, чтобы грел изнутри. В доме темно и пусто, тлеет прогретый камин. Саша озирается, пытаясь выхватить из теней осколки жизни Якова Петровича, до которой ему не быть допущенным; зазевавшись, долго стоит посреди комнаты, вытянувшись, как на плацу — пока Яков не окликает его с негромким смешком. У Якова мягкость и спокойствие в движениях и словах. Пойдёмте, садитесь, хотите ли вина? Саше странно и страшно, подгибаются колени, Яков ведёт себя слишком скучающе, слишком нормально, будто просто привёл в дом случайного знакомого; Саше было бы проще, если бы Яков был демоном, напирал, ухмылялся жгуче, пронзал взглядом, шептал непристойности. Яков сидит, подперев рукой щеку, смотрит серьезно и устало. Разговор не клеится, сашино красноречие иссякло, он пьет вино и оно идет не в то горло, он заходится в унизительном кашле. Яков протягивает платок. Саша краснеет, промокая подбородок и воротник рубашки, когда Яков поднимается с места — обмирает, подняв к нему прозрачный зеленый взгляд. Яков вздыхает тихо, приглаживает Саше встрепанные кудри; жест больно ранит странной ласковостью и ускользающей мимолетностью. — Идите домой, Саша. Самое стыдное и больное в этом, что Саша вспыхивает благодарно — и сбегает, все еще на подгибающихся ногах, с пальчиками дрожащими. Хочет, до простыней запачканных, до взгляда мутного, до новых и новых дурацких причин поймать Якова Петровича и в гневную беседу втянуть — хочет, а как случилось, чтоб вот оно, руку протяни, и вдруг Саше сопливые семнадцать и у него мурашки и кругом голова, и где офицерская выдержка, где офицерская честь, и так до одури рад, что отпустил, и стыдно, и жарко, но так рад! Меньше часа назад был горделив и готов сопротивляться чарам демона — и сладко пасть их жертвой, а теперь только бы в казарму добраться, да под одеяло, да голову под подушку спрятать и вспомнить пару молитв. И потом ведь еще при встрече Якову Петровичу в глаза смотреть нужно. Горделиво не получится, щенком неуклюжим — может быть. Яков вино допивает, прокручивает на пальце тяжелый перстень. Пытается вспомнить что-то неуловимое, юношеское, светлое, но ближе к ночи сдается и ложится в одинокую постель.