Дела семейные

Еще находясь под изрядным впечатлением от знакомства с энергичным и совсем не враждебным Светлым, Коля, вернувшись в Канцелярию вместе с Яковом, старается сесть за бумаги. Якова еще в холле первого этажа перехватывает красноносый мальчик-посыльный, вручая запечатанную записку. Яков, прочитав, только хмыкает согласно, и отправляет Колю в кабинет, сам удалившись в другую сторону. Опять наверняка какое-нибудь важное совещание, шутка ли, действительно - графа то ли отравили, то ли еще что произошло весьма неловкое. Размышляя об этом Коля и читает бумаги про ярмарку - путь её отследили от Москвы к Новгороду и Петербургу, а дальше, кружными путями, они должны были вернуться в Киев. Постоянного какого-то списка торговцев как назло не имелось - в каждом городе словно заново всех переписывали, делая чудовищные ошибки в именах и родах занятий, да и вообще, как Гоголь подозревал, не больно-то морочились с правильностью предоставляемых сведений. В запечатанный конверт от медика Коля долго не решается сунуть нос, но уже час проходит, как Яков Петрович ушел, и любопытство взяло свое - все ж таки любопытство не праздное, а очень даже по делу. Внутри оказывается витиеватым, трудно читаемым почерком написанный отчет на несколько страниц - с цифрами, примерами, ну и, конечно, фактами, оказавшимися отчего-то на самом последнем листе - если подытожить все прочитанное, то можно было бы обойтись буквально одной строкой: количества беладонны в вине не хватило бы даже для того, чтобы отравить кота. Максимум - вызвать недомогание на несколько дней, поддающееся лечению и почти не нанесшее бы вред организму. Гоголь на всякий случай перечитывает пространные письмена еще раз, опасаясь упустить что-то, и с удвоенным нетерпением принимается ждать Гуро, пытаясь изобразить бурную деятельность, разбирая накопившиеся бумаги. В какой момент светлый кабинет, полный красивой мебели и искусных картин пропал из поля зрения и превратился в душную черноту ночи? Николай смотрит на свою руку изумленно - в ней только что были бумаги которые он хотел переложить из общей кучи в стопку на подпись, а сейчас пальцы хватают только воздух - да и воздух какой-то странный, маслянистый, словно взвесь болотной жижи замерла вокруг, оседая на пальцах бурой пленкой. Оглянувшись пару раз и убедившись, что сапоги действительно вязнут в болоте, отмахнувшись от невесть откуда взявшейся мошкары и едва не упав в грязную жижу, невдалеке Николай замечает слабое, рыжеватое свечение, к которому незамедлительно направляется, прикладывая неимоверные усилия, чтобы вытаскивать сапоги из жадно чавкающей грязи. Свечение прямо из этой грязи и идет, словно под нею что-то может тлеть, испуская слабый, точно кривым мутным стеклом искаженный свет. В первое мгновение Коля думает перешагнуть светящуюся линию, но останавливается, оглянувшись, приглядевшись, хоть сквозь ночь и грязь трудно что-то углядеть. Шагах в пятидесяти свечение замыкалось кругом, в центре которого темнело что-то, зашевелившееся при Колином приближении. Когда оно метнулось вперед, к Николаю, тот, оступившись, все-таки рухнул в грязь, чувствуя в тот же миг, как руки утопают в чем-то мягком, расползающемся под его пальцами, но совсем непохожем на грязь или землю. Еще мгновением позже ладонь упирается во что-то, отчаянно напоминающее грудную клетку с прикрепленными к ней ребрами - оно трескается под давлением, а Коля, собрав все силы, вырывается из тошнотворного плена, вставая на ноги. У края светящегося круга стоит та самая женщина, которую они с Яковом ищут. Она замотана в какой-то многослойный балахон, висящий на ней, словно мокрое тряпье, и из-под него не видно ни единой полоски кожи, только лицо в недрах глубокого капюшона светится болезненной, почти белой розовой. Но Коля все равно её узнает. Словно всем своим существом понимает - она это. Та самая. А суккуб всем телом прижимается к невидимой глазу преграде по краю круга, яростно буравя Тёмного глазами и крича что-то - Николай видит, как открывается её рот, но не слышит ни единого звука, кроме жужжания мошкары и частых булькающих звуков, словно зловонные пузыри лопаются на поверхности болота. - Я не слышу тебя, - объясняет Коля, сам почти кричит, показывает жестами. Тогда суккуб отступает от стены и слабая линия света почти перестает захватывать её фигуру. Николай делает шаг вперед, осторожно протягивая руку. В ладонь словно тысяча иголок впивается, приходится отдернуть, но боль все равно прошивает до самого локтя. - Тебе нужна помощь, да? - хоть и знает, что дева его не услышит, Николай пытается говорить с ней, надеясь, что та не уйдет, что все вокруг не исчезнет. - Я позову. Не уходи. Он поможет. Закрыть глаза, сосредоточиться на Якове, потянуться к нему с просьбой о помощи, получить отклик - дело нескольких секунд. Но открывает глаза Коля в следовательском кабинете, держа Якова за руку и еще чувствуя на лице теплый, смрадный воздух того болота. Руки у него, впрочем, в грязи по локоть, и гнилостно пахнущая жижа капает на блестящий паркет. Яков тревожно касается лица, - заставляя поднять голову и посмотреть на него. - Нам не сюда надо, Яков Петрович, - беспомощно бормочет Коля, оглядываясь, словно где-то за его плечом еще может простираться болотистая топь, укутанная мраком. - Где ж ты был, родной мой? - убедившись, что с Колей все в порядке, не считая пары назойливых мушек, от которых бес раздраженно избавился. Коля рассказывает сбивчиво, путано, пытаясь объяснить бесу всю мерзость того места, не замечая даже, как грязь постепенно исчезает с лица и рук, не иначе как стараниями Якова. - Жаль, что я взглянуть не успел, - качает головой Гуро, расстегнув на Николае камзол и жестом указав снять. - И рубашку снимай, яхонтовый, весь перемазался в этой гнили. Коля неохотно подчиняется, чувствуя себя донельзя глупо, стоя в кабинете полураздетым. Впрочем, уже через полминуты Яков ему протягивает недостающие детали гардероба, явно вытащенные из Коленькиного шкафа. - Любопытно получается, - сообщает Гуро, прохаживаясь по кабинету, пока Коля спешно одевается, опасаясь, что кому-нибудь достанет наглости ворваться без стука. - Так что это за место? - закончив с одеждой, Коля снова смотрит на свои руки, вспоминая до ужаса отчетливо, как пальцы погружались в сгнившую плоть. - Да болото какое-нибудь на окраинах. Все и за человеческую жизнь не обыщешь, жаль, жаль, что я не успел посмотреть, управились бы с делом за полдня, - Яков раздраженно меряет шагами кабинет, что-то хмуро обдумывая. - Да это где ж такие окраины-то мерзостные? - уточняет Николай, за неимением лучшего решения подойдя к бесу и, набравшись смелости, прислонившись щекой к плечу. Запах разложения и гнили, словно засевший глубоко в носу, сменяется запахом парфюма, кофе и пряных специй. Да и Яков останавливается, приобняв за плечи, позволяя теснее прижаться. - В аду, где ж еще, душа моя. Премерзкие места. Испугался? - Да не особо, - признается Коля. - Не за себя. И что все это значит? - За суккуба, что ли, испугался? - Яков приподнимает брови, отстранив Колю за плечи и весело на него глянув. - Солнце ты мое сердобольное, нельзя ведь так. Суккубам не привыкать, особенно по молодости. Их часто в круги призыва заманивают да запирают там, так, видать, и в этот раз случилось. - Значит она действительно ни в чем не виновата? Яков демонстративно поднимает глаза к потолку и, помолчав пару мгновений, отвечает: - Мы во всем разберемся, Николай Васильевич. И если она ни в чем не виновата, то ничего с ней и не случится. Но если виновата - обещай не горевать. Коля передергивает плечами, надеясь, что Яков согласится принять это как невнятное обещание и, пошарив на столе, протягивает Якову медицинский отчет, сразу предупреждая: - С последней страницы начните. Яков кивает, ни капли не удивившись, и погружается в чтение. - Какие ваши мысли будут по этому поводу, Николай Васильевич? - интересуется он, закончив чтение и устроившись за своим письменным столом, как и всегда пребывающем в идеальном порядке. Такой тон у Гуро бывал, когда он уже знал правильный ответ, но любопытничал, насколько быстро Николай до него додумается. Игра эта не сердила, напротив, помогала даже оставаться в каком-то умственном тонусе. Коля лихорадочно соображает пару секунд, потому что хоть и думал об этом после прочтения, потом слишком отвлекся видением с суккубом. - Либо племянник, либо из слуг кто-то мог подсыпать яд в вино. Суккубу это без нужды. Больше в доме никого не было, - Гоголь тянет себя за волосы, задумавшись. - Тут либо по незнанию такая крохотная доза, либо точный расчет. Но по незнанию ведь всегда стараются яда побольше подлить, верно? Яков после секундного раздумья расщедривается на подсказку и кивает. Наблюдать за Николаем, когда тот охвачен какой-то идеей либо мыслью, всегда доставляло бесу удовольствие. - Племянник, я думаю. С каким только расчетом? Коля возвращается к своему столу, начиная перекладывать бумаги в поисках нужных документов. - Вот. Вот, в бумагах у покойного графа имелось письмо к приказчику с указанием уменьшить денежное содержание племяннику, - Гоголь победно потрясает бумажкой, глянув на улыбнувшегося следователя. - Вполне себе мотив для убийства, как я понял, других родственников у графа нет. Но почему так? Не рассчитал? - Давайте у этого болезненного юноши и узнаем, - предлагает Яков. - Не зря же я его в Канцелярию вызвал. - Так вы с самого начала его подозревали? - почти сердито изумляется Коля. - А что ж отпустили, под стражу не взяли? - Я его, голубчик, в отравлении подозревал, а не в убийстве. Да и умер граф вовсе не от белладонны. Странно все складывается, безо всякой логики. Пока что, - Гуро улыбается, на этот раз хищно, и переводит взгляд на часы. - Пойдемте, голубчик, побеседуем с Сергеем Владимировичем. Выглядит младший Тормасов еще хуже, чем Коля помнил его по месту преступления. Ну разве что перегаром от него не разило, но был он отчаянно бледен и словно еще больше осунулся за последние несколько дней. Одет вроде бы и по моде, но как-то небрежно, причесан тоже словно кое-как. Под глазами залегли темные мешки от недосыпа или от какой болезни, да и сами глаза светлые чуть не до белизны, настороженно следящие за каждым движением следователя. На Николая подследственный ни малейшего внимания не обращает, да Коле так и наблюдать за ним удобнее - он располагается за соседним столом, приготовив бумагу и чернила. - Как здоровье, Сергей Владимирович? - ласково начинает Гуро, садясь напротив и сплетая пальцы в замок. Коля засматривается на него на мгновение, в тысячный раз любуясь тем, как Яков из ласкового кота превращается в опасного, хитрого хищника. - Не жалуетесь? - Не больше прочих, - сипло отвечает Тормасов, настораживаясь еще сильнее - вся его поза, взгляд, всё кричит о его нервном напряжении. - А дядюшка ваш как, не жаловался? - Да как все. Возраст все-таки, - не вполне уверенно слышится в ответ. - То спину прихватит, то шею. Как оно бывает в таком возрасте-то… В таком же дружелюбном тоне Яков и продолжает допрос, каждого ответа дожидаясь по нескольку секунд, словно бы он дается Тормасову через силу. Коля даже понять не успевает, как так получилось, чем Яков довел-таки до белого каления этого смурного, болезненного человека: навряд ли какими-то конкретными словами, скорее уж общим ощущением исходящей от него уверенности. Но Тормасов вскакивает вдруг на ноги - Гоголь чуть на месте не подпрыгивает, не зная, за что хвататься, так его усыпил неспешный ритм беседы - и, запустив обе руки в волосы - ясно становится, отчего они так растрепаны - то ли воет, то ли стонет, то ли вовсе срывается на рыдания: - Да не хотел я его убивать, не хотел! Как так вышло, я не понимаю, Господи Боже, - вслед за этими словами он грузно опадает на стул, закрывая лицо руками. - Николай Васильевич, будьте добры - стакан воды, - ни капли не удивленно произносит Гуро, едва глянув на Николая. Тот, косясь на трясущегося мужчину и, если по чести, ожидая от него чего угодно, отходит к окну, наливая из кувшина воду в стакан. - Не опасен ли? - тихонько уточняет Гоголь у Якова, ставя стакан на столешницу. Яков усмехается уголком губ, качнув головой, и Коля садится обратно за свой стол, умом, конечно, понимая, что бес даже с буйнопомешанным человеком управится, но все равно как-то внутренне беспокоясь. - Ну же, Сергей Владимирович, успокойтесь, - Яков придвигает стакан ближе к мужчине. - А вы как думали дело провернуть? И зачем? Тормасов жадными длинными глотками опрокидывает в себя воду, крепко сжав стакан и глянув покрасневшими глазами на Гуро. - На каторгу мне теперь дорога? Или на виселицу? - Или в ссылку, - Яков откидывается на спинку своего кресла, вид имея на редкость удовлетворенный. - А ссылка ссылке рознь, голубчик. Все зависит от того, как плотно вы будете сотрудничать со следствием. Взгляд Тормасова впервые за все время, что Коля с ним знаком, светлеет, приобретая какую-то осмысленность, надежду. - Так я буду сотрудничать… - Яков Петрович, - подсказывает бес, усмехнувшись. - Буду сотрудничать, Яков Петрович. Все расскажу, что попросите. Только избавьте от каторги и виселицы. - Тогда давайте, голубчик, по порядку. Отраву вы дяде подсыпали? - Я подсыпал. Но совсем капелюшку, только чтоб старый дурак занемог, - Сергей истово крестится два раза, но опускает руку, заметив явный скепсис в глазах следователя. - Не хотел я его убить. - А чтоб занемог - хотели. Не очень добрый вы родственник, Сергей Владимирович. Что, обиделись, что он содержание вам хотел сократить? - Каюсь, обиделся, - взлохмаченная светлая голова так резко опускается два раза, что Коля опасается, как бы лоб со столешницей не встретился. - Я ж думал, занедужит, а я уж за ним пригляжу, расположение верну. - Что ж у вас и медицинское образование есть? - Яков перелистывает бумаги в лежащей перед ним папке, словно ищет что-то. - Так в пятнадцать лет на фронт сбежал, - признается Сергей, нахмурившись вдруг совсем по-иному, с тоской какой-то, с ностальгией. - Ростом и здоровьем не вышел, а готов был на любую работу, так меня к медблоку приписали. Понахватался там кое-чего, а потом по книгам сразумел. - Что ж учиться-то не пошли? Коля прячет невольную улыбку, низко опустив голову - Якову ж наверняка без разницы, для дела не нужно, а Коленьке интересно, с чего вдруг так вышло. - Одно, другое, - Тормасов смотрит куда-то поверх следовательского плеча, словно все глубже погружаясь в пучину воспоминаний. - Учеба мне никогда не давалась, такая чтоб, с учителями да в классе. Я больше по книгам. - И ссоры никакой с его светлостью не имели в последнее время? С чего он надумал содержание вам урезать, если говорите, все тихо да гладко было? - Так Богом клянусь, не знаю! Я уж думал, что дурак сбрендил на старости лет, жениться вздумал. Да кто ж только женится на шлюхе? - Да кто только не женится, - глубокомысленно изрекает Гуро. - И о какой конкретно даме речь? - Да кто ж знает, как её крестили? Себя Клеопатрой называет, и девка, надо сказать шибко ладная. Личико просто ангельское. И всё остальное при ней. - Где найти? Сергей мнется, начав беспокойно оглядываться по сторонам, словно заопасался вдруг, что кто-то их разговор услышит. - Сергей Владимирович, - проникновенно зовет его Яков. - Хочу вам напомнить, что именно я решаю, было ли совершённое вами деяние глупой, неуместной шуткой, по страшному стечению обстоятельств приведшей к смерти вашего любимого дяди, либо умышленным убийством с целью получения немаленького наследства. Вы бы что выбрали? Тормасов колеблется всего секунду, выкладывая: - Да был я на Масленичную неделю в Новгороде по делам. С делами-то быстро управился, а развлечений душа просила больше, чем дороги… Он снова замолкает, на этот раз совершенно очевидно покосившись на Колю. - Николай Васильевич, отложите перо, - мягко просит Яков. Гоголь даже со стула приподнимается, собираясь выйти, раз такое дело, но Яков качает головой. - Останьтесь. На такие уступки по столь мелочному вопросу я идти не готов. Тормасов понимающе кивает, и Коля садится, благодарно взглянув на Гуро - тот если и не увидел, то наверняка почувствовал. - Попало мне в руки приглашение на один закрытый маскарад. Знаете, из тех которые предполагают больший интерес к тому, что под платьем, чем к тому, что под маской. Коля старается нервно сглатывать не слишком громко, неожиданно представляя себе такое странное сборище. - Я и решил наведаться, - продолжает Сергей. - Развеяться. Человек я свободный, обязательствами не связанный. Гуро движением бровей намекает, что оправдания по этому поводу его нисколько не интересуют. - Там она была. Маскарад-то был на животную тему… Тут уж Коле приходится выскользнуть из-за стола, чтобы плеснуть себе в стакан воды. Воспоминания о картине с псом еще слишком ярки. - А… А Клеопатра там изображала райскую птичку, - чуть заторможенно продолжает Тормасов, взглядом проследив за Николаем, покрасневшим и забравшимся обратно за свой стол. - А вы кого, позвольте узнать? - Да кота вроде как, - мужчина передергивает плечами. - Но птичка из неё вышла что надо, а уж как она танцевала… - Там, значит, познакомились? - Яков резковато прерывает поток воспоминаний. - Да, там. Близко познакомились, отрицать не буду. Я после ночи с этой чаровницей весь день как выжатый лимон бродил, но оно того, поверьте, стоило. - Поверим, - обещает Яков. - И как же вы с дядюшкой вашим её свели? - Да проще простого - старик все жаловался, как наберется коньяка, на холодную постель, которую некому согреть, я и предложил ей в шутку, коли будет в Петербурге, порадовать графа, он, мол, рад ей будет. Предложил и предложил, а с пару месяцев назад она наведываться к нему стала. Меня-то узнала, но вида не подала, а старик и доволен был. - Прелюбопытная история, - прохладно сообщает Яков, и Тормасов снова настороженно замирает, словно ожидая вердикта. - Приглашение к вам как попало? Целая минута проходит прежде чем Тормасов признается в том, о чем и Коля уже догадался. - Да я там… частенько бываю, господин следователь. Постоянный клиент вроде. Вот и получил. - Попрошу адрес и рекомендации, - голос у беса становится холоднее еще на несколько градусов. - Придется наведаться, порасспрашивать. - Я предоставлю, - Сергей снова пугающе резко кивает, глянув на Якова с заискиванием. - Что со мной будет, господин следователь? - Пока что я вам в устном порядке предписываю придерживаться домашнего ареста, голубчик. Отряжу людей, чтобы проследили за исполнением. Бежать попробуете или глупость какую выкинете - пойдете на виселицу. А коли рекомендации ваши окажутся полезны, выбью вам ссылку куда-нибудь в теплые края, а не в Архангельск. Там зимы больно суровые. Тормасов еще рассыпается в неловких и немного испуганных благодарностях, когда Николай вслед за Яковом выходит из кабинета. - Жалко его даже, - сообщает Гоголь, пока они идут по опустевшему под вечер коридору. Шаги глушатся мягким ковром под ногами, и тишина кажется звонкой и пронзительной, оттого и говорит Николай шепотом. - Право слово, голубчик мой, так нельзя, - вдруг останавливается Яков, поворачиваясь и ухватывая Колю за плечи. - Как же так вышло, что с таким огромным сочувствием ко всему живому вы в следовательское дело подались? Коля, не ожидавший такого напора, только плечами пожимает. - Я, конечно, рад безмерно, - продолжает Яков, отпустив Николая и возобновив свой путь к кабинету. - Но решительно поражен, что вы выбрали именно это направление в службе. - Я людям хочу помогать, - бормочет Коля негромко, скользнув вслед за Яковом в его кабинет. - Тормасов этот дурак дураком, но не плохой ведь человек. Глупость затеял, и вон как получилось. Жалко его. - Всех-то вам, Николай Васильевич, жалко, - корит Яков, но как-то не всерьез, больше для вида. - Посмотрите лучше, где ярмарка эта злосчастная на масленицу была? Коля быстро пролистывает ворох бумаг, находя нужные. - Так в Новгороде и была. Неделю до масленицы и неделю после. Потом до Петербурга двинулись. Где только не останавливались, и в Чудово, и в Гатчине, но ненадолго. А на Пасху к нам приехали…

***

Не поддаваться на обаяние темных глаз любой нежити, будь то ведьма или бес, Хома научил себя давно и намертво - от этого и жизнь его зависела, и душа. Но с Виктором труднее было - не в обаянии дело, а в настойчивом желании понравиться и в откровенной прямолинейности. Этот даже старался не лгать, когда с Брутом разговаривал, подкупал искренностью, редко свойственной исчадиям Ада, с которыми Хоме обычно приходилось иметь дело. Но сейчас мальчишка совсем уж безыскусно пытается отвлечь, заболтать, словно надеется, что Хоме надоест, и он просто уйдет. И такое бывало, но тогда внутреннее чутье у экзорциста молчало, а сейчас кричит во весь голос. А уж после того, как Виктор встал вина плеснуть в два стакана из новой бутылки, чутье и вовсе набатом в голове заколотило. - Не боишься же, что отравлю, - бесенок обиженно изгибает брови, одновременно улыбаясь. - Не боюсь, - соглашается Брут. Вино льется по полу, осколки стекла хрустят под ногами, когда Брут припечатывает Виктора носом к стенке, пнув со всей силы под колени, чтоб не дергался. Виктор и не дергается первые несколько секунд, ошеломленно уперевшись ладонями в стену, а Хома тем временем наклоняется к его уху: - Думается мне, Вик, что не мое дело с тобой, паршивцем, разбираться. Да и некогда мне. Со мной пойдешь, отцу заодно доложишься, что явился. - Да что ты меня все папенькой стращаешь? - Виктор издает сердитое шипение, словно рассерженный кот, и пытается Хому локтем в бок ткнуть поудачнее. - Мне чай не тридцать лет! - А дурак все такой же, - заявляет Брут, еще раз полукровку по голени тяжелым сапогом огрев, и ловко стянув запястья выуженной из плаща веревкой. Виктор оборачивается, изумленно охнув, и через мгновение на пол оседает, завыв от боли, задергавшись в попытках избавиться от уз. - Освященная, - довольно сообщает Хома, наблюдая. - Из Иерусалима. - Неужто специально для меня выбирал? - хохмит Вик, продолжая морщиться и шипеть от боли. - Ну как так-то, Хома Алексеич, я вам кольца да золото, а вы мне веревку потрепанную? - Замолкни, - Хома наклоняется, ухватив бесенка за подбородок рукой в перчатке. - А не то в следующий раз вовсе без подарков останешься, - Брут щелкает перед носом деревянными пальцами, чтобы лучше дошло. - У Якова ты птичкой запоешь, куда, зачем и к кому, а мне недосуг с тобой нянькаться. Вставай. Виктор особых препятствий не чинит, послушно поднимаясь на ноги и позволяя себя по Нави протащить всю неблизкую дорогу. Ворчит только все время, возмущается, мол, как это вы, Хома Алексеевич, посмели дело поинтереснее моей персоны обнаружить? Но все как-то без должного задора, без веселья, которое обычно вокруг Виктора искрится, словно фейерверки. А на пороге особняка он вдруг и вовсе предпринимает отчаянную и совершенно дурацкую попытку сбежать. Раньше, чем Хома в дверь постучит, выворачивается, но больше ничего не успевает сделать, Брут и не к таким выкрутасам привык - сдергивает с деревянной ладони перчатку и хватает неугомонного за плечо, да так сильно и зло, что воздух мгновенно наполняется запахами жженной ткани и пригоревшей плоти. Виктор издает такой истошный вопль, что уши закладывает, но руку Хома все равно убирает не сразу, а только убедившись, что никаких позывов к сопротивлению в полукровке уже не осталось. Дверь открывает сам хозяин дома, скептично оглядывая открывающуюся картину и завязывая пояс темного домашнего халата. - То-то я думаю, голос такой знакомый, - медленно произносит Яков, коротко кивнув Бруту. - Здравствуйте, папенька, - с болезненной улыбкой выдавливает из себя Вик, как-то совсем уж странно пытаясь отступить назад, словно прячась за Брута. Экзорцист подталкивает его вперед живой рукой, заодно снимая с обожженных запястий веревку. - Здравствуй, Виктор, - не больно тепло приветствует Яков, коротко кивнув, чтобы оба гостя следовали за ним. Хома предпочел бы сдать неугомонного бесенка на руки родителю и отправиться своими делами заниматься, но то ли чутье, то ли нездоровое какое-то любопытство толкают его вперед - перешагнуть порог бесовского дома, коротко глянув на захлопнувшуюся за спиной дверь, и пройти вслед за Гуро в просторную гостиную, подсветившуюся вмиг слабыми огоньками свечей. Хома здесь редко бывал, хоть Яков не менял своего обиталища, сколько Брут был с ним знаком. Коли возникала необходимость, встречались в основном на удобной экзорцисту территории, и Брут расценивал это как очевидный жест доброй воли. С любой нечистью ухо надо держать востро, но с Яковом работать было удобно. А дом… большой дом. Полный незнакомой Бруту мелкой нечисти, копошащейся по углам - что-то прибирающей, оттирающей, зажигающей свечи, закрывающей двери. Украшенный богато и со вкусом, может, не совсем современно, но Хома давно уже за модами не следил. В гостиной ковер мягкий, в котором шаги утопают, словно в молодой траве. Сначала жаль топтать, а потом вспоминаются притаившиеся по углам твари - эти вычистят и за радость почтут. Хома устраивается на диване, бесцеремонно потянувшись, отчего суставы по всему телу издали тихий хруст, и расслабился, пользуясь удобством мебели. Виктор в кресло забился, понурив голову и избегая смотреть на отца - еще не ясно, что он в самом деле натворил, но очевидно, что что-то серьезное. Было бы времени побольше, Хома бы даже остался посмотреть, как Яков младшенького своего распекать будет, но - в очередной раз убеждает себя Брут - времени на безделье нет. - Николая Васильевича мне разбудили, - недовольно цедит Яков, глянув куда-то наверх и прислушиваясь. Вик бровями коротко дергает, но ничего не говорит, да и вообще сразу же снова голову опускает, внимательно рассматривая ковер под своими ногами и свои пальцы. - Некогда, - усилием воли Хома поднимает себя с удобного мягкого дивана. - С отпрыском своим сами разбирайтесь, Яков Петрович, мне и веера этого злосчастного хватает. Судя по смягчившемуся взгляду беса, тот собирался поблагодарить и попрощаться, но счастливый выдох Виктора обоих сбил с мыслей: - Так веер у тебя? Слава Парацельсу, я уж думал никогда его не найду… - Какой интересный поворот, - настолько ядовито-ласково тянет Гуро, что Хома готов поверить, что видит, как с клыков у него сочится отрава. - Хома Алексеевич, будьте добры, задержитесь еще. После такого заявления Брут и сам не собирался уходить - сел обратно, глянул на Виктора, неодобрительно покачав головой, да тот и сам уже понял, что беды его только начались. - А теперь рассказывай, что ты натворил, - проникновенно приказывает Яков, придвинув кресло и усаживаясь напротив помрачневшего сына. История оказывается одновременно банальной и какой-то до глупости невероятной - вполне в духе Вика, умудряющегося превратить в безумное приключение практически любое происшествие. Каждый по отдельности факт не выглядит удивительным. Ну проиграл мальчишка маменькин подарок в карты - это, конечно, странно, Виктор черт везучий, но еще не слишком изощренный, так что мог и не углядеть сильного противника. Зачем уж этот дурень поставил на кон артефакт дороже собственной головы, это пускай Гуро разбирается. Хотя взгляд последнего отчетливо сообщает о том, что будь у Якова под рукой трость, он нерадивому сыну от души бы по лбу залепил. На это Брут бы глянул. Ну не придумал бесенок ничего лучше, как попытаться отыграть безделушку. Несколько недель наигрывал сумму достаточную, чтобы на кон поставить, вернулся, а там - раз, и нет уже веера. По рукам пошел. Кто-то кому-то продал, кто-то у кого-то выиграл. И никто не в курсе, что за страшной силы вещица по рукам гуляет. Так и мотался Виктор по всей старушке Европе за фамильной своей драгоценностью, ни отцу, ни матери не посмев признаться в содеянном. Так и в Петербург попал - узнал, что последний владелец веера, заядлый и азартный картежник, здесь осел. Хома понимает прекрасно, что всего плана у мальчишки было - таскаться по игорным притонам, пока не повезет, и пытаться отыграть безделицу назад, пока никто о пропаже не прознал, и все это под самым носом у Гуро и у Брута. Наблюдать за тем, как Яков, вместо немедленного обеспечения всех адских мук нерадивому отпрыску, просто откидывается в кресле, закрывая лицо ладонью, до некоторой степени умилительно. Хома не решается нарушить негласные приличия и глянуть в Навь, но уверен, что хвостом бес отбивает нервную чечетку. Виктор затихает, закончив свой немудреный рассказ, опасливо глянув на Якова, который пока не выказывает никаких эмоций, и поворачивается к Бруту: - Так не у тебя веер, да? Хома качает головой за неимением лучшего ответа, но за него разъясняет Яков: - У него веер твоей матери. Для исследовательских целей, так сказать. А тот, который ты, садовая голова, умудрился проиграть, у меня по делу об убийстве проходит. Так что я не советовал бы тебе юлить. - Да я и не собирался, papá… Яков награждает сына таким взглядом, что всем становится понятно - попытка смягчить Гуро провалилась. Хотя Вик действительно забеспокоился, как услышал об убийствах. Не то чтобы Хома слишком пристально следил за ним - но он следил, да, - но насколько было известно, руки в крови пачкать мальчишке не доводилось. - А что ты собирался? - Да я среди пербуржских картежников уж нашел бы того, у кого веер, - озвучивает Вик ровно то, что предполагал Хома. - Веер этот, он мужчин не любит, в Нави видно, какие следы оставляет на руках, если просто так к нему прикасаться. Но здоровью не вредит, - поспешно добавляет, заметив в придачу к и без того недоброму взгляду Якова, как Хома на него выразительно глянул. - Нашел бы он, - ворчит Гуро. - С тобой позже разберусь. Вик коротко кивает, постаравшись еще сильнее вжаться в кресло, а Гуро поворачивается к Хоме. - Итак, что мы имеем? Нынешний владелец веера заядлый картежник, и, судя по перекрестным сведениям, находится сейчас в Петербурге вместе с суккубом, которого… Ох, я же вам еще не пересказывал, что Николай Васильевич сегодня видел. Николай Васильевич вообще оказывается персоной интересной. Хома не много Тёмных на своем веку видел, они в навьем мире редкость почище единорогов, так зачастую еще и пропадают бездарно, поскольку хорошего учителя им найти трудно - нежить охоча до чужой силы и скорее выпотрошит горемычного “счастливчика”, неумеющего еще себя защитить. Но Гоголю определенно повезло - Гуро даже в деловом тоне с такой теплотой о нем говорил, которой и от благодетельного человека не ждешь, не то что от беса. А уж то, что нежить к Тёмному с просьбами тянется - не секрет. Тот, говорят, как костер в ночи для них, иль как притягательный глубокий омут, куда стекается рано или поздно все живое в округе. Другое дело, что Николай, сердобольная душа, действительно тянется помочь. Хотя, конечно, толку мало от информации о том, что некий суккуб заперт где-то в кругу на болотных окраинах адских пустошей. Никакой привязки к явной географии это не дает и даже следа никакого не найти. Но, судя по рассказу Гуро, Гоголю явно полегчало от того, что суккуб якобы не по своей воле убийство совершил. Если б была возможность, Хома прочитал бы юному Тёмному лекцию о том, что одно другому вовсе не мешает и что голод у демонов вовсе не того свойства, который можно долго насыщать урывками. Может и прочитает. Если еще где пересекутся. - Значит, он выпускает её, даёт веер, чтобы мимо Светлых могла неузнанной проходить, - подхватывает мысль Хома. - Раз знает, для чего он нужен, значит на кон ставить его не станет, - Брут выразительно смотрит на Вика. Виктор ему отвечает взглядом, в котором отчетливо читается: “Ну хватит уже, хватит, я все осознал”. Брут не хуже Якова знает, что осознание это ненадолго, больно веселый у бесенка нрав, ох натворит он еще глупостей. - И мимо Светлых, и мимо Тёмных, - кивает Яков, оборачиваясь к двери, - Проходите, душа моя, у нас тут как раз неожиданные подвижки в деле нарисовались.