В полицейском участке Детройта без перемен

Симбиоз людей и андроидов выливается в множество проблем. Конгресс лихорадит, он плюется новыми законами один за одним, старуха Уоррен, тряся в телевизоре обвисшей под подбородком кожей, призывает население к терпимости и пониманию. Часть населения, впрочем, срать хотела на ее слова, и наплыв преступлений растет, как снежный ком. Хомо сапиенсы пытаются притереться к андроидо сапиенсам, и результатом процесса являются множащиеся папочки с делами на столах. Гэвин был бы рад поддержать кожаных братьев в борьбе с узаконенными жестянками, но зашивается так, что сил за кого-то радеть не хватает. Уебища рядом нет, Уебище теперь само по себе — на последней планерке бешено вращающий глазами Фаулер говорит, что напарничество временно упраздняется из-за острой нехватки сотрудников. Разделяют всех ненадолго, до спада неправомерной активности, тем более что дела неглобальные и совместного мозгового штурма не требуют. Гэвин в тот приснопамятный вторник долго злорадствует над охуевшей мордой Хэнка и в отличном настроении уходит дорабатывать последний день с Ричардом. Донимает тупорылыми шуточками про тостер, выражает надежду никогда больше не видеть его пластикового ебала. Уебище слушает как обычно спокойно и, уходя, желает удачи в грядущих расследованиях. На следующее утро стол напротив Гэвина пуст. И многие следующие утра тоже. Уебище как будто ведет дела в ином измерении, а не в этом же городе. Даже сладкая межвидовая парочка периодически пересекается друг с другом в участке (Гэвин старательно отводит глаза), да и другие напарники стабильно видятся несколько раз в неделю. Оставшийся сам по себе, Рид заново учится заполнять рапорты, подписывать отчеты, докладываться Фаулеру. На выездах он срывает гнев на шныряющих туда-сюда офицерах, но это, разумеется, жалкая сублимация. Пластиковый придурок, одинаково готовый и к логическим выкладкам и к отборной матерной тираде, больше не стоит за левым плечом с лицом идола острова Пасхи. Он бегает по каким-то детройтским ебеням, отделяя умышленное от еще более умышленного, пока Гэвина кроет, как сраного торчка. Количество дел не уменьшается, голова болит все чаще, мешки под глазами отвисают до самых щек. Рид знает, что следует спать дольше четырех нервных и дерганных часов, но периодически заявляется в участок раньше смены. Стол напротив словно выставочный образец: хронологически разложенные папки, идеально вписанный в угол шредер, мелкая канцелярия каждая в своем стаканчике. Уебище не перфекционист, оно просто машина. В перерывах между детективной беготней, Гэвин порывается разрушить эту сраную инсталляцию, чтобы потом увидеть все на своих местах, как подтверждение чужого присутствия, но ничего не делает. И к Фаулеру не идет, чтобы узнать, и к разговорам коллег не прислушивается. Это было бы сродни капитуляции. Пластиковые болваны и так получили слишком много, поэтому Гэвин Рид на весь участок заявляет, что сам доплачивать готов за работу в одиночестве. С Коннором они пересекаются в столовой к четвертой неделе Великого Разделения. Хэнков щенок мажет по Гэвину ровным взглядом, и злость в нем вспыхивает как по щелчку. Риду вполне достаточно одного безразличного Уебища, взирающего на него глазами пластмассового пупса. — Съеби, — говорит он. — Подожди хозяина в другом месте, не порть аппетит. Коннор смотрит еще раз, замирает секундно, осмысливая сказанное. Гэвин видит сначала мимолетное подергивание губ, затем имитацию недовольного вдоха и, наконец, обиду в почти незаметно сощурившихся глазах. Это настоящая эмоция, живая и чистая, абсолютно искренняя. Рождённая исключительно по вине Гэвина и ему принадлежащая. Рид чувствует себя ебучим извращенцем, потому что чужая антипатия словно разгоняет кровь, заставляет бежать сильнее, быстрее. — Думаю, вы забываетесь, детектив Рид, — чуть запинаясь произносит Коннор. Голос его — хрусткий лед, но если у Ричарда под ним стылая вода, то у его очеловеченного почтиблизнеца — кипучий гейзер. И да, Гэвин действительно забывается. Настолько, что жадно вглядывается в скульптурно вылепленное лицо. Просчитывает зачем-то, каким стал бы Ричард, переступив через собственные алгоритмы. Копией Коннора (чуть более высокой, с другим цветом радужки)? Кем-то новым? Не щенком лопоухим, а матерым волком, ярым и клыкасто щерящимся. Коннор в итоге действительно съебывает, прихватив самые низкокалорийные пончики, а Гэвин к своему стыду не выливает ему вслед ушат говна в ответ на реплику. Он просто стоит посреди столовой и думает об Уебищах: живом и неживом, хэнковом и своем (своем ли?) Ночью ему снится что-то серое и неестественно беспокойное. Заебанные нейроны гэвинова мозга лениво выталкивают информацию о том, что такой же цвет имеет радужка RK900. Из-за этого Рид спит еще меньше привычного, кое-как выбирается в морозное зимнее утро и чудом никуда не врезается по дороге, проваливаясь в микросны каждые две секунды. В участке темно, лампа горит за единственным столом. Гэвин смотрит на мерцающее в холодном свете колечко диода, слышит привычный цокот клавиатуры. Ричард поворачивается на звук его шагов, и Рид успевает придать помятому лицу максимально зверское выражение. (он очень надеется, что Уебище ни черта не шарит в физиогномике).