В полицейском участке Детройта без перемен

Мать звонит первая. Они говорят обо всем и ни о чем: о ее гипертензии, о гэвиновой работе, об увеличившихся взносах в ее бридж-клубе и снова о гэвиновой работе. Затрагивают даже тему андроидов, Гэвин рассказывает матери про своего: равнодушного и раздражающе-исполнительного, обходясь без мата. Она внезапно заинтересовывается, и Ричард становится главным предметом разговора на целых четыре минуты. Потом, когда нейтральные темы исчерпываются, а игнорируемый слон в комнате превращается в здорового такого толкиновского олифанта, мать начинает мяться, а Рид — злиться. В итоге прощаются скомкано: — Гэвин, — в самом конце тянет мать чуть дрожащим голосом. — Не надо, — говорит Гэвин и кладет трубку. Он и так все знает. Каждую годовщину одно и то же: попытки развести на душещипательные разговоры, всковырнуть гнойники прошлого. Рид давно вырос и покрылся хитином, так что материны манипуляции больше с ним не прокатывают. Ему вообще не хочется обсуждать прошлое с кем-либо, хотя каждый диванный психотерапевт скажет, что нельзя копить все в себе. Гэвину так-то похуй, что там можно, а что нет, он молча собирается, молча заводит машину и молча едет на кладбище. Нужно управиться до обеда: отгул взят всего на полдня с условием, что потом Рид задержится сверхурочно и закончит все отчеты для плановой проверки. Доезжает за час с небольшим. Самому вести машину кажется чем-то нереальным после двух месяцев поездок на беспилотных такси. Рука больше не болит, хотя хвойная мазь все еще лежит в ящике стола в участке на всякий случай. Гэвин паркуется на абсолютно пустой площадке: кроме него никто из детройтцев не испытывает желания общаться с мертвыми родственничками. Воздух сырой и давящий, Рид сквозь него больше плывет, чем идет, следуя к нужному камню. Надо же, он до сих пор помнит, куда свернуть, хотя последний раз был здесь лет семь назад. Надгробие бледной поганкой вырастает возле клена. Голое дерево щекочет лапками-веточками камень, раз за разом ударяя его под порывами ветра. Гэвин испытывает мстительное удовольствие, надеясь, что бесконечный монотонный стук бесит папашу. — Ну привет, — говорит он, присаживаясь на корточки, — ублюдок. Джеймс Рид слишком мертв, чтобы ответить. Он просто лежит под полутораметровым слоем земли в деревянном ящике и тихо заканчивает процесс скукоживания до кучки костей. Впрочем, Гэвин знает, что отец ничего не мог делать тихо. Скорее всего, он уже успел наорать на трупных личинок, пожаловаться на некомфортабельный гроб и задвинуть речь о том, что сам концепт смерти его разочаровал. Такие обличающие тирады еще при жизни были любимым папашиным развлечением: едва открыв глаза утром, Джеймс Рид начинал прицельно метать говно во все, что видел. Слишком маленькая зарплата, слишком грязный дом, слишком медлительная жена, слишком тупой ребенок и далее в том же духе. Флешбеки неприятные, Гэвин с отвращением передергивает плечами. Биополе этого вонючего камешка превращает и без того тяжелый воздух вокруг в удушающий иприт. — Че как? — выдает он в итоге. — Я тут несколько лет не приходил, были дела поважнее. Спросишь, какие? Любые, любые, блядь, дела. Надгробие молчит, солидарный клен долбит ему прямо по гранитной верхушке. Гэвин, на самом деле, и сейчас не хотел ехать, но это была десятая годовщина смерти, юбилейная. Событие, которое он решил отметить, высказав, наконец, кое-что драгоценному папке. Видимо, мать что-то такое и предполагала, когда звонила утром. Даже глухой, слепой и наглухо отбитый не смог бы не услышать в ее голосе болезненную заботу о «своем бедном мальчике». Рид вообще в детстве был ребенком Шредингера: мамин беспомощный птенчик, папин разочаровывающий пиздюк. Их стратегии воспитания постоянно конфронтировали друг с другом, так что мелкий Гэвин чувствовал себя ебучей вагонеткой на американских горках. — Ладно, — произносит он, — я стал детективом и у меня до сих пор абсолютно целая печень. Как тебе такое? Звучит как фантастика, да? Рид уверен: был бы отец жив — обзавидовался бы. Он-то протирал штаны в микроскопическом полицейском участке пригорода, расследуя полтора преступления в год, дальше офицера его не пускали, а потом и вовсе турнули из-за прогрессирующего алкоголизма. Гэвину тогда было около пятнадцати, отец решил, что искать другую работу для слабаков, и каждый день устраивал громкие локальные стендапы на тему «Я и мой сын-долбоеб». Соседи хлопали по батареям и стучали швабрами в потолок, видимо, от любви к комедийному жанру. Гэвин же просто запирал на задвижку дверь комнаты, только чтобы не находиться в одном помещении с законченным неудачником, просравшим все полимеры. Позже, когда Рид-старший пронюхал, что после окончания колледжа сын собирается подавать документы в управление полиции, то на место стендапов пришли целые шоу, включающие в себя наставления, угрозы и метание предметов из-за повышенного содержания Джима Бима в крови. Гэвин съехал на предпоследнем курсе, только чтобы не слушать бесконечные «ты должен впахивать, чтобы не позорить отца» и «ты должен делать все идеально, как сраный робот». Проблему это не решило: отец стал названивать, или, напившись, изредка таскаться до гэвиновой съемной халупы, напоминая про «усердные старания». — Мать все еще живет у сестры в Уоррене, если тебе интересно, год назад я выплатил кредит за дом. Пока ты тут разлагался, произошла революция, андроиды теперь повсюду, даже мне одного выдали. Я зову его Уебищем, надеюсь, ты не в обиде, что это звание досталось не тебе, — продолжает Гэвин, сам не зная зачем. Все тот же иллюзорный диванный мозгоправ назвал бы это сублимацией детской травмы и подобным сопливым говном, но нет у Гэвина никаких травм. Рид не маленькая девочка, не тонко чувствующая натура из викторианских романов: щетина у него начала расти с двенадцати, а физподготовку он сдал лучше других кандидатов на место. Конечно, вспоминать об отце-алкаше неприятно, но кому, блядь, вообще было бы приятно, разве что конченому мазохисту. Гэвин не знает, что еще сделать. Можно показать отцу средний палец, можно вытереть ноги о край надгробного камня, можно плюнуть прямо в тире между датами. Возможностей много, словно развилок в какой-нибудь нелинейной видеоигре. Но точка все равно нужна, зачем-то же он притащился сюда спустя семь с лишним лет. В самой глубине души Рид знает зачем: сказать истлевшему папаше, что похож на него только внешне (проклятые отцовские доминантные гены, из-за которых Гэвин иногда вздрагивает, видя свое лицо в зеркале). В еще более дальней глубине души (примерно там же, где лежат не те мысли о пластиковых ушлепках) Рид подозревает другое: похож. Джеймс Рид был недоволен всем миром — Гэвин Рид лезет в бутылку от случайного слова в свой адрес. Джеймс Рид откинулся от цирроза печени — Гэвин Рид стабильно пьет каждый выходной. Джеймс Рид не умел отпускать — Гэвин Рид продолжает болезненно морщиться, слыша чужой мягкий смех за соседним столом участка. Обо всем этом он думает, сидя среди сотен зарытых мертвецов и смотря, как припадочный клен колотит веткой могилу его отца. Можно, конечно, вербально вытошнить эту скопившуюся внутри паранойю, но Гэвин встает, сует руки в карманы куртки и говорит исключительно: — Я съебываю. Счастливого догнивания, папа. Обратно идти проще: воздух не давит, хотя незавершенный гештальт пищит над ухом, словно комар. На парковке по-прежнему ни одной машины. Рид садится в свою, сидит минуту, наобум выбирая радиостанцию, а потом отъезжает с кладбища под веселенькое кантри. На Вудворд-авеню он органично вливается в пробку, хотя в две тысячи тридцать девятом машинный затор, вроде как, давно должен был стать рудиментом. Выданные Гэвину полдня утекают сквозь пальцы. Хэнк звонит примерно через час бесполезного стояния: — Добрейший денечек, — многозначительно начинает он, — не знаю, где ты и что делаешь, но Фаулер сказал, что натянет глаза на жопу тем, кто сегодня не сдаст в архив все отчеты. — Я еду, — рявкает Гэвин, — сейчас только как Моисей разведу руками пробки. — Ты далеко? — деловито интересуется Андерсон тоном диспетчера такси. — На Вудворде, — нехотя отвечает Рид, — недалеко от выезда с кладбищ… Блядь. Вот этого говорить он не хотел точно. Мухи и котлеты должны быть отдельно, рабочее говно и говно личное Гэвин предпочитал не смешивать никогда. Коктейль получался отвратительный. В трубке повисает тишина. — О, — говорит Хэнк. Его размягченный старостью и Коннором мозг, судя по всему, уже рисует пасторальные картинки, где Гэвин содрогается в рыданиях над могилкой какой-нибудь нежно любимой двоюродной тетки. — Через час может буду, — врет Рид, — и беспокойся лучше за свою жопу, а то подхватишь вирус от своего киберманекена. Он зло кидает телефон на соседнее сиденье, тот отпружинивает и падает на пол. Начавшийся неудачно день продолжает набирать обороты: бесполезный разговор с матерью, рефлексия и пассивное самобичевание у могилы отца, горящий адским пламенем дедлайн по отчетности. И в качестве кислой вишенки на торте — непростительная ошибка в разговоре с Хэнком. Автострада отмирает неохотно. Гэвин сворачивает в сторону участка намного позже обещанного Фаулеру «до обеда». Подъехав, выковыривает из-под кресла телефон, чекает пропущенные и с удивлением ни одного не обнаруживает. Дежурный коп на входе спокойно кивает и даже не сообщает, что Рид уволен. Огибая столы, Гэвин ждет, как выскочит из-под одного из них разъяренный опозданием и срывом сроков шеф, но ничего такого не происходит, и это ужасно напрягает. Уебище, естественно, сидит на месте, и, чуть сгорбившись, что-то быстро строчит на внешней стороне картонной папки. Лопатки под тонкой тканью форменной рубашки метрономно ходят туда-сюда. — Эй, — здоровается Гэвин. Железка ставит точку в конце предложения, прямо как прилежный школьник, поворачивается на голос и кивает. Затем кладет папку в чудовищных размеров стопку слева. Эта конструкция напоминает Риду о том, сколько всего предстоит сделать сегодня. Недопечатанные отчеты, позабытые рапорты, брошенные на полпути заявления - и имя им легион. Гэвин прямо чувствует, как дробятся его кости в бюрократической мясорубке. Уебище, конечно, вряд ли сидело, сложа шарниры, но справиться со всеми последствиями гэвиновой прокрастинации, помноженной на фаулерову любовь к крючкотворству, было бы слишком даже для него. Рид выдвигает стул ногой, тяжело садится. — Дай-ка мне часть этого дерьма, — со вздохом обращается он к Ричарду. Тот ровняет гигантскую стопку у себя на столе и осторожно передвигает ее на чужой стол. Целлюлозная Вавилонская башня и грядущая за ней бессонная ночь в участке рождают в сердце Гэвина Рида хтонический ужас. — Нужна ваша подпись на бумажных вариантах документации, детектив, — сообщает Уебище, подкатывая к его пальцам ручку, — цифровые аналоги уже были успешно загружены. — Подпись? — тупо переспрашивает Гэвин. — А остальное? — Как я уже сказал, вся необходимая документация была заполнена и сохранена в базу данных участка. Вы должны только расписаться на распечатанных бумажных аналогах, чтобы я смог сдать их в архив, — бодро повторяет железка. Охуевание Гэвина достигает терминальной стадии. По лицу Уебища понять что-либо невозможно: он опирается локтями на стол, свешивая вниз кисти, и его невозмутимый взгляд добирается, кажется, до задней стенки ридовой черепной коробки. — Ты че, заполнил все бумажки сам? — изумляется Гэвин, стараясь, чтобы голос не сорвался в несолидный визг. — Лейтенант Андерсон передал, что вы задерживаетесь в силу обстоятельств. Я не хотел, чтобы вас подвергли штрафным санкциям за игнорирование сроков сдачи документов, поэтому решил доделать то, что вы не успели, то есть все, — поясняет Ричард так спокойно, будто это не он весь день в турборежиме подчищал гэвиновы хвосты. Ну просто местный Валл-И, разгребающий канцелярский мусор. Рид открывает рот, чтобы спросить, с каких пор Уебище может чего-то хотеть в принципе и уж не думает ли оно, что Гэвин сам не в состоянии написать сотню-другую однотипных бумажек. Но потом вдруг вспоминает отца, вечно брюзжащего и окрысившегося на мир, всем недовольного и озлобленного; отца, ногами лупящего в дверь комнаты, отца, с иступленной яростью комментирующего любые действия вокруг; отца, жалкого и склочного, отца, на которого Гэвин не должен походить совершенно точно, абсолютно, ни капельки, и, подумав, говорит то честное и верное, что давно вертелось на языке: — Спасибо тебе.