*
Гарри не может пошевелиться. Это сыворотка. Он в этом уверен. Что бы ему ни ввели, оно достаточно мощное, чтобы парализовать жертву, и ее действие уже подходит концу. Он не может пошевелиться. Может только наблюдать. Только наблюдать за тем, как они отвязывают его от стула и поднимают его тело. Он решает закрыть глаза, когда его выносят из комнаты, чтобы избавить себя от чудовищных подробностей о том месте, где они находятся; единственное, что он улавливает — это вид каменных стен и витражей, фрески, кресты и иллюстрации того, что он считает библейской символикой. По его мнению, это, в каком-то смысле, богохульство. Из-за сыворотки он чувствует странное онемение во всем теле. Кожу покалывает там, где он ногтями на нее надавливает, но больше он ничего не чувствует. Это, наверное, самое тревожное во всей этой процедуре. И его очки. Их нет. Связь прервана. По какой-то причине тот факт, что Повстанцы понятия не имеют, жив он или мертв, пробивает его на нервную дрожь. Как будто он на самом деле сам по себе, несмотря на то, что теперь снова в руках правительства. Он думает, что через пять минут потеряет сознание. С замедленным и вялым кровотоком это не так уж и трудно.*
Итак. Онемение проходит. Все возвращается к нему одновременно: сознание, боль, понимание и самое ужасное — пугающе знакомое жжение в основании позвоночника. Он ничего не видит. Он не знает, то ли от боли, то ли ему снится кошмар, то ли у него завязаны глаза, но он не может издать ни звука. Возможно, это самые ужасные минуты в его жизни. Или, может быть, часы. Он не может точно сказать. Он ожидает, что последним, что он почувствует, будет еще одна волна ослепляющей боли, но на долю секунды жжение утихает, и он почти рыдает от облегчения, но вместо того, чтобы заплакать, ему каким-то образом удается заставить себя вернуться в забытье.*
То, как он просыпается, до странности неестественно. Это не трепетание ресниц, не спокойное пробуждение и не шок. Он просто открывает глаза. Отсутствие яркого света немного поражает. Потолок такой высокий, что кажется крошечным. Крыша наклоняется и изгибается; он в часовне. Дерьмо, думает Гарри. Я умер. Он поворачивает голову в сторону. Звона в ушах нет, поэтому он думает, что травм головы у него нет. Жжение в спине исчезло. Он рискует принять сидячее положение, не обращая внимания на спазмы в мышцах спины. Он в кровати, а перед ним еще одно витражное окно — полуразрушенная фреска с распятием. Теперь, когда он оглядывается, он замечает, что его окружают кровати. Примерно пять слева и четыре справа, и то же самое на противоположной стороне. Лазарет в его лагере состоял из двух палаток. Здесь лазарет просто огромен. Он сбрасывает одеяло. На нем серые спортивные штаны и серая кофта — точно такая же, какая у него была во время карантина в Манчестере. Удивительно, но когда он встает, он лишь слегка пошатывается. Он осторожно вытаскивает иглу из сгиба локтя, но все равно чувствует себя хорошо; потом он замечает прикроватный столик. Очки. Он хватает их почти неистово, надевая на себя, как будто они ему действительно нужны. Линзы абсолютно нормальные и прозрачные, ничего не происходит, и ему, переполненному ужасом, хочется кричать. Он в отчаянии оглядывается по сторонам и снова падает на кровать. — Я здесь, — безнадежно шепчет он. — Я жив. Должно быть, Повстанцы его слышат, потому что огонек в очках начинает мигать. Медленно, но это хотя бы что-то, и динамик над его ухом секунду издает шум. «Гарри? Это ты? Ты слышишь нас?» — это Найл. Он вздыхает с облегчением, и его глаза наполняются слезами. — Блять. Это я. Я в порядке. «Иисус гребаный Христос, — вопит Найл. — Я думал, что ты мертв. Что случилось? Ты в порядке?» — Я… — он оглядывается через плечо, слегка приподнимая кофту. Бинтами перевязана почти вся нижняя часть спины. Химические ожоги, должно быть, действительно были сильными. — Я в порядке. Что мне делать? Пожалуйста, скажите мне, что делать. «Хорошо. Окей, — следует пауза, и он слышит отдаленные голоса. — Э-э, согласно карте, ты находишься в южном кампусе. Здесь есть окна? Можешь выглянуть во двор? — Ни черта не вижу. Все заколочено, — он слышит издалека шум, и его желудок делает сальто. — Кто-то идет. «Черт. Я отключаюсь. Будь осторожен. Мы все будем слышать». Снова слышится статический шум, после чего связь прерывается. Он накидывает одеяло и снимает очки, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Дверь открывается и закрывается. Тяжелые шаги. Их двое. Он зажмуривается. — Который из них? — говорит первый. Мужчина. Британец. — Новенький. Гарри Стайлс. Из Манчестера, — это женщина. Тоже британка. — Из Манчестера? — Да. Там случился пожар. — Откуда нам знать, что он не один из них? — Мы не знаем этого. Но он прошел через полиграф, и- — Это не имеет значения. Пусть пройдет все испытания, как и остальные. Если он сделает это, то будет с нами. — Но- — Это не обсуждается. Лучше поднять его сейчас, пока он не умер, а нам не предоставился шанс использовать его, — от этого по телу Гарри пробегает дрожь. Стук, должно быть, каблуков, приближается к кровати, но, когда дверь снова открывается и закрывается, Гарри понимает, что это не так, а в следующую секунду он чувствует, как чья-то рука хлопает его по руке. Гарри пугается этого и подпрыгивает, инстинктивно открывая глаза. Человек, который смотрит на него сверху вниз, широкоплечий, с коротко постриженными волосами, и он выглядит так, будто может разорвать Гарри пополам. Его глаза сужаются. — Вставай, — говорит ему мужчина. — Сейчас же. Гарри выскальзывает из-под одеяла, осторожно разворачивает очки и надевает их на нос. — Иди. Он делает несколько шагов вперед и неуклюже спотыкается. Он выпрямляется. Делает еще несколько шагов. На него накатывает волна тошноты, и перед глазами все расплывается. — Иисусе, только не говори, что не можешь даже идти. Гарри сглатывает подступающую к горлу желчь, ускоряет шаг, подходит к двери и распахивает ее. Мужчина хватает его за воротник, удерживая. — Полегче. Направо. Он поворачивает. Коридор узкий, но потолок высокий, и архитектура, насколько он может судить, старая; булыжные арки и высокие окна, заколоченные фанерой. Коридор тянется так далеко, насколько хватает глаз, и в нем нет ни стражи, ни солдат. — Следующая дверь слева. Он оттолкнулся в сторону, ударившись плечом о стену. Гарри почти не почувствовал боли. За дверью нет ничего, чего он не ожидал увидеть. Несколько душевых кабинок. Его резко развернули за плечо и сунули в руки сменную одежду. Зеленую форму. Черные ботинки. Он поправляет очки на носу. — У тебя десять минут. Мужчина выходит. — Господи, — выдыхает Гарри, едва не падая на пол. — Найл? Ты здесь? Динамик издает скрипучий звук. «Да, я здесь. В чем дело?» — Просто… — он закрывает глаза и прижимается к стене рядом с дверью. — Можешь отключиться от камеры? Пожалуйста? «Сделано. Дай знать, когда закончишь, — пауза. — Будь осторожен». Он снимает очки и, не тратя ни секунды, снимает с себя старую одежду и бросает ее на пол. Он включает воду, словно действуя на автопилоте. Кровь и грязь смываются с его тела и вместе с водой стекают в канализацию, и ему действительно плевать, что его бинты намокли. Блять. Он в полной заднице.*
Удивительно, но заселение в палатку занимает небольшое количество времени. Итак, очевидно, что технологии продвинулись достаточно для того, чтобы разработать парализующие и ускоряющие заживление сыворотки, но, видимо, недостаточно для того, чтобы перестать держать солдат в палатках. И все палатки, которых по крайней мере пятьдесят, практически свалены друг на друга в центре всего комплекса. Это также значит, что от погоды тут не спрятаться, и хотя это не то, к чему он не привык, он все равно замечает, что чертовски холодно. Охрана, приставленная к нему, не такая уж серьезная; один охранник ведет его через двор к самой маленькой палатке и говорит ему заходить. Гарри в последний раз оглядывается по сторонам, думая таким образом помочь Найлу составить карту местности, после чего ныряет под брезент палатки. И он остается один. Только он, земля, твердая от мороза, и четверо мальчишек, тупо уставившихся на него со своих коек. — Кто ты? — спрашивает один из них. Они все почти дети. Намного младше Гарри. — Гарри, — говорит он. — Я Гарри. — Ты новенький? — А ты как думаешь? — вмешивается парень с верхней койки. — Конечно, он новенький, иначе его бы к нам не поселили. — Парень оттолкнулся от кровати, спрыгнул на землю и сделал шаг вперед, протягивая руку. — Я Оли. Добро пожаловать: начинается худшее время в твоей жизни. — Нет, — говорит кто-то другой, вставая и одним движением откидывая черные волосы со лба. — Подожди секунду. У этого уже есть опыт. Оли моргает, щурясь на его лицо, не выражающее в данный момент ничего. — С чего ты взял? — Его запястье. Гарри смотрит вниз, туда, где его слегка приподнятый рукав обнажает ободранную кожу запястья и выцветшие линии старого клейма. Татуировка, которую ему сделали, когда он только приехал в лагерь, и которую надо было обновлять каждые два месяца, потому что чернила были настолько разбавлены, что были едва заметны. Гарри быстро натягивает ткань кофты на запястье. — Черт, — говорит Оли. — Ты кто-то вроде ветеринара? — Оли делает вдох, затем понижает голос. — Ты шпион? — На твоем месте я бы заткнулся, — сурово перебивает Гарри и сам пугается властности собственного голоса. — Если только система не изменилась настолько, что вам позволено делать все, что хочется. — Значит, ты из лагеря, — лукаво усмехнулся парень. — Из какого? И как долго ты там был? Ты не выглядишь слишком взрослым. Ты был командиром? — Мне дадут койку? — говорит Гарри вместо того, чтобы отвечать на обилие вопросов, от которых у него начинает болеть голова. Оли перестает улыбаться. — Да. Есть еще одна. Подо мной, — остальные начали посмеиваться, все, кроме черноволосого, который не сводит с него глаз. Гарри делает шаг к кровати, но Оли снова останавливает его, преграждая путь. — Мы не боимся тебя, если ты ожидал этого эффекта. Все выжившие, которые попадают сюда, пытаются вести себя жестко, но мы знаем, что вы просто напуганы. Гарри поднимает бровь. — Сколько выживших сюда прибывает? Оли прищуривается. — Пару раз в месяц. Ты удивишься. Здесь, в лагере, лучше, чем там, в любом случае. Гарри всегда это говорили. «Здесь лучше, чем там», — говорили они, избивая его до полусмерти, и Гарри начинал сомневаться в истинности этих слов. — Это то, что они вам говорят? — говорит он, но, не дожидаясь ответа, протискивается мимо мальчишки и подходит к своей кровати, поправляя очки на носу. Так холодно. Он плотнее запахивает форменную куртку. — Это правда, — подхватывает один из парней, сидящий напротив него, его ирландский акцент почти такой же сильный, как у Найла. — Если только… — он выпрямляется, и свет падает на его лицо через щель в палатке. На нем повязка. — Ты действительно бывал в лагере и снаружи? Гарри садится, выдыхая, его мышцы слегка расслабляются. — Это про меня. — Не может быть. Там действительно есть Повстанцы? Кстати, я Барри. Ты должен рассказать нам, что ты видел. Его динамик потрескивает долю секунды. Голос Луи тихо шепчет ему на ухо, напоминая, что за ним все еще наблюдают: «Ничего не говори». — Успокойся, — устало говорит Гарри. — Они подслушивают. — Кто? — спрашивает Барри. Гарри недоверчиво моргает. — Что значит «кто»? — Нас не захватили Повстанцы, если ты об этом беспокоишься, — вмешивается Оли. Здесь совершенно безопасно. Что-то не так. Что-то определенно не так. — Как долго вы, парни, живете здесь? — осторожно спрашивает он. Один из парней, тот, что почти ничего до этого не говорил, отвечает: — Оли дольше всех. Лагерь существует уже много лет. — Сколько? Парень пожимает плечами. — Около десяти. Я здесь уже пять лет, Оли — семь, а Барри — четыре. Фионн здесь… ну, несколько месяцев? Сколько точно? Темноволосый мальчик неловко ерзает, и Гарри смотрит на него. — Четыре. — Фионн был выжившим, — говорит Оли. — Прибыл из лагеря где-то на Севере. Я не ошибаюсь, Фионн? Фионн молчит. В нем есть что-то такое, что отличает его от остальных, и Гарри не совсем уверен, то ли это тот факт, что он одет только в футболку, то ли то, как его ботинки зашнурованы — шнурки обмотаны вокруг лодыжек, а не скрещены, как обычно, или… Взгляд его глаз, частично скрытых волосами, достаточно силен. Это затравленный взгляд, достаточно тихий, чтобы ничего не заметил какой-нибудь обычный солдат, но достаточно пристальный, чтобы его заметил кто-то вроде него. Кто-то вроде Гарри. Это первый шаг. Фионн — его путь внутрь.*
Он не удивляется тому, что происходит позже. Вечерний ритуал, к которому он привык, но который потом вышел из его ежедневной рутины. Одинокая шеренга солдат, выстроенная у северной стены; у всех выпрямлены спины и подняты носы. Сначала Гарри было тяжело. Учиться совершенствовать осанку и сохранять спокойствие, тогда как воображение не перестает работать. Но он уже освоился. И теперь он снова в это втягивается. Как будто ничего не изменилось. — Эй, Мечтательный, — говорил Найл в палатке, когда он обрабатывал разбитую за сутулость губу Гарри. — Когда ты научишься? - Это не так просто, — всегда отвечал он. Господи. А сейчас? Это так легко. Это кажется самой простой вещью, которую он когда-либо делал. И поэтому он не пытается меньше напрягать спину, потому что знает, что будет наказан за это. Он просто смирился с этим. В любом случае, думает он о чем-то другом. О чем-то гораздо, гораздо худшем, что ходит на двух ногах, носит зеленое, у чего стрижка ежиком и пистолет. Ему даже не нужно прятаться и сообщать о своих наблюдениях Найлу. С помощью очков Найл сам все замечает. «Здесь что-то происходит. Почему они все британцы?» В том-то и дело. Вот что неправильно.