Зеркала времени

Мне не слишком хотелось отпускать его на репетицию. Казалось, всего каких-то три часа. Три часа против стольких лет пустых мечтаний. Но сейчас, когда он был рядом, мне было его мало. Мало быть вместе 24 часа в сутки. Мало сливаться воедино телами, душами, мыслями. Мало всего. Я ощущала жгучую потребность в нем. Она была всегда, но раньше я ее прятала от себя, ибо она приносила только боль. Но сейчас, когда человек был ощутим, а чувства стали взаимны, потребность постоянного присутствия рядом стала почти навязчивой. Он и сам не хотел уходить. Долго собирался. Возвращался несколько раз и, в итоге, все же закрыл меня в своей квартире. Только лишь для того, чтобы вернувшись застать меня в своей постели, а не искать по всей Москве. Убедившись, что он ушёл, я, крадучись, выбралась из постели. Женское любопытство. Мне хотелось осмотреть каждый уголок этого холостяцкого логова. В том, что женщины здесь бывали часто, но не задерживались, я была уверена на сотни процентов. Скорее здесь он скрывался ото всех. Это был его угол, его берлога. И сей факт ещё больше распалял мое любопытство. Я исследовала каждый сантиметр полезного и бесполезного пространства. Пересмотрела несколько фотоальбомов. Послушала пластинки. Посмотрела телевизор. Проще говоря к его приходу я умирала от скуки. Нужно отметить, что он был крайне пунктуален. Позвонил из театра, сообщил, что выезжает и уже через двадцать минут спасительный ключ отпирал меня. Я сразу поняла, что что-то произошло. Он был напряжен, взвинчен, неразговорчив. Он напоминал ежа, свернувшегося в клубок. Он молча зашёл в кухню. Не смотря на меня, взял чашку с полки. Налил воду в чайник. Подошёл к окну. Я понимала, что одно неосторожное движение и внутреннее напряжение фонтаном выльется наружу. Я понимала, что сейчас стану громоотводом. Слова были бесполезны. Я знала другое средство. Я подошла к нему сзади и обняла его. Он резко сбросил мои руки. Ещё одна попытка. Он сбросил мои руки и повернулся ко мне. Будь я глупее, я бы увидела в его глазах злость и даже ненависть. Но мне не повезло — врожденный ум не давал мне ни малейшей возможности судить поверхностно. — Что тебе от меня нужно?! — прошипел он. — Кричи! — Что? — Кричи на меня! — дерзко прошептала я и вылила остатки чая на пол. — Что ты творишь?! — крикнул он и отшатнулся. — Кричи! Я заслужила! — Идиотка! — Продолжай! — Ты ведёшь себя как дура! — громоотвод начал действовать. — Причём конченая дура! — Блядь, чего ты добиваешься? — глаза его наливались кровью. Я оставалась спокойной. Он заводился. Ещё один шаг. — Хочу посмотреть на тебя в гневе. Бинго! Он схватил мою чашку и запустил ее в стену. — Ещё?! — Продолжай! Он разбил ещё две тарелки, после чего изнеможённо опустился на пол и закрыл лицо руками. Подождав несколько секунд я села рядом с ним и начала гладить по голове. Он схватил меня за запястье. — Не трогай меня! Уходи. — Я не уйду. — Уйди! — Нет! — Не заставляй меня силой выставлять тебя за порог. — А ты попробуй. Он схватил меня в охапку и волоком потащил к входной двери. Уже в коридоре он встряхнул меня за плечи. Я не сопротивлялась, не кричала, не дралась. Лишь смотрела на него снизу вверх. Взгляд его прояснялся. — Полегчало? — я сощурилась. — СССУКА! Сама напросилась! — прокричал он и схватил меня за горло. Я была спокойна. Он смотрел на меня и тяжело дышал. А потом грубо опустил меня на колени и расстегнул ремень на своих штанах. Мы лежали на полу в коридоре. Я водила пальцем по его шее, плечам, ключицам. Он смотрел перед собой. — Прости! Я не должен был. Ты ни при чем. — Глупости! Все хорошо! — Нет, не хорошо. Прости мне мою несдержанность. Я всегда срываюсь на близких, — и повернувшись ко мне тихо добавил, — Ты, наверное сейчас хочешь уйти. После того, что я сделал. — Нет. Ты не сделал ничего такого, из-за чего следовало бы уходить. — Но… я практически изнасиловал тебя. — Ты не сделал ничего такого, чего бы мне самой не хотелось. — Ты уникальная женщина. — Да ладно тебе. Я просто умная, к сожалению. Опять пауза. — Скажи, а я хороший актёр? — Почему ты спрашиваешь? — Понимаешь, сегодня на репетиции худрук дал мне явно понять, что я всего лишь ремесленник. Что таких как я — тысячи. Мда… знал бы он… — А что самое главное в актере? — Ты хочешь знать или меня проверяешь? — Мне интересно, что ты думаешь об этом. — Ну, самое главное погружение в материал. — Допустим. — А ты как думаешь? — Я думаю, что самое главное — это энергетика. Природная. Органика. У тебя чудовищная органика. Врождённая. Ты просто не можешь быть ремесленником. Ты — творец! Ты создаёшь. Ты созидаешь. Ты творишь другую реальность на сцене. Ты меняешь реальность вокруг себя вне сцены. Это редкий дар и редкое проклятие. — Почему проклятие? — Тебе завидуют те, кому это не дано. И они пытаются тебя изжить. Обесценить твой внутренний свет. Творцов очень мало. Ремесленников тысячи. Ты для них — белая ворона, гадкий утёнок только лишь потому, что ты ослепляешь их. Твой внутренний свет обнажает все, что они пытаются скрыть. — Это слишком сложно! — Напротив — это предельно просто. — Знаешь, в такие моменты, как сегодня на репетиции, мне хочется плюнуть на все и уйти. — Куда? — В никуда. Устроиться инженером и получать свои 200 рублей в месяц. Работать с 9 до 18 с перерывом на обед. — И сойти с ума от скуки и тоски. — Да, ты права. Но ты бы знала, как меня выбивают из колеи все эти закулисные дрязги. Я просто хочу работать. Делать то, что я люблю и умею. А все эти сплетни, козни, интриги вызывают у меня отвращение и головную боль. Ах да… задание… — Опять голова? — Я уже привык не обращать внимания на головную боль. — Очень зря. — Это же просто от переутомления. — Возможно… знаешь, у меня есть знакомые в минздраве и они, по большому секрету, рассказали мне о том, что в Москву, инкогнито приехали известные врачи из Израиля. Быть может съездишь к ним? — Зачем? Мне кажется ты преувеличиваешь. — Ну как знаешь. Просто они здесь ненадолго. И было бы неплохо и родителей им показать, — шах и мат! — Родителей, — он задумался, — ты знаешь, да. Отец жаловался на сердце. У мамы давление… — Вот! И, возможно, и тебе с мигренью могут помочь. — Может быть ты и права. Но хватит разговоров! У нас, кажется, с завтрака что-то оставалось? — Да и погром было бы неплохо убрать. — Ах да… — и он, крепко прижав меня к себе, прошептал, — Где же ты была раньше? — В параллельной вселенной, — нарочито буднично ответила я. — Ну конечно! Хорошая шутка! Общими усилиями мы быстро нейтрализовали погром, собрали осколки, вымыли пол. И вот мы уже сидим и едим пирожки, запивая их чаем. Молчим. Я вижу, что он все ещё терзается словами худрука, прокручивает их снова и снова. Пытается попробовать их на вкус с учетом новых вводных из нашего разговора. И, наконец, поняв, что слова больше никак не отзываются, он расслабляется. — Ты первая женщина в моей жизни, которая хочет подчиняться. — Неужели? Я? Хочу? — Ну, то что второй день происходит на полу в коридоре даёт мне повод так думать. — Ах ты об этом… да. это мои внутренние тараканы и демоны. — Расскажешь? — Да тут нечего, в принципе, рассказывать. Я сильная. Умная и сильная. Я борец. Но это так утомительно. Поэтому в постели я хочу быть слабой. — Как интересно. У меня наоборот. И я всегда боялся своих фантазий. Да и не каждая женщина готова воплощать мои фантазии. Далеко не каждая. А если уж и кто-то и соглашался, то требовал за это плату, — заметив мой вопросительный взгляд, добавил, — Не обязательно деньгами. Обычно плата подразумевает посягательство на мою свободу. И знаешь, получается, что секс нужен только мне. А они мне его дают как аванс. И уже ничего не хочется. — Глупые они. Ты фантастический мужчина и любовник. Ты тот человек, на которого подсаживаешься как на наркотик. — Могу вернуть тебе твои же слова. — Ты на меня подсаживаешься? — прыснула я. — Похоже уже… не бросай меня, ладно? — Не дождёшься! В пять часов вечера мы вышли из дома чтобы, не спеша, дойти до театра. Время было рабочее, народу на улицах было мало. Мы шли по центру города и, наперебой, читали Пастернака. Друг другу, городу, бездомной кошке. Пастернак был, как никогда, созвучен нашему внутреннему камертону. «Во всем мне хочется дойти до самой сути» «Быть знаменитым не красиво!» «Из массы пыли, за заставы» «Я дал разъехаться домашним» «Опять Шопен не ищет выгод» «О знал бы я, что так бывает» «Гул затих, я вышел на подмостки» «Сестра моя жизнь и сегодня в разливе» «Вокзал — не сгораемый ящик» «Тени вечера волоса тоньше» «Я пропал, как зверь в загоне» «Когда за лиры лабиринт» На тротуарах истолку С стеклом и солнцем пополам, Зимой открою потолку И дам читать сырым углам. Задекламирует чердак С поклоном рамам и зиме, К карнизам прянет чехарда Чудачеств, бедствий и замет. Буран не месяц будет месть, Концы, начала заметет. Внезапно вспомню: солнце есть; Увижу: свет давно не тот. Галчонком глянет Рождество, И разгулявшийся денек Прояснит много из того, Что мне и милой невдомек. В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе? Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По? Пока в Дарьял, как к другу, вхож, Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал. Последние строки он дочитывал смотря вывеску своего театра. Театра, которому он отдал уже без малого 20 лет. — Мда. Символично… Народ уже начал собираться на площади перед театром. Кто-то его узнал и подошёл за автографом. И он преобразился. Начал искриться и переливаться. Я понимала, что это игра, но он так играл эту роль, что я сама забывала, что я суфлёр… и снова почти по Пастернаку… Зашли мы через служебный вход. В лицо нам улыбались, а за спинами шептались: «Смотрите, новую привёл» «Да что они все в нем находят?» «Ишь ты, ходють и ходють, топчут и топчут» — Не обращай внимания, — прошептал он мне на ухо, — Хочешь, будем всем говорить, что ты журналист? Мой. Личный. — А что? Личный летописец! Звучит! — Кстати, интервью то мы с тобой так и не сделали! Странно, что он об этом вспомнил. Я, если честно, и думать забыла… — Да, — растерянно ответила я, — Ну может потом? — Когда? — Ну, завтра. — Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Пока буду гримироваться — как раз поговорим. Я смотрела не отрываясь. Он сидел перед гримировальным столиком и с каждым взмахом пальцев его лицо менялось. Рождался персонаж. Совершенно другой человек, с другой судьбой, с другими желаниями и чаяниями. Лёгкий, искрометный слуга. Плут, фигляр, философ. — Ну что, начнём? — я поймала его взгляд через зеркало. Вот ведь как интересно. Всего сутки назад все началось с подобной фразы. Как много произошло и изменилось за какие-то 24 часа… во всяком случае мой мир обрёл новое измерение. — Конечно! И первый вопрос: скажи, ты, в работе над ролью идёшь от внешнего к внутреннему или наоборот. — Насколько честно нужно отвечать? — Насколько сочтешь нужным. — Тогда предельно… я не делю театр на школы или течения. Театр просто есть. Живой организм. Меняющийся. И, в тоже время, неизменный. Раньше, когда я был моложе, внешние атрибуты помогали мне выпустить «я» персонажа на авансцену восприятия. Теперь же, имея наработки, получая опыт, я иду от характера персонажа. Все внешнее должно быть оправданно тем, что внутри. Но я не говорю, что тот или иной метод единственно верный. Нет. Ни в коем случае. Каждый актёр выбирает сам. — А как ты выныриваешь из роли? — Хм… вопросы точно писала ты? — А что? Глупые, да? — Да нет, наоборот… Из роли я до сих пор не научился выныривать сразу. Я доживаю своего персонажа несколько часов после окончания спектакля. А так- быт помогает. И 100 грамм. Но об этом, наверное, не нужно писать?! — А как ты вообще отдыхаешь? — Ну, я встречаюсь с друзьями, люблю спорт, балет. Спортом заниматься, балет смотреть. Люблю джаз — слушать. — А если бы не актёр, то кто? — Всегда отвечал, что переводчик. А теперь понимаю, что никто. Только актёр. — Театр или кино? — И то, и другое, приправленное эстрадой. — А как ты все успеваешь? — С чего взяла, что я все успеваю? И вообще, второй звонок, тебе пора в зал. Мы вышли в коридор. Он поймал молодого человека, пробегающего откуда-то куда-то по своим делам. — Марат, дорогой, посади пожалуйста эту девушку в зал. Хорошо посади, — и, понизив голос, добавил, — Очень важная птица! — Будет сделано! А после спектакля привести обратно? — Всенепременно, голубчик, всенепременно. Странное ощущение. Десять минут назад я говорила с ним, два часа назад целовалась, восемь часов назад лежала с ним в обнимку в коридоре. А сейчас нас разделяла пропасть зрительного зала. Места были самые удачные — середина первого ряда амфитеатра. В прошлом, когда я была в будущем, я предпочитала смотреть спектакль исключительно из первого ряда. Сейчас же я готова была находиться на балконе, свисать с люстры, стоять у выхода все три часа спектакля, лишь бы только увидеть своими глазами на сцене легенду. Своими глазами увидеть на сцене мужчину моей мечты. Но полно разговоров. Третий звонок. Гаснет свет. Музыка Моцарта наполняет зал. Тяжёлые кулисы расходятся. На сцене появляются слуги в париках и ливреях. Началось. Сердце замирает. Все ждут только его. Я это знаю. Я чувствую. Он врывается на сцену как вихрь, как тайфун, как ураган. Он подобен взрыву ядерной бомбы. Он опаляет светом настолько, что, невольно, всех начинаешь сравнивать с ним. Он становится эталоном, мерилом гениальности. Он живет. Это он проживает очередную жизнь на сцене. Помнится в 11 классе школы я писала выпускное сочинение по теме «Волшебный край театра». И я писала как раз об этом гениальном спектакле. Вот, оказывается, где я его смотрела. В прошлом. И сейчас я здесь. Я не дышу. Я нема. Я не верю своим глазам. Я не верю своим ушам. Когнитивный диссонанс в лучших традициях именитых психиатров. Но знал бы кто, как приятно осознавать, что это твой мужчина. Твоего мужчину сейчас хочет каждая женщина в этом зале. Твоему мужчине завидует каждый мужчина в этом зале. Твоему… моему… я и так и эдак пробовала на вкус его принадлежность мне. И мою абсолютную, непоколебимую принадлежность ему. На протяжении всего антракта я слонялась по буфету. Все мое существо, отчаянно, рвалось к нему… — Он потрясающий, правда? — Ну, не знаю. По-моему ничего особенного. Вот тот, другой, его господин, вот он прекрасен. — А мне кажется, что он какой-то тяжёлый. — Можно подумать твой — легкий. Третий звонок. Второй акт. Боже, как ему идёт красный цвет. Как ему идёт Испания. Как ему к лицу страсть. Невольно пришли воспоминания утра и мечты о будущей ночи. Ах, я совсем забыла, мы же после спектакля едем к родителям поливать цветы. Ночь наступит чуть позже. О, это сладкое ожидание любви. Это томление. Это потребность обладания. Особенно сейчас, когда зал, в едином порыве, встал и аплодировал ему. Кто-то дарил цветы. Он улыбался. И искал меня взглядом, а зале. Точно меня? Хотя, с другой стороны, если не меня, то кого? Наконец наши глаза встретились и его улыбка изменилась. Он улыбался сейчас только мне интимной многообещающей улыбкой. На выходе из зала меня уже ждал Марат. — Следуйте за мной. Марат постучал. — Войдите, — послышался утомлённый голос. — Спасибо Вам, — улыбнулась я Марату и зашла в гримерку. Я подошла к нему и положила руки на плечи. — Дай мне пару минут и я буду в себе. — Отдышись, выдыхай, — сказала я, убирая руки с его плеч, но он остановил меня. — Побудь со мной. Спустя несколько минут он первый нарушил молчание. — Ну как тебе? — Мне так много хочется сказать, но слов просто недостаточно. — Настолько плохо? — Настолько гениально! — Правда? — Конечно! Или ты хочешь, чтобы я разобрала все, что видела сегодня на сцене на слова и жесты и проанализировала все вместе и по отдельности? — Хочу, но потом. Сейчас я так устал. Вообще не хочу говорить. — Быть может тебя оставить наедине с самим собой? Вот ещё! Глупости! Просто обними меня. Я обнимала его. Целовала виски, кончик носа, мочки ушей. Я зарывалась лицом в его волосы. — Ты даже себе представить не можешь, как сильно я тебя люблю… — Но я же не заслужил. Не заслужил такого счастья… — А любовь нельзя заслужить. Она даётся просто так. Иногда как аванс, а иногда как расплата. — И что же есть любовь в нашем случае? — Расплата, конечно! Он засмеялся. Заливисто и открыто. — Ты прекрасна! — Я знаю. А теперь об этом знаешь ещё и ты! — О, да! Пойдём. Нужно вызвать такси и мчать на Арбат поливать цветы. — А родители точно на даче? — Ну конечно! Ты что, мне не веришь? — Верю… Но остаюсь начеку. Незаменимый волшебник Марат вызвал нам такси. А ещё и проводил нас до него, выступая в роли живого щита, отгораживая нас от оголтелой толпы. — Вон он! Смотри! — Это он! — Прямо он? Настоящий? — Конечно! Только совсем не улыбчивый! — Странно, а в кино он такой милый… — А тут серьезный, да ещё и с бабой какой-то… — Одним словом — пижон! — Мажор! — От любви до ненависти один шаг, — грустно заметил он, садясь рядом со мной на заднее сидение машины с шашечками, — Знаешь, зрительская любовь забавная штука. Зритель влюбляется в образ и, встречая тебя в реальности, хочет чтобы ты вёл себя так, как вёл бы себя твой персонаж. И людям, в большинстве своём, абсолютно плевать на то, что у тебя может болеть зуб, может быть плохое настроение. Они ждут от тебя нескончаемого праздника 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. И кумир так становится придворным шутом, готовым на все ради зрительской любви. — И ты готов? — Да. — Почему? — Мне очень важно знать, что я нужен. Что во мне нуждаются. — Тебе нужно знать, что в тебе нуждаются миллионы? — Не обязательно. Если бы в моей жизни появился человек, который стал бы для меня вселенной, я бы нуждался только в том, чтобы быть необходимым этому человеку. И знаешь, похоже этот человек в моей жизни появился. — Да? И кто же он? Он не ответил. Вместо этого он попросил таксиста остановиться у ресторана Прага. — Ты не против, если мы с тобой пройдёмся? Такой чудный вечер. — Конечно! — ответила я.