Зеркала времени

Я сидела в саду и курила одну за одной. Шёл четвёртый час операции. Мыслей не было. Я просто сидела, курила и ждала. Окна операционной были на втором этаже. Я смотрела на них не отрываясь. Что я надеялась увидеть сквозь глухие ставни — не знаю. Но шея уже затекла. А я все смотрела, смотрела и смотрела… — Простите… — я вздрогнула и обернулась, — Позволите составить Вам компанию? — Конечно, — и я жестом пригласила его отца сеть, — Я Вам всегда рада. — Спасибо, очень приятно слышать, — и он опустился на скамью рядом со мной. Мы молчали. Может быть минуту, а может быть вечность. — Знаете, — начал он, глубоко вздохнув, — Мой сын — это самое ценное, что у меня есть. Я об этом редко говорю, но для меня он все ещё маленький мальчик с огромными голубыми глазами, который плачет и просит нас с мамой не уезжать на гастроли. Я до сих пор не могу простить себе то, что он рос без нас. А сейчас я пытаюсь наверстать упущенное. Знаю — поздно, но я ничего не могу с собой поделать. Я пытался его уберечь от всех бед и напастей. Я делал это деликатно, почти незаметно. Я очень переживал, что в противовес его бешеной популярности в профессии, его личная жизнь не складывается. Мы как-то говорили, и он признался, что он хочет найти свою половину. Тогда это показалось банальным и трудновыполнимый. Но сейчас, глядя на вас с ним, я понимаю, что он имел в виду. Я наблюдаю за Вами, Вера и мне удивительно, как Вы с ним похожи в некоторых моментах, реакциях. — Возможно это обыкновенная подстройка? — Быть может. Не важно как это назвать и что является первопричиной. Важно то, что Вам действительно нужен мой сын, а не его регалии или заработки. Иначе вас и нас тут не было… Моя жена уже Вас благодарила, я знаю. Но я хочу сказать спасибо ещё и от себя. И совершенно не важно, что будет дальше. Я знаю одно — мой сын был счастлив последние полтора месяца. Дай Бог, чтобы так было и всю его жизнь. Но я уже в том возрасте, когда начинаешь ценить то, что у тебя уже есть или было, а не то, что, возможно, будет… — В его счастье нет моей заслуги. Я ничего особенного не делала. Просто любила. Как, впрочем, и много лет до нашего знакомства. — Вовсе не просто. Уж не знаю, как так случилось, что Вы смогли рассмотреть его и принять таким, какой он есть. Он хороший, добрый, искренний. Но он вспыльчив, остр на язык. И немного, как это сказать, ветренен что ли… хотя эта черта, каким-то непостижимым образом, исчезла… — Просто плод перестал быть запретным… — Вот как… Но как бы то ни было я всегда знал, что мой сын, подсознательно, ищет женщину, похожую на мать. И, в тоже время ту, которую моя жена примет. Взаимоисключающие параметры… так мне казалось… а оказалось, что нет. Появились Вы… И вот мы все здесь. В руках профессионалов и с надеждой на долгую счастливую жизнь. — Я очень хочу, чтобы все так и было. Он должен жить. Хотя бы потому, что он — пророк в одеянии актера. Он тот, кто творит мир. Тот, кто управляет умами. Тот, кто может вести за собой, — упс… кажется я сболтнула лишнего… но, Слава Богу, его отец принял это за аллегорию. — Да, Вы правы. Иногда мне кажется, что он не принадлежит ни нам, ни себе, а принадлежит людям. Всем. — Так и есть… к нему не зарастёт народная тропа. — Но это, к счастью, пока не известно, — мне — известно. — Да, Вы правы. К счастью, не известно… — К счастью, к счастью. Все к счастью… Я молю Бога, чтобы все прошло хорошо. В тревогах о сыне я как-то и о себе забыл… — Зато я помню и думаю, что Вам тоже стоит отдохнуть перед операцией… — Да, да. Вы правы. Спасибо за чудесную беседу… и за все остальное. — Это Вам спасибо… И вот я снова одна. Курю одну за одной и, задрав голову, смотрю на окна операционной. Как он там?! На исходе шестого часа во двор вышел осунувшийся и изнеможённый Штульман. Я бросилась к нему. Он, молча, достал из моей пачки сигарету, прикурил, затянулся, закрыл глаза и сказал: — Мы сделали это! Я завизжала. Потом запрыгала. Потом начала обнимать своего любимого алхимика. — Сделали все. И операцию, и защиту поставили, и органы перебрали, и ауру почистили. Столько грязи на нем повисло скажу я тебе. Научила бы защиту ставить что ли. А то, право, час только ее родимую отмывали и полировали. — Научу, обязательно научу. Где он сейчас? — В реанимации. Спит. Минут через тридцать отойдёт от наркоза. Ему успокоительное вколят и опять спать. До завтрашнего утра точно! — А когда к нему можно? — Да хоть сейчас. Тебя же все равно не остановить. — Это точно! — он слишком хорошо меня знал. — А я пойду, прилягу. Годы, сама понимаешь. А то через три часа у нас следующая операция. Одно радует — там с аурой попроще. Чуть-чуть полирнуть и порядок. Я кивнула. Мы вместе направились ко входу. Штульман направился куда-то в подвал, а я вихрем взлетела на второй этаж. Вот двери операционной. Сразу же за ним — реанимация. Мне выдали халат, шапочку, бахилы. Опрыскали меня какой-то сильнопахнущей жидкостью и наконец-то пустили к нему. Реанимация была тоже не в пример советской с оббитыми кафельными стенами и неизменным ощущением скорби. Светлая, чистая реанимация давала надежду. Он был один в реанимации. Пока без сознания. Он был бледен. Под глаза легли темные круги. От рта, носа, висков, рук шли провода. Я опустилась на стул рядом, боясь к нему прикоснуться. Несмотря на не самую приятную обстановку, я была счастлива. От того, что он жив. Что операция прошла успешно. От того, что мы смогли переписать историю. И от того что ещё три недели мы будем вместе. Целых три недели! Всего три недели… Он пошевелил пальцами. Какой-то аппарат запищал и в помещение тут же впорхнула медицинская сестра. Следом за ней зашли родители. Мы кивнули друг другу. Сестра внимательно изучала показания мониторов. В это время мой мужчина, не открывая глаза, начал декламировать: «О, знал бы я, что так бывает,
 Когда пускался на дебют,
 Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

 От шуток с этой подоплекой
 Я б отказался наотрез. 
Начало было так далеко,
 Так робок первый интерес.

 Но старость — это Рим, который
 Взамен турусов и колес
 Не читки требует с актера,
 А полной гибели всерьез.

 Когда строку диктует чувство, 
Оно на сцену шлет раба,
 И тут кончается искусство,
 И дышат почва и судьба.» — Первый раз вижу, чтобы человек, отходя от наркоза, стихи читал… обычно кричат, дерутся, матерятся… Он открыл глаза и обвёл мутным взглядом помещение. Улыбнулся и отключился. Подействовало лекарство. — Можете отдохнуть в соседней комнате. Он проспит до утра. — Я бы хотела остаться тут, — упрямо сказала я. — А, — медсестра посмотрела на меня, — Штульман меня предупреждал. Оставайтесь. А Вы, — она обратилась к отцу моего мужчины, — Как Вы себя чувствуете? Вас пора готовить к операции. — Да, да. Вы правы. Пойдёмте. Самое главное — он жив! — мама с отцом удалились. Я держала его за руку. Он размеренно дышал. Приборы поблескивали. А на меня навалилась такая усталость. Вдруг. Просто свалилась на плечи и прижала своим весом к земле. Я попыталась устроиться поудобнее в кресле и закрыла глаза. Наверное я тут же провалилась в сон. Во всяком случае я очнулась только тогда, когда кто-то коснулся моего плеча. Я открыла глаза. Передо мной стоял улыбающийся Катц. — Я пришёл сказать, что операция прошла успешно. Почистили, залатали. Гарантия до 100 лет точно. — Ты гений! Вы гении! Спасибо! — Не за что! Видимо он, — Катц кивнул в сторону моего мужчины, — действительно настолько важен, раз ВиктОр идёт на то, что кардинально меняет историю. — Да! Он очень важен. Он Мессия. — Неужели? Второе пришествие, а мы не в курсе? — Иной Мессия. Он не будет обращать воду в вино и брать вину на себя. Он будет служить примером, эталоном, путеводной звездой для новых людей, для людей нового сорта. — Вот как, — и Катц, с уважением, посмотрел на спящего мужчину, — кто бы мог подумать… — Только тсссс, это тайна. Никто не знает. Даже он… пока не знает… Спустя час я решилась оставить его и навестить родителей. Я, конечно, не была уверена в том, что мне будут рады. Но все же. Палата интенсивной терапии находилась рядом с реанимацией. Отца очень скоро перевели в палату. Стало быть все действительно прошло хорошо. Я постучала. — Войдите, — отозвалась его мама. — Я пришла уточнить, узнать, как Вы себя чувствуете… — Проходите, Вера, — слабым голосом сказал его отец, — Я… мы Вам рады! Как наш сын? — Спит. А как Вы? — Ничего, ничего. Уже хорошо. Врачи сказали, что через пару дней буду лучше нового. — Это прекрасно, — и уже его матери, — Может быть Вам отдохнуть? — Я не устала, — ответила она, — Я только сейчас начинаю понимать, что могла потерять моих мальчиков… и ужас берет… «Что на эту, такую внезапную смерть продавались билеты за месяц вперёд»… Я тряхнула головой. Воспоминание из, уже несуществующего, прошлого, исчезло. — Но уже же все хорошо! Да, долгая реабилитация, но жизням Ваших мужчин больше ничего не угрожает. — Хотите я попрошу поставить здесь дополнительную кушетку? — А Вы сможете? — ее глаза заблестели. — Конечно! — Спасибо! Спасибо Вам. За всё! Я улыбнулась и направилась на поиски медбратьев. Был вечер. Знойный вечер уходящей весны. Я качалась на качелях в саду. Всё выше, и выше, и выше. Операция прошла успешно. Теперь все будет хорошо. У него. А у меня — прыжок. До операции я гнала от себя эти мысли. Но теперь… теперь придётся признать, что расставание неизбежно… Придумать что-то? Или уйти по-английски? Как быть? И я обещала ему пьесу. Тут самую, которая там, в будущем была написана для него. Я вздохнула. Придётся ее переписывать от руки с экрана планшета. Но что не сделаешь для человека, которому искренне интересно прочесть то, что ты пишешь. Интересно через твои строки узнать твою вселенную. Не Стас, явно не Стас… и это было прекрасно…