Зеркала времени

Утром он пришёл в себя. Долго осматривал мутным взглядом палату реанимации. Потом, сфокусировав свой взор на мне, выдохнул и улыбнулся. — С добрым утром! Как ты себя чувствуешь? — Ничего… как будто по мне проехались катком… а так ничего… — Ну, ощущение от катка скоро пройдёт. Ты помнишь кто ты? Что ты здесь делаешь? — Да… У меня была операция… — А кто я? Помнишь? — Ты… конечно помню. Спасибо, что сдержала обещание и сейчас ты со мной… — Тебе не за что меня благодарить! — Есть за что… ты мне снилась кстати… — Вот как? — Да, ты была в длинном греческом платье с венком в волосах. И ты говорила странному человеку, одетому в шкуру тигра о том, что я новый мессия. — Хм, — Штирлиц снова был слишком близок к провалу. — Не бери в голову. Просто странный сон. Как родители? Как отец? — Все хорошо. Все прошло хорошо. Он в сознании. Теперь у вас все хорошо будет. — Ты хотела сказать — у нас. — Да, конечно, у нас. Он очень быстро приходил в себя. Реанимация- интенсивная терапия — палата. Всего неделя и он уже бодр, свеж, полон идей и планов. Утомляется пока быстро, поэтому все прогулки — не длительные и только со мной. Его отец, действительно, будто помолодел, а мама начала улыбаться. Часто и открыто. И вот уже у нас появилась семейная традиция — обедать вместе. В час дня, ежедневно, мы занимали столик на веранде и, принимая солнечные ванны, обсуждали все насущные вопросы, коих было мало. Не нужно было бежать, лететь, ползти. Жизнь была размеренной и спокойной. На исходе первой недели нам начали звонить из Москвы. Друзья, коллеги, журналисты. Операция стала для них самой обсуждаемой новостью и имела эффект разорвавшейся бомбы. Все советские газеты писали о том, что известный актёр был прооперирован в Израиле и теперь его жизни ничего не угрожает. Значит угрожало? В рядах поклонниц началась паника. Друзья рассказывали, как беснующиеся барышни штурмом брали служебный вход театра, чтобы только лишь узнать от кого-то из приближённых о том, что на самом деле произошло. Такое поведение было ярким примером доверия населения прессе и власти. Телефон в нашем номере не умолкал ни днём ни ночью. Пару раз даже звонили его фанатки. Откуда они взяли телефон — не признавались. Я же составляла список потенциальных врагов, которые этот самый телефон им дали… Мой мужчина, видя исписанные листы на столе, сходил с ума от любопытства. Он и так, и эдак, пытался выяснить, что же это будет за пьеса. Я стоически хранила молчание. Он злился, обижался, умолял, но я оставалась непреклонной. — Ну хотя бы расскажи, о чем она будет? — О тебе! — Ну вот, теперь мне ещё интереснее. — Ну расскажи! — Всему своё время. Ещё немного осталось! — Ты великая интриганка! — Я знаю, — ответила я и поцеловала его в родинку на щеке. Бог мой, как я любила ее. Как я любила его всего. Особенно сейчас, когда он был так влюблён… в жизнь! Ему был рекомендован покой, но, начиная со второй недели реабилитации, он читал. Много. Читал про себя, читал вслух, заставлял меня читать на два голоса. А я, на ночь, читала ему сказки о силе. Он удивлялся и обещал, по возвращении в Москву, рассказать всем о странном индейце, который курит грибы и советуется с ящерицами. А потом я дописала пьесу. Переписала. Что-то по памяти, что-то в его отсутсвие с экрана планшета. Получилось симпатично. Во всяком случае так казалось мне. — Держи! — и я протянула ему несколько десятков листов исписанных размашистым почерком, — Это тебе. — Это… она? Пьеса? Для меня? Монопьеса? — в его глазах отражалось подлинное удивление от того факта, что пьеса написана для него. И рефреном: «-Это мне? — Тебе! — А за что? — Просто так!» — Да, да, да. Она. Пьеса. Для тебя! И я пойду. — Останься, — он умоляюще посмотрел на меня, — Или лучше пойдём в сад? Я хочу, чтобы ты была рядом, когда я ее дочитаю. Мне всегда хотелось задать вопросы Чехову о Лопахине, Брехту о Мэкки, с Бомарше я бы вообще обсудил всех. Но это невозможно, поэтому я буду мучить тебя вопросами о твоей пьесе. — Ох… только не заставляй меня читать ее вслух. — Нет, что ты. Не сейчас. Сначала я прочту ее сам про себя. Потом прочту вслух сам. Потом прочту ее тебе. Потом родителям… — Родителям? — я побелела. — Конечно! Обычно, правда, я читаю друзьям, но здесь мы вчетвером. Или, ты думаешь, что лучше прочесть ее Штульману? — я живо представила себе поток колкостей, добродушных, но колкостей и быстро ответила: — Нет, что ты! Лучше родителям! — Вот, а уже после этого я прошу тебя прочесть ее с теми чувствами, которые ты испытывала, когда писала эту пьесу. — А это не лишнее? Ничуть. Это поможет прочувствовать ее такой, какой ее задумал автор. Задумал ты. Это очень важно для постановки. — Ты ещё не читал, а уже собрался ставить. Ты не торопишься? — Нисколько. Я просто верю в тебя! Как же мне не хватало этой слепой веры в меня там, в будущем. Да, чего греха таить, в меня верили друзья, но те мужчины, которые, волею судеб, оказывались рядом со мной, предпочитали не верить в меня, а планомерно уничтожать меня. Я к этому привыкла и, даже, начала воспринимать как должное, но теперь, здесь, смотря в глаза любви всей моей жизни, я понимала как я страдала без поддержки от тех, кто, по логике вещей, должны были быть опорой. Мне было чУдно и чуднО сталкиваться с неистовым желанием заглянуть в глубины моего сознания. Или, быть может, до него рядом со мной просто были не те люди? — А вот тут, в этом месте ты пишешь о конце советской власти? Слишком смело… боюсь это никогда не пропустят… — Значит пьесе нужно отлежаться, — пропустят, ещё как, но лет через 20 только. — Согласен. Эту пьесу должен играть актёр с богатым жизненным опытом. Я ещё не дорос. Поэтому да, пусть отлежится. Но я ее поставлю. Обязательно. — В своём театре. Без декораций. Сразу после Борхеса. — А тебе все смешно? — Нет, что ты. Я в это свято верю. Так же, как и ты в мой талант драматурга. Мы стояли на холме. Впереди, насколько хватало зрения, до горизонта, раскинулось мёртвое море. Мы уезжали. Домой. На Родину… мы молчали. Мы прощались. Он — с морем. Я — со своей сказкой. Катц, пару дней назад, напомнил мне о том, что мне стоит прыгать как можно скорее. Виктор прислал сообщение, что все готово для прыжка и что они ждут меня. А я стояла на холме на берегу мертвого моря и отчаянно не хотела отпускать свою сказку. Да, я понимала, что задание не закончено. Что это был первый этап. Что мы ещё встретимся. Там, в будущем. Однако что-то подсказывало мне, что будет это не так скоро, как хотелось бы… — Ну что? В путь? — Да, — флегматично отозвалась я, — В путь. — Что с тобой происходит? — он насторожился. — Я просто очень не хочу уезжать… здесь так хорошо, спокойно. Не нужно думать, что говоришь и кому говоришь. Свобода. — Меня тоже это поразило. Давай так: через много лет, когда я стану стареньким, а ты, по-прежнему, будешь прекрасна, мы эмигрируем на нашу историческую родину. И встретим старость на берегу Мёртвого моря. Там же, где началась моя новая жизнь. Где я родился заново. — Согласна! Хотя, думаю, есть много прекрасных мест для старости. Доминиканская республика, например. — Это испанская колония? — Да. — Возможно. Однако старость не скоро, Слава Богу. Слава Богу мы ещё можем пожить «сегодня». В том «сегодня», что быстро, как песок, ускользало сквозь пальцы. Выписка, прощание с Штульманом и Катцем, Тель-Авив, аэропорт, самолёт. 4 часа и здравствуй Советский Союз. Это возвращение домой вновь напомнило мне о том, что у меня есть всего несколько дней. Несколько дней, чтобы наполниться им и воспоминаниями о нем до краев. Так, чтобы хватило на ближайший год. Было совершено понятно, что весть о том, что он станет отцом до него не долетит. Я смогу вернуться к заданию только после декрета. А это год. Только после этого я смогу подключать к заботе о ребёнке дубля. До года это совершенно невозможно и даже опасно… Мы вошли в квартиру на Баррикадной. Нам сразу, с порога, в нос ударил запах пыли. — Так, давай сегодня обойдёмся без половых отношений на полу. Хотя бы то того момента, пока мы этот самый пол не вымоем. — Есть! — я вытянулась по струнке. Он оценивающе посмотрел на меня и добавил: — Пойдём- ка в комнату. Кажется все дело в квартире — в ее стенах во мне просыпается дикий ненасытный зверь. — А как же генеральная уборка? — Позже… Сильно позже… Вечером… Или завтра., — сбивчиво отвечал он жадно впиваясь в мои плечи. — Как скажешь, — простонала я в ответ. Он посмотрел на меня искрящимся взглядом, улыбнулся и увлёк за собой в комнату. Дом! Мы вернулись! Бедные соседи… Мы лежали в постели и курили. Казалось тот месяц вынужденного воздержания настолько измотал его, что теперь он отпаивался… мной… без перерыва… — Знаешь… — я повернулась на бок и, оперевшись на локоть, смотрела на него не отрываясь, — Странное ощущение. Я чудом избежал смерти, но мне смертельно тоскливо. Как будто я готовлюсь потерять что-то ценное. Что-то намного более ценное, чем жизнь… -эмпатия? — Любимый, нет ничего ценнее жизни. Все можно изменить, кроме смерти. — Не всегда. Когда жизнь теряет смысл она перестаёт быть жизнью, а становится так, существованием… — Но это уже крайность. Разве нет? — Я вообще склонен к крайностям. Разве ты не заметила?.. А на следующий день в нашей маленькой квартирке яблоку негде было упасть. Собрались все, как бы сказали в будущем, весь бомонд театральной Москвы. Весь бомонд театральной Москвы пил советское шампанское и ел чёрную икру столовыми ложками из круглых жестяных банок. Повод был важный и значимый — он вернулся! Вернулся из Израиля, вернулся после операции, вернулся с того света. Расспрашивали про землю Обетованную. Потом про врачей и операцию. И пили, пили, пили, пили. Здесь были все. Даже две будущие жены. Фурия быстро напилась и попробовала выяснять отношения. Не вышло. Вторая, та, которая идеальная, права не предъявляла, не скандалила, просто изучала и наблюдала… Именно она приберёт его к рукам после того, как я исчезну. После прыжка. Решено. Нужно прыгать. Больше нет возможности тянуть и откладывать. Пора. Карету мне, карету. Только как сказать ему, что я ухожу? Или не говорить? Просто исчезнуть. Как великий Ершалаим, будто и не существовал он вовсе… скромное сравнение, ага. А если сказать, то что? «Милый, я ухожу потому, что мне пора в будущее. Нет, я не Алиса Селезнёва. А, ты не знаешь, кто это? Ничего, через пять лет узнаешь.» Абсурд. Нет, тут нужно действовать филиграннее. От любви до ненависти один шаг, а нам ещё предстояла встреча… и мне совершенно не хотелось, чтобы эта встреча была встречей врагов или обиженных любовников. Решение пришло неожиданно. КГБ… меня вызывают на Лубянку. Зачем? Не знаю. Быть может это связано с моей прошлой жизнью. Сам же знаешь, не бывает бывших иностранцев. Особенно если ты видел загнивающую Европу изнутри. А в частности режим Франко… Конечно поеду. У меня нет выбора… У меня нет выбора. Меня отправляют в Мексику. Отказаться? Как можно отказать КГБ? Мне же не предлагают. Меня отправляют в добровольно- принудительном порядке. Насколько? На год, два, десять! Я не знаю. Никто мне и не скажет. Просто посылают. Прости, я ничего не могу сделать. Я тебя любила, люблю и буду любить всю жизнь. Когда? Послезавтра. Спасибо и на том, что дали два дня попрощаться… Фуф… так сложно и страшно мне не было никогда… а ещё горько, больно, невыносимо. Невыносимо видеть его слезы. Невыносимо видеть как он лупит кулаками стену. Невыносимо видеть его отрешенность. Но у меня, правда, не было выбора! Мы встретимся, Арамис, мы обязательно встретимся. Каждую секунду перед неминуемой разлукой он проводил со мной. Окружал меня заботой, теплом и вниманием, перемежающимся поцелуями и признаниями. Да, трудно любить, терять ещё трудней… Вот и всё. Я тоскливо осмотрела наш дом. Его дом. Его холостяцкую квартиру, в которой я была так счастлива… Чемоданы собраны. Их я потом отправлю в Черемушки. Для прыжка мне не нужно ничего, кроме меня самой. Но доиграть нужно. Я поеду в аэропорт. Буду прощаться с ним в зоне отлёта. А потом поеду на Патриаршие. На Большую Садовую. В нехорошую квартиру. Ирония судьбы ли или точный расчёт, но там находился офис Виктора в этом времени. Там останется это тело до следующего прыжка. Надеюсь, он будет. Надеюсь моя неожиданная беременность не сильно спутала карты. Но полно гипотез. Нужно прыгать и решать проблемы на месте. Действительно долгие проводы — лишние слёзы. Я ревела белугой в аэропорту. Он плакал. Мы стояли обнявшись. Без слов. Мы отрывали от себя часть себя. Он — просто часть, я — свою лучшую часть. Но что поделаешь — Служба. И вот я скрываюсь за стеклянными дверьми. Он ждёт. Потом все же уходит. Он резко осунулся, сжался. Я же задыхалась от горя. Я стояла на четвереньках и натурально выла. Благо работники аэропорта тоже были из наших. Они отпоили меня валерианой, отправили вещи в Черемушки, меня — на Большую Садовую. Ну что? Прощай век 20! И прости! За всё!