Duality

— Блять, Рудбой! Ты когда спал в последний раз?! — я очнулся от обеспокоенного Лехиного тона и от несильного толчка в плечо. Спать на стойке было заебись. Я знал это еще с первых курсов, когда понятие «меры» в алкоголе было безрассудно расплывчатым. Сейчас же во мне сидело всего два-три глотка светлого нефильтрованного, но я умудрился отрубиться прямо за баром, уткнувшись носом в сгиб локтя. — Да я сплю, просто конец семестра, а еще… — я замялся. Знал, что Лехе можно сказать, но все равно замялся. Было стрёмно признаться, что не высыпаешься, потому что тебе снится препод-мужик. С того самого раза, когда я впервые увидел Федорова на своей кухне, он снился мне каждую ночь. И эти сны были настолько реальными, что утром я вообще не чувствовал себя отдохнувшим. Я превратился в сомнамбулу. Границы реальности размывались, я буквально переплывал из ночи в день и обратно. Появилось ощущение, что кто-то поиграл с моими настройками цветности и контрастности. Все люди, предметы, аудитории, казалось, были покрыты слоем пыли. Один единственный человек сохранял в моем сознании всю живость образа — Мирон Янович, само собой. Днем он держался со всеми подчеркнуто холодно, начитывал материал целыми листами, старался успеть дать как можно больше к экзамену. По крайней мере, он все время говорил об этом, когда студенты начинали ныть из-за уставших пальцев, исписанных страниц и дополнительных пар. Но мне казалось, что он намеренно не оставляет времени на дискуссии и пустые рассуждения. Я лишь ловил на парах его какой-то обреченный и немного грустный пристальный взгляд. Мне этого хватило, чтобы утвердиться в мысли: вся эта херня парит не только меня. Наверное, поэтому ночами мне снилось, как мы постоянно что-то обсуждаем, спорим, даже смеемся. В моем сознании он позволял себе быть открытым, несдержанным, мог говорить о чем-то личном, делиться настоящими эмоциями. Нам было так интересно вдвоем, что я не хотел покидать свои сны, несмотря на бесконечное ощущение усталости. Я цеплялся за собственные фантазии, но мне было похуй. Ни с одним другим человеком у меня не было такой тесной ментальной связи, такой противоречивой схожести взглядов. Я, конечно, понимаю, что это — пиздец, клиника! Меня замкнуло не на том человеке. Я даже сам во сне постоянно возвращался к этой мысли словами Федорова, но тут же начинал спорить сам с собой. Это было похоже на безумие. На какое-то сраное раздвоение личности! Потому что я чувствовал его, внутри себя, рядом с собой, почти каждую минуту. И что самое страшное — я получал от этого кайф. Если бы я мог, я бы навсегда остался в своем сне. В том, где Мирон говорит со мной обо всем. Да, во сне мы всегда общались на «ты», мы были на равных. Не хватало только тактильной составляющей, и было бы вообще заебись! А так, он всячески избегал контакта. Ну, то есть я не давал своему подсознанию прикоснуться к желаемому. В качестве неприятного бонуса параллельно подкрался конец семестра. Я пытался учить, что-то сдавать, дописывать, переделываться и пересдавать, но из-за недосыпа сосредоточиться было адски сложно. В какой-то момент я даже поймал себя на мысли, что жалуюсь воображаемому Мирону из сна на свою невозможность готовиться, после чего он стал разбирать со мной какие-то темы. Сработало охуенно! Я умудрился выгрести из подсознания прямо во сне почти все, чтобы закрыть пробелы и сдать долги. Хотя мозг все равно активно сопротивлялся нагрузкам и порой отключался без предупреждения. Вот как сейчас. — Не парься, короче! Осталось всего два дня, а на праздниках я успею отдохнуть, — махнул я рукой, ловя вроде бы ровный, но на самом деле очень цепкий Лешин взгляд. Он пристально посмотрел на меня через плечо, а потом отвернулся, чтобы заправить зерна в кофемашину. Я закусил губу, понимая, что Москвин чувствует фальшь, но я все равно не стал ничего говорить. Я и сам не особенно понимал, что происходит. Единственное, на что я созрел — это подойти к Федорову на следующей паре. Она должна быть в последний учебный день, перед самым новым годом, за несколько часов до боя курантов. Я хотел просто остаться с ним наедине. Когда вокруг не будет никого из моих одногруппников. Когда ему в спину не будут дышать чужим мнением. Когда я смогу посмотреть ему в глаза. Если он снова захочет меня послать — так тому и быть. Может, хотя бы тогда я перестану видеть его во сне, устану думать о нем, представлять его пальцы в своих, ловить взглядом мельчайшие движения губ. Может тогда я, наконец, перестану чувствовать, что схожу от него с ума… *** Питер под новый год особенно прекрасен. Праздничная подсветка, украшенные то тут, то там елочки, огромные разноцветные игрушки, переливающиеся гирлянды — все это не может оставить равнодушным. Волей-неволей начинаешь заражаться праздником, когда заворачиваешь с Невского на Лиговку за несколько часов до полуночи. Люди суетятся: кто-то пытается поскорее добраться до дома после работы, чтобы успеть нарубить оливье, кто-то уже начал отмечать, для кого-то это первое знакомство с городом на Неве. Иду по тротуару, лавируя между людьми. С каждым шагом глубже заталкиваю недоеденное разочарование. Перейти рубикон мне так и не удалось. Федоров просто не пришел в универ. Кто-то сказал, что он уехал из города вместе с семьей, кто-то говорил, что его невеста в Лондоне ждет. Особенно дикие версии гласили, что он не рассчитал силы и заранее наотмечался. Я же был уверен: Мирон сбежал. Хуй знает, от меня или от себя. Это ничего не меняет. Я это почувствовал, когда сегодня проснулся выспавшимся. Без снов. Без тягучих приятных разговоров. Без облака дыма на старенькой кухне. Без попыток убедить меня в том, что нам ничего не светит. Без ругани на тему того, что он решает за двоих. Без моих жалких признаний в том, как мне хорошо с ним. Без его бездонных глаз. Голубых. Печальных. Таких одиноких. Без нервно сжимающихся губ, до которых так хочется дотронуться во сне. Да, всю эту реальность я себе «приснил». Построил, как воздушный замок на осколках собственной тоски и безысходности. Но сегодня я развею все это. Хватит с меня пустых мечтаний! *** — Ну что, тусанём? — обращаюсь к бессменному бармену «1703». Народ в зале еще только собирается. Сегодня здесь должно быть много моих друзей и просто хороших знакомых. Я уверен, мне будет весело. Я хочу, чтобы мне было весело. Я заебался строить из себя королеву драмы. Чувствую, что заигрался во всю эту параллельную реальность. Мне нужны нормальные люди и настоящие эмоции, а не многочасовые бесплодные разговоры на дымной кухне. Хочу почувствовать себя живым. *** — Привет, я — Ваня! — улыбаюсь, придерживаю ее за локоть, пока мы выходим во двор «Семнашки». На улице скользко и холодно. Пар клубами выходит изо рта. Зато здесь не так шумно и жарко, как внутри. Есть шанс услышать то, что тебе хотят сказать, без необходимости орать друг другу в ухо. — Катя, — тянет хрупкую ручку, но улыбается хищно. — Для друзей — Шальная, — говорит она и мимолетно проводит раздвоенным кончиком языка по верхней губе. Получается довольно пошло, но я все равно улыбаюсь в ответ. Она сама нашла меня, когда я спорил со своим другом, Храмовым, о какой-то херне в «героях». Леха успел порядком наебениться, поэтому спорить с ним было забавно. Катя же просто подошла и встала рядом. Она не вклинивалась в разговор, не перебивала, даже почти не улыбалась, но все равно притягивала взгляд. Не часто встретишь девушку с искусственными округлыми рожками, проколотыми щеками, подбородком и носом. Вся эта фурнитура шла в разрез с ее миловидным лицом и длинными белокурыми волосами, но образ получался интересным. На нее хотелось смотреть, а ей, видимо, нравилось, что я смотрю. Когда же ее заметил Храмов, он сразу как-то замолк. Тогда Шальная улыбнулась и поманила меня когтистым пальчиком наружу. На улице стояло несколько компаний, которые, по всей видимости, хотели немного загасить уровень накатившего опьянения. Куранты уже успели отсчитать положенные двенадцать ударов, повсюду валялись пустые пластиковые стаканчики, в которые Москвин разливал халявное шампанское. Я достал из кармана пачку и предложил сигарету даме. — Ты часто здесь бываешь? — спросила она, выпуская дым в темноту двора. — Да, частенько, — кивнул я. — Владелец — один из моих лучших друзей. Он сегодня за баром, — улыбнулся я и мотнул куда-то в сторону постоянно хлопающих дверей. — А я — первый раз, — пожала она плечами. — Только вчера приехала в город. Надеюсь, здесь задержаться, — Катя снова обезоруживающе улыбнулась. Я подумал, что она — довольно милая, несмотря на эпатажность образа. Мне было бы полезно развлечься, тем более, что она явно испытывала ко мне симпатию, я это чувствовал. И только я поймал себя на этой мысли, как она протянула руку, чтобы коснуться забитых буквами пальцев. Я успел почувствовать холодное покалывание, как заметил движение над крышей здания прямо за ее спиной. Готов поспорить: это была птица. Большая, черная. Она махнула крылом и тут же скрылась из виду. Катя проследила за моим взглядом, но ничего не заметила. А у меня же холодок пробежал по коже, то ли от неожиданной картинки смольных крыльев, то ли от ледяного касания. — Ты совсем замерзла! — притворно забеспокоился я. — Пойдем внутрь, выпьем чего-нибудь, — подмигнул и сделал шаг в сторону входа в заведение. Внутри я усадил Катю за столиком, познакомил с друзьями. Мы вместе посмеялись над шокированной физиономией пьяного Храмова, а потом Шальная положила свою тонкую ручку с модно заточенным маникюром мне на колено и пристально посмотрела в глаза. Темнота бара, дымовая завеса, алкогольные пары — все это мешало сфокусироваться и разглядеть, но я почти уверен, что увидел расширяющиеся зрачки. Те самые. Черные. Во всю радужку. И меня будто током шибануло. Мозг моментально подкинул совершенно иную картинку: заполненную аудиторию, шутливый, но жаркий спор, татуированную шею, потрескавшиеся губы и пронзительный черный взгляд. Блять. Чтоб его! Мне даже зажмуриться захотелось. А еще заорать. Чтобы он перестал выстреливать в моем мозгу, как идеальное пушечное ядро. Вместо этого я улыбнулся гипнотическому Катиному взгляду, осторожно встал, стряхивая с себя чужую цепкую ладошку, наклонился, чтобы узнать, что пьет дама, и направился к бару. Нужно накатить и перебить. Как перебивают старые татухи. Сначала больно, потом заживает. И уже не вспоминаешь, чье имя огнем горело на коже. Новая картинка, новые воспоминания. Главное перетерпеть, правильно обработать, немного подождать и заживет. С этими мыслями пробираюсь сквозь толпу. И вроде почти убедил себя, но ощущение, такое родное, налипающее, вязкое, навязчивое. Опять здесь, со мной. Как тень. Ощущение присутствия — как безумная идея моего воспаленного мозга. Отмахивайся не отмахивайся — не поможет. Будет столько, сколько само решит. Я лишь подчиняюсь. И радуюсь, что первым у бара меня замечает не Леха. Он в другом конце стойки. Заказ на вискарь и «Оргазм» (названный с игривым выражением лица) принимает его напарник — тоже отличный парень, но ему можно не улыбаться, он все равно не расстроится и не будет переживать за тебя в новогоднюю ночь. Пока мой заказ выполняют, я закуриваю, стою и тупо пялюсь в зеркальную поверхность между полками напротив. Стараюсь слишком не думать, просто ловлю ощущения. Они даже приятны. Стали такими родными. И будто бы даже защищают, успокаивают, отключают от реальности настолько, что я не замечаю Москвина, который, как из-под земли, вырос передо мной. Он в праздничной красной шапке с искусственными косичками. Веселый, слегка захмелевший, но, видно, что заебавшийся. Да, он работает в дни праздничных тус, потому что любит свою работу, а еще, потому что это его бар, а многие наемные сотрудники хотят веселиться и отдыхать, несмотря на перспективу шикарных чаевых. И да, это охуеть, как тяжело, оставаться собранным на рабочем месте, когда вокруг кутеж и содомия. И сейчас я вижу, как Леха хмурится, глядя на дезориентированного меня, и я спешно пытаюсь нацепить беззаботную физиономию. Но почти сразу друг перевод взгляд за мою спину. Странно, ведь я еще секунду назад никого там не видел в зеркальном отражении. Но вот я поворачиваюсь и еле успеваю подхватить падающую от удивления челюсть. — Привет, — я не слышу его голоса, только вижу, как он шевелит губами, а потом улыбается так тепло и чуть виновато. Как никогда раньше. Мирон Янович, блять, собственной персоной.