Эмаль

      Тонкие струйки горячей воды приятно обжигают бледную кожу, стремительно скатываясь по изящной шее. Большинство из них продолжают свой путь, полупрозрачными змейками обвивая обнажённое тело уставшей Кийоми, и после исчезают в широком фуро*, наполненном почти до краёв, а некоторые превращаются в маленькие капельки, отражающие приглушённый свет восковых свечей и из-за этого кажущимися золотыми, украшая выпирающие ключицы. Девушка блаженно закрывает глаза, глубоко вдыхая спёртый воздух, пропитанный ароматом плавящихся благовоний и масел. Горячая вода превращает тело в мягкий воск, готовый послушно топиться в лёгких клубах влажного пара, а умелые руки служанки, аккуратно массирующие уставшие мышцы, будто бы придают густой массе человеческую форму. Тепло тягучим мёдом медленно растекается по всему организму, позволяя сполна насладиться сладким вкусом и забыть обо всём. Затуманенный рассудок балансирует на грани реальности и уже предвкушает мягкость белоснежных облаков, неспешно плывущих по предрассветному, окрашенному цветами восходящего солнца, небу. Стоит сделать всего лишь один шаг, чтобы упасть, полностью растворяясь в их объятиях, и Кийоми хочется чувствовать себя так всегда. Девушка цепляется за обрывки реальности, понимая, что забыла абсолютно обо всём, что тревожило её на протяжении долгого пути до поместья господина Намджуна. Неопределённость вовсе не пугает, наоборот, Кийоми почему-то нравится ощущать себя потерянной между прошлым и будущим. Ей хочется навсегда остаться на задворках подсознания, чтобы смотреть на прекрасное небо, окрашенное в нежные персиковые оттенки и прикасаться ладонями к тёплым лучам утреннего солнца, наслаждаясь счастливым забвением о скорой свадьбе с человеком, которого она даже не любит.       Кийоми качает головой, словно бы пытаясь избавиться от внезапных мыслей о будущем муже, однако очертания смутного силуэта чернильным пятном расплываются на предрассветном небе, давая понять, что убежать от уготованного свыше и от самой себя — невозможно. Девушка открывает глаза и внимательно смотрит на спокойную гладь воды, пытаясь отвлечься, но ни она, ни умелые руки служанки, не помогают забыть о желании узнать о господине Киме немного больше. Любопытство берёт верх, и Кийоми нерешительно спрашивает: — Хотару, ты можешь рассказать мне что-нибудь о господине?       Ладони служанки резко перестают массировать распаренную горячей водой кожу и застывают на узких плечах девушки, сидящей в фуро. Кийоми поднимает голову и поворачивает её назад, пронзительно смотря на удивлённую просьбой Хотару. Сейчас её янтарные глаза действительно походят на глаза испуганной лани, взгляд которых беспомощно бегал по сторонам, ища поддержки у неведомых сил, а сама девушка будто бы уменьшается в несколько раз, превращаясь в восковую фигурку. — Хотару, пожалуйста, не бойся меня, — просит Кийоми, — я обещаю, что никому не расскажу то, что услышу сейчас. — Госпожа, — робко начинает Хотару, — как же я могу рассказывать вам что-то о господине Киме, если сама ничего не знаю о нём. — Но ты же, наверное, прислуживала ему и до моего приезда сюда? — предполагает девушка и, получив в ответ одобрительный кивок, продолжает, — значит, ты должна хоть что-нибудь знать.       Хотару опускает голову, пытаясь не столкнуться со взглядом госпожи, и с поддельным интересом блуждает глазами по деревянной поверхности пола. Кийоми внимательно наблюдает за служанкой, которая удачно скрывает свой растерянный взгляд, и, глубоко вдохнув, ещё раз спрашивает её: — Хотару, я же понимаю, что ты знаешь о господине Намджуне то, чего не знаю я, верно? — девушка коротко кивает, всё так же не поднимая головы. — Тогда, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь о нём, — просит Кийоми, — Я обещаю, что никому ничего не расскажу. — Даже вашей сестре? — робко спрашивает Хотару.       Кийоми на секунду замирает, а потом, без каких-либо раздумий, решительно отвечает: — Да, даже моей сестре.       Девушка, явно неготовая к такому ответу, резко поднимает голову и внимательно смотрит на госпожу, всё ещё находясь в замешательстве. Хотару не знает, что делать, ведь кажется, что вместе с её ртом откроются и врата в древний город, хранящий частичку души господина Кима в каждом камне своих величественных строений. Она судорожно сглатывает и недоверчиво смотрит прямо в глаза Кийоми, словно бы пытаясь увидеть предательский отблеск, который появляется во взгляде каждого человека, когда тот лжёт. Однако в глазах госпожи, цвета самого крепкого чая, Хотару видит лишь своё отражение, которое словно бы говорит ей, что такие глаза не могут обмануть. Кажется, она ещё никогда не видела таких тёмных, но в тоже время кристально-чистых глаз, как зеркало, отражавших все таинства человеческой души. Девушка обречённо выдыхает, чувствуя, как стремительно сгорают все мосты отступления, и, начиная медленно массировать тёплые плечи Кийоми, хриплым голос просит: — Пожалуйста, госпожа, повернитесь назад, я ещё не закончила.       Кийоми кидает разочарованный взгляд на служанку и послушно поворачивается спиной к ещё совсем юной девушке, начиная задумчиво разглядывать спокойную водную гладь, а Хотару готова поклясться, что видела в этих печальных глазах угасающий огонёк надежды. — Хорошо, — начинает служанка, медленно очерчивая мягкими ладонями изгиб узких плеч Кийоми, — я не так много знаю о господине Киме и, наверное, всё то, что я скажу будет бесполезным для вас, ведь каждому из подчинённых самураев известно намного больше, чем мне. Но, если даже та малая часть моих знаний поможет вам, то я буду безмерно рада за вас, — Хотару кажется, что после её слов на лице девушки в фуро расцветает улыбка. — Господин Ким — достаточно скрытный человек. Иногда мне кажется: то, что мы видим в действительности, вовсе не то, что есть на самом деле, и по-настоящему господина не знает никто. Он очень трудолюбивый человек и всегда занят каким-нибудь важным делом. Конечно же, больше всего времени он проводит с армией, пристально следя за военной подготовкой своего войска, и при этом тренируется сам. Господин Ким суров, но справедлив, не только по отношению к самураям, но и к обычным слугам. Однажды он увидел, как один слуга жестоко ударил свою жену, которая носила ребёнка под сердцем, и велел повесить его, а этой женщине разрешил не работать до того, как на свет появится ребёнок и даже, несколько месяцев после этого. Господин очень великодушен, и заботится о благе каждого из нас, поэтому я думаю, что он будет прекрасным мужем, любящим вас всем сердцем, — робко улыбнулась Хотару, — я закончила, госпожа, — добавила она и протянула руку Кийоми, чтобы той помочь встать из фуро.       Девушка осторожно обхватывает ладонь служанки и встаёт из тёплой воды, чувствуя, как ночной воздух прозрачным кимоно укрывает её обнажённое тело. Хотару внимательно следит за тем, чтобы, перешагивая деревянный бортик и медленно спускаясь по скользким ступенькам, госпожа не поскользнулась и не упала. Кийоми аккуратно встаёт на деревянный пол, отпуская руку девушки, и, замечая на себе взгляд служанки, ощущает, как её щёки стремительно краснеют. Она чувствует, что готова провалиться сквозь землю от стыда, ведь практически никто, не считая мамы, Натсуми и девушки, прислуживающей Кийоми в родном поместье, не видел её тела обнажённым, а сейчас, когда кажется, что пара янтарных глаз изучающе скользит по всем его изгибам, ей хочется лишь убежать и спрятаться в одной из комнат минки, стараясь забыть весь этот позор. Хотару чувствует себя не лучше; конечно, она знала, что в обязанности личной служанки входит сопровождать свою госпожу, пока та принимает ванну, но в теории всё было намного легче, чем оказалось на практике, поэтому она быстро накрывает тело Кийоми большим полотнищем хлопковой ткани, чтобы оно впитало оставшиеся капли горячей воды. Девушка облегчённо выдыхает, ощущая мягкое прикосновение плотной ткани, и внимательно следит за Хотару, которая внезапно отворачивается и быстро уходит за ширму. Спустя несколько секунд служанка возвращается, держа в руках аккуратно сложенное ярко-красное фурисоде* и золотой оби*. — Но это не мои кимоно и оби, —внимательно осматривая вещи, хмурится Кийоми. — Я знаю, — отвечает служанка, кладя одежду на специальный деревянный выступ, — это — подарок господина Кима, который он очень хочет видеть на вас на сегодняшнем ужине.       Хотару подходит к удивлённой Кийоми и, осторожно касаясь тёплой ладонью прикрытого тканью плеча, начинает аккуратно снимать хлопковое полотнище, но госпожа крупно вздрагивает, отстраняясь от служанки. Юная девушка вжимает головку в плечики, становясь похожей на испуганного соловья, и очень тихо, но достаточно для того, чтобы Кийоми услышала, говорит: — Госпожа, если вы позволите, то я помогу вам одеться, но если вы желаете, чтобы я оставила вас одну, то я сейчас же уйду.  — Нет, — неожиданно даже для самой себя резко отвечает Кийоми, и тяжело выдыхает, понимая, что получилось слишком грубо, — пожалуйста, Хотару, не уходи, — она поворачивается спиной к служанке и спускает белоснежную ткань с плеча, которая тут же с глухим звуком падает на деревянный пол. — Пожалуйста, помоги мне одеться.       Кийоми гулко сглатывает ощущая, как по голой спине пробегает обжигающий холодок, и опускает голову, заслышав робкие шаги Хотару, приближающейся в её сторону. Девушка медленно разводит руки в разные стороны для того, чтобы служанке было удобнее одевать её. Хотару аккуратно разворачивает несколько кусочков белоснежной материи, сложенных воедино, и начинает осторожно оборачивать их вокруг талии госпожи, закрепляя шёлковыми лентами. Когда широкий пояс косимаки* кукурузно-жёлтого цвета плотно стягивает бёдра и верхнюю часть ног, Кийоми чувствует себя намного спокойнее, а ощутив, как лёгкая ткань дзюбана* мягко касается её плеч, облегчённо выдыхает, вызывая скромную улыбку на губах служанки. Хотару расправляет белоснежный воротничок, расшитый золотыми нитями, а после надевает на госпожу лёгкое, почти невесомое кимоно кораллового оттенка. Мягкий шёлк струится по гладкой коже, приятно лаская её, и вызывая блаженную улыбку на лице и у самой Кийоми: — Может быть, мне всё-таки стоит надеть кимоно, которое я привезла с собой? — спрашивает она, когда служанка расправляет рукава ярко-красного фурисоде*, украшенного золотой вышивкой в виде цветков календулы, больше похожих на солнца с лепестками. — Почему? Ведь это фурисоде — подарок самого господина Кима, и он бы очень сильно хотел увидеть вас в нём, — недоумевает Хотару, внимательно разглядывая причудливую вышивку на алой ткани. — В том то и дело, — поясняет Кийоми, — оно наверняка такое дорогое, я просто не смогу принять его. Господин Ким ведь ещё даже не стал моим мужем, а уже так щедр и добр ко мне. — Господин Ким очень великодушен и, наверное, так щедр к вам потому, что по-настоящему любит, — робко предположила Хотару. — Но мы ведь так мало виделись с ним, неужели человек способен влюбиться в кого-то так быстро? — ласково улыбнулась Кийоми. — Иногда, чтобы по-настоящему возненавидеть, не хватает всей вечности, а иногда, чтобы по-настоящему полюбить, — достаточно нескольких мгновений, — слишком серьёзным для ребёнка голосом проговорила Хотару и отошла в сторону, внимательно осматривая свою госпожу, — Вам очень к лицу этот цвет. — Я могу посмотреть на себя? — Да, простите, я совсем забыла, — суетливо прощебетала Хотару, склонив голову в знак извинения, и удалилась за ширму, приглашая Кийоми последовать за ней.       Мягко ступая босыми ногами по деревянному полу, девушка подошла к ширме, на бумажных створках которой красовались грозные морские волны с кипящей пеной, аккуратно выведенные чёрной тушью, и увидела, как служанка торопливо протирает запотевшую поверхность зеркала кусочком шёлковой ткани. Закончив, Хотару быстро отошла от зеркала, давая Кийоми возможность внимательно рассмотреть себя. В отражении, среди множества огоньков, плавно покачивающихся на тонких свечных фитилях, и, больше похожих на звёзды, танцующие на тёмной поверхности зеркального неба, она увидела молодую девушку, которая с точно таким же интересом рассматривала юную госпожу своими выразительными тёмно-серыми, почти чёрными глазами. Ей казалось, что малышка Кийоми спряталась за белоснежной фарфоровой маской с красными губами, превращающей девочку в госпожу Мотидзуки. Большая часть чёрных волос была собрана в многослойный пучок, который украшали тонкие заколки и шёлковые ленты, а некоторые пряди были специально выпущены и водопадом обрамляли лицо Кийоми. На этой причёске настояла Натсуми, ведь именно с такой, по словам служанок, приехала в дом будущего мужа их мать. Натсуми никогда не была суеверной, но, когда дело касается благополучия близких людей, все мы готовы поверить во всё, что угодно, лишь бы увидеть счастливую улыбку на лице родных. Она даже посоветовала Кийоми надеть то самое кимоно небесно-голубого цвета с открытыми плечами, которое так любила носить их мама, и девушка, внимательно разглядывая искусно вышитые золотыми нитями лепестки календулы, на секунду задумалась о том, как сильно расстроится старшая сестра, увидев на ней ярко-красное фурисоде. Но ведь совсем скоро она станет женой господина Намджуна, и поэтому не должна оскорблять его, не принимая подарок, который наверняка стоил дороже, чем все её и старшей сестры кимоно вместе взятые.       Но ведь, наверное, именно такой хочет видеть её господин Ким? Не робкой и слабой юницей по имени Кийоми, чьи щёки краснеют при каждом брошенном случайном взгляде или слове, а прекрасной и уверенной в себе госпожой Мотидзуки, истинной дочерью своего отца, готовой постоять за себя и свою будущую семью. Благородный мужчина хочет видеть рядом с собой высокородную женщину, а не жалкую девчонку, которой сейчас почувствовала себя девушка, вспоминая первую встречу с даймё.       Кийоми слегка вздрогнула, избавляясь от тумана размышлений, и сфокусировалась на отражении в зеркальной поверхности чёрного озера. Девушка, окружённая полупрозрачными огоньками свечей, которые золотыми нитями вплетались в яркие лепестки соцветий календулы, будто бы давала понять, что этим вечером она не может упасть лицом в грязь перед своим будущим супругом, как это было при первой встрече. Этим вечером Кийоми должна стать идеальной молодой женщиной, взглянув на которую, господин Ким будет очарован и горд тем, что совсем скоро она станет его женой. Кинув прощальный взгляд на зеркало, девушка глубоко вдохнула, как бы собираясь с силами, и, сглотнув комок неуверенности, произнесла: — Хотару, нам пора идти. Не стоит заставлять господина Кима ждать.       Служанка медленно склонила голову, провожая взглядом прекрасное отражение, и засеменила к выходу из купальни, а молодая госпожа размеренным шагом последовала за ней. Почему-то Кийоми казалось, что перейдя порог минки даймё, она пересечёт ту невидимую границу между тёплой порой под названием детство и ужасающим своей несправедливостью взрослым миром. Порой, когда множество вещей казались такими прекрасными из-за их таинственности, и когда приключения были готовы затянуть в свой неповторимый водоворот, стоило лишь сделать шаг в сторону от дома, и миром, в котором всё было до отвращения ясно и понятно, а горькая истина и множество печалей находили уютный дом под человеческими рёбрами и больше никогда его не покидали. Все те сказочные образы с неумолимым ходом времени, подобно тонкому орнаменту стирались с поверхности сосуда, называемого воображением, а сам он, оставшись пустым, в мгновение ока разбивался о холодную землю, словно бы упав с безоблачной безмятежной высоты. Эти осколки впивались в сердце, оставляя раны, которые у одних людей быстро затягивались и забывались, а у других навсегда оставались в памяти и кровоточили. Кийоми не хотела того, чтобы все её детские мечты и надежды, словно по щелчку, превратились в песок и ускользнули сквозь пальцы её рук, но значило ли это, что она не хотела становиться взрослой? Ответа на этот вопрос она не знала и сама.       Когда девушки подошли к выходу из минки, Хотару опустилась на колени и аккуратно приподняла правую ногу Кийоми для того, чтобы надеть на неё белоснежный таби*, отчего щёки Кийоми порозовели, а губы расплылись в улыбке, сдерживая лёгкий смешок. Расправившись с носком и прочно застегнув его, служанка придвинула к юной госпоже чёрный гэта* на высоких перекладинках, и та аккуратно поставила ногу на подошву, продевая большой палец через ремешок красного цвета с вышитыми золотыми нитями узорами. Проделав то же самой и с левой ногой, Хотару поднялась и быстро провела руками по ткани своего кимоно, расправляя складки. — Ох, Кийоми-чан, ты уже здесь? — за спиной послышался мелодичный голос Натсуми, и Кийоми быстро повернула голову в сторону старшей сестры, вышедшей на небольшую террасу. — Я думала, нам придётся ждать тебя, а оказалось, что это ты самая пунктуальная из всей нашей семьи. Это очень хорошо, — похвалила девушка и одобрительно улыбнулась.       Кийоми скромно улыбнулась в ответ, отчего её щёки немного приподнялись и глаза превратились в сверкающие от радости полумесяцы. Даже, получая похвалу самой строгой наставницы, она не испытывала большего счастья, чем, когда слышала несколько одобрительных слов своей старшей сестры, которая всегда старалась не обделять её этим. Натсуми была самым близким человеком для Кийоми, её справедливой и мудрой анэсан*, которая всегда была готова прийти на помощь и прогнать все страхи, принесённые на чёрных крыльях ночной птицы, именно поэтому, будучи ещё совсем малышкой, Кийоми старалась беспрекословно слушаться старшую сестру, чтобы заслужить её одобрение. Всё это началось после трагичной кончины их матери, когда Натсуми сидела на деревянной террасе и роняла слёзы на своё чёрное кимоно. Ни тётушки, ни наставницы не пытались успокоить её, ведь лекарь заверил их: для того, чтобы самостоятельно справиться со своим горем, девочке необходимо остаться наедине с ним. Но разве могут холодные и скользкие щупальца одиночества утереть дорожки слёз на подрагивающих щеках и успокоить опустевшую душу лучше, чем тёплые руки близких людей?       Сначала было тяжело. Нет, тяжело было всегда, просто в первые дни всё воспринималось особенно острее и ярче, а потом краски эмоций будто бы навсегда поблекли в покрасневших от слёз глазах маленькой Натсуми. Поняв, что на пути сопротивления потокам жестокого ветра из бездны отчаяния, никто из близких людей не протянет руку помощи, а лишь оттолкнёт ослабевшее от душевных терзаний и нуждающееся в поддержке тело, девочка перестала сражаться. Смахнув маленькие слезинки, Натсуми развернулась в сторону зияющей чёрной воронки, поглощающей в себя всё живое, что встречалось на её пути, и сделала первый неуверенный шаг навстречу к ней. Голубая трава неприятно покалывала обнажённые стопы, а сырой ветер, принесённый на крыльях громко кричащих птиц, пускал по коже леденящий холодок, но Натсуми не хотела чувствовать всё это, ведь понимала, что через эти травинки, превращающиеся в ножи и оставляющие безжалостные раны на ногах, по мере приближения к грани безумия, она сможет стать одним целым с этой бездной отчаяния, полностью растворившись в ней. С каждым днём рассудок девочки мутнел всё сильнее, и в минуту, когда она была готова сделать решающий шаг навстречу неизбежному, стоя на краю пропасти, из которой ещё никто никогда не возвращался, внезапно почувствовала, как тёплые пухленькие пальчики робко прикоснулись к тыльной стороне её холодной, почти безжизненной ладони. Натсуми повернула голову и увидела свою младшую сестру, которая смотрела на неё своими округлившимися от беспокойства чёрными кроличьими глазами. — Натсуми-сан, почему ты плачешь? — нерешительно спросила Кийоми.       Но Натсуми даже не знала, что ответить, ведь все слова давно забылись, а в голове было пусто, как в знойной степи. Она лишь безмолвно посмотрела на младшую сестру, будто спрашивая у последней живой души разрешения на то, чтобы уйти и больше никогда не вернуться, и девочка крупно вздрогнула, словно бы этот колкий взгляд немигающих глаз пробирался под её кожу. Неизвестность сеяла семена сомнения, которые тут же прорастали в голубые стебли нерешительности, с каждой секундой всё плотнее и плотнее обвивавшие маленькое детское сердце, и, не выдержав, Кийоми приблизилась к старшей сестре, крепко обнимая её и переплетая их пальцы. Глаза Натсуми округлились, а рот открылся от удивления, ведь впервые за такое долгое время, проведённое в одиночестве и леденящим душу забвении, она чувствовала рядом с сбой спасительное тепло и живое сердце родного человека. — Натсуми-сан, — совсем тихо позвала Кийоми, — пожалуйста, не оставляй меня здесь одну. Я буду делать всё, как ты захочешь и всегда слушаться тебя, только пожалуйста, не уходи, — Кийоми подняла голову и столкнулась своими глазами со стеклянными глазами сестры. — Давай никогда не расставаться и быть счастливыми вместе?       Неожиданно Натсуми почувствовала, как что-то внутри неё коротко вздрогнуло и осторожно забилось, наполняя тело теплом и каким-то странным, но знакомым чувством. Кажется, это было сердце, которое словно маленький птенец, сумело разбить крепкую скорлупу, и теперь встрепенувшись, готовилось совершить свой первый в жизни полёт. Он аккуратно скакал по тонкой веточке сосуда, стуча своими лапками, и расправлял крылья, покрытые чистенькими пёрышками, а девочка понимала, что для того, чтобы птенец мог взлететь, она должна жить, превратив свою душу в прекрасных сад, а сердце – в яркое солнце, излучающее любовь и свет. Благонравные мысли стали прекрасными цветами, которые бы рёбра защищали от любых воздействий извне, и в которые птенец всегда мог возвращаться и наслаждаться тёплым светом и весенним благоуханием. — Давай, — робко, будто не своим голосом произнесла Натсуми и крепче обняла сестру, — давай будем счастливы вместе.       В тот момент Кийоми, пусть совсем и не подозревая этого, смогла уберечь Натсуми от горькой судьбы человека, потерявшего рассудок, и подарила ей причину жить. Она, будто бы стала маленькой персиковой косточкой, которую старшая сестра должна была посадить в тёплую землю и, заботясь и оберегая от всех невзгод, вырастить прекрасное цветущее дерево в память о матери, так внезапно покинувшей их на тернистом пути взросления. Вспоминая всё это, Натсуми задумчиво смотрела на младшую сестру, которая на её глазах из маленькой девочки превратилась в юную девушку, и лишь сейчас начала замечать, насколько красивой стала Кийоми. Её изящный стан действительно напоминал ствол персикового дерева, способный плавно изгибаться в любую сторону, а руки — тонкие ветви, пальцы на которых были также нежны, как полупрозрачные розовые лепестки распускающихся соцветий. Аккуратно посаженные глаза, слегка вздёрнутый маленький нос и чуть тронутые алым румянцем щёки — всё это было таким юным и невинным, но таким хрупким и очаровательным, словно только что распустившийся цветок, который нежно ласкают приветливые солнечные лучи и тёплый ветерок, прилетевший из благоухающих южных садов. Сердцевиной этого цветка была чудесная красота молодости, а молодость — единственное богатство, которое стоит беречь*, и Натсуми понимала, что просто не позволит этому персиковому соцветию завянуть, так и не принеся плодов, как завяла она сама. — А вот и мы! — на террасе показались тётушки Изуми и Аюми в разноцветных шёлковых кимоно, искусно украшенных вышивкой из позолоченных нитей, а за ними вышла Наоки Фукусима с тремя служанками, которые, как показалось Кийоми, были на несколько лет младше Хотару.       Настоятельница монастыря коротко кивнула девочкам, и те быстро опустились на колени, надевая на ноги женщин белоснежные таби. — Ах, Кийоми, как же ты прекрасна в этом фурисоде, будто бы сама императрица! — восторженно воскликнула тётушка Аюми, пока служанка фиксировала на её ноге гэта на высокой подошве. — Только вот, кажется, я никогда раньше не видела его у тебя. Его специально сшили для торжественного ужина? — Нет, — растерянно проговорила Кийоми, замечая на себе непонимающий взгляд старшей сестры, — это подарок господина Кима, который он хотел бы видеть на мне во время сегодняшнего ужина. — Но разве ты не хотела надеть фурисоде мамы? — спросила Натсуми, и Кийоми показалось, что в её голосе проскочила интонация того незаметного, но такого очевидного укора, смешанного с разочарованием, который в голосе своих матерей способны услышать лишь их собственные дети. — Да, но понимаешь, Натсуми-сан, — блуждающе протянула Кийоми, пытаясь подобрать более подходящие слова, — я не могла оскорбить господина Кима, не надев его подарок. Всё-таки я могу стать его женой, поэтому уже сейчас должна уважать его и быть благодарной за всё, что он делает для меня. — Но ты же обещала надеть мамино фурисоде, — и, хотя Натсуми проговорила это абсолютно спокойно, даже с какой-то равнодушной холодностью, Кийоми почувствовала, как старшая сестра испепеляет её своим проницательным взглядом. — Неужели своего будущего мужа ты должна уважать и ценить больше, чем свою семью? — скептично добавила она, пытаясь скрыть прилив нарастающих волн непонимания и возмущения, которые на этот раз были очевидны не только для Кийоми. — Натсуми-чан, — гневно окликнула девушку Наоки Фукусима, и та быстро склонила голову в знак уважения, — немедленно прекрати это! Что за сцену из дешёвого представления ты разыгрываешь здесь?       Настоятельница монастыря метнула молниеносный взгляд на служанку, которая тут же упала перед ней на колени, и слишком быстро, однако, весьма грациозно для своих лет подошла к Натсуми. Она была похожа на смертоносное торнадо, такое же опасное и одновременно прекрасное, готовое поглотить всё на своём пути в бесконечный водоворот гнева, и Кийоми показалось, что по мере приближения к её старшей сестре, Наоки Фукусима подобно вихрю расправляет свою немного сгорбленную спину и, будто бы увеличивается в размерах, а серебряные пряди её волос и посеребрённые нити, которыми были расшиты гребни волн и морская пена на кимоно настоятельницы, превращаются в суровые северные ветра, готовые сдуть одиноко стоящую на террасе Натсуми, а затем сломать её, словно тростинку. В глазах пожилой женщины сверкали молнии, а голос громовыми раскатами разнёсся по крытой площадке и отразился от односкатной крыши, сделанной из тонких стволов плачущей ивы. — Как тебе не стыдно говорить такое? —озлобленно спросила Наоки Фукусима, однако этот вопрос был скорее уколом острой иглы в самое сердце и не требовал ответа. — Ты ведёшь себя, словно маленькая изнеженная девчонка, а не взрослая женщина из благородной семьи. Твоя сестра — невеста второго по влиятельности человека во всей Империи, после правителя, а ты позволяешь себе такую дерзость? Я не дам тебе возможности оскорбить господина Кима своими детскими капризами и испортить репутацию твоей сестры и всего нашего дома подобными выходками! — женщина пришла в бешенство и схватила своей худой рукой, на которой виднелся орнамент голубых вен, подбородок Натсуми, опуская голову девушки ниже, отчего та чуть не упала, внезапно теряя равновесие. — Если ты хоть ещё один раз устроишь такое, то я прикажу избить тебя палками на глазах у всех простолюдинов до тех пор, пока ты не сорвёшь голос от крика, поняла? — Поняла, Наоки-сама. Я сожалею о том, что так вышло, и прошу прощения у Вас и у Кийоми-чан. Обещаю, что больше не запятнаю честь нашего дома, — покорно проговорила Натсуми. — Впредь следи за своими действиями, чтобы снова не опозориться у всех на глазах, а это — хмыкнув Наоки Фукусима, небрежно достала из рукава своего кимоно сложенный веер и, размахнувшись, со всей силы ударила им по щеке Натсуми, — послужит тебе напоминанием о твоём обещании.       Девушка сдавленно шикнула от боли и содрогнулась всем телом, а в уголках её глаз навернулись маленькие слезинки, такие же призрачные и горячие, как саднящее клеймо позора на щеке. Тяжело выдохнув раскалённый воздух, Натсуми гулко сглотнула и исподлобья посмотрела на наставницу своей младшей сестры. — Ты — умная женщина, Натсуми, но теряя самообладание, ты теряешь всё, — констатировала настоятельница монастыря, — не позволяй своим чувствам затуманивать рассудок. Кажется, я начинаю понимать, почему твой муж поступил так с тобой и это нисколько не удивляет меня, ведь на его месте я бы вообще приказала выдрать твой бескостный язык и повесить на твою шею. Сегодня ты пойдёшь позади всех, это и будет твоим наказанием, поняла? — сурово спросила женщина, резко отпустив подбородок Натсуми. — Поняла, Наоки-сама*, — смиренно ответила девушка, наблюдая за неспешно удаляющимся силуэтом, который медленно уменьшался, превращаясь в очертания прежней пожилой и спокойной женщины.       Наоки Фукусима аккуратно взяла напуганную Кийоми за руку и медленно пошла вперёд, при этом, коротко кивнув, приказывая всей процессии из тётушек, многочисленных служанок и Натсуми идти за ней. Настоятельница плавно покачивалась при ходьбе, словно пришвартованный корабль на морских волнах, и смотрела по сторонам, безмолвно восхищаясь тёмно-синем кимоно весеннего неба с россыпью тысячи мерцающих звёзд. Прохладный эфир приятно щекотал нос, проводя по нему своей мягкой кисточкой воздушного хаори, а потом внезапно исчезал, скрываясь среди изящных ветвей сакуры, украшенными только что появившимися почками, будто редкими перламутровыми жемчужинами светло-зелёного оттенка, добытыми из легендарных глубин таинственного океана. Совсем скоро воздух должен был наполниться ароматом распустившихся цветов, но сейчас, пропитанный ожиданием природного чуда и ночной свежестью он благоухал вдвойне приятнее, если бы не едва уловимая толика напряжения и страха, слишком ярко ощущаемая Кийоми. Настоятельница почувствовала беспокойство девушки, которое, ей будто бы перенёс порыв лёгкого ветра, и, крепче прижав руку юницы к себе, спросила: — Ты боишься меня Кийоми-чан, верно? Впрочем, не стоит отвечать, я и так всё прекрасно понимаю, — с полуулыбкой добавила она, спасая Кийоми от настолько внезапного вопроса. — Некоторые вещи по истине ужасны: война, смерть, голод, болезнь. Но задумывались ли ты, почему их считают такими? Если нет, то я поясню: всё это губит жизни тысячи тысяч людей, медленно превращая наш мир в пылающее дерево, которое рано или поздно, сгорит, оставляя после себя лишь горсть пепла. Мы все, как шелкопряды, делим одно большое дерево между собой, учась уживаться друг с другом, но кроме этого, каждый из нас плетёт собственную нить своей судьбы, заключая в неё свой мир. Войны и смерти, болезни и голод слишком глобальны, а наша жизнь соткана из куда более мелких моментов, многие из которых тоже могут казаться нам ужасными. Но так ли они ужасны на самом деле? Как ты думаешь, Кийоми? — Если вы сказали, что каждый человек носит в себе свой собственный мир, только очень маленький по сравнению с тем, в котором мы живём, то, наверное, каждый мрачный момент будет подобен маленькой смерти, — неуверенно предположила Кийоми, — но это не делает его каким-то незначительным и ничтожным. — Ты права, но уж точно этот мрачный момент будет меньше и несущественнее, например, войны, верно? Значит, он будет не таким уж и ужасным? — Да… — А что, если посмотреть на этот момент из другого мира? Что, если человек с иной точкой зрения оценит ситуацию? Безусловно будут те, кто согласиться с тем, что она ужасна, но ведь найдутся люди, считающие, что это — сущий пустяк. Для каждого человека определения того или иного жизненного момента весьма относительны. Ты думаешь, что, возможно, я очень грубо и несправедливо поступила с Натсуми, ударив её, но ты судишь меня так, находясь на позиции младшей сестры. Боль Натсуми в какой-то степени и твоя боль, ведь вы — близкие друг другу люди из одной плоти и крови. Но попробуй теперь посмотреть на ситуацию с другой горной вершины. Представь, что ты — учительница Натсуми, которая всегда была рядом с ней и собственными глазами наблюдала, как маленькая девочка, распускается, словно цветок, и превращается в прекрасную девушку. Ты каждый день наполняла её голову самыми чистыми и светлыми мыслями, а теперь она ведёт себя совсем не так, как ты её учила. — Я бы была очень расстроена… — рассеянно проговорила Кийоми. — Вот видишь; теперь ты понимаешь, почему я была вынуждена поступить так с твоей сестрой? — Да, но мне кажется, что хоть это и было правильным, но всё равно осталось несправедливым. — Однажды, от очень особенного человека, ты узнаешь, что "справедливо" и "правильно" означает одно и тоже, — проницательно ответила Наоки Фукусима, — только, когда узнаешь это, пожалуйста, не плачь. А насчёт фурисоде, — бодро добавила женщина, — ты правильно поступила, надев подарок господина Кима, и это вовсе не значит, что ты придаёшь свою мать. Память важна, но живёт она не в вещах, а в сердце.       Настоятельница монастыря отвернулась, продолжая любоваться ночным пейзажем из возрождающихся деревьев сакуры и тёмно-синего полотна ночи, а Кийоми почувствовала что-то очень странное, то, чего она абсолютно никогда не ощущала прежде. Девушка чувствовала себя потерянной в круговороте событий, а мир раскалывался на несколько частей, словно огромное зеркало, и все эти кусочки разлетались в разные стороны, обретая свою первоначальную форму, превращаясь в расплавленное стекло, неумолимо текущее к ногам Кийоми. Но в то же время казалось, что всё так и должно быть, ведь для создания нового необходимо разрушить всё старое, и жизнь вовсе не разбивается, а вещи в ней просто встают на свои места.       Но было ли это так на самом деле?