Немецкое сердце

Матис схватил первого попавшегося человека, им оказался подросток лет четырнадцати. Лунгин в ужасе наблюдал за происходящим, как и несколько прохожих. Те испуганно замерли и в гробовой тишине смотрели на то, как Фюрстенберг, игнорируя плач мальчишки и мольбы отпустить его, выстреливает ему в стопу правой ноги. Мальчишка взвыл и упал на землю, тогда нацист выстрелил ему в левую, увеличив страдания несчастного в два раза. После этого он обвёл собравшихся равнодушным взглядом, убрал револьвер в кобуру, и пошёл в дом, небрежно кидая на ходу: — За мной. Алексей с трудом отвёл взгляд от раненого и последовал за немцем. Матис сел на просторный белый диван, стоящий в гостиной, и вытянул ноги. — За каждый акт неповиновения один из жителей этого города будет испытывать нечто подобное или даже умирать, поэтому в твоих интересах быть благоразумным, — холодно сказал он и перевёл колючий взгляд на русского. Матис ощущал к нему не только влечение и полыхающую влюбленность, было ещё нечто большее и глубокое, что не оставляло ему шансов. Мужчина прекрасно понимал, что Лунгин будет капризничать и не пойдёт на контакт. По крайней мере, первое время. А это означало, что придётся применить силу. Фюрстенберг не знал, способен ли он на отношения без жестокости, особенно со славянином, поэтому пока что решил для себя, что должен максимально запугать Альёшу, подчинить его своей воле, и пусть тот делает всё со страхом и отвращением — время это изменит. В этом немец был более, чем убеждён. Вместе с тем немец злился на свои чувства. Любовь делает человека уязвимым, кто ещё не знает эту прописную истину? А если Альёша применил свою магию, то что будет дальше? Вдруг Лунгин пожелает отвернуть того от ценностей Третьего рейха? Душу немца жгли противоречивые чувства, но стоило посмотреть в лицо русского, как внутри всё начинало гореть. — Сядь, — небрежно сказал Фюрстенберг и бросил беглый взгляд на такое же, как диван, белое кресло. Лунгин присел, широко раздувая ноздри и неровно дыша. В гостиной возник Клаус и сообщил, что обед готов. — Мы будем есть в столовой, накрой на двоих, — лениво вставляя в рот сигарету, ответил Матис. Слуга чуть поклонился и вышел. — Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своём детстве. Прямо сейчас, — затянувшись, Фюрстенберг откинулся на спинку и вперил в Алексея внимательный взгляд. Лунгин помолчал, собираясь с мыслями и нервничая из-за пронзительного взора немца, а потом заговорил: — Мои родители были убиты во время революции, отец был дворянином, мать происходила из семьи купцов. Я воспитывался дядей и дедушкой. Первый был священником, после его смерти все заботы о церкви легли на меня. — Выходит, твои родители пострадали от коммунистов? — изящным движением сбрасывая пепел в серебристую пепельницу, уточнил Фюрстенберг. — Да. — И ты не ненавидишь их? — с сомнением спросил нацист. — Мне они не очень приятны, но ненависть — это слишком сильное чувство. Лунгин сказал это, и тут же задумался. А ведь действительно, он никогда никого не ненавидел. Скорее всего, решающую роль сыграло религиозное воспитание, которое дал ему Николай. Вместе с этим Алексею вдруг стало интересно, сможет ли он искренне возненавидеть этого чёртового немца? — Некоторые буржуи с радостью перешли на нашу сторону, — продолжая курить, произнёс Матис. — А есть буржуи, которые не перешли. Есть те, кто поддерживали советскую власть, а с вашим приходом, повелись на сладкие убеждения, других вы просто запугали, — голос Лунгина подрагивал от закипающего гнева.  — Русский, а почему самоубийство считается самым страшным грехом? — будто не слыша Алексея, задумчиво спросил Фюрстенберг. — Потому что самоубийца возвращает Богу жизнь, тем самым ставя себя на один с ним уровень, — отведя взгляд, нехотя ответил Лунгин. — Считается, это высшее проявление безверия. — Удивительная чушь! — почти с восторгом воскликнул Матис, и потушил сигарету в пепельнице. — Что ж, идём есть. Старый слуга хорошо готовил, Алексей не помнил, чтобы ел что-то столь же вкусное. Мясное рагу с овощами, белый хлеб с венской колбасой, сыр — подобных яств в доме Лунгиных отродясь не было. Ели молча. Немец аккуратно и изящно работал вилкой и ножом, его спина была идеально прямой, а в глазах плескались искры задумчивости. Разговор с Альёшей натолкнул его на воспоминания о доме. Матис родился в сказочном Дюссельдорфе, в один из тихих осенних дней, когда рассеянные лучи сонного солнца пробивались сквозь желтеющую листву, на которых были видны багровые прожилки. Фюрстенберг не скучал ни по матери, ни по отцу, в его холодном сердце была ностальгия только лишь по Дюссельдорфу, в мае пахнущему жасмином, смеющегося звоном велосипеда, промчавшегося по хрустальной луже, что осталась после прохладного ночного дождя. Знойным летом на узких улочках Старого Города встречаются продавцы нежных розовых пионов и поржавевших монет; всё живёт своей многовековой историей и пульсирует в ласковых руках чародея-июля. Юность, выпитая до дна и улетевшая в облачную негу прошлого, оставила свои следы во всём: в старых книжных лавках, в помпезных театрах, в оконных стёклах, отражающих малиновые закаты. Если Матис о чём-то и мечтал, так это о том, чтобы повернуть время вспять, и снова стать беспечным, юным, с ветром в волосах, выбившихся из прилежной причёски. В действительности Фюрстенберг никогда не был романтиком в обычном понимании этого слова, как не был идеалистом или бунтарём. Просто мать и отец считали, что в строгом воспитании есть единственное благо. И когда их не стало, Матис в полной мере ощутил свободу. Ему тогда было шестнадцать лет, на него обрушилось пьянящее, безумное чувство вседозволенности. Впрочем, раньше, в тайне от родителей, Фюрстенберг всегда делал то, что желал, но теперь он мог не притворяться, что любит экономику, мог не посещать занятия в экономической гимназии, мог не врать отцу, что согласен стать банкиром. Теперь он свободно курил дома, не застёгивал верхнюю пуговицу рубашки, приходил за полночь и играл в гольф. «Если бы мать всё это видела, её бы точно хватил удар», — частенько думал он. Помимо воздушной свободы, на Фюрстенберга свалилось большое наследство: банк отца и особняк на севере Дюссельдорфа обеспечили ему богатую и безоблачную старость. Но материальное не очень-то радовало немца, потому что он и так привык к роскошной жизни. Его любовью с раннего детства было небо, а мечтой — его покорение. И Матис поступил в лётное училище… — Я могу идти? Немецкая с акцентом речь вырвала мужчину из тумана воспоминаний. Он отложил серебряную вилку и промокнул губы тряпичной салфеткой. — Нет. Следуй за мной. Фюрстенберг привёл русского в свою спальню, залитую вечерним светом пряного солнца. Закрыв дверь, немец скользнул внимательным взглядом по русскому, и жёстко произнёс: — Раздевайся и ложись. У Алексея внутри всё оборвалось. Кажется, пришло время того, чего он больше всего боялся. Сгорая от стыда и гнева, мужчина медленно расправился с одеждой. Борясь с желанием прикрыть причинное место, он избегал смотреть на Матиса. Тот удовлетворённо хмыкнул. — Цени, что я позволяю тебе лежать в своей постели, — сухо произнёс он, доставая из орехового шкафа стеклянную банку. Подойдя к кровати, Фюрстенберг сел на её край и нехорошо улыбнулся русскому. Алексей боролся с желанием вскочить и выбежать из чёртовой комнаты, его кадык дёрнулся. — Не волнуйся так. Я буду твоим первым мужчиной, — проворковал Матис и тут же блеснул глазами: — Ведь первым? Лунгин коротко кивнул, краснея от ещё большего стыда. — И последним. — Немец, не делай этого. Пожалуйста, — хрипло попросил русский. — Не бойся, ты же не трус? Твои соотечественники и не такое терпят. И подумай о бедном старом деде, — с деланным сочувствием произнёс немец. Алексей дёрнулся от услышанного, а Матис приказал ему согнуть ноги в коленях. Когда влажные пальцы Фюрстенберга коснулись крепко сжатого розового ануса, русский сомкнул в кулаках атласное покрывало. А чуть позже длинный указательный палец начал проникать внутрь и Лунгин, тяжело задышав, крепко сжал его в себе — непроизвольная реакция. Его трясло. — Милый мой, какой же ты!.. — восхищённо прошептал Матис и ввёл ещё одну фалангу пальца, затем ещё, а после, активно растягивая отверстие Альёши, добавил и второй палец. Алексей прикрыл глаза и начал мысленно молить Бога, чтобы всё это поскорее закончилось. Он испытывал ужас, отвращение и жуткий стыд. Но Фюрстенберга это, конечно, не интересовало; когда дырочка была более-менее растянута, он встал и стянул с себя всю одежду. Небрежно бросив её на пол, Матис навалился на русского и ударил его по щеке. — Открой глаза и смотри на меня! Алексей повиновался. Немец всматривался в его серые глаза, приставляя влажную головку стоящего колом члена к влажному анусу. А потом, чуть ухмыльнувшись, двинул бёдрами. Лунгин застонал от боли, а немец изменился в лицо и пробормотал: — Как же узко! Космос… Войдя в русского целиком, Фюрстенберг одурел от жара и узости. Он никогда не испытывал таких острых и сильных ощущений. Уткнувшись лицом в шею Алексея, Матис начал быстро двигать бёдрами, жёстко трахая его. — Ты какой-то… нереальный… мерзкий русский… русская свинья… колдун чёртов! — бормотал он, как пьяный, упиваясь происходящим. Иметь Алексея было так здорово, что у немца словно поехала крыша, а на глазах проступала влага. — Мой… Ты только мой… Лунгин продолжал сжимать в кулаках покрывало. То, что он только что поел, усиливало удушливую тошноту. Мужчина жмурился, с его губ то и дело слетали болезненные стоны. Матис трахал его всё глубже, сильнее, жёстче, а боль постепенно сменилась наслаждением, ведь головка стала отчаянно таранить простату, но ужас от этого соития был настолько велик, что Алексей не возбудился. Фюрстенберг впился зубами в шею русского, кусая её и засасывая кожу. По его телу прошла судорога, белая кожа натянулась, мышцы напряглись, и в анус Лунгина хлынули потоки свежей спермы. Немец быстро двигал бёдрами, сбиваясь с темпа, в дырке русского хлюпало. Оторвавшись от его кожи, Матис лизнул засос и, задыхаясь, завалился на вторую половину кровати. Алексей прикрыл глаза, его ресницы трепетали. Фюрстенберг переждал, когда пёстрые искры, что закрывали обзор, пропадут, и хищно посмотрел Лунгину между ног. Из покрасневшего отверстия вытекала сперма. Её было много. Тяжело дыша, Матис улыбнулся, но вот взгляд скользнул выше, и немца охватила ярость. Чёртов русский не кончил! Более того, даже не возбудился! Фюрстенберг и не ждал ничего другого, да он вообще об этом не думал, но это вдруг стало для него пощёчиной, очень сильно задев. Алексей, ощущая, как из дырки подтекает и чувствуя себе теперь не свободным человеком, а принадлежащим немцу, не выдержал. Резко свесив голову с кровати, он блеванул прямо на паркетный пол. — Свинья, — процедил Фюрстенберг, злясь, что Лунгин не получил оргазм. То, что на его полу теперь рвота, его почему-то не трогало. — Тебя бы на виселицу, да вот только сперва сними с меня свои чары. Или ты думаешь, что мне нравится всё это? Да ты меня околдовал, сукин сын! Матис испытывал что-то, похожее на жгучую ревность. И, что было свойственно его характеру, вместо того, чтобы сказать, что именно вызвало в душе ярость, он колол Альёшу шпильками на совсем другие темы. — Запереть тебя в подвале и оставить там, чтоб ты сдох от обезвоживания! Лунгина снова вырвало. Матис вскочил с кровати, провёл ладонью по волосам, что выбились из аккуратной укладки «по уставу», и схватил с письменного стола портсигар с зажигалкой. Пальцы подрагивали, когда немец нервно закуривал. Алексей с трудом сел. Зад болел, семя нациста оставалось на золотистом покрывале из нежного атласа. Мужчину мутило и он не вникал в то, что говорит Фюрстенберг, словно вдруг забыв немецкий. Душа Матиса требовала возмездия. Нужно причинить русскому такую же боль, пусть тоже мучается. Посмотрев на сигарету в своей руке, Фюрстенберг подошёл к кровати и грубо повалил Алексей на спину. Сев сверху, он маниакально блеснул глазами, показывая сигарету: — В следующий раз будешь думать, что делаешь. Гадко улыбнувшись, он прижал фильтр, из которого тонкой струйкой тянулся дым, к правому, нежно-розовому соску Лунгина. Тот округлил глаза и закричал от боли. Это было слишком горячо, слишком больно. Глядя, как содрогается русский, Матис ощутил, что ярость постепенно отступает. Он отомстил за свои мучения. Выждав ещё пару секунд, Фюрстенберг отнял от соска сигарету и с интересом рассмотрел его. Раскрасневшийся, припорошенный серебристым пеплом, он чуть топорщился. Матис грубо сжал его и покрутил, заставляя Алексея заорать. Ухмыльнувшись, Фюрстенберг с силой потеребил многострадальный сосок и отпустил его. — Прибери здесь, да поживее, — приказал немец и встал с кровати. Он прошёл в смежную комнату, налил себе немного коньяка и сделал пару глотков, после чего натянул чёрный махровый халат, подпоясался, и вышел на балкон. Мужчина жмурился от проклятого солнца и потягивал алкоголь, когда на дорожке к дому возник Шустер. Фюрстенберг оставил стакан на плетёном столике, и вышел с балкона. Лунгин стоял на коленях и мыл пол. Матис скользнул жадным взглядом по его телу и вышел из комнаты. — Чего тебе? — спросил Фюрстенберг вместо приветствия. — Послание от герра штандартенфюрера Дрейзера, — зигнув, Шустер протянул Матису белый конверт. Тот вскрыл его, пробежался взглядом по записке, и чертыхнулся. Чёртов Дейзер! Игнац был командирован в Таганрог следом за Фюрстенбергом. Матис знал, что этот тип — наглец и пустой прожигатель жизни. Всё, что он любил — это пирушки и весёлые вечеринки. Вот и теперь, только приехав в город, он сообщил, что прибудет к Матису на ужин вместе с несколькими подчинёнными. Фюрстенберг распорядился насчёт закусок и напитков, а после пошёл к себе, и переоделся в свежий костюм. Лунгин уже был одет, и молча наблюдал за приготовлениями немца. — Иди к себе, можешь поспать, — поправляя манжеты белоснежной рубашки, сказал нацист. Алексей молча вышел.

***

Дрейзер с аппетитом жевал свиную рульку, запивая её баварским пивом, и рассказывая о еврее, которого недавно пристрелил. Матис слушал его лишь краем уха, все мысли мужчины были устремлены к Альёше. Теперь Фюрстенберг до одури хотел заставить того и возбудиться, и кончить. Сознание рисовало яркие картинки их будущего секса… — А теперь о деле. Что с нашим проектом? — откладывая кость, оставшуюся от рульки, деловито спросил круглощёкий Игнац. — Есть успехи. Поедем, продемонстрирую, — делая глоток коньяка, ответил Матис. — Славно-славно. Во Франции и Польше тоже дело сдвинулось с мёртвой точки. — Да? Не знал. — Случилось кое-что, — хлебнув пива, добавил Дрейзер. Матис изогнул бровь. — Гонфагер пропал. — Что? — немец отставил стакан с коньяком. — Как это пропал? — А вот так! Не уследили! Остаётся надеяться, что он просто сбежал, а не попал в лапы русских! — пылко воскликнул Дрейзер. — Чёрт, — Матису было страшно даже вообразить, что будет, если создатель их вакцины переметнулся на сторону врага… — Ладно, наши его найдут. Я уверен, — помолчав, льстиво произнёс Игнац. — Так ты покажешь мне этих оживших мертвецов? Я так хочу их увидеть!