Немецкое сердце

Ветка ударила в стекло. Лунгин пришёл в себя спустя несколько долгих минут. Резко перевернувшись на спину, он обвёл одичавшим взглядом комнату и убедился, что немца в ней нет. Стыд и злость перед собственной слабостью, а в придачу и ужас от греховности своих деяний, выворачивали наизнанку душу Алексея. Его страшно выводило из себя то, что он не мог никому рассказать о своей беде. Лунгин положил ладонь на грудь и прикрыл глаза, стараясь успокоиться. Молясь, он вспоминал своё детство и в глубине души малодушно (как ему казалось), сбрасывал часть вины на воспитание, которое ему дал дядя Коля. Если бы Алексея учили, как других ребят, быть может, всё сложилось иначе. Лунгин был совершенно беззлобен по своей натуре, его научили тому, что главное — жить по Божьим законам, возлюбить ближнего как самого себя и не отвечать злом на зло. В школе он никогда не дрался, если вдруг кто-то пытался его задирать или откровенно обижал. Он всегда жил в искренней уверенности, что нужно прощать всех за их прегрешения вольные и невольные. В университете у Лунгина появились добрые приятели, и парень попросту не видел зла, с которым ему бы пришлось бороться. Он не любил Советскую власть, которая уничтожила его родителей, но и не испытывал к ней ненависти. Будучи студентом, он пытался закрутить пару романов, но излишняя набожность сильно напрягала его пассий, которые были атеистами. Но Алексея не смущало его отличие от других. Он нашёл своё счастье и даже призвание в спокойной и добродетельной жизни. А теперь в этой самой жизни разворачивалась настоящая трагедия, это была катастрофа, на пути которой было невозможно стоять. Лунгин нащупал штаны и натянул их. Злость утихла, на смену ей пришло бессилие перед происходящим. Алексей не хотел думать о Матисе, но не думать не получалось. Несмотря на весь ужас, что вытворял немец, Лунгин не испытывал к нему ненависти, и это заставляло Алексея чувствовать дополнительные муки совести. Чувство, которое испытывал русский по отношению к нацисту, можно было обозначить как «отторжение». Он не понимал, как можно вытворять всё то, что вытворял Фюрстенберг. Может, тот просто болен? Дверь приоткрылась, заставив Алексея резко сесть на кровати. На пороге стоял Матис, скользя холодным взглядом по русскому. Изогнув бровь, он вернулся к застёгиванию манжетов. — Я собираюсь поплавать в море. Эта жара меня доконала. Ты идёшь со мной, — спокойно произнёс Фюрстенберг. — Зачем? — с хрипотцой спросил русский. — Хватит болтать. Идём. Они спустились на первый этаж и под задумчивый взгляд Клауса вышли из дома. Алексей плёлся чуть позади Матиса, глядя в землю и жмурясь от ослепительного солнца. Рядом с Фюрстенбергом возник краснолицый толстяк. Оглядываясь на Лунгина, он сжал локоть Матиса и зашептал: — Так вот, значит, кого ты нашёл в этом городишке! Ну и как он? — Замолкни, — процедил штандартенфюрер, бросая предостерегающий взгляд на коллегу. — Он мой, ясно тебе? Даже смотреть не смей, даже думать не смей… — Я только спросил! — перестав сально ухмыляться, Игнац быстро приосанился.  — И спрашивать не смей. Дрейзер прекрасно знал, что Матис — волчара, которому ничего не стоит убить десяток людей. Иногда он самолично участвует в пытках пленников и те молятся, чтобы их поскорее убили, потому что чёртов Фюрстенберг — бог Боли. — Ладно, пойду работать! — бодро сказал Игнац и поспешно ретировался. После оккупации пляж Таганрога, как и все увеселительные заведения, отошёл нацистам. Сейчас на нём стояло несколько топчанов, дежурный, следящий за порядком, сидел на одном из них и грыз жёлтое яблоко. Большинство немцев были заняты службой или отсыпались после смены, поэтому Матис знал, что здесь не будет лишних глаз. Раздевшись до трусов, он аккуратно сложил вещи на топчан, и вошёл в воду. Лунгин сел на свободный топчан и с грустью осмотрел ближайшую территорию. Мужчина сам не понял, в какой именно момент в его голове возникла греховная мысль. Ещё более греховная, чем всё, что происходило с ним… Фюрстенберг плыл вперёд и не оглядывался на берег. Дежурный читал газету и жевал яблоко. Идеальный момент, чтобы всё закончить. Лунгин быстро снял обувь и как можно тише вошёл в воду. Он шёл до тех пор, пока бархатистый песок под его ногами не исчез. Последний раз взглянув на ясное летнее небо, Алексей нырнул под воду и не стал задерживать дыхание. Устремляясь всё дальше от берега, он чувствовал, как лёгкие стремительно заполняет вода, в ушах появляется гул, а конечности каменеют. Матис наслаждался прохладной водой. В какой-то момент он повернулся к берегу, скользнул по нему рассеянным взглядом, пытаясь понять, не почудилось ли ему… Белки глаз мужчины были покрасневшими, волосы липли ко лбу. Он заметил, что в двадцати метрах от него, на приличной глубине, вода беспокойно булькает. Понимание случившегося градом обрушилось на нациста. — Чёрт! — прошипел он, начиная активно грести в сторону тонущего. Приблизившись, Фюрстенберг нырнул с открытыми глазами, видя, что Лунгин уже почти не барахтается, медленно проваливаясь в водную пучину. Матис подплыл к русскому и быстро вынырнул вместе с ним. В его душе схлестнулись злость и страх. Как этот русский посмел?! Что, если он мёртв?.. — Дыши, мать твою! Я тебя и на том свете достану! — бормотал немец, вытаскивая Алексея на берег. Положив его на спину, Матис грязно выругался. У русского не было дыхания, но пульс прощупывался, поэтому Фюрстенберг быстро начал делать мужчине искусственное дыхание. Первые несколько секунд были для немца адом, а потом Лунгин закашлялся и приоткрыл глаза. «Живой! Он жив!» — затрепетало в мозгу. Матис повернул голову русского в сторону, дабы дать ему выплюнуть остатки воды. Алексей послушно сделал это, а потом тяжело рухнул обратно на землю. Сердце бешено колотилось в груди, дышать было тяжело. Лунгин думал, что кончать с собой не страшно. Как он ошибся. В последнюю секунду передумав, Алексей хотел всплыть, но у него ничего не получалось. Выходит, Фюрстенберг спас ему жизнь. Лунгин испытал такой ужас от понимания, что вот-вот умрёт, причём по собственной инициативе, что теперь думал, что будет ценить свою жизнь в два раза сильнее. Матис вскочил на ноги, подошёл к своим вещам и, достав револьвер, выстрелил в сердце стоящему и с интересом наблюдающему за ними надзирателю. Тот округлил глаза и осел на песок. — Ещё бы немного, и ты бы умер. Я стольких убил… Но почему именно твоя смерть кажется мне самым ужасным, что может быть на свете? — задумчиво спросил Фюрстенберг, поворачиваясь к русскому и опуская руку, сжимающую оружие. — Впрочем, нет. Если ты будешь принадлежать другому — это куда страшнее. — Покайся, пока не поздно. Слышишь, немец? — кашляя, Алексей с трудом встал на ноги и, пошатываясь, двинулся на Матиса. — Я не верю в Бога. Его нет. В противном случае меня бы не было здесь, на этой земле, а наши солдаты бы не убивали мирных жителей, — ухмыльнувшись, Фюрстенберг бросил револьвер на топчан и, подойдя к русскому, повалил его на песок. Навалившись сверху, он провёл кончиками пальцев по его щеке. — Я твой Бог. Потому что я один решаю, будешь ты жить или умрёшь. Запомни это. — Ты болен, я не испытываю к тебе ничего, кроме жалости, — выдавил из себя Лунгин, уворачиваясь от ласки. — Альёша, ты такой идиот! — с нежностью протянул немец и коснулся губами его губ. — Впрочем, ты нравишься мне именно таким, какой ты есть. А ещё раз выкинешь что-то подобное — я достану тебя из воды, оболью бензином и подожгу. Теперь вставай. Пора домой.

***

В Третьем рейхе однополые отношения не возбранялись, в отличие от СССР, где за это можно было получить срок. Именно поэтому Матис мог не прятать своё «русское сокровище», хоть и испытывал ревность от мысли, что его коллеги будут оценивающе смотреть на Альёшу. Начальство дало понять Фюрстенбергу, что впереди командировка в Европу, а это означает, что Лунгин поедет с ним. — Я хочу навестить деда, — сказал за ужином Алексей. — Прямо сейчас? — изогнув бровь, немец взял бокал и сделал глоток бардового вина. — Да. Он, наверное, волнуется, — холодно ответил мужчина, помешивая пюре. Аппетита не было от слова «совсем». — Хорошо, — подумав, ответил Фюрстенберг. — Доем, и пойдём. — Вместе?.. — Безусловно. Лунгин отложил вилку и потёр виски. После утопления силы словно покинули его. Хотелось спать, и как можно больше, но Алексей понимал, что должен повидаться с дедом. Когда Матис доел и неспешно, словно специально растягивая время, выкурил сигару, за окнами было уже совсем темно. Немец надел китель и, проведя ладонью по идеально расчёсанным волосам, первым вышел на улицу. Лунгин плёлся за ним, спрятав руки в карманы брюк и глядя в землю. Возле дома, в котором проживал дед Алексея, Фюрстенберг остановился и сухо сказал: — У тебя десять минут. И не дури. Лунгин молча вошёл в подъезд и пулей взлетел на родной этаж. Олег Александрович обнял Алексея прямо на пороге, а после отвёл на кухню, где на столе стояла тарелка с горячей гречневой кашей. — Поешь, Алёшенька! — Нет, я сыт. Съешь сам. Как ты? — отойдя к окну, спросил Лунгин. — Ревматизм спать не даёт, а так ничего… Скоро ко мне немцев подселят, так сказал один из ихних. Ты-то как? Что фашисты проклятые с тобой делают? — держась за поясницу, старик сел за стол. — Работать велят. Я работаю, что мне ещё остаётся? Но ты не думай, что я «продался». — И не думал так! Ты делай, чего они говорят, только если это наших солдат не выдаёт, не служи им в политике, Алёша! А зависеть всегда от кого-то приходится, сам знаешь… Лунгин хотел что-то ответить, но осёкся, глядя в окно. Пожалуй, эту картину он будет видеть в кошмарах до конца своих дней: Фюрстенберг с остервенением бил лопатой подростка лет четырнадцати. Тот кричал и закрывался руками, но немцу было плевать. Нанеся несколько очень сильных ударов, он отбросил лопату, поднял с земли топор, который, видимо, нёс мальчишка, и, встав на одно колено, с силой опустил лезвие на шею своей жертвы. Кровь хлынула на лицо и китель нациста. Но Матис не остановился на этом, взяв лопату, он встал, и, помогая себе ногой, словно собираясь выкопать грядку, окончательно обезглавил труп. Голова прокатилась чуть меньше метра и замерла. Алексей невольно перекрестился и, забыв о деде, выскочил из квартиры. Оказавшись на улице, он подбежал к нацисту и встретился с его совершенно спокойным, холодным и пристальным взглядом. — Ублюдок хотел напасть на меня с топором исподтишка, — сказал Фюрстенберг. Капли крови на его лице казались маленькими рубинами. Алексей пошатнулся, переводя взгляд с окровавленных рук Матиса на труп подростка. Сперва он услышал отдалённые шаги, а потом из темноты аллеи появились двое. Зигнув Фюрстенбергу, они остановились, и один из немцев громко произнёс: — Плетнёв всё рассказал. В сокрытии партизан ему помогал Лунгин. Поэтому они и оказались в его церкви! Матис слегка склонил голову набок, не моргая, а после выронил топор, достал из кармана белоснежный платок, и начал осквернять его кровью со своих рук. — Интересно всё складывается, Альёша. Правда? Лунгин ощутил, как по спине ползёт холодок.