Немецкое сердце

Фюрстенберг приказал доставить Лунгина и Плетнёва в подвал своего особняка, где располагалась пыточная. Когда пленники были заперты, и Матис стоял напротив своих ещё юных подчинённых, начался дождь. Несмелый, тихий, едва различимый, он осторожно стучал по оконным стёклам, будто пианист, учащийся играть. — Кто проводил допрос? — спросил Фюрстенберг, усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу. — Мы. Вдвоём, — не без гордости отозвался Шеттер и улыбнулся. — Кто-нибудь ещё знает о том, кто помогал Плетнёву?  — Нет, конечно. Мы проводили допрос строго конфиденциально. — Вы хорошо поработали. Молодцы, — холодно улыбнулся штандартенфюрер. На его лице остались капли засохшей крови несчастного подростка. Молодые нацисты радостно переглянулись, и не заметили, как Фюрстенберг приподнял руку, сжимающую револьвер, и выстрелил сперва в сердце одного, потом другого. Нужно было убрать всех, кто был в курсе, что его любовник помогал партизанам. Возможно, куда проще было убить Лунгина, но Матис понимал, что не сможет. Что-то странное, словно краб, сковывало его сердце, при виде этого блаженного русского. Он будет его пытать, пока не выбьет всю дурь и не воспитает, но не убьёт. Нет. — Клаус! — сурово позвал немец, вставая и убирая револьвер в кобуру. — Да, хозяин? — старик появился в комнате так быстро, будто телепортировался. — Сгрузи трупы в машину, и выкинь их куда-нибудь в овраг. Подальше отсюда. — Будет сделано, — Клаус не впервые выполнял подобные поручения, поэтому прекрасно знал, как провернуть это чисто и без проблем. — Да проследи, чтобы ни одна живая душа не увидела! — добавил Матис и направился в подвал. Плетнёв был весь залит кровью и, казалось, держался на последнем издыхании. — Прости, если сможешь. Не думал, что будет так больно, — шептал Александр, беззвучно рыдая. — Ничего, я понимаю, — вздохнув, ответил Лунгин. — Бывает такая сильная боль, что разум просто… теряется в ней. — Я знаю, что меня сегодня убьют. Никогда не верил в Бога, но… я хочу исповедаться. Пожалуйста, Алёша, — мужчина приоткрыл глаза, еле шевеля растерзанными губами. — Я ведь не священник, — тихо ответил Лунгин, приникая затылком к стене. — Ты ближе к Богу, чем любой из нас. Пожалуйста… — прошелестел Плетнёв. Но не успел Алексей что-либо ответить, как отворилась дверь, и холодную темноту рассёк прямоугольник света. В подвал вошёл Фюрстенберг. Задержавшись взглядом на Лунгине, он нащупал на стене выключатель, и зажёг свет. — Шепчетесь? — в голосе нациста звучала сталь, на губах блуждала нехорошая улыбка. — Прикончи меня, и положим конец этому! — с трудом произнёс Александр и закашлялся. — Конечно, прикончу. Даже не сомневайся. Но я должен преподать урок вот этому идиоту, — Матис выразительно взглянул на Алексея. — Поэтому… спектакль продолжается. Замолчав, немец скрылся в смежном помещении. Послышался грохот, и через пару мгновений мужчина вынес большой деревянный крест. Высотой он был не менее двух метров, да и ширина казалась внушительной. Фюрстенберг установил крест у стены и, подойдя к клетке, в которой сидел Плетнёв, отворил её. Тот был не в состоянии даже стоять, поэтому можно было не опасаться, что тот кинется драться. — Каждый поступок имеет последствия, Альёша, — оскалившись, немец посмотрел в побледневшее лицо Лунгина. — Вчера ты помог этой скотине спрятать партизан, а сегодня ты будешь смотреть, как он умирает. Подыхать он будет мучительно и долго. Тебе понравится. И я полагаю, так сильно, что ты впредь никогда не свяжешься с предателями. Надеюсь, ты понимаешь, что отныне мой враг автоматически становится твоим? — Что ты задумал? — бросив на крест беглый взгляд, с замиранием сердца спросил Алексей. Он сидел в запертой клетке и не мог ничего сделать, кроме как вскочить и схватиться за прутья решётки. — Сейчас увидишь. Матис, морщась от отвращения, сорвал с Плетнёва одежду, и за волосы потащил мужчину к кресту; тот успевал только дрыгать ногами и перебирать ими по полу. Алексей заметил, что тело Александра покрыто синяками и ссадинами. Да на нём живого места не было! Фюрстенберг швырнул русского на пол возле креста и скрылся в смежном помещении. — Помолись обо мне… Прошу тебя! Помолись! — шептал Плетнёв, рыдая. Лунгин продолжал сжимать прутья, не веря, что не сможет ничего изменить. — Скучали? — улыбнулся вернувшийся нацист. В руках он держал верёвку и ящик. Дальше началось то, что Алексей не мог увидеть даже в самом лютом кошмаре. Матис приподнял Плетнёва и, припечатав его к кресту, зафиксировал его руки с помощью верёвки. Затем, сев на корточки, достал несколько огромных гвоздей и такой же огромный молоток. Прежде, чем Лунгин понял, что происходит, Фюрстенберг, напевая песню на немецком, приставил гвоздь к раскрытой ладони русского, и стал вбивать его в тёплую плоть. Дикие вопли боли заполнили всё пространство, кровь стекала на пол и брызгала на лицо Матиса. — Des Nachts, da bin ich gekommen, Treibt mit mir ein Bübchen viel Scherz, Wie Amor mir ist's vorgekommen, Verwundet, verbindet mein Herz. Ich dacht', was sollt' ich nun machen; Wenn ich mein klein Bübchen gedenk', So hör' ich die Flamme schon krachen, Schier alle Minuten ihm schenk'. Ich kann es bei Tage nicht finden, Des Nachts da sucht es mich heim, Ich will ihm die Augen verbinden, Dann wird es bei Tage auch mein*, — пел он. — По… мо… ли… Аааа! — утробно орал Александр, дёргаясь на кресте. Тем временем Фюрстенберг уже вколачивал гвоздь во вторую ладонь Плетнёва. — Господом данный Ангеле-хранителю святый, прииди помолитися о рабе твоем, егоже на всех путех жизни сопровождал, хранил и наставлял еси, воззови с нами ко Спасу Всещедрому: Иисусе, истреби рукописание грехов раба Твоего Александра. Иисусе, уврачуй его язвы душевныя. Иисусе, да не будет на земли горьких воспоминаний о нем. Иисусе, сего ради помилуй огорчавших его и обиженных им. Иисусе, покрый его несовершенства светоносною ризою Твоего искупления. Иисусе, возвесели его милосердием Твоим. Иисусе Неизреченный, Великий и Чудный, явися ему Сам. Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби раба Твоего Александра, — схватив свой крест, в ужасе шептал Алексей. Он не мог поверить, что это происходит с ним на самом деле. — Смотри-смотри, к чему привело твоё пособничество! Запоминай! Никого не напоминает? — заорал Фюрстенберг и тихо рассмеялся, упиваясь воплями Плетнёва, который то терял сознание, то снова возвращался в невыносимо кровавую явь. Гвозди пронзали ладони и вколачивались в дерево. Матис занялся ногами Александра. Для стоп потребовались более крупные гвозди, но в ящике нашлись нужные. Плетнёв хрипел и кашлял кровью, это были предсмертные судороги. Алексей продолжал шептать, ощущая, как щекам текут слёзы: — Боже, да будет принят Тобою его предсмертный вздох сокрушения, якоже мольба благоразумнаго разбойника. Он угас на жизненном кресте, даждь наследовать ему Твоя обетования, якоже тому: «Аминь, глаголю тебе, ныне же со Мною будеши в раи», где сонмы раскаявшихся грешников радостно поют: Аллилуиа. И вот крики сменились хрипами, которые тоже вскоре стихли. Ещё один удар молотком, и тот отлетел в сторону. Мокрый от пота и крови Фюрстенберг повернулся к Алексею. Его глаза горели инфернальным огнём. «Это Сатана. Я был прав», — мелькнуло в мозгу Лунгина. Переведя взгляд на распятого на кресте, Алексей упал на колени, вытирая слёзы. — Упокой Господь твою душу, Саша… — хрипло прошептал он, сдерживая приступ тошноты. — Сложно быть послушным и не творить за моей спиной тёмных дел, да? Мало того, что околдовал меня, так ещё и пакостишь?! — угрожающе выкрикнул нацист и провёл ладонью по своему лицу, залитому кровью и потом. Распахнув дверь в подвал, в котором теперь царил жуткий запах смерти, немец вышел. Алексей во все глаза смотрел на убитого, забыв как дышать и потеряв счёт времени. Когда кто-то снова появился в помещении, Лунгин продолжал стоять на коленях, глядя на Александра. Двое пришедших нацистов, увидев распятого, переглянулись. Было заметно, что им стало не по себе, но ничего не попишешь, приказ есть приказ. Мужчины подняли крест и осторожно вынесли его из подвала. Вскоре появился Матис. Вымытый, расчёсанный по уставу, пахнущий дорогим одеколоном и облачённый в свежую форму, он казался совершенно не тем человеком, который недавно терзал несчастного Плетнёва столь изощрённой пыткой. Стараясь не ступать на лужи засохшей крови, немец открыл клетку и приказал Лунгину выйти. Затем, толкнув его в спину, вывел из подвала, а после и из дома. Люди, опустив головы, стекались к площади. Нацист вёл Лунгина туда же, тот понял эту сразу. Более того, он догадывался, что именно хотят показать жителям Таганрога. На площади, которая уже давно перестала быть зоной отдыха, а превратилась в место для показательных казней, возвышался крест, распятие, на котором был распят Плетнёв. Те, кто подходили ближе, ахали, прижимая ладони к щекам, кто-то и вовсе падал с обморок. Лунгин замер, не в силах больше идти. Он не хотел смотреть на труп приятеля, но не смотреть не мог. Фюрстенберг встал неподалёку и, с усмешкой глянув на русского, перевёл взгляд на распятие, рядом с которым возникли Дрейзер и один из местных, согласившихся работать на немцев. Сперва первый говорил на немецком, затем второй переводил для сограждан на русский язык: — Посмотрите, до чего довела этого бедолагу его подпольная деятельность! Теперь вы видите, что бороться с нами бессмысленно? Вы должны смириться со своей новой властью и быть ей благодарны! Любой, кто попробует затеять бунт, будет так же распят и выставлен в голом виде на площадь на потеху публике! Никто не осмеливался нарушить тишину, горожане слушали, затаив дыхание. И вдруг раздался вопль, полный ненависти и ужаса. — Это всё он! Он продался немецким шкурам! Из-за него и убили Сашеньку! — заорала женщина и бросилась на Алексея. Она била мужчину, куда попадала, рыдая. Раздался одобрительный гул, и в Лунгина полетели камни. Тот вяло отстранялся, не особенно стараясь защититься. Было больно, но моральная боль была куда сильнее. И вдруг раздался выстрел, тётка Плетнёва упала на землю. Она была мертва. Лунгин перевёл взгляд на Матиса, сжимающего револьвер. Нехорошо прищурившись, нацист посмотрел на трёх мужчин и двух женщин, держащих в руках камни: — Этих всех запереть в сарае и сжечь! Один камень успел попасть в лицо Фюрстенберга, и оцарапать ему щёку, но тут же «нарушителей» схватили за руки, и потащили в сторону сараев. — Будьте вы прокляты, нацисты проклятые! — Саша был героем! Фюрстенберг достал платок и коснулся царапины на щеке, обводя суровым взглядом толпу. — Кто ещё хочет в сарай, а? Никто? Тогда пошли вон! Все начали расходиться. Многие жалели Плетнёва, но и своя жизнь была дорога, поэтому больше бунтов не было. Люди устали от чёртовой войны, которая явно не собиралась заканчиваться. — Домой, — сухо кинул Матис, проходя мимо Алексея. Тот, еле передвигая ногами, поплёлся за ним, то и дело оборачиваясь на распятие. Стоило им войти в особняк, как немец велел русскому следовать за собой. Заведя своего пленника в комнату, расположенную рядом со своей спальней, нацист снял фуражку, затем китель, и бросил их в кресло. — Раздевайся. Пока Лунгин медленно снимал с себя одежду, тупо глядя перед собой, Фюрстенберг достал из шкафа верёвку и соорудил на месте, где когда-то была вторая люстра, виселицу. Вместо того, чтобы испугаться, Алексей вдруг ощутил облегчение. Неужели его, наконец, убьют? Матис поставил под свисающую верёвку табуретку и велел русскому встать на неё. Тот молча повиновался. — Засунь голову в петлю, — приказал нацист. Алексей быстро сделал это. — Молодец, — сухо сказал Фюрстенберг и пнул табуретку, которая отъехала по паркету в сторону. Алексей повис в петле, чувствуя, как мелко трясутся ноги. Воздуха становилось всё меньше, казалось, чья-то грубая рука вдруг сжала ему горло, в ушах появился шум, страшно заболела голова. Это заняло не более нескольких секунд, а Лунгин уже успел прочувствовать всё настолько ярко, что казалось, ощущения длились намного дольше. Немец наблюдал за задыхающимся русским, блестя глазами. Через несколько секунд он схватил его ноги и, прижав к груди, приподнял, не давая задохнуться. Алексей хлебнул воздуха, его лицо было красным, шея напряглась. Тихо рассмеявшись, Фюрстенберг отпустил русского и тот снова забился в петле, закатывая глаза и пуская слюну. Немец вернул табуретку на место и поставил на неё Лунгина. Тот дрожал, и точно свалился бы, если бы Матис не держал его за бедро. — Этот урок ты тоже запомнишь надолго, я надеюсь, — сказал Фюрстенберг и обхватил второй рукой член Алексея. Немного подрочив его, немец наклонился и вобрал в рот солёную головку, начиная жадно её посасывать. Лунгин слышал Матиса словно сквозь толщу воды, а прикосновения раскалённого языка к члену были обжигающими. Он дрожал, пытаясь что-то сказать, но удавалось издавать лишь невнятные звуки. Прикрыв глаза, мужчина слышал бешеное биение своего сердца. Он только что был в шаге от смерти, и организм испытывал стресс. Тем временем немец принялся полноценно отсасывать Лунгину, одной рукой сжимая его бедро, другой отвешивая шлепки по ягодицам. Алексей смог подумать только одно: «Я в петле, а мой член во рту нациста», а потом наступила яркая разрядка. Матис выпустил орган Лунгина за пару секунд до того, как тот стал кончать, разбрызгивая сперму. Фюрстенберг нежно сжал яички русского и, не дождавшись окончания оргазма, выбил табуретку из-под его ног. Алексей снова начал захлёбываться, содрогаясь в петле и издавая нечленораздельные звуки. Сперма продолжала выплёскиваться из члена, и Матис откровенно любовался этим, шепча: «Какой ты прекрасный!». А потом, достав из кармана брюк нож, он перерезал верёвку, и Лунгин мешком упал на пол. Немец ушёл, оставив своего пленника лежать, находясь где-то между сном и явью. Алексей слышал музыку, которая звучала где-то далеко, а также звуки ветра и стук дождя по крышам. Его тело продолжало подрагивать, он хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, и не мог даже пошевелиться. Получение сексуальной разрядки во время «казни», оргазм, смешанный с болью — Лунгин понимал, что в этом есть какой-то особый смысл, понимал, что его организм реагирует на сие очень своеобразно, но физическое изнурение не дало ему додумать эту мысль до конца. Ещё недавно он хотел умереть, а теперь, снова побывав в лапах смерти, вдруг ощутил странное счастье от того, что жив. Это счастье заполнило его изнутри и Лунгин закрыл глаза, погружаясь в сон, будто ангел поцеловал его веки. — Альёша, — знакомый голос заставил мужчину проснуться и содрогнуться. Он открыл глаза и увидел Матиса. Тот гаденько улыбался, сидя на краю кровати. — О, проснулся. «Кровать?» — подумал Алексей и сонно осмотрел себя, с ужасом поримания, что его руки и ноги пристёгнуты к изголовью широкой кровати. При этом ноги развратно закинуты за голову, открывая доступ к анальному отверстию. Лунгин дёрнулся и застонал от боли в шее. — Отпусти меня… Не хочу, не хочу… — прошептал он по-русски, понимая, что щиколотки и запястья прикованы слишком крепко. — Я хочу, чтобы ты понял, Альёша, что я не дам тебе гадить у меня за спиной. Ты со мной, и мои враги — твои враги. Ясно тебе? Больше никаких партизан и попыток помочь своим! Я уже убедился, что ты не понимаешь слов, на тебя действует только сила, только боль! — немец говорил так, словно отчитывал нашкодившего ребёнка. От этого размеренного тона по телу Алексея побежали мурашки. Нацист встал и снял брюки с бельём. Его член стоял колом и сочился смазкой. Мужчина отошёл к столу, что-то взял и вернулся к кровати. Лунгин ужаснулся, увидев в его руке большой револьвер, дуло которого было не менее сорока сантиметров. Идеально ровное, толстое, не похожее на дуло нагана… Матис расположился на кровати так, чтобы русский его не видел. Вскоре Лунгин ощутил на анусе маслянистые пальцы; те гладили дырочку, а потом резко вошли внутрь и начали грубо её растягивать. Алексей зажался и задёргался, тщетно пытаясь вырваться. — Ты так красив, когда сложен пополам. Ещё красивее, чем обычно, — прошептал Фюрстенберг, активно трахая отверстие пальцами. Ещё несколько движений, и дырочка опустела. Алексей сглотнул, дрожа. Он уж было подумал, что пытка кончилась, как немец наклонился в сторону и показал ему револьвер, дуло которого было обильно смазано маслом. — Сейчас он будет в тебе! — Нет! — хрипло взревел Алексей и крепко сжал анус. — Лучше расслабься, а то будет больнее, — хохотнул Матис и, закусив нижнюю губу, приставил дуло к отверстию, и начал медленно вводить его. Дырка была натянута, как и ягодицы, что доставляло немцу дополнительное удовольствие. — А ещё он заряжен, так что, если не хочешь, чтобы я прострелил тебе кишечник, расслабься, — почти что нежно добавил немец и продолжил вводить дуло в анус. Было больно и жёстко, и русскому ничего не оставалось, кроме как расслабить дырку. Он закрыл глаза, истекая потом и надеясь, что всё это скоро закончится. Дуло вошло очень глубоко и мужчина громко застонал от острых ощущений. Матис облизнулся и начал трахать Алексея револьвером, тяжело дыша и любуясь его животом. Лунгин хрипел и кричал, мотая головой, а Фюрстенберг время от времени взводил курок, заставляя русского каждый раз съёживаться. Немец трахал Алексея долго, пока тот не затих и не размяк, лёжа с закатанными глазами, потерявшись в ощущениях, а потом медленно вытащил орудие пытки и с наслаждением рассмотрел пульсирующее розовое отверстие, расширенное и так и просящее того, чтобы его заполнили. Длинный и толстый член Фюрстенберга начал заполнять анус собой. Встав на колени, Матис вошёл целиком, и принялся быстро трахать Алексея. Комнату наполнил хлюпающий звук. Немец грубо дёрнул на себя бёдра мужчины, и колени того оказались на уровне лица. Он громко стонал, остро ощущая, как большой член орудует в его растерзанном отверстии. Фюрстенберг двигался быстро, словно был не человеком, а машиной, его член таранил анус всё бешенее и быстрее, заставляя Алексея вскрикивать от дикого темпа. «Он дьявол», — в очередной раз мелькнуло в мозгу русского. Ведь человек не может так двигаться. Матис громко застонал, его тело было напряжённым и красным, каждый мускул и каждая мышца проступала на спортивном теле. И вот густая сперма хлынула в Лунгина, и яички ещё громче зашлёпались об ягодицы. Фюрстенберг рычал и скалился, нереально быстро толкаясь в дырочку, а потом замер, задыхаясь. Когда член покинул анус, Алексей ещё долго лежал, дрожа и содрогаясь от столь бешеного совокупления. Спустя некоторое время Матис освободил ноги русского, давая их распрямить, и Алексей со стыдом увидел на собственной груди сперму. А ведь он даже не успел понять, что кончил, настолько безумным и сатанинским было соитие. Фюрстенберг погладил кончиком пальца заживающий сосок русского. Он выглядел спокойным и расслабленным. Следующие два дня Лунгин почти не вставал с кровати. Клаус приносил ему еду и уносил посуду, пару раз в комнату заходил Матис. С ухмылкой посмотрев на русского, он молча выходил. Алексей снова и снова прокручивал в памяти всё то, что ему удалось пережить и пытался фиксировать те мысли и чувства, которые появились совершенно неожиданным образом. Например, он дважды ощутил жажду жизни, будучи на волоске от смерти. Что это значит? Быть может, Бог велит ему жить дальше и сносить эти мучения ради какой-то великой цели? Но какой? А ежели Фюрстенберг — Сатана в человеческом обличье, то как спасать свою душу? Когда все эти мысли в сотый раз прокрутились в его голове, а в теле появились силы, Лунгин оделся в свежую одежду и вышел из спальни. Пройдя в гостиную, он посмотрел на входную дверь, испытывая острое желание покинуть этот чёртов дом, но воспоминания о распятом Александре накатили с мощной волной отчаяния. Мужчина пошатнулся и сел на диван, прикрывая глаза. — Очухался? — в гостиной появился немец. Чуть улыбаясь, он подошёл к окну и распахнул его, пропуская в комнату тёплый воздух. Неподалёку пели птички, золотой сок солнца брезжил на зелёных листьях деревьев, природа жила и дышала, на какой-то миг могло показаться, что никакой войны нет, что вокруг лишь мир, лето и красота. — Моё воспитание даёт плоды — ты уже не покидаешь дом без моего разрешения. Хороший Альёша, — почти что промурлыкал Матис и обвёл взглядом улицу. На пороге возник Клаус и отчеканил: — Герр Фюрстенберг, к вам посетитель. — Кто? — чуть нахмурившись, Фюрстенберг отвёл взгляд от окна и посмотрел на старика. Рядом с ним возник статный мужчина с белым лицом и светло-русыми волосами, расчёсанными по пробору. Матис вспыхнул. Он даже в маразме не пожелал бы снова увидеть этого человека. — Джернот? Что ты здесь делаешь? — Ты не слишком-то любезен, — холодно улыбнулся Дорф и прошёл в гостиную, покручивая шляпу в руке. — А я скучал. — Ступай, — зыркнув на Клауса, велел Матис. — А это кто? — глянув на Лунгина, небрежно спросил Джернот. — Какого чёрта ты тут делаешь? — порывисто подойдя к бывшему любовнику, Фюрстенберг грубо сжал его локоть. Они расстались больше трёх лет назад, что очень не понравилось Дорфу, и Матис был ужасно рад, когда ему удалось отделаться от этой липучки. И вот он здесь, в Таганроге. — Я захотел увидеть тебя, поговорить, — нахально посмотрев в глаза Фюрстенберга, сказал Дорф. — Как ты попал в оккупированный Таганрог? — Матис почти рычал от негодования. — Я прилетел сюда вместе с Райффайзеном, удалось уломать его. Может, поговорим без свидетелей? Выгони эту русскую свинью. — У меня нет времени на разговоры, мне пора на службу. Поэтому убирайся, — холодно сказал Фюрстенберг и вышел из гостиной, продолжая сжимать локоть незваного гостя. Буквально вытолкав Дорфа за дверь, Матис пошёл на кухню и принялся громко отчитывать Клауса, запрещая с этого момента впускать кого-либо в дом. Позже, переодевшись, нацист вернулся в гостиную, где всё так же сидел Алексей. Матис остановился возле дивана и положил пальцы на щёку русского, заставляя того вздрогнуть. Строгий серый взгляд утонул в игривом мятном. — Что ты любишь из еды? — спросил немец. — В смысле? — тихо отозвался Лунгин. — Еда любимая есть, говорю? Что ты любил есть до войны? — чуть ухмыльнувшись, пояснил Фюрстенберг, и начал натягивать перчатки. Вопрос поставил мужчину в тупик. Он потёр щёку, пытаясь вспомнить, что было до войны. Пирожки с мясом и зефир… Да, кажется, это были его любимые блюда. — Пирожки с мясом и зефир, — отозвался Алексей. — Хорошо. До встречи. Будь хорошим мальчиком, — наклонившись, немец поцеловал Лунгина в губы, и это было почти что нежно, а потом вышел из дома.