Немецкое сердце

Нет, никогда ещё Лунгин так страстно не желал смерти. Никогда ещё он так грезил ею. Внутреннее умиротворение, которое всегда было свойственно Алексею, не позволяло опустить руки, не позволяло отдаться на растерзание унынию. Уныние — это грех. «Пропадает охота и в церкви стоять, и дома Богу молиться, и читать, и обычные добрые дела исправлять». «Воздрема душа моя от уныния» (Пс. 118: 28), — приводил святитель Феофан Затворник слова псалмопевца Давида. Лунгин всегда, при любых жизненных трудностях, был обращён душою к Господу. Случилась беда? Скорее, в церковь, приложиться к мощам, поставить свечку, помолиться! И тогда внутри всё обретало покой, начинало светиться божественным золотистым светом, словно колокола храма, на которые летними жаркими днями льётся горячее солнце. Но с тех дивных пор, когда Алексей принадлежал только Господу, многое изменилось. Теперь мужчина не чувствовал того прежнего благоговения, которое всегда, наверное, с самого рождения, сопровождало его. Дни стали грустными, тревожными, тёмными. Будущее становилось всё более туманным и мрачным. Единственное, что радовало Лунгина — свадьба откладывалась. Ввиду разбушевавшихся мертвецов, которых так и не удалось поймать, все казённые заведения перешли на особый режим работы, браки временно не регистрировались, как и разводы. И в тот момент, когда Алексей пришёл к выводу, что должен найти своего убийцу, всё прояснилось. Да, в какой-то мере ему приходилось идти на сделку со своей совестью. Да, в желании смерти таилась греховность, но ведь то, в чём он жил, было грехом не меньшим. Лунгин чувствовал, что проклятый немец буквально пожирает его душу, а он каждый день вступает с ним борьбу, но не выигрывает. Он тонет в болоте, и никто более не может его спасти. Но, думая о своей неминуемой скорой смерти, Алексей не учёл, что он находится не на территории СССР. Здесь, в Данциге, найти палача не так уж и просто. Ну не может же он подойти к прохожему и сказать: «Вы знаете, мне срочно нужно умереть. Пристрелите меня!». В один из тех дней, когда Фюрстенберг находился на очередном экстренном собрании, на котором обсуждали дальнейшие действия касательно судьбы тайного проекта по разработке универсальных солдат, Лунгин вышел на улицу и, несмело оглядываясь, прогулялся среди аккуратных каменных особняков, почти каждый из которых был украшен пёстрым ароматным садиком. Жизнь здесь текла размеренно и тихо. Ни о каком убийстве на улице не могло быть и речи. Но Алексей не позволил себе опустить руки. Вернувшись домой, он зашёл на кухню и в нерешительности замер. Клаус стоял у раковины и мыл посуду. — Я хочу попросить вас об одной вещи, — вдруг сказал Лунгин. Старик вздрогнул и обернулся. — О какой? — Убейте меня. Пожалуйста, — в голосе Алексея звучала твёрдая решимость. — Ч-что? — Клаус в ужасе округлил глаза. — Поймите, я так больше не могу, — Лунгин приблизился к слуге, нервно сглатывая. — Я не могу покончить с собой, не могу сбежать, моё положение становится всё более безнадёжным… Я понимаю, что вы считаете, будто я пытаюсь эгоистично склонить вас к греху, чтобы вы предстали пред Богом грешником, а я жертвой, но это не так! Вы не убьёте меня, вы меня спасёте! Потому что то, что со мной происходит — это не жизнь. Это мучения. И мне некого, кроме вас, просить о помощи… Лунгин потрясённо замолчал. Он сам не ожидал, что в нём скопилось столько слов, которые можно высказать. Высказать нервно, встревоженно, с болью. Оказывается, есть! — Я… я не смогу вас убить, — прошептал старик. — Нет, не просите… — Клаус, я понимаю, что вы любите своего работодателя, что он стал частью вашей семьи, но я… я так больше не могу, — голос Алексея дрожал. — Я погибаю. Он чувствовал, что на грани. Пожалуй, впервые за всё время своей неволи он был готов орать, был готов впасть в истерику, которые никогда не были ему свойственны. — Я не убийца. Простите, Алексей… Лунгин резко отвернулся и шепнул: «Да, конечно… Простите. И забудьте этот разговор». И, не дожидаясь ответа, он направился в свою комнату. Боль была такой сильной, что хотел рыдать, крушить, хотелось выплеснуть всё то, что достигло своего апогея и рвалось наружу. Он не игрушка. Он живой человек. Он не может больше быть «подстилкой бешеного нациста». Нет. С этим нужно что-то делать. Лунгин встал у окна. Глядя на щедрые лучи медового солнца, пробивающиеся плавным потоком сквозь полупрозрачный тюль, он медленно опустился на колени и сложил ладони вместе. — О, Пречу́дная и Превы́шшая всех тва́рей Цари́це Богоро́дице, Небе́снаго Царя́ Христа́ Бо́га на́шего Ма́ти, Пресвята́я Одиги́трие Мари́е! Услы́ши ны, гре́шныя и недосто́йныя, в час сей пред пречи́стым о́бразом Твои́м прип́адающия, и си́це уми́льно глаго́лющия: изведи́ нас от ро́ва страсте́й, Одиги́трие блага́я, изба́ви нас от вся́кия ско́рби и печа́ли, огради́ от вся́кия напа́сти и злых клеве́т и от непра́веднаго наве́та вра́жия: мо́жеши бо, о благода́тная Ма́ти на́ша, не то́чию от вся́каго зла сохрани́ти лю́ди Твоя́, но и вся́ким благодея́нием снабди́ти и спасти́: ра́зве бо Тебе́ ины́я Предста́тельницы в беда́х и обстоя́ниих и те́плыя Хода́таицы о нас гре́шных к Сы́ну Твоему́, Христу́ Бо́гу на́шему, не и́мамы: Его́же умоли́, Влады́чице, спасти́ нас и Ца́рствия Небе́снаго сподо́бити, да спасе́ннии Тобо́ю сла́вим Тя и в бу́дущем ве́це, я́коже спасе́ния на́шего вино́вницу, и превозно́сим всесвято́е и великоле́пое и́мя Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха, в Тро́ице сла́вимаго и покланя́емаго Бо́га, во ве́ки веко́в. Ами́нь. Начало отпускать. Медленно, словно голубоватые волны ползли по белому песку назад. Отлив. Молитва всегда помогала Алексею. Так было с раннего детства. Ощущение небывалой чистоты, словно в Крещение окунулся в прорубь. И пусть в глубине души Лунгин понимал, что это временное облегчение, что вернувшийся домой Фюрстенберг снова начнёт медленно умерщвлять его душу, это обезболивающее было ценнее всех драгоценностей мира. — Ты можешь издеваться над моим телом. Ты можешь снова надругаться над ним. Но над моей душой ты не властен, — вдруг с полной ясностью сознания произнёс Алексей. Медленно поднявшись с колен, он подошёл к кровати и лёг на спину. Стало светло и просто. Словно перед ним лежал белый лист. Да, конечно! Матис пытается сожрать его душу путём издевательств над его физической оболочкой, но ему никогда не добраться до души Алексея, потому что… он не ненавидит немца. Да, он должен его ненавидеть, желать ему смерти! Но он не может всё это испытывать. Он не может ненавидеть. Ни его, ни кого-либо другого. В его душе не было ни любви, ни ненависти. Он хотел освобождения. И только его.

***

Ночь выдалась ясной и лунной. Вечером, вернувшись со службы, Матис сообщил Клаусу, что ему срочно нужно отправиться в ближайший город, где был пойман один из сбежавших из лаборатории мертвецов. Старик выглядел особенно бледным, Фюрстенберг даже задумался, не болен ли слуга. После этого он заглянул к русскому. Тот спал, отвернувшись к стене. Матис подошёл к мужчине и коснулся пальцами его удлинённых русых волос. Он стоял так довольно долго, перебирая тёплые пряди, испытывая странную нежность. Какую-то чёрную нежность, мрачную, но ласковую. Возможно, в эти секунды интуиция подсказывала Фюрстенбергу, что их ожидает разлука. Но это было не полноценное предчувствие, а её тень, о которой он впоследствии вспоминал, как вспоминают о призрачной тени, скользнувшей по стене старого дома в холодных осенних сумерках. Так или иначе, в сердце что-то кольнуло, словно в него попал едва заметный стеклянный осколок. Наклонившись, Матис поцеловал волосы Алексея, втянул их аромат, хранящий запах хвойного шампуня и ветров. Чёртов русский. Ну почему, почему он зарождал в Фюрстенберге желание обладать? Всегда, везде, быть рядом, держать за руку. Раствориться в Лунгине и растворить его в себе. «Ты не сдаёшься. Мой славный. Железный мой», — с болезненной теплотой подумал Матис, рассматривая макушку Алексея. Странно, но в эти мгновения ему не хотелось делать ему больно… Немец покидал комнату с тяжёлым сердцем. И утром, в предрассветных розоватых сумерках, мужчина уезжал в преддверии чего-то страшного. Удар был нанесён не только неожиданно, но ещё и не с той стороны, с которой Матис мог хотя бы теоретически допустить. Утром, когда Лунгин спустился на первый этаж, пред ним возник Клаус. Он тяжело дышал и выглядел очень скверно. — Что случилось? Янек сбежал? — встревожился русский. Янеком было решено назвать безымянного мирного мертвеца. — Нет, нет… Я… я принял решение. Я должен вас спасти, — прошептал старик. — Я не смог уберечь сына… но вас ещё могу. Я могу искупить свою вину перед моим мальчиком, и я это сделаю… — Что вы имеете в виду? — тихо спросил Алексей. — Убить я вас не смогу, да и вы, хоть человек набожный, не можете быть уверены, что происходит после смерти. Вдруг убийцы и впрямь попадают в ад? Не хотелось бы… Да и не в том дело! Умереть вы успеете. Мой сын умер, у меня никого нет, кроме герра Фюрстенберга. Да, я должен предать его, чтобы подарить вам жизнь, — морщинистые руки дрожали, когда Клаус протягивал Лунгину белый конверт. — Держите. — Что это? — чуть нахмурился русский, которого тронули слова слуги. — Билеты на корабль, что отбывает сегодня вечером. Он будет держать путь до Исландии, выйдя в Балтийском море, он войдёт в бассейн Норвежского моря, и это ваше спасение, Алексей. Я планировал, что мой Лукас приедет сюда, и сегодня он должен был бы отбыть в Исландию. Вы поплывёте вместо него. Алексей вздрогнул. Волнение мгновенно охватило его тело, сковало душу. Неужели он действительно может спастись? — Вы… уверены? — голос русского срывался. — Как никогда ранее! Я понял, что обязан это сделать. Он умер, а вы не должны умирать. Я должен спасти вас! Лунгин на миг прикрыл глаза. Постарался хотя бы немного успокоиться. — Здесь два билета, на имя моего сына и его товарища. Вы можете забрать с собой Янека. — Почему не вас? — Я мало похожу на тридцатилетнего мужчину, — грустно улыбнулся Клаус. — Да и я хочу остаться рядом с моим господином. Не выдержав, старик сжал руку русского и вложил в его ладонь конверт. Более ничего не говоря, он вытащил из кармана ключ и направился в сторону комнаты убитого поляка. Алексей, забыв обо всём на свете, спрятал конверт в карман брюк и вывалился из дома. Он спешил к деду, чтобы рассказать ему о том, что есть шанс уплыть в Исландию, а там видно будет. Кто помешает старику пойти и приобрести билет на корабль? Да, у него советское гражданство, но что-то ведь можно придумать! Было бы желание! — Дедушка! — позвал Лунгин, врываясь в его дом. Внутри стояла идеальная тишина. Мужчина заглянул на кухню, в гостиную, везде царил порядок. И вот дверь в спальню со скрипом поддалась. На кровати, глядя в потолок, лежал Олег Александрович. — Дедушка? — позвал Алексей. Но ответа не последовало. Сердце Лунгина сжалось комок. Еле передвигая ногами, он подошёл к кровати. Олег Александрович был мёртв. Он не смотрел в потолок, как сперва показалось Алексею. Он умер во сне. — Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго раба Твоего Олега, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, возставляя его во святое второе пришествие Твое в причастие вечных Твоих благ, ихже ради в Тя Единаго верова, истиннаго Бога и Человеколюбца. Яко Ты еси воскресение и живот, и покой рабу Твоему, Олегу, Христе Боже наш. И Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веков, аминь. Когда Лунгин читал подрагивающим голосом молитву, ему казалось, что в комнате есть кто-то ещё. Он стоит у окна и печально смотрит на Алексея. Но могло ли это быть в действительности? …В десять часов вечера корабль «Новелла» отчалил от порта Данцига, увозя на себе Лунгина и Янека. Клаус остался один в тихом доме. Он не зажигал свет. Он вспоминал сына, которому был не очень хорошим, как он сам полагал, отцом. Вспоминал Матиса. «Простите ли вы меня? Я не знаю, но хотел бы, чтобы вы не забыли, как долго я служил вам верой и правдой», — думал слуга. Он выкурил сигару, выпил стакан бренди, а потом встал на табуретку и сунул в голову петлю, которая была готова уже три часа как. Когда Матис вернётся домой, он обнаружит труп Клауса, что провисит в пустом доме больше суток. И записку, в которой будет всего два слова: «Простите меня».