Полицейский из Сколково

Сема вообще не хотел быть революционером. Он вырос в интеллигентной семье. Его мама в молодости была выдающейся пианисткой и гордостью школы, а потом, как водится, связалась с рокером, мотоциклистом и наркоманом. Семин папа сгинул в небытие, когда мальчику было три, но на жизнь он не жаловался и маму очень любил. Аврора Львовна работала преподавателем на филфаке, так что Семочка с детства был окружен теплом, заботой и экзистенциальным отчаянием, которое способна подарить только русская литература. Так как маман была натурой тонкой и изящной, Семен привык к женщинам относиться с известным пиететом и осторожностью. Поэтому у девочек в школе и в институте он был не особенно популярен; как правило, ему предпочитали все тех же рокеров, мотоциклистов и наркоманов. И еще иногда программистов. Гиков, помешанных на комиксах. Даже уборщиков в торговых центрах (с очень ладной задницей и длинными ногами, так что Сема девичий выбор даже понимал). Только не Сему. После школы Семен вознамерился поступать в пединститут, невзирая на все мамины запреты и слезы. — Сема, ты просто не понимаешь, насколько дети могут быть ужасными существами, — трагично, со слезами на глазах шептала ему мать, когда он заполнял на сайте института формы для поступления. Но Сема был тверд. На втором курсе Семену подвернулась работка на неделю, и так как в этот период он был влюблен в рыжую оторву Анечку, девочку с темным прошлым и настоящим, красными губами и глазами ведьмы, ему ужасно хотелось показать, что и он обладает не менее потрясающими внешними достоинствами, чем Анечкин краш Василий. Короче говоря, ему позарез нужны были деньги на джинсы и новую кожаную куртку. Работа заключалась в присмотре за малолетними детьми маминой знакомой. Обычно с ними сидела дородная Фрекен Бок, няня с двадцатилетним стажем, но у Фрекен — или, простите, Лидии Николаевны — случилась свадьба сына, а это событие она пропустить не могла и благополучно умотала куда-то в солнечное Поволжье. Так что Сема остался один на один с четырехлетней Агнией и четырнадцатилетним Велимиром. Агния в Сему влюбилась мгновенно и накрепко, вследствие чего к концу недели у Семена отнималась спина, так как девочка с рук не слезала. Велимир, или попросту Велик, у которого подростковый период начался день в день, как по расписанию, напротив, поначалу всеми способами показывал Семе свое неуважение, но после того, как Сема написал за него слезовыжимательное эссе по литературе, мнение поменял. Лидия Николаевна к концу недели оповестила семейство Корнеевых, что решила остаться с сыном, чтобы терроризировать невестку (она употребила слово «присматривать», но все всё поняли). Семен же, купив вожделенные джинсы, понял, что ни в джинсах, ни в штанах, ни в чем-либо еще, даже в килте, Анечку он не интересует. Он проплакал ночь, был совершенно разбит наутро, возненавидел весь женский род, но благодаря утешительным сказкам Агнешки, которые она ему прочитала, и грубому «Ну не последняя же баба на земле, Семен!» от Велика к вечеру более-менее пришел в себя. Напоследок девочка дала Семе запечатанное письмо для Деда Мороза (на дворе стоял конец ноября) и попросила отправить по «настоящей» почте. «Я там попросила у Дедушки, чтобы к тебе пришла любовь, и ты не грустил», — шепотом сказала Агния. Сема едва не взвыл. В общем, ни о какой революции Семен Волков никогда не думал. На следующий день, разыскивая почтовое отделение, Сема нечаянно забрел в штаб Дневального. И он увидел его. У Дневального были ведьминские глаза («Разные! Разные! Как летняя трава! Как небо в июле!» — кричала поэтичная душа Семена) и улыбка кинозвезды. — Волонтер? — спросил он у Семы и протянул руку. «Теплая! Крепкая! Шершавая!» — продолжал внутренне вопить Семен, пожимая его руку в ответ. — Да, — выдохнул Волков. Разве он мог выдохнуть что-то иное? Смириться с тем, что его влечет к мужчине Семену было несложно. Напротив, это как раз-таки расставило все по своим местам; картина мира стала немного проще, понятнее и светлее: что ж, раз с женщинами ему не везло, значит, повезет с мужчинами. Просто раньше на горизонте не было никого нормального. Сложнее было принять то, что ему хотелось быть… слабым. Быть тем, кого ведут и опекают. Семе хотелось, чтобы Марк заткнул экзистенциальную дыру в его душе, показал, зачем и ради чего жить, ради какой глобальной цели. Марк Карлович был для этого самой подходящей фигурой. Кроме того, каждый раз при встрече он все еще пожимал Волкову руку и смотрел ему в глаза, и Сема плавился, как глазированный сырок в +35, оставленный на балконе. Мгновенно. Полез бы Сема за Марка Карловича на баррикады с голой грудью? Он бы и без штанов полез, если бы Марк попросил. Он бы ему и руку, и сердце, и все остальные органы и части тела отдал по первому требованию. Спустя год Семен утвердился в позиции правой руки Дневального. Пыл его чуть угас, и он теперь мог смотреть ему в глаза, не краснея. Он был тем, кто заботился, чтобы Марк Карлович был тепло одет во время митингов, чтобы на нем всегда был шарфик с символикой, и не было шапочки, когда Марка Карловича снимает телевидение (потому что шапка в кадре — моветон). У Семы всегда с собой были таблетки от головы, нервов и желудка. Всегда был термос с чаем, когда он стоял по правую сторону от Марка Карловича во время выступлений. Если Дневального сажали, а сажали его примерно по два раза за полгода и накануне важных политических событий, Сема к нему ходил каждый день. Носил книжки и еду. Смотрел ласково. Докладывал обо всем, что происходило в штабе. А Марк Карлович был влюблен в Наталью Игоревну. И Сема, скрепя сердце, это принимал. «Кому может нравиться такой, как я», — с равнодушием думал он. Мысль эта давно его никак не терзала. Уж тем более нельзя было надеяться на то, что такой мужчина как Марк посмотрит когда-нибудь на какого-то Сему, студента пединститута и няньку. А у Наташи была грудь и собственное чрезвычайно ценное мнение. И пусть Семену иногда казалось, что она порет чушь, по крайней мере, она порола чушь очень уверенным голосом. У Волкова уверенного голоса не было никогда. Отсутствовала такая опция. Свои приступы грусти и страданий по невозможной этой любви Волков заливал приторным миндальным рафом из ближайшей к дому кофейни и песнями МакSим. Он сам себе удивлялся и не понимал, почему после чтения Булгакова, Достоевского и Ницше его продолжает тянуть именно к этим бесхитростным текстам и примитивным мелодиям. В конце концов Сема разозлился, обозвал себя снобом и больше такими вопросами не задавался. Если текст про юное тело в голубом одеяле вызывает в душе отклик, значит, так тому и быть. По выходным с ним в кофейне частенько заседала Карина, тоже студентка пединститута, но на курс младше. Карина жила со своей младшей сестрой Алисой, и Сема знал, что у нее в прошлом была какая-то совершеннейшая жесть, связанная с их бешеным отцом, который сидит где-то в зеленоградской тюрьме за изготовление наркотиков и убийство. Знал, что матери у девочек нет, и что Кара с огромным трудом добилась того, чтобы сестру не отправляли в детдом, и оформила опекунство. При всем этом Карина не теряла оптимизма и веры в людей. Волкова это поражало до глубины души. Его собственные проблемы с несчастной влюбленностью в гетеросексуального и гетерохромичного революционера меркли по сравнению с тем, что пережила Кара. О своих чувствах Сема ей не рассказывал, но им и без этого всегда было, о чем поговорить. Волков обычно распространялся о Велике и Агнешке, а также о том, какой же нынешний президент говнюк и пидорас; Кара рассказывала о своих университетских буднях, алисиных капризах и своих двух работах — она была библиотекарем и репетитором по русскому и литературе. Был конец мая. Близились очередные думские выборы, волонтеры усердно собирали электронные подписи, Дневальный снимал ролики на ютуб, Волков контролировал монтаж и сетку выхода, согласовывал интервью для телеканалов и интернет-изданий, и вообще всячески зашивался. Велик вот-вот должен был сдать ГИА, а Агния готовилась к выпускному в детском саду, и единственной мыслью, которая приносила Волкову облегчение, было «Слава богу, что я сдал диплом в прошлом году». Одной головной болью меньше. За три дня до выборов был согласован мирный митинг недалеко от Красной Площади. Сема заранее подготовил несколько сумок, если кого-нибудь загребут в полицию («Что за кокетство, — недовольно думал Семен, в последний раз проверяя сумки, — что значит «если» и что значит «кого-нибудь»). На митинге все шло по плану; Сема снабдил Марка Карловича шарфиком, вдоволь проорался на звуковиков, которые никак не могли решить проблемы с хрипящим микрофоном, на всякий случай дал Марку планшет с текстом речи, покудахтал, словил в ответ «Сема, успокойся, ради Бога, первый раз, что ли» и выпустил революционера на трибуну. Были у него странные плохие предчувствия. Но Марк, как и всегда, был безупречен, и его речь на три минуты в очередной раз в Семе что-то перевернула. Опять ему захотелось лезть на баррикады и стрелять в Президента — и это при том, что речь у Дневального несла исключительно мирный посыл. Он вообще был строго против насилия. А потом, когда Дневальный спустился, Волкову по гарнитуре доложили, что приехал ОМОН. Что здесь забыл ОМОН, Семен не знал: митинг согласовывали три недели. С краю толпы завязалась драка. Люди увидели ОМОН и полицию, поднялась паника. Послышались крики. Кто-то выстрелил в воздух. Запахло слезоточивым газом. Митинг сорвали, это было очевидно — и драка была подстроена, и выстрел, и ОМОН оказался рядом не просто так. Дневального затерли в толпу, Сема полез вслед за ним, чтобы вытащить и снова вывести на трибуну — чтобы сказал что-нибудь и успокоил народ. Рядом под локтем мешалась Наташа; у нее в руке мелькнул пистолет, и Волкова мигом прошибло холодным потом. — Убери это! — заорал он на Наташу, пока та с бешеными глазами, толкаясь через бегущих людей, добиралась к Марку. Сема увидел, как Марк сначала взглянул на него, потом на нее, и когда Наташа оказалась рядом с ним, забрал у нее пистолет. «Придурок», — неожиданно злобно подумал Сема и с утроенной силой стал рванулся к нему. Тут же он понял, что их стремительно окружает ОМОН, и в эту же секунду сделал первое, что пришло ему в голову — выдернул чертов пистолет у Марка и выстрелил в воздух. «Если задержат и изобьют Райскую, — судорожно думал он перед этим, — Марк полезет за ней и ему достанется. Если задержат Марка, то выборам пизда». Так что подставиться самому было самым оптимальным вариантом. Пока его били по спине и ногам резиновыми дубинками, у Семы в голове билась только одна мысль. «Не зря». Когда он очнулся, рядом никого не было. За окном было темно, и палату освещал синеватый свет беззвучно работающего телевизора. Семен поморщился, пытаясь понять, что именно у него болит, но болело все — от и до. Он зажмурился и попытался вглядеться в телевизор, но перед глазами все плыло. Кто-то вошел в палату; сквозь ресницы Волков без труда опознал Дневального. Марк осторожно закрыл за собой дверь и встал рядом с кроватью вполоборота, всматриваясь в бегущую строку новостей по телику. Семен учуял резкий запах сигарет; Дневальный вот уже полгода пытался бросить и пользовался никотиновыми патчами, так что слышать этот запах было странно. — Ты опять курил? — с укоризной хрипло спросил Волков. — О, ты очнулся, — Марк обернулся и растерянно улыбнулся ему. — Если хочешь, я выключу телевизор. Если мешает. — Нет, не надо. Ты почему здесь? А выборы? Иди спать… Марк обошел кровать с другой стороны и оперся о подоконник. — Выборы уже прошли, ты тут третий день валяешься, — ответил он. Дневальный молчал и смотрел на него, не моргая. — Ну и чего? — нетерпеливо выдохнул Семен. — Как прошли? — У «Свободной России» теперь треть мест в Думе, — ответил Дневальный. Сема почувствовал, как внутри растет и ширится большая детская радость. Он хотел было улыбнуться, но зашипел от боли в углу рта и попробовал наощупь понять, насколько пострадало его лицо. Судя по ощущениям, была ссадина возле губ и шов у правой брови. — Красивый я, наверное, теперь, — грустно пробубнил Сема. — Я бы дал тебе зеркало, но, боюсь, ты ослепнешь, — улыбнулся Марк, подойдя поближе. И потом коснулся шва возле брови. — Шрамы украшают мужчину, — усмехнулся он. — Хотя тебя уже некуда украшать. Смотри, какие созвездия, — Марк взял его за запястье и кончиком ногтя осторожно обвел пятно на предплечье густого сине-фиолетового цвета. Волков замер. Марк смотрел на него своими разными глазами и молчал. Потом тихо спросил: — Сёма, зачем? — не дождавшись ответа, он добавил, — Наташу не стали бы бить, а меня тем более. А ты… подбежал, пистолет вырвал, шмальнул зачем-то… Ну Сема, — тяжело вздохнул он, — ну зачем. — Потому что я так решил, — просто ответил Волков. Марк покачал головой и опустил глаза. Спустя мгновение Семен почувствовал, как Марк тихонько сжал его руку. — Мама твоя приходила, — сказал Дневальный. — Плакала, избила меня сумкой, сказала, что если бы не я, этого не было бы. — О, — усмехнулся Сема, — извини. Она очень эмоциональная у меня. — Да что ты, она ведь права, — ответил Марк, сев на край кровати. — Я бы на ее месте вообще сумку кирпичами набил. А так… Еще дети приходили… и кстати, девочка просила тебе передать… Он нагнулся, достал из тумбочки какие-то листы, сложенные вдвое, и протянул Семе. — Мальчик, бугай такой, и девочка… — Это мои ребята, Велик… это от «Велимир», и Агния, — улыбнулся Волков, рассматривая рисунки. На одном был изображен белобрысый парень с голубыми глазами, высокий темноволосый мальчик в красной кепке и девочка с такими же волосами и в красном платье; на другом листе был портрет человека с глазами разного цвета. Портрет он показал Марку. Дневальный усмехнулся. — Похож, — сказал он. — У меня папа был художником… у нее хорошо с цветами и композицией. — Я передам, — сказал Волков. — Велик сказал, что пойдет за меня голосовать, когда ему восемнадцать исполнится. Потому что, цитирую, «Сёмка бы за говно какое-то выступать не стал». — Надо поработать над его лексиконом, — признал Волков. — И еще приходила твоя девушка, — сказал Марк. — Это она принесла. Он показал на три ярко-розовых цветка в узкой высокой вазе. — Карина? С короткой стрижкой? Она мой друг, — улыбнулся Семен. — Обсуждаем с ней Достоевского по субботам. Марк хмыкнул. — Она сказала, ты любишь герберы. Я за эти три дня о тебе больше узнал, чем за эти два года с лишним. Сам не понял, как это время прошло… Ты как будто вчера только в наш офис вошел, с таким лицом, как будто вообще не знаешь, куда попал… Семен не стал говорить, что он тогда действительно не знал, куда попал. — Наташа тоже приходила. Она очень жалеет, что так все вышло, что вообще с собой пистолет взяла… Ей, видишь, на почту пришла анонимка, что на меня готовится покушение, — Дневальный грустно улыбнулся. — И она где-то ведь пистолет нашла… зачем только, стрелять ведь нихрена не умеет. А там она услышала, что кто-то выстрелил, испугалась, вытащила этот пистолет свой дурацкий, ко мне побежала. Иногда думаю, что… Марк замолчал и устало потер переносицу. — Думаю, что я зря все это затеял. Столько людей рискует каждый день, ты вон зачем-то под дубинки полез, она со своим пистолетом, Димку загребли, сидит пятнадцать суток, куча людей от газа пострадало… — Перестань, — жестко оборвал его Сема. — Нам нужны перемены. Выбор есть всегда, а ты рискуешь не меньше остальных. Соберись и перестань себя жалеть. И других тоже. Марк на это ничего не ответил и уставился в темное окно, за которым оранжево горел фонарь и шел дождь. Сема еле-еле дотянулся до его руки и коснулся ее кончиками пальцев. — Все будет хорошо, — сказал ему Волков. — Вот увидишь, через три года Велик еще за тебя голосовать будет. И я тоже. И Ната. И все нормальные люди. Станешь Президентом — и не будет никакой третьей мировой. Марк улыбнулся. Спустя пару дней Волкова выпустили из больницы. К концу месяца почти пропали все «украшения», оставленные дубинками; шрам возле брови превратился в светло-розовую вспухшую полосу, и каждый раз, когда Сема видел себя в зеркало, он вспоминал, как Марк касался его лица. В одну из суббот Сема отправился в Ленинскую библиотеку, помочь Карине с оцифровкой старых документов («Привезли пятьдесят коробок, — пожаловалась она ему по телефону, когда Сема позвал ее пить кофе в пятницу вечером, — как разгребу — встретимся. В следующей жизни, наверное»). Кара механически засовывала в оцифровщик целые тома исследований об иконографии, Семен расставлял авторов и теги; близился вечер, на стены кабинета легли розовые неровные блики. — Ты ведь видела Марка, когда была у меня в больнице? — задумчиво спросил Семен, пока оцифровщик шумно и быстро листал и копировал страницы. — Он все время там был? — Да, — кивнула Кара, оперевшись на оцифровщик. — Он тебя и привез, — вдруг она вспомнила что-то и усмехнулась. — Пока ты был в отключке, мы смотрели за результатами выборов по телику. Было смешно — он выходил в коридор покричать, чтобы тебя не тревожить. А что? — Да нет, — пожал плечами Сема, — просто. А потом, подумав, добавил: — Знаешь, мне кажется, я его люблю. Кара замерла. Потом смущенно заулыбалась. Закончилась оцифровка, Семен увидел на экране обложку с названием — опять что-то про исследование влияния качества красок и влажности в храмах на сохранность икон, и, смеясь, сказал: — Тут, интересно, будет ответ, какому богу помолиться, чтобы перестать думать о нем? В этот же момент ему очень захотелось включить МакSим. — Вельзевулу, — внезапно сказала Кара, вздохнув. — Это был последний том на сегодня. Пойдем кофе выпьем? В кофейне недалеко от библиотеки был свободен один-единственный столик. Карина была странно задумчивой и молчаливой. Ради разнообразия Сема взял не миндальный, а лавандовый раф, оказавшийся жуткой гадостью, и Кара без сожаления предложила ему свой капучино. — Это не мой секрет, — вдруг сказала она, глядя на Сему. — Чего? — Я обещала не рассказывать. И я обычно не рассказываю чужие секреты, правда. И не люблю… условности в таких вещах. — Не знаю, о чем ты, — неловко улыбнулся Волков. — Но если считаешь, что рассказывать что-то — неправильно, то не рассказывай. Вот и все. — Нет, — Карина задумчиво мотнула головой. — Я думаю, всем будет лучше, если я расскажу. Так что… в общем, я ведь знаю Наташу. Мы обе из Зеленограда, и работали вместе одно время. И она… не такая, как ты, конечно. Ей ведь тоже нравится Марк, ты знаешь? Сема кивнул. — Она ему прямо сказала. Сказала — знаю, сложно принять меня с моим прошлым, но ты мне нравишься, и все такое. А он ей… я хорошо запомнила эту странную формулировку, как она мне передала… — она задумалась и спустя секунду сказала, — «Я нахожу крайне приятным, что ты считаешь меня достойным твоих чувств и твоего доверия, Наташа, но я должен тебе признаться, что слишком привязан к другому человеку и не могу ответить тебе взаимными чувствами». «Кто-то третий», — вспышкой пронеслась в голове Семена отчаянная мысль. — Странно он говорит, правда? — добавила Кара. — Да, — невнимательно согласился Сема, — я ведь речи ему пишу, — признался он. — Марк говорит, а я расшифровываю то, что он хотел сказать. Эмоция, пафос. Мне несложно. Кара опустила глаза и рассмеялась. — А я догадывалась. Похоже на твои университетские эссе, которые ты мне давал почитать. Но я не договорила. Наташа доставучая, ты знаешь. В общем, они выпили, и она у него выпытала, что нравишься ему ты. — Детский сад какой-то, — растерянно выдал Семен. И улыбка поползла по его лицу. — Что мы, в девятом классе? — В девятом кла-а-а-а-ссе, — передразнила Кара. — Если ты не знаешь, у тебя на яндекс.музыке висит статистика в открытом виде, и там наслушано двадцать часов МакSим. — Ой, — покраснел Волков. — Это Агния… с моего аккаунта. — Спасибо, что не Велик, — скривилась Кара. — Да ладно. А я вот Шнура люблю. Очень энергично. — Ладно, — промямлил улыбающийся Сема, чувствуя, как внутри у него все тает, — пойду я, что ли… — Ага, — кивнула Карина. Карина всё всегда понимала. Спустя полчаса Сема ходил под окнами дома своей гетерохромичной пассии, чувствуя себя полнейшим дебилом. Потом надавал себе мысленных затрещин и позвонил в домофон. Пассия вытаращилась на него с маленького черно-белого экранчика и первым делом спросила: — Сема? Случилось что-то? — Нет, — помотал башкой влюбленный Волков, — я в гости. Можно? — Да давно пора, — выдохнул революционер. Оказывается, у Дневального была кошка. Трехцветная неказистая Надежда Константиновна. — Мы тут с Надей смотрим «Звездные войны», — отчитался Марк, прижимая к себе кошку, которая к нему нежно ластилась. — Хочешь с нами? Сема ненавидел Звездные войны. — Конечно, — с улыбкой ответил он. Кому вообще могли быть интересны злоключения Люка Скайуокера, когда меньше, чем в пяти сантиметрах от тебя — теплое бедро революционера? Сема пытался делать вид, что ему действительно нравятся эти жуткие спецэффекты. Спустя час они выпили чаю. Волков попытался поддержать беседу о фильмах Джорджа Лукаса, но стушевался и не смог. Помолчали. Дневальный включил следующий фильм. Стремительно сгущалась темная, фиолетовая летняя ночь. Семе позвонила Аврора Львовна. — Да, мам? — недовольно ответил он. — Я с друзьями. Что значит, с какими? С Марком Карловичем… и с Надеждой Константиновной… это кошка его… И в этот момент, проклятый и богом, и дьяволом, Марку Карловичу вздумалось его поцеловать. Так внезапно. На экране в песках бегала какая-то темноволосая девчонка с роботом. Губы у Марка Карловича были такие теплые. — И это, я сегодня дома ночевать не буду, — разомлев, добавил Сема. — Все, пока. И отключился. — И где же ты будешь ночевать? — спросил Дневальный, нависая над ним. — Ну, ты же меня не выгонишь? — Нет, Сема, не выгоню, — тепло прошептал Марк. — Буду удерживать пятнадцать суток. — Можно, пожалуйста, пожизненное, — шепнул Сема, глядя ему в глаза. Один — как летняя трава, другой — как небо в июле.