Океан и Деградация

Прохладный ветер не имеет возможности проникнуть в комнату, но я слышу, как он шумит возле окна в поисках небольшой щёлки. Сегодня приятная ночь. Черное небо осыпано сотнями ярких звёзд, огромный диск луны освещает потухшие в темноте улицы города. Порт буквально гаснет в ночное время. На одну улицу могут гореть два или три фонаря, не знаю, с чем это связано, возможно, способ экономии, но это добавляет атмосферности. Стою у окна, с пока еще нетрезвым восхищением наблюдая за сверкающей водной гладью вдали. Океан необычайно спокоен. Непривычно видеть его таким покорным, даже рыбаки не возвращаются на берег. Кажется, могу уловить шум воды, но это обман моего сознания — звуковая иллюзия, которую сама же воспроизвожу в голове, чтобы сохранить внутри частичку того, что приносит временную гармонию. Опираюсь руками на подоконник, ноги устают держать мое тело, чувство вялости преследует с того момента, как мы возвращаемся с вечеринки в честь победы футбольной команды. Сегодня был странный день. Я вышла за рамки зоны комфорта — и вот, к чему это привело. К возросшему дискомфорту. Как бы ни старалась, обмануть свое внутренне «я» мне не под силу. Каждый раз — минус множество накопленных эмоциональных сил, которые я храню на экстренные случаи. Сейчас я опустошена. И мне придется с нуля воссоздать свой запас. Это достаточно долгий процесс. Выматывает не меньше, чем трата накопленных сил. Пускай я основательно ни с кем не взаимодействовала, но находилась в обществе. Шумном, полном людей, их голосов, мыслей. Как бы нелепо это не звучало, энергетика одного человека способна повлиять на состояние другого, а я впервые за долгое время находилась в месте скопления стольких людей. Я просто выжата. Все их эмоции проходили через меня. В первый момент, это будоражит и завораживает, но постепенно истощает. Как хорошо быть дома. В замкнутом пространстве. В тишине с самой собой. Но я давно не проводила так время. Пускай люди вокруг и косились на меня, но было приятно впасть в иную реальность, в реальность типичных подростков. Ничего из того, что я делаю, не будет иметь значения, когда исход один. Случайные просмотры фильмов с незнакомцами, пустые поцелуи во время игры, количество выпитого алкоголя. Ничего меня не волнует. И не должно. Поэтому на душе так легко и безмятежно. Странно, безумная усталость растекается по мышцам, а уснуть не могу. Хорошо, значит, у меня проблемы со сном, будет меньше сил для поддержания здоровья. Ощущение тошноты с каждым днем усиливается. Мне нравится прослеживать за ухудшением своего состояния. Не могу передать, какое наслаждение получаю от каждого проявления тревожных сигналов, посылаемых моим организмом, который наивно полагает, что я поспешу помочь ему. В груди уже какой день удары сердца сопровождаются ноющей болью. Мне кажется, этот кровавый орган работает медленнее, чем раньше, но это лишь догадки, надеюсь, так оно есть на самом деле. Дома достаточно тихо. Роббин на работе, Дилан в комнате напротив. И я догадываюсь, что он, подобно мне, лишен сна, но на это у него свои причины. После нашего возвращения, парень ненадолго выходил. Не стану утверждать, но скорее всего он закупился алкоголем. Никак иначе его неуклюжее перемещение по дому объяснить не могу. Нет, я не слежу за ним, мне достаточно слышать грохот и ругань, которые следуют друг за другом. Опять сдается. Его выдержки надолго хватает, но в один миг она разрушается. Думаю, это нормально. Терпение так или иначе приводит к срыву. Мне кажется, данное заложено природой. Очередной грохот, напоминающий звон стекла. Оглядываюсь на дверь, которую рассматриваю в темноте. Отхожу от подоконника, прислушиваясь к приглушенной возне. Кажется, Дилан выходит из комнаты, что-то делает в ванной. Слышу, как на плиточный пол падают вещи. Чем он занимается? Кто его знает, нетрезвые люди часто чудят. Подхожу ближе к двери, обняв одной рукой больной живот, второй касаюсь холодной ручки. Судя по звуку шагов, парень возвращается к себе, причем торопливо. Не могу разобрать, что именно он недовольно бубнит. Выглядываю в погруженный во мрак коридор, в первый момент обратив внимание на свет, льющийся со стороны ванной комнаты. Роббин бы его прибила за нарушение правил экономии. Перевожу взгляд на дверь, что находится практически напротив моей, и переступаю порог, с интересом приблизившись к ней, без доли скованности надавив на ручку. Приоткрываю, осторожно. Наклоняю голову, слегка подавшись вперед, дабы заглянуть внутрь, и зрительно нахожу парня, стоящего у стола, спиной ко мне. Он с чем-то возится. Не могу разглядеть. На тумбочке рядом с кроватью бутылка пива, и всё бы ничего, если бы этим количество спиртного на квадратный метр ограничилось. Но я замечаю еще несколько у ножки кровати, на столе стоит мартини. Откуда у него берутся финансы на алкоголь? Роббин убила бы его во второй раз, узнав, на что он тратит карманные деньги. Медленно, мягко и тихо шагаю к тумбочке, понимая, что останусь незамеченной до тех пор, пока парень не обернется. Не скажу, что я протрезвела после вечеринки, но… Касаюсь пальцами открытой бутылки пива, сжав её горлышко, чтобы оторвать от поверхности тумбы. И в этот момент мое присутствие раскрывается. Дилан оборачивается, чем-то белым надавливая на изгиб своего локтя, и заметно вздрагивает, взглядом наткнувшись на меня в темноте: — Господи, — роняет на вздохе, прикрыв веки с заметным раздражением, ведь уже какой раз я застаю его врасплох. — Ты серьезно? С непринужденным видом замираю, удерживая пальцами бутылку, и с не меньшей невинностью моргаю: — Что? О’Брайен открывает глаза, с проглядывающимся раздражением процедив: — То есть, это нормально? — указывает ладонью на свою бутылку, которую намереваюсь выкрасть. — Я услышала шум, — оправдываю этим фактом свое присутствие здесь и резко перевожу тему, бросив беглый взгляд на ватный диск, который парень продолжает прижимать к руке. — Тебе нужна помощь? О’Брайен морщится, покачиваясь из стороны в сторону: — Просто уйди, а, — забивает на свою бутылку, промямлив, я кое-как разбираю его слова и разворачиваюсь, без угрызения совести направившись к порогу, прижав к груди бутылку. Уже предвкушаю остаток ночи, проведенной в одиночестве с алкоголем, как слышу в свою сторону не совсем уж приветливое обращение: — Стой, — на которое, конечно, приходится отреагировать. Встаю у двери, обернувшись, и вопросительно киваю Дилану, заприметив, как на его лице выражается не только нетрезвость, но и явное недовольство тем, к чему он прибегает: — Ты… — нервничает, притоптывая ногой, и с тяжким вздохом выдавливает. — Можешь, убрать его? — стреляет взглядом на стол, привлекая мое внимание к предметам, которые разбросаны на его поверхности. Я не долго исследую вещи, сразу же поняв, о чем идет речь. Нож. Рядом с острым предметом несколько окровавленных салфеток, баночка перекиси. — Спрячь его, ладно? — Дилан просит жестко, в его голосе слышна неуверенность, что-то мне подсказывает, он не доверяет себе, поэтому хочет, чтобы режущий предмет был в неизвестном для него месте. Перевожу спокойный взгляд на его руку. Ту, что он сгибает, давя ваткой на внутреннюю сторону локтя. Всё понятно. На эмоциях и будучи пьяным не рассчитал силу. Любопытство берет верх: — Покажи, — делаю пару шагов по направлению к Дилану, заинтересованно разглядывая его руку, к локтю которой стекает капля крови. Парень качает головой, соображает с трудом, я удивлена тому, что он до сих пор держится на ногах, ведь, судя по его поведению и внешнему виду, он сильно набрался: — Нет, иди, — полагаю, ему нелегко фокусировать внимание на мне, поэтому О’Брайен так часто прикрывает веки, избегая напряжения в глазах во время концентрации. Переступает с ноги на ногу, разворачиваясь к кровати, самому не терпится рухнуть на её край от усталости и легкого дрожания в коленях. Не могу быть уверенной, но… У него будто шок. Только скрытый. — Сядь, — мне даже не нужно давить на него. Дилан «здоровой» рукой касается матраса, медленно, аккуратно приседая: — Тея, уйди, — звучит без необходимой угрозы и жесткости, которые подтолкнули бы меня скорее оставить парня наедине с самим собой и своей легкой растерянностью. Нет, правда, он выглядит шокированным. Но без паники на лице. Странно, не пойму, как мне удается распознать за привычной суровостью нехарактерную ему неопределенность. Да, шок — это громко сказано, но парень точно не просто так с хмурым видом мечется взглядом по полу, пока пачкает джинсы кровью, медленно стекающей от изгиба его локтя. Мне не требуется оправдывать собственную заинтересованность. Достаточно лишь обратить внимание на ситуацию — мне приятно греет душу ностальгия при виде человека с самоповреждением. Поэтому губы расплываются в легкой улыбке: — В первый раз что ли? — уверена, что не в первый, но мне хочется немного поиздеваться над неуверенностью человека, который все 24/7 умничает. Реакция ожидаема: Дилан поднимает глаза, строгостью прокалывая мое лицо, но от этого мое выражение не меняется. С прежним расслаблением приближаюсь, убеждая: — Я просто посмотрю, насколько всё плохо, ладно? — опускаюсь на одно колено напротив парня, который закатывает глаза, и по вине нетрезвости это действие вызывает у него головокружение, оттого его так клонит в сторону. Хватается за край матраса, помогая себе сесть ровно. Ну, как ровно. Просто держаться сутуло на месте. Замечаю, как его потрясывает. Думаю, тело так реагирует не на само повреждение. Поведение — совокупность причин. Тут, думаю, и помутнение, и опьянение, и усталость, и тот самый дискомфорт. Отставляю бутылку, пальцами сжав запястье О’Брайена, который продолжает отпираться, и тяну немного на себя, чтобы заставить его выпрямить поврежденную руку. Поддается не сразу, приходится оказать давление. Расправляет, с раздраженным вздохом закатив глаза, отчего его опять клонит в сторону. Когда Дилан теряет контроль над собой, его попытки проявить сердитость выглядят нелепо. С легкой жадностью принимаюсь изучать повреждения, когда осторожно убираю окровавленный ватный диск. Что ж, проблема в том, что он сделал «надрез» на месте прошлой раны. Из-за черных рисунков татуировок мне с трудом удается разобрать, где именно расположена рана. Всё не так плохо. Просто немного углубленная. Раны вдоль запястья кровоточат сильнее и заживают дольше. Отсюда так много крови. «Понятно», — молвлю про себя, поднявшись и сделав короткий шаг к столу: — Смотрю, ты подготовлен, — осматриваю его в поисках необходимых предметов первой помощи. Сколько раз мне приходилось помогать девочкам из приюта или больницы? А матери? Будучи ребенком я уже была осведомлена, что и как требуется делать. — Я уж подумала, ты слабонервный — и тебя от вида крови так штырит, — продолжаю улыбаться, взяв бинт, вату и перекись с мазью для обработки от возможно попавшей грязи. — А ты просто нажрался, — возвращаюсь к сдержанно молчаливому парню. — Сорвался, да? — ума не приложу, как ему удается в таком состоянии не срываться на меня, а ведь я не скрываю того, как пытаюсь поддеть его самолюбие. Вновь сажусь на паркет напротив Дилана, который с необъяснимым хмурым вниманием следит за тем, как капли крови медленно набираются, стекая по его татуированной коже. Лицо выражает такое напряжение, что мне становится немного не по себе. Приподнимаюсь, стоя на коленях, и без получения разрешения давлю на повреждение жидкость перекиси, которая начинает шипеть и пениться, смешиваясь с кровью. Завораживает. Увлекаюсь происходящим процессом, позабыв о парне, который не оставляет меня наедине с собой, достаточно грубым и уверенным для нетрезвости тоном процедив: — Я не хочу умереть. Понимаю. У него развязан язык. Он пьян. Но правильно говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке». Его правда беспокоит перспектива покончить жизнь самоубийством? Я щурюсь, не подавив улыбку: — Это не смертельно, Дилан, — его рана не настолько глубокая, чтобы так переживать. — Я не хотел, — он продолжает хмуро наблюдать за каплями перекиси, смешивающимися с кровью. — Оно само, — понимаю, о чем он. — Знаю, — решаю говорить с ним, раз уж он сам начал. — Ты не хочешь, — беру вату, начав протирать ею рану. — Это очевидно. Оцениваю наступившее молчание. Дилан наверняка обдумывает мои слова, кажется, он не совсем понимает, к чему я веду, поэтому его хмурость оправдана: — В каком смысле? — сколько раз он запинается, пока выговаривает данный вопрос? Стреляю на него коротким взглядом, оценивая выражение лица. Так, он вроде не злится, хотя, кто его знает? Порой мне тяжело разобраться в его эмоциях, когда он трезвый. О чем может идти речь сейчас, пока его сознание тонет в темноте из-за спиртного? Но, думаю, хуже ему не будет, если я раскрою свои мысли: — Во-первых, ты не сможешь, — начинаю, принявшись давить мазь на ватку. — Сделаешь это, но тут же постараешься себя спасти. Ты достаточно стойкий, чтобы выдержать помутнение, — сложно вот так спокойно высказывать свое мнение, мне в трезвом состоянии тяжело формулировать мысли, а тут я после принятия алкоголя. — Во-вторых, ты слишком любишь свою мать, — очевидный факт, который решает буквально всё. — Тебя заботит то, как она это переживет, — прижимаю сильнее ватку к сгибу его локтя, предпочитая не поднимать глаза на парня, зная, что он хмурым взглядом сверлит мне макушку, пытаясь понимать посыл моих слов. — Люди часто не думают, они эгоистично совершают подобное, а их семьи разрушаются, — вдруг вспоминаю один из типичных примеров, которых повидала более нескольких десятков за свои семнадцать лет. — Был один парень в больнице. Когда его матери сообщили, что сын предпринял попытку самоубийства и бросился на трассу, у неё случился инфаркт. Полагаю, у женщины было слабое сердце, вот и не выдержало. Его отец запил из-за смерти жены, плюс, его сын долгое время находился в коме. Погиб. Бродил пьяный по ночным улицам, его решили ограбить, забили до смерти. Теперь этот парень один. Его сестру забрали в детский дом, а он сам несовершеннолетний, понимаешь? — беру бинт, осторожно обматываю им поврежденный участок. — Вот так, из-за его эгоистичного желания разрушилась семья, поломалось несколько жизней, — закрепляю, чтобы ватка с мазью под белой тканью не сползла с раны. — Мы наивно верим, что наша смерть ни на что не повлияет, но если кто-то действительно так считает, значит, он еще совсем ребенок. — А что насчет тебя? — не ожидаю, что Дилан так скоро «морально очухается», задав мне вполне адекватный вопрос, на который я реагирую, подняв голову: — М? — смотрю на парня, а тот без доверия косится на меня, пальцами сдавив перебинтованную руку: — Ты ведь намеренно доводишь себя до истощения, так? — догадывается, высказывая свои подозрения. — Опять навязываешь нравоучения, которым не следуешь? Но от поставленного вопроса моя улыбка становится только шире, ведь знакомое чувство тоски в груди усиливается: — Мне некого терять, — это простая для понимания истина. — Поэтому меня это не может касаться, — и не даю Дилану каким-либо образом оспорить мои слова. — Знаешь, что я думаю? — беру бутылку, присев полностью, и нервно стучу пальцами по стеклу, ожидая, когда О’Брайен помассирует пальцами сжатые веки, после ладонями скользнув к затылку шеи, и опустит руки, сцепив их, локтями опершись на колени: — Ну, — кулаки прижимает к подбородку, с язвительным напряжением уставившись на меня, а я в ответ улыбаюсь довольно скромно, ничуть не пытаясь утаить своих мыслей: — Ты обязательно предпримешь попытку. На эмоциях. Тебе это будет на пользу. Продолжаю напрямую смотреть на О’Брайена, отчетливо прослеживая, как процент проявления хмурости на его лице увеличивается, а в глазах проявляется больше непонимания: — Что? — наконец, прикрыв веки, будто бы ему так проще осознавать, выдавливает, наклонив голову, подперев висок кулаком. Я успеваю сделать пару глотков горького, уже теплого напитка, и, скользнув по влажным губам пальцами, отвечаю: — Некоторым людям требуется впасть в крайность, чтобы осознать, чего им на самом деле нужно. Хочешь открою тебе секрет? — мне нравится то, как сонный уставший парень насильно выдергивает себя из полумрака сознания, чтобы побеседовать со мной подольше. — Если честно, никто не хочет умереть. Люди лишь пытаются убежать. — От кого? — бормочет, сощурено смотря на меня. Нелепый вопрос, ведь ответ очевиден: — От самих себя, — на моем лице проявляется легкая хмурость, но она быстро испаряется, когда поднимаю одну ладонь, указательным пальцем ткнув в лоб О’Брайена, надеясь, что сейчас он не настолько пьян, чтобы пропустить мой намек. Главный враг. Он здесь. Давлю ему на лоб, забавляясь реакцией — хмурится, морщится, веки сжимает. Исключительно в голове каждого человека. Убираю ладонь, осторожно поднимаясь с пола, и делаю короткий глоток, шагая спиной назад, чтобы наконец оставить Дилана в необходимой для него тишине: — Спокойной ночи, — понимаю, что мое пожелание в данной ситуации неуместно, но О’Брайен точно отрубится. Возможно, под утро, но уснет, поэтому веду себя вежливо. Дилан лишь сжимает губы, кивнув мне головой, после чего откланивается назад, рухнув спиной на кровать. И лежит, прикрыв веки, продолжив прижимать согнутую руку к груди. Забавная у него все-таки реакция на стрессовую ситуацию. Разворачиваюсь, переступаю порог и прикрываю дверь. Мне нравится, что этот человек такой неоднозначный. Было бы скучно, если бы он являлся на все сто процентов идеальным по меркам нормальных людей.

***

Головная боль ощущается сквозь сон. Вчера Брук Реин выпила слишком много, чтобы избежать неприятных последствий. На протяжении долгой ночи девушка ворочается, в полусне сражаясь с покалыванием в животе. В висках скачет давление, появляется одышка. Тяжелые вздохи сопровождаются обильным потением, вызванным сновидением в образе тревоги, которая, выходит, не оставляет её в покое даже в ночное время, когда, по сути, Брук должна хорошенько отдохнуть. Но у неё не получается набраться сил. Даже физически её тело сохраняет прежнее напряжение. Холодный свет со стороны окна касается кожи щеки. На дворе утро, шумный ветер треплет тяжелую ткань штор, проникая в комнату. Девушка морщится, ерзает, лежа на спине, ладонями скользит по мятому одеялу, сваленному на животе. Ноги замерзают. Кончики пальцев леденеют от внезапного омерзительного вздоха, который слетает с её губ, сопровождаемый коротким мычанием. …Совершенно не грубо. Спокойно и размеренно. С долгими, требовательными поцелуями… Это неправильно. Ей снится… Неправильно. «Прекрати сражаться с собой». Брук внезапно распахивает глаза, с громкой попыткой всосать больше кислорода в легкие приседает, руками врезавшись в кровать по обе стороны от своего тела. Сутулится, сжимая глаза, спасая их от болезненного бледного света. Принимается активно растирать веки, лицо опухает после принятого алкоголя. Сразу после пробуждения её окутывает отвратительное чувство печали и ярости, рождающее ненависть к своему существу. То, что остается в её голове. Это мерзко. …Легкая тяжесть чужого горячего, слегка вспотевшего тела. Кожей липнут друг к другу. Лежит на животе, руками зарываясь под подушку, пряча в её мягкую поверхность румяное лицо, выражающее горечь и неисправимое уныние. Каждый раз её реакция неизменна. Не разжимает век, оставаясь наедине с уничтожающими её мыслями и тяжелым дыханием, когда он прижимается к спине, упираясь локтем на кровать возле её плеча, ладонью скользнув под подушку: «Перестань отрицать», — теплое дыхание касается её виска. Шепот, тонущий в шуме бушующего океана за распахнутым окном. Но она лишь сильнее прячет лицо, морщась и тихо всхлипнув, не в силах более сдерживать ненависть по отношению к себе. «Прекрати сражаться с собой». Неоднозначное ощущение. Чувство беспокойства усиливается с каждой минувшей секундой. На кухне становится меньше кислорода. Разница ощутима. Как только он приходит, окружение тонет. Женщину не отпускает ощущение, будто бы в затылок её шеи проникает острая игла. Пронзает, касаясь каждой нервной клетки, взрывая их. Возникает уместное напряжение. Да, не таким образом она планировала провести совместный завтрак — попытка усмирения негатива, попытка обнаружения точек соприкосновения, но… Женщина явно пыталась скрыть под пудрой мешки под глазами перед тем, как встретить гостя, которого она, несмотря ни на что, всегда ожидает увидеть на пороге дома. Подносит кружку с водой ко рту, без желания жует еду, не ощущая её вкуса. Поглядывает на мужчину, который сидит рядом с ней, разделяя её переживания, но не дает себе возможности коснуться женского плеча в качестве жеста успокоения. Они оба хранят молчание, мысленно оглушая себя своими же мыслями. Ведь нужно что-то сказать. Нужно. Поднимают глаза. Смотрят на парня. Сидит напротив них, пальцами одной руки стуча по столу, другой — нервно крутя блестящую на свету вилку. Недовольный взгляд опущен в тарелку с нетронутой едой. Часы. Тикают. Тишина. Молчание. Мужчина моргает, вновь обратив взгляд на женщину, которая не знает… Не знает, стоит ли ему заговаривать? Нет, наверное, нет. Нет. Женщина переводит обеспокоенное внимание на сына. И сглатывает, проронив короткий вздох. Ведь Дэниел смотрит на неё исподлобья с неподдельной «темнотой», выраженной на бесчувственном лице. Просто. К чёрту. Дилан отказывается открывать глаза, на хер. На хер это дерьмо. Его голова сейчас взорвется — настолько охерительно давящая в черепе боль. Мозг — эпицентр. Он будто увеличивается, потом сжимается, затем снова надувается, подобно шару. Дилан чувствует, как внутри головы не остается места для пустоты. Возрастает желание схватить что-нибудь острое и вскрыть череп, чтобы выпустить фантомную тяжесть. Когда в последний раз он чувствовал себя так хреново после выпивки? Нет, дело не в алкоголе. Зуд. Почему у него сводит мышцы? Внутри них будто ползают миллионы муравьев, при этом покусывая, что приводит к нежеланному движению — Дилан морщится, неуклюже ворочаясь на спине, пытаясь перевернуться на бок, найти положение, при котором его внутренний дискомфорт станет менее ощутим. Если такое положение и существует, то уж точно не в этой вселенной. О’Брайен накрывает лицо ладонями, дабы уберечься от попадания бледного света. Какого черта он каждый раз допускает одну и ту же ошибку? Надо уже приучить себя закрывать плотно шторы. Черт возьми. Пыхтит в ладони, еле перевернувшись спиной к балконной двери. Тянет скомканное одеяло на лицо. Окей, это утро начинается с ворчания. Дилан старается избегать негатива сразу после пробуждения, но тут поддается своим ощущениям. Он недостаточно окреп. Возможно, ему стоит провести целый день в кровати. А может все два. Да, не вылезать. Это было бы круто. Но раздается стук. Легкий, не вызывающий ответной реакции в виде раздражения. Дилану приходится вылезти лицом из-под одеяла. Его волосы спутаны, на щеках и виске отпечатки от контакта с подушкой. Белки глаз отдают краснотой. Он выглядит помятым, и, кажется, в его горле першит. Потрясающе, помимо обыденного дискомфорта, он, кажется, еще и болен. Рвется кашель. О’Брайен давится им, вынуждая себя присесть, но одеяло не спускает с плеч, сильнее кутается. Даже в таком состоянии помнит о своем повреждении на руке. Никому не стоит это видеть. Ему самому не охота. Дверь приоткрывается — и в комнату заглядывает уставшая после ночной смены Роббин, но на лице остается приятная улыбка при виде сына в таком «домашнем» состоянии. Помнится, раньше, пока у Дилана еще не наступил сложный переходный период, женщина приходила будить сына раньше времени лишь для того, чтобы делать забавные по её мнению фотографии несобранного сонного мальчишки с взъерошенными волосами, который бродил по коридорам с закрытыми глазами, ориентируясь по памяти. Приятно углубляться в воспоминания и ностальгировать. Дилан садится, согнув колени, но не прижимает их к груди. Не разжимает веки, сутулится и размеренно глубоко дышит, будто еще спит. Роббин подходит к кровати, держит в руках стакан с водой и пару таблеток от живота и головной боли, зная, что её сын нуждается сейчас в лекарствах, как никогда раньше. Пытается не обращать внимания на количество бутылок. Лишь расстраивается, что у неё не выходит влиять на Дилана — он продолжает выпивать. Может, это такой возраст? Противостояние взрослым и излюбленное «я знаю лучше». Все подростки проходят через сложный период. Присаживается на край кровати, протянув О’Брайену стакан: — Держи, — парень громко вздыхает носом, приоткрыв немного один глаз, чтобы смазано видеть женщину, на которой не задерживает взгляд, вынимая «здоровую» руку из-под одеяла. Берет сначала две таблетки, лениво уложив их на язык, после под чутким вниманием матери принимает стакан, запивая. По-прежнему морщится, демонстрируя свое общее состояние, но пускай Роббин полагает, что проблема в принятом спиртном. На самом деле, причины заложены в ином. Вручает предмет посуды обратно, полностью опустошив. Женщина хранит молчание некоторое время, пока крутит стакан в пальцами, разглядывая, как бледный свет со стороны окна отражается в стекле, а Дилан продолжает сидеть с прикрытыми глазами, еле заметно покачиваясь из стороны в сторону. — Тея говорит, вы неплохо вчера погуляли, — начинает говорить тихо, зная, какое раздражение может вызвать шум у человека с больной головой.- Ей было весело, — смотрит на сына. Дилан продолжает держать веки опущенными, молча кивает в ответ. Роббин стучит пальцами по стакану, задумчиво анализируя ситуацию перед тем, как сказать следующее: — Спасибо, что помогаешь мне с ней, — улыбается. — Только больше не води машину в нетрезвом состоянии. — Окей, -только и может пробубнить О’Брайен сильнее кутаясь в одеяло. Женщина оценивает, как хрипло звучит его голос, поэтому с естественной материнской тревогой хмурится, коснувшись ладонью лба сына: — Тебе холодно? — Наверное, — приходится что-то говорить в ответ, чтобы не вызвать подозрений у матери, а та уже с собранным видом, щупает лоб парня, параллельно изучая его внешний вид: — Заболел, что ли? — Дилан хочет отрицательно помотать головой, но прерывается на сухой кашель, и у Роббин не остается сомнений. — Полежи сегодня, — вчера было достаточно прохладно, а он столько времени провел на воздухе, будучи вспотевшим во время игры. Хотя, здоровье его никогда не подводило, всегда было крепким. С возрастом многое в организме меняется. Болезнь — такое же ненавистное проявление слабости. Дилан кривит губы, раздумывая, чем бы мог затмить проявление простуды, может, стоит поступить, как обычно? Начать грубить. Но он еще слишком сонный, а чувство моральной и физической слабости усугубляет ситуацию. А этот зуд… — Поздравляю с победой, — Роббин ломит от усталости, но из-за постоянных смен в больнице у неё не остается времени на общение сыном. Данная истина печалит. Он уже такой взрослый. Кажется, половина его жизни просто пролетела мимо неё, поэтому она хочет растянуть этот утренний момент, когда ни ему, ни ей не нужно никуда спешить. — М, — О’Брайен равнодушно мычит. Да, победа… Очередная. Бессмысленная. Почему? Потому что речь идет о Дилане — человеке, который быстро перегорает. Этот парень, в угоду своему характеру, бросается ко всему, берется за всё — и так же внезапно остывает. Любое увлечение и дело не доводит до конца, теряя интерес. Сложность в том, что каждое занятие — попытка отвлечься. А сейчас парень не знает, за что взяться. Ему хочется уйти с головой, дабы забыться, но даже команда уже не дает прошлого эффекта. Роббин видит это. Замечает, как уныло О’Брайен окидывает взглядом комнату, после вновь прикрыв опухшие веки. Женщина тревожится не напрасно и не безосновательно — ей знакома апатия, меланхолия, хандра, но страшнее всего в качестве товарища выбрать именно уныние. Состояние души, при котором силы высосаны эмоциональной пиявкой. И множество, множество вытекающих из этого последствий, которые когда-то привели молодую девчонку к алкоголю и прочей дури. Роббин бы не беспокоилась, если бы не чертово «наследие» её семейки: психические расстройства, пограничные состояние, пожизненные неудачники, не умеющие приспосабливаться, чрезмерные алкоголики. Травка и спиртное — чертов герб семьи О’Брайенов. Роббин боится. Она не просто так изолирует сына от общения с родственниками. Ему не стоит знать, кто и как заканчивает свою жизнь. Не такой судьбы желает ему. Тот факт, что парню столько удается, что он стольким увлекается — поражает. Возможно, гены не имеют такого сильного влияния, как воспитание? В любом случае, Роббин внимательно следит за психическим состоянием Дилана. Поэтому умело различает за, кажется, ставшей естественной для его лица хмуростью эмоции, заложенные намного глубже. — Ты унываешь в последнее время, — женщина внимательно смотрит на сына, не скрывая своего волнения. — Что-то тревожит? Дилан лишь вздыхает, спиной прижавшись к изголовью кровати: — С чего взяла? — бормочет, еле приоткрыв оба глаза, чтобы видеть мать. — Такое ощущение, будто тебе перестают приносить удовольствие те вещи, которыми ты занимаешься, — она уже продолжительное время замечает это. — Ты стал каким-то… –пытается правильно подобрать слова, чтобы не навязать сыну своего представления о его состоянии. Подростки — они такие. Впитывают всё, как губки, не умея правильно оценивать самих себя и свои эмоции. — Не знаю. Только уставшим тебя и вижу. — Я всегда такой, — у него выходит пустить короткий смешок, но веки вновь сжимает, и садится, ровнее, одной ладонью скользнув под одеялом к своему плечу. В шее жжется. Роббин не освобождает его от своего наблюдения, предполагая: — Нет, сейчас это больше похоже на… — пожимает плечами. — Депрессивную усталость, если можно так сказать. — Херню какую-то несешь, — Дилан начинает раздражаться, демонстрирует это матери, чтобы та закрыла тему, и ей приходится так поступить, иначе испортит утро выходного дня для них обоих. Роббин опять пожимает плечами, кивнув головой с легкой улыбкой: — Надеюсь. *** Медленная смерть. Возможность ощутить процесс каждой клеткой организма, отдаться ему и познать всё его могущество, осознать, что истинно прекрасно. В смерти спасение. В смерти освобождение. В смерти видение счастья и настоящего предназначения. Смысл существования заложен в медленном умирании. И ты близок к тому, чтобы познать истину. Не так ли, друг мой? Пальцами аккуратно глажу бледнеющие лепестки цветка, за которым ухаживаю. Холод пагубно воздействует на него. Стебель уже не такой крепкий и зеленый, листья опущены к земле, бутон с каждым днем сильнее клонится в сторону. Придет день — и он более не раскроется. Потому что его постигает медленная смерть. Ощущает ли он тоже, что и я? Значит ли, что нам посчастливится скончаться в один день? Было бы здорово. Мне нравится ассоциировать себя с цветком, хоть это и неправильно. Он восхитителен. А во мне нет ничего прекрасного. На заднем дворе холодно. Утро морозное, бледное. Серые облака медленно, лениво тянутся по поверхности неба. Я слышу тревогу в вое ветра, стремящегося сорвать с моего тела легкую рубашку. Он так сильно дергает ткань, что мне приходится одной ладонью прижимать одежду к груди, дабы удержать. Будто бы пуговицы сорвутся от такой непередаваемой мощи. Или же погода в рамках нормы, а я лишь максимализирую? Довольно часто воспринимаю всё иначе. Возможно, из-за слабости мне с таким трудом удается переносить ветер. Подливаю цветку теплой воды. Могла бы не греть воду, но не отпускает ощущение, будто бы это растение способно воспринимать температуру. Отчасти отношусь к нему, как к человеку. В таком случае, почему не оболью его ледяной водой? Ведь тогда он скорее скончается. Не знаю. Не понимаю. — Ему холодно, — Роббин какое-то время проводит в молчании, пока ищет что-то на террасе. Полагаю, между нами больше психологического расстояния, чем между мной и Диланом. Так необычно осознавать это, но мне правда хотелось бы разрушить барьер дискомфорта. Чтобы женщина доверяла мне. Роббин приседает на корточки, кутаясь в вязаную кофту, и я обращаюсь к ней, не сразу повернув голову: — Он умирает, да? — ответ очевиден. Роббин вздыхает, молчит несколько секунд, изучая растение со стороны, но в итоге усталая улыбка проявляется на её сонном лице: — Да, но мы пересадим его в горшок. И он выживет, — опускаю глаза, вновь уставившись на растение, и меня охватывает непонятное чувство печали. — Всегда есть выход, — зевает, потирая меня по плечу, и встает с тяжелым вздохом. — Сейчас принесу всё необходимое — и мы его спасем. Больно он красивый, — роняет последнее, направившись к террасе, чтобы взять лопаточку и небольшой горшок. Не провожаю женщину взглядом, продолжив тоскливо наблюдать за покачиванием бледного бутона. И почему я олицетворяю образ цветка, сравнивая его с собой? После работы в саду давлю на Роббин, заставляя идти спать. Она намеревалась приготовить мне завтрак, параллельно рассказывая, что Дилан заболел, поэтому даже он не может сегодня «позаботиться» о еде. Я настаиваю на «самообслуживании», мне неловко. Мисс О’Брайен много работает, ей требуется больше отдыхать. У меня сильно болит живот, но не могу обратиться с дискомфортом к Роббин, ей не стоит знать о моих болевых ощущениях. Аптечки в ванной комнате нет, видимо, она осталась у Дилана, но беспокоить его не хочу, поэтому мирюсь с болью, решая на всякий случай проверить кухню. Помнится, Роббин держит несколько аптечек дома, что не удивительно. За окном начинается дождь. Причем сильный. Крупные капли барабанят по стеклам окон, сильный ветер тормошит шторы в гостиной и занавески на кухне, ведь никто не закрыл форточки. Я нахожу аптечку, выбрав обезболивающее, набираю стакан воды и принимаю лекарство, надеясь, что оно ослабит мое желание употребить что-то покрепче. Подхожу к окну, поднося стакан к губам. Наблюдаю за движением грозовых облаков. В черно-синем небе сверкают молнии. Ого. Я так понимаю, погода здесь живет по своим правилам. Вчера передавали, что нас ждет ясное утро. Ага. Вижу. Отвлекаюсь от наблюдения за потрясающим штормовым явлением. Оглядываюсь на порог кухни, расслышав ленивое шарканье, и прослеживаю за сонным, каким-то усталым на вид Диланом, ладонью скользящим по своему бледному лицу. Проходит к кухонным тумбам, открывая верхние ящики. Догадываюсь, он ищет аптечку. Не помнит, что в его комнате есть другая? Или там нет необходимых лекарств? В любом случае, отвлекаю его от поиска, кивнув на обеденный стол: — Она здесь. О’Брайен вынуждает себя держать глаза открытыми. Оглядывается, пару секунд бегая взглядом по помещению, наконец, останавливая его на столе с небольшой аптечкой. Подходит ближе, принимаясь перебирать упаковки с лекарством. Он в кофте. Внутри пробуждается былой интерес, и я медленно подхожу к столу с другой стороны, решив не выдавать просьбу в лоб, а начать наш диалог более привычным для людей образом: — Привет, — но, думаю, этот вариант такой же странный. О’Брайен, видимо, тоже так считает, поэтому поднимает на меня взгляд, изогнув брови, а пальцами сдерживает таблетки от горла: — Давно не виделись, — сарказм? Наверное. Кручу пальцами стакан, наблюдая за тем, как парень берет одну мятную таблетку, сунув себе в рот. — Роббин сказала, ты заболел, — нахожу, как продолжить беседу, но и тут Дилан обрывает мою попытку, прервавшись на кашель и выдавив с хрипотой: — Нет. И почему этот тип отрицает? Не нужно быть врачом, чтобы понять, что у него температура. Вижу, как он вынимает бинты и мазь. Разглядывает упаковку обрабатывающего средства с хмуростью, явно не разбираясь, что ему необходимо. — Можно посмотреть? — не сдерживаю желание увидеть результат. Мне нравится, как порезы выглядят позже. Они еще свежие, но уже начинают затягиваться. О’Брайен реагирует ожидаемо: он поднимает взгляд, исподлобья пялится на меня, хрипло дыша, но мне не становится не по себе от такого зрительного давления, которым он меня окидывает, пытаясь понять, как лучше отреагировать на мою просьбу. Удивлена, что парень вообще печется о гуманности. Судя по его виду, он чувствует себя нехорошо. — Роббин легла спать, — замечаю, как Дилан прислушивается к шуму, боясь, что его мать может внезапно застать их и заметить его раны. — Дай взглянуть, всё равно тебе придется обрабатывать снова, — настаиваю. — И порезы промыть надо. От крови. Не знаю, почему О’Брайен поддерживает мой интерес, уверена, у меня всё на лице написано. Хочу посмотреть. И всё. Парень какое-то время молча изучает коридор, который видно через щелку двери кухни, при этом потирает локоть, наконец, решаясь вынуть больную руку из рукава кофты Я сразу же замечаю пятна крови на бинте. Не буду скрывать — веду себя неправильно, начиная улыбаться и торопливо разматывать его локоть, отставив стакан с водой. Дилан продолжает следить за дверью и прислушиваться. Настолько боится, что его мать может обо всём узнать. Парень, вроде, сам себе на уме, но страхи есть у каждого. Думаю, основная боязнь для О’Брайена — демонстрировать слабости. Случайно дергаю ткань бинта, видимо, она приклеилась к ране из-за крови, и Дилан резко поворачивает голову, гавкнув на меня: — Осторожней. «Извини», — бормочу под нос, аккуратно разматывая остаток бинта, который начинаю скомкать в ладонях, наклонившись к изгибу локтя парня. Судя по всему, он изрядно поколотил это место, учитывая, сколько здесь синяков. Практически вся рука покрыта отметинами. Синими, фиолетовыми, с крапинками желтого и красноватых оттенков. Вау. Просто… Нет слов. Капельки крови высохли за ночь, ими осыпана кожа рядом с порезом, и не могу устоять — осторожно касаюсь его пальцем, с улыбкой проронив: — Ух-ты. И почему это не может стать отдельным видом искусства? О’Брайен, думаю, сдается. Прекращает оценивать меня и мои слова с точки зрения нормальности: — Самоповреждения? — но уточняет, чтобы убедиться, что именно я подразумеваю под искусством. — Да, — посматриваю на него, не сдерживая восхищения. — Смотри, — осторожно беру его за запястье, приподнимая локоть выше, будто бы Дилан не видит, к чему привела его агрессия. — Похоже на северное сияние. Не хочу анализировать то, с каким хмурым недоумением, даже недовольством О’Брайен смотрит на меня. Опускаю голову, продолжая поглаживать пальцами по ране, очищая от сухих остатков крови, благодаря чему на моей коже остаются алые разводы. Дилан продолжает сверлить тяжелым взглядом мою макушку. Плевать. Я продолжаю разглядывать повреждение, перебарывая желание попросить парня сфотографировать. — Тея. Спокойный тон. Обращение ровное. Без жесткости. Не поднимаю головы, немного надавив пальцами на кожу рядом с раной, отчего из-под поврежденной ткани выделяется капелька новой, совсем свежей крови: — М? — Ты ебанутая. Моргаю, поставив О’Брайена в тупик той улыбкой, что лишь растет, и поднимаю глаза: — Дилан. Он не отвечает, но смотрит на меня с прежней суровостью. Приподнимаю выше его руку, наклонив голову к плечу, и с чувством необъяснимого наслаждения шепчу, постучав пальцем по его ране: — Ты тоже. Поэтому я иначе смотрю на тебя.