Они похожи
Вечер. Ужин. Тишина. Напряженная. Натянутая. Холодная. Тишина. Тарелка вареных овощей: морковь, брокколи, лук, кабачки — всё приправлено соусом карри. Кружка чая с лимоном, давно остывшего. Настенных часов обычно не слышно, но сегодня могу уловить их тиканье — и лишь стучащий звук убеждает меня, что это не я оглохла, а просто мир вокруг погряз в гробовом молчании. Помнится, довольно часто в приюте получала по голове, вследствие чего меня ненадолго оглушало. В данный момент преследует подобное фальшивое чувство. Только без боли. Напряжение проявляется и в обстановке. Обычно Роббин и Дилан сидят вместе напротив меня, по одну сторону стола. Сейчас О’Брайен занимает место рядом со мной, тем самым подчеркивая свое нежелание находиться вблизи с матерью. Клянусь. Ни один из присутствующих не испытывает потребности в потреблении пищи. Роббин еще пытается тянуть еду в рот, пережевывая с особым омерзением. Дилан пьет воду, не отрывая взгляда от стола. Я мешаю чай. Если бы не мое притупленное от слабости состояние, мне было бы тяжелее переносить совместный ужин. Роббин даже не пытается заговорить. Обычно она проявляет желание исправить атмосферу, хотя бы для моего восприятия. Женщина при любых обстоятельствах старается делать вид, что всё нормально, чтобы не приносить мне дискомфорта, но тут, учитывая её болезненное состояние, она, видимо, совсем раскисла. Мне её… Жаль, поэтому, как ни странно, берусь каким-то образом поддержать её, что совершенно на меня не похоже: — Роббин… — ковыряю вилкой овощи, не поднимая взгляд. — М? — надо видеть её лицо, то, сколько счастья оно излучает, ведь кто-то заговаривает, и этот кто-то — я, нечастный зачинщик бесед. Смотрит на меня с таким ожиданием в глазах, отчего мне сложнее собрать мысли, дабы высказать свои переживания, и выходит нечто такое: — Насчет учителя… — и всё. Слава Богу, Роббин подхватывает без труда, распознав мое волнение: — Я решу проблему, — махнула ладонью возле своего лица. — Не переживай. Этот учитель, судя по отчету, очень-очень… — водит ложкой по своим овощам в тарелке, пытаясь выразиться менее грубо. — Очень обидчивый, — стреляет коротким взглядом на Дилана, ожидая, наверное, его реакции. Любой. Негативной или… Негативной. Но парень остается невозмутимым, не проявляет никакой реакции. Лишь отпивает воды, проглатывая её с таким выражением лица, будто у него в кружке яблочный уксус. Положение частично спасает звонок телефона. Роббин заметно вздрагивает от неожиданного вызова и принимается искать мобильный аппарат в карманах домашних штанов, а, наконец находя, тут же поднимается со стула, прижав телефон экраном к груди, словно не желая, чтобы кто-нибудь увидел имя входящего. Покидает кухню. И немного, но становится легче дышать, не скажу, что напряжение магическим образом испаряется, нет, почему-то со стороны О’Брайена исходит колкий нервоз, но уже явно не по причине их с матерью ссоры. Дилан еще утром вел себя странно, в магазине и после нашего возвращения. Краем глаз обращаю внимание на пальцы парня, стучащие по кружке. Интересно… — Утром, — после нескольких брошенных им взглядов в сторону прикрытой двери, он заговаривает с паузами. — По поводу того, что… — для меня это необычно — понимать сразу, к чему ведет человек, говорящий «завуалировано». Я моргаю, приоткрыв рот, скорее, от удивления, что Дилан вообще думает об этой ситуации. Парень притоптывает ногой под столом, со вздохом выдавив: — В общем, я научусь стучаться. Поворачиваю голову, врезавшись в профиль О’Брайена с таким неестественным для меня удивлением, что самой неловко от проявления столь сильных эмоций. Вижу, Дилан сам слегка потерян по вине моей реакции на свои слова, а мне остается лишь задать вопрос: — Ты смутился? — это даже звучит нелепо. Дилан О’Брайен. Смутился. Вы меня простите, но скорее я начну кушать за троих, чем этот тип ощутит искреннюю скованность при виде голой девчонки. — Ну… Знаешь… — он ерзает на стуле, принявшись барабанить пальцами по столу, что убийственно воздействует на мою нервную систему, но не прошу его прекратить, так как испытываю неудержимый интерес к его поведению. — Ты ведь альфа-самец, — сдерживаю смех. — Чего так реагируешь на голую грудь, — невольно опускаю взгляд на неё, ощутив себя неудобно скованной. — Которой толком нет, — медленно поднимаю глаза перед собой, томно выдохнув, ссутулившись. А Дилан находит, что дать в ответ, якобы спасая свое лицо: — Я о том, чтобы ты не смущалась, — он, конечно, отменный лжец, но в данный момент я распознаю его неуверенность в себе. Точнее… Не совсем так… Парень слегка… Боже, не могу выразить свои мысли и ощущения. Типично для меня. — С чего вдруг я должна стесняться? — о чем он вообще? — Единственное — мне тебя жаль, — признаюсь с легкой усмешкой и опускаю взгляд на парня, который щурится, не совсем понимая, к чему я клоню. — Надеюсь, увиденное не вызвало у тебя потенцию. Дилан, наконец, проявляет что-то помимо равнодушия и пропускает короткий смешок, пальцами надавив на сжатые веки: — С чего бы? — его хорошее расположение духа не продлится дольше пяти секунд, ведь я не сдерживаю в себе холодное цитирование его слов, когда-то сказанных Роббин в мой адрес: — Она мерзкая, — смотрю куда-то в сторону, не на О’Брайена, избегая возможности встретиться с ним взглядом, а я убеждена — он посмотрит на меня. — Её худоба отвратна, — слабо кривляюсь, сощурившись и промычав тише. — Мы-ышь, — подношу кружку к губам, глотая чай, и продолжаю игнорировать взгляд парня, которым он сверлит мой висок, возобновив приступ притоптывания ногой. Чешет пальцами кончик губы, принявшись, судя по всему, обдумывать мои слова. В руке держит кружку, болтая воду. Я не выпрашиваю прощение. Я лишь напоминаю ему, почему мы не будем «друзьями». Не люблю людей, которые за спиной говорят дерьмо, а в лицо пытаются казаться милыми и приятными. Самый отвратный тип человека. — Но ты… Сейчас ты не… Хмурю брови, резким поворотом головы врезавшись в его лицо недоумевающим взглядом. Дилан ставит кружку на стол, обратив на меня внимание, и смотрит с какой-то сердитостью или… Как мне на хрен анализировать его вечно хмурое лицо? «Сейчас я…» что? Что? Моргаю, раскрыв своего очевидного непонимания, которое Дилан принимает, вдохнув глубже, явно намереваясь продолжить мысль. Шаги. Отворачиваем головы. Он выдыхает. Молчание. На кухню возвращается Роббин, впустив за собой тишину, в которой проходит остаток времени, отведенного на ужин, но никто из нас так толком и не кушает, поэтому тарелки остаются практически полными. Дилан берет на себя роль первого, кто покидает кухню, вернув вареные овощи в пароварку. Выходит. Наверное, направился курить. Или просто решил поторчать на террасе. В любом случае, парень покидает дом через дверь заднего двора. Роббин выглядит обессиленной. Женщина заметно горбит спину, локтями опираясь на стол. При сыне ей не хочется демонстрировать, насколько их ссоры выматывают её, поэтому она терпит присутствие парня, а после позволяет себе открыто вздыхать, устало потирая лицо ладонями. Не скрою. Мне не по душе такая обстановка дома. Не скажу, что эти двое постоянно состоят в идеальных отношениях. После моего прибытия сюда, я только и вижу, как они время от времени дергают друг друга за нервишки. Время — девять вечера. Этот ужин затянулся. И, кажется, продолжит тянуться, если кто-нибудь не окажет женщине помощь. Я встаю со стула, осторожно собирая посуду со стола. Могу унести по одной тарелке и кружке. К вечеру моя слабость усиливается. Не стоит брать на себя слишком много, иначе «бессознание» вскружит голову. Вдруг выроню посуду из рук? Не хочу портить чужие вещи. Роббин лениво отрывает ладони от лица, уловив шум моего передвижения, и с волнением намеревается подняться, чтобы пресечь моё желание быть полезной в данный момент, но, видимо, её переутомление выходит за рамки привычного, что женщина со вздохом опускается обратно на стул, качнув головой: — Спасибо за помощь, — прикрывает веки, принявшись кашлять, и пальцами подпирает лоб, оставаясь в сутулом положении, пока я медленно и тихо перемещаюсь от раковины к столу, убираясь: — Не за что, — меня не часто благодарят. Точнее… Не помню, чтобы меня вообще за что-то благодарили. Неизвестное чувство неправильности оседает в груди. Я не честна с этой женщиной. Я пользуюсь её добротой для достижения своих личных целей. Я. Эгоистичная. Лживая. Прикрываю пароварку крышкой, уложив туда еду, и закатываю рукава рубашки, повернув ручку крана. Тихий поток воды, чтобы не приносить лишнего дискомфорта. Стою спиной к Роббин, начиная мыть посуду, как умею. Слышу — Роббин выдвигает стул, всё-таки поднявшись, поэтому оглядываюсь на женщину. Она двигается к двери, вновь вынимая телефон. Неужели отправится на ночную смену? На её месте, я бы… Удар в голову. Хватаюсь пальцами за край раковины, сжав веки, и прикусываю губу, выдержав болевой стон, который мог бы привлечь внимание Роббин. Женщина выходит, отвечая на звонок, и я мычу, горбясь с выражением сильного дискомфорта от колющей боли в груди. Веки сжаты, а перед глазами белые вспышки. Дышу глубоко, ноги сгибаются. Коленями касаюсь паркета, лбом — дверцы кухонного шкафчика. Шум воды в ушах усиливается, громче. По вискам стекают капли пота. Жар и холод. Одновременно. Неописуемое ощущение потери контроля над телом. Потери всего тела. Чувствительности. Только камень в груди. Удары давления в голове. Веки еле разжимаются. Взгляд качает, словно пол под ногами неустойчив. Клонит в сторону. Сажусь на паркет, согнув ноги, и руками опираюсь на колени, не смелясь поднимать головы. Нехорошо. Одышка серьезная, и… Это потрясающее чувство. Запрокидываю голову, пальцами одной из ладоней коснувшись груди. Сердце отдает биением в кончиках. Кожа покрывается мурашками от столь приятных ощущений. Меня нет. Вот оно какое — чувство частичной свободы? Непередаваемо. Больнее всего каждый раз выбираться из приятного состояния бесчувственности. Оно не длится достаточно долгое время, чтобы позволить мне полностью погрузиться в небытие. Я лишь краем касаюсь свободы, а потом утопаю под давлением всех тех ощущений, от которых была на время спасена. Тело — тюрьма. Ледяной водой омываю бледное лицо. Ванная комната окутана тишиной, а журчание из крана еле различимо оттого, насколько глухо в моей голове. Выключаю воду. Руками опираюсь на края раковины, с тяжелым вздохом подняв лицо. Лишенный здравого рассудка взгляд, такой потерянный, не мой, исследует родное отражение. Я не часто смотрю на себя. Избегаю возможности анализировать. Не буду лгать — не помню себя иной, словно я всегда была такой худой. Воспоминания в моем сознании куда-то испаряются. С каждым днем забываю всё больше. И тебя я когда-нибудь забуду. Черты твоего лица, например, уже не могу припомнить. Массирую виски, стараясь хоть как-то привести себя в чувства. Не хотелось бы столкнуться с кем-то в коридоре и рухнуть в обморок. Нельзя, чтобы кто-то знал, иначе меня направят в больницу, а там откроется правда о моем здоровье. Тогда всё пойдет к черту. Мой план провалится. С осторожностью открываю дверь, прислушиваясь к тишине, застывшей в коридоре, погруженном в полумрак. Только добравшись на носках вдоль стены к порогу своей комнаты, могу различить голоса, льющиеся сквозь тишину с первого этажа дома. Касаюсь поверхности двери кончиками пальцев, но не оказываю на неё давление, дабы открыть и оказаться наедине собой и своими мыслями. Прислушиваюсь, старательно, не знаю для чего. Просто… Если я слышу их отсюда, значит, их разговор проходит на повышенных тонах. Неужели решили всё обсудить? Скорее всего, Роббин настояла. Уверена, её попытка увенчается провалом… С прежней осторожностью и волнением быть замеченной шагаю к краю стены, чтобы выглянуть на прихожую. Зачем? Сама не знаю. Просто… Любопытно. Касаюсь ладонью поверхности стены, выглядывая на первый этаж. Свет льется со стороны кухни. Но, кажется, эти двое не сидят за столом, мирно распивая чай в процессе беседы. Нет, судя по шуму, один из них что-то ищет, перемещаясь по кухне, а второй бродит за ним. И что-то мне подсказывает, что именно Роббин пытается физически и морально усмирить подвижного сына, чтобы их разговор имел хорошие последствия. Не скажу, что пытаюсь прислушиваться. Я слышу ругань. Всё. Этого достаточно. Подхожу к перилам, медленно опускаясь на верхнюю ступеньку, ногами упираясь в ту, что на уровень ниже. Ладони укладываю на колени. Смотрю перед собой. Голоса такие… Резкие. Но нет, женщина явно настроена на перемирие, она на удивление неконфликтна. Это странно лишь потому, что О’Брайен выделяется резкостью в выражении своих мыслей. Может, у него это от отца? — Нам надо всё обсудить, — поднимаю глаза выше, когда голос Роббин становится различимее. Дверь кухни открывается, я не спешу двинуться с места, но прижимаюсь плечом к перилам, надеясь понизить уровень зрительной уязвимости. Вижу их. Дилан касается рукой перила, развернувшись, когда Роббин устало роняет его имя, прижав ладонь к своему лбу. Её разум воспален. Ей нужен отдых, нормальный, но женщина одета. Отправится на ночную смену? Совершенно не жалеет себя. Оба останавливаются. Физически и словесно. Я сжимаю пальцами ткань джинсов на коленях, сильнее сутулюсь, надеясь уменьшиться в размерах и скрыться в темноте. Вновь охватывает ощущение испарения кислорода. Воздуха не хватает. Думаю, это обман, навязанный ситуацией, очевидцем которой становлюсь. Чувствую себя… Ребенком. Когда родители устраивали ссору. Молчание. Такое жесткое. Дилан намеренно выдерживает его. Судя по тому, какое острое напряжение ощущается между ними, этот тип решительно настроен сохранить равнодушие, а для этого ему требуется переждать секунды, чтобы не повысить голос. А тот всё равно звучит давяще. Даже мне трудно воспринимать его, каково тогда Роббин? — Каждый раз, — его пальцы крепче сжимают перила, взгляд льдом прокалывает лицо женщины. — Одно и то же, — хриплость, низкий тон, он будто, не желая этого, выдавливает эмоции из женщины, которая ответно старается держать себя в руках, но её губы сжимаются, дабы укрыть их дрожь. — Каждый… — повторяет, усиливая воздействия своих слов. Что именно происходит не впервые? Вдруг атмосфера меняется. Внезапный скачок из самой верхушки ярости к низменной усталости, которую Дилан не сдерживает, качнув головой: — Это будут твои проблемы, — вердикт. Окончательный. Роббин приоткрывает рот, но толку? Ей нечего сказать, поэтому складывает руки на груди, закрываясь от сына, а тот почему-то топчется на месте, пару секунд бегая взглядом по полу, после чего выдает с неясным для меня разочарованием: — Я устал от тебя, — что-то мне подсказывает, смысл его слов куда обширнее. Он устал не просто от Роббин. Они… Устали. От заботы, которой одаривают друг друга. Хмурю брови. Мне как-то не по себе. Хочется… Сбежать. Но не шевелюсь. Даже тогда, когда О’Брайен поворачивается спиной к матери, лицо которой заметно бледнеет, а взгляд опадает в пол. Парень ступает по лестнице наверх, вынудив себя взглянуть на меня. Смотрю в ответ, выше подняв голову, ведь он проходит мимо, постучав пальцами мне по макушке и проронив без эмоций: — Интересно? Минует, свернув в коридор. Недолго обрекаю его на зрительное давление с моей стороны. Он без того измотан. Это проглядывается во всем. Даже в том, как он двигается, добираясь до комнаты, при этом половину пути прикрывая ладонью лицо, дабы хорошенько потереть его. Перевожу внимание на Роббин — женщина скрывает свои глаза под тыльной стороной ладони. Дышит. Моего присутствия не замечает. Опускает руки, лениво направившись к комоду прихожей, чтобы накинуть пальто. Наблюдаю. Молчу. Оцениваю её движения. Они так похожи с Диланом. Она одевается, взяв сумочку, и открывает входную дверь, получив удар в лицо — ветер сильный, но её это не тормозит. Покидает дом. Опускаю взгляд, задумчиво скользнув им по своим костлявым рукам. Роббин не справляется с одним трудным подростком. Зачем она, в таком случае, взяла меня? Зачем я здесь? Чтобы сделать её жизнь тяжелее? Я ужасный человек. Хочу набросить на неё столько болезненной ответственности. Лучше бы меня просто не стало, резко, внезапно. Виском касаюсь перил, вдруг осознав нечто непривычное для меня. Я хочу исчезнуть. Быстро. Быстрая смерть, не приносящая никому неудобств.***
Достало. Всё, на хрен, достало. Каким-то раком я осознаю, что мне требуется просто лечь и просто уснуть, но, блять, нет, я ворочаюсь пару часов в кровати, к черту скинув одеяло, ведь мне неописуемо душно от тех мыслей, что преобладают в голове, от тех ощущений, в которых приходится тонуть. Меня рвет. Физически расщепляет на частицы, вынуждая ерзать. Нет такого положения тела, при котором бы я не чувствовал дискомфорт. Не могу вынести его. Сажусь. Кручу головой, разминаю руки, ноги. Всё хрустит. Кости будто отекают, в голове образовывается воздушный жар, внутри которого хранятся здравые и правильные мысли, и их я должен придерживаться. Но они где-то там, глубоко внутри, а на поверхности остается лишь одно — желание бежать. Желание заглушить чем-нибудь рвущий дискомфорт. И я поднимаюсь. С кровати. Пнув ногой рюкзак, который сразу же хватаю, намереваясь взять с собой. Вот оно — опять срабатывает. Я должен бороться, должен остановиться, подумать, вытянуть из темноты рассудок, но нет. Вот так оно и происходит. Ты отдаешься тому, что тебе легче принять, что принесет тебе удовлетворение, ответит на твои нужды. На этом основывается психика людей. Я не один такой, нет. Все поддаются. Все слабохарактерные. Но не я. Я не должен… Накидываю кофту, схватив рюкзак, и выхожу из комнаты, не стараясь быть тише. Мне плевать. Просто нужно убежать. Опять. Спускаюсь вниз, проверяя карманы. Роббин наверняка взяла машину. Добираться пешком тяжелее, возможно, мне удастся проветрить голову и вовсе развернуться, но пока я серьезно настроен отправиться туда. Вновь. — Ты гулять? Замираю. В одну секунду. На месте, успев пальцами нащупать ключи от двери в рюкзаке, молнию которого раскрыл, добравшись до комода прихожей. Поднимаю взгляд, пронзая им поверхность двери перед собой, за ней шумит ветер. Как ей… Как ей это удается? Быть такой тихой, незаметной. Не удивлюсь, если всё это время она сидела на лестнице, а я тупо не заметил её, проходя мимо. Ясно одно — я в заднице, раз уж пойман. Не могу объяснить это чувство, но создается впечатление, будто Тея смотрит сквозь меня, поэтому без труда поймает меня на лжи. Без труда поймет, что я собираюсь сорваться, поэтому с такой долгой паузой принимаю её вопрос, медленно переступив с ноги на ногу. Оборачиваюсь, обнаружив её там, где и намеревался увидеть — Тея стоит на втором этаже в лестничном проеме. Смотрит на меня без тяжести во взгляде, без намека на подозрение, но меня не обмануть. Она знает. Всё знает. — Да, — ложь срывается с языка ровным тоном. — Гулять, — не отвожу взгляд. Она не отводит. Смотрим друг на друга. Её черед что-либо сказать, но где-то внутри меня возникает непоколебимое желание получить в ответ молчание. Её равнодушие, с которым она просто скроется за стеной, лишив такого долгого зрительного сражения. Её эмоций не прочесть. Признаюсь, мне стыдно. Я такой же, как она — толкаю нравоучения, выставляю себя таким борцом и идеалом, а на деле сдаюсь, не следуя своим же моральным установкам. Первым опускаю взгляд, всего на мгновение, и Тее этого достаточно, чтобы убедиться: — Ты не стараешься, — ровным тоном произносит, задевая мое самомнение. Врезаюсь взглядом в её лицо, с неправильной злостью прорычав с хрипотой: — Я не собирался… — вынимаю ключи, звоном заставив девчонку вздрогнуть, но легкий испуг не мешает ей давить на меня взглядом, давить на мою чертову, хрен откуда взявшуюся гордость. Касаюсь ручки двери, кинув с раздражением, но в первую очередь я зол на себя, а девчонка просто попадается под руку: — Я хотел пройтись, — не обязан оправдываться. Перед ней тем более. — Можно с тобой? Взглядом врезаюсь в свои костяшки. Той ладони, которой стискиваю дверную ручку, пока молча анализирую вопрос, полученный в спину. Она умело играет. Хочет поймать меня на лжи, хочет, чтобы я к черту признался, хочет унизить меня и… Поднимаю глаза, вдруг ощутив, как напряжение пропадает с лица. Оно словно стекает ото лба к щекам, подобно воде, и я провожу ладонью по лицу, смахивая его. Хватаюсь за единственную здравую мысль, резко всплывшую к поверхности воздушного шара в моей голове. Не могу дать объяснение тому, как мне удается поймать её, но она помогает мне оценить ситуацию. Негативным эмоциям так просто захватить меня. Особенно в таком состоянии. И я, как умалишенный, хватаюсь за единственную возможность вернуть себе рассудок. Оглядываюсь на девчонку, врезавшись в её лицо с таким видом, будто она и есть — здравым смысл, непосредственное связующее с той моей частью, что после каждого срыва так яро продумывает план сдерживания темноты, которая сейчас имеет полную власть над моими действиями. Я не должен упустить миг осознанности, я должен ухватиться за него, чтобы не сорваться, поэтому неожиданно для Теи поддерживаю разговор: — С чего вдруг? Говори со мной. Чтобы я нормализировал мышление. Оушин пожимает плечами: — Хочу гулять, — слишком непринужденный ответ, она не особо думала над ним. — Ночью мало, кого встретишь, — чем-то объясняет свое желание пройтись. Может, я всё надумал? Может, Тея и не преследовала цель задеть меня? Может, она ничего и не поняла? Но смотрит девушка на меня разумно. Не думаю, что она настолько глупа, как указано в её медицинской книжке. Всё еще смотрит. Не двигается, лишь дергает пуговицы на рубашке. Ждет моего окончательного вердикта. А я стараюсь не думать. Долго, поэтому голос звучит оборванно: — Окей, — выдавливаю. Почему? Потому что её присутствие точно не даст мне сорваться. Мое самомнение не позволит облажаться перед той, кому я постоянно толкаю нравоучения. Оушин не разделяет моего напряжения. Она вполне с довольным выражением лица начинает спускаться вниз, но я с тем же раздражением беру её за плечи, развернув обратно к лестнице: — Накинь что-нибудь, — толкаю обратно к ступенькам. — Там холодно, — и пальцами касаюсь сжатых век, понимая, что да, окей, я зол на неё, но только по той причине, что она не дала мне сорваться, а именно это было необходимо моей иной стороне, моему второму «я», которое уже было готово ликовать, сломив меня. Не хочу признавать, но… Хорошо, что эта девчонка везде сует свой нос. Если бы не её любопытство, я бы уже опрокидывал пару рюмок в ближайшем баре, после чего направился в притон, где… Нет желания думать. Сейчас главное ухватиться за здравые мысли, не позволив себе забыться. Ночной город обволакивает тишиной. Шум прибоя слышен в любой точке, неважно, как далеко от берега ты находишься. К этому часу большую часть фонарных столбов гасят, чтобы сохранить электроэнергию, поэтому улицы и дворы погружены во мрак. В жилых домах зашторены окна, за плотной тканью темнота. Редко проезжающие мимо автомобили одаряют нас ярким светом фар. Идем по тротуару. Не знаю, куда. Я не планировал шляться по улицам, у меня была намечена определенная цель. А искать варианты — нет моральных сил. Да и Тея Оушин действует мне на нервы, уже какой раз повторяя вопрос: — Куда идем? Что ей ответить? Хер его знает, серьезно, мне плевать. — Куда-нибудь, — давлю из себя, хоть как-то реагируя на её присутствие рядом, о котором начинаю жалеть. Оно напрягает тем, то приходится крепко сжать свой больной разум, насильно сохраняя сдержанность, пока все тело терзает подкожный дискомфорт. — Ты собирался гулять, но не запланировал, куда пойдешь? — девушка не оставляет меня в покое. Я не способен скрыть своего дурного расположения духа: — И что? — проговариваю на выдохе, оглянув распутье. Одна дорога идет к берегу, другая — в сторону леса. Сейчас куда безопаснее возле океана. Он сегодня довольно спокоен, хотя утром охотно бушевал. Около леса бродить опасно. Отсюда слышу вой. — Не в твоем «я хочу всё держать под контролем» характере, — будто поймать на лжи хочет. Серьезно, чего привязалась? — Я собирался на берег, — резко сворачиваю в нужную сторону, тротуар, дорога и здания здесь расположены под наклоном. Тея спешит за мной, расстегнув ветровку, которая когда-то принадлежала Роббин, она носила её лет так в двадцать, удивительно, что я помню. — Зачем? — она издевается? Откуда столько вопросов? Резко поворачиваю голову, опустив на девчонку сердитый взгляд, и Тея так же внезапно смотрит перед собой, прошептав в рукав куртки, когда касается пальцами кончика носа: — Молчу. Океан непривычно тихий. Конечно, волны разбиваются о подножье каменного выступа, на котором возвышается осмотрительная площадка для прогулок, но я не доверяю его шепоту. Чуть дальше высокий маяк. Небо волнистое, затянуто облаками. Спокойствие водной стихии компенсирует достаточно сильный моленный ветер, морозом прокалывая кожу лица. Натягиваю на голову капюшон кофты. Холодно. Но такое воздействие природы вразумляет. Нужно чаще приходить сюда, когда меня охватывает желание поддаться дурным мыслям. Обычно здесь не гуляют. Дикий ветер в совокупности с высоким нахождением над обычно таким же безумным океаном отталкивает, внушая страх и чувство опасности. Плюс ко всему, тут нет перегородки. Подхожу к скамейке, спустив с плеч ремень рюкзака, и устало опускаюсь на влажную от недавней бури деревянную поверхность. Скрипит. За спиной кирпичная стена старого здания, отданного под склад. У меня чуйка на места, которые по сути можно считать заброшенными. Хотя, если бы мы прошли чуть вперед по каменной дорожке, то вышли бы к берегу, оснащенному всеми благами и удобствами для посещения, но нет, я выбираю эту скрипучую скамейку, которая стоит здесь со дня возведения города, выбираю каменный выступ, лишенный безопасности. Возможно, именно грань с потерей защищенности меня успокаивает и вразумляет. Кто знает. Тея обнимает себя руками, проходит чуть вперед, всматриваясь в черный горизонт, но не находит разделительную полосу между океаном и тревожным небом, поэтому поворачивается ко мне, шагнув к скамье. Опускается на другой край, сохранив расстояние между нами, а я закрепляю его наличие, поставив между нами свой рюкзак. Слушаю вой ветра. Крик чаек. Плеск воды. Ладони сую в карманы, плечами касаясь спинки скамьи, ноги слегка вытягиваю, принимая позу, в которой менее ощутимым кажется дискомфорт в теле. Смотрю перед собой, но не на что-то конкретное. Просто мысленно отдыхаю, пытаясь заполнить голову окружающим природным шумом, он с успехом начинает вытеснять ненужный хлам, очищая сознание от грязи. — А куда ты уходишь? Не поворачиваю головы, не обращаю на девушку взгляд, продолжив пялиться перед собой: — О чем ты? — на выдохе уточняю, не меняясь в лице. Опустошение накрывает. Потрясающее ощущение бесчувственности. — Когда тебе нехорошо, — Тея говорит расслаблено, словно на нас одинаково воздействует атмосфера. — Куда уходишь? — Тусить. — Куда? Щурю веки, повернув голову. Смотрю на девчонку, которая с легкой осторожностью поглядывает на меня, словно понимая, как просто сейчас меня вывести из себя. Хмурюсь, ругнувшись: — Я не стану говорить человеку с зависимостью, где здесь можно раздобыть травку, — Тея вновь смотрит перед собой, сильнее сдав пальцами локоть руки: — Логично, — шепчет, и я так же направляю свой взгляд на океан, надеясь, что теперь Оушин прекратит пытаться говорить со мной, но. — А чем ты там еще занимаешься? — вновь вопрос. Какого? Прикрываю веки, раздраженно выдохнув: — Пью. Курю, — что еще? — И всё? — девушка посматривает на меня. — Этим можно и в сарае заниматься. В чем смысл уходить куда-то? Разжимаю веки, с большей сердитостью уставившись перед собой, и внутри разгорается то самое, неприятное. Черта, благодаря которой я смогу на хрен оттолкнуть её, напугать, чтобы она оставила меня в покое. Я взял её не для этого, а для сохранения рассудка. Эгоистично, знаю, но я не намеревался болтать с ней. Только не сейчас. Не сдерживаю усмешку, вновь взглянув на Тею, которая с интересом ждет моего объяснения, но вместо этого я задаю ей вопрос, не скрыв своего желания вселить в её сознание чувство опасности: — Знаешь, что такое садизм? — слегка поднимаю голову, с надменностью изучая выражение лица девчонки, которая не отводит взгляда, продолжая с детской наивностью смотреть на меня. Даю ей ответ, который должен о многом ей сказать: — Я — садист, — никогда прежде не признавался себе в этом, но оно — часть меня. Часть «другого» меня. — Понятно, чем я там занимаюсь? — и сам же меняюсь в лице, ощутив укол непонимания при виде её легкой улыбки. Какого?.. Оушин качает головой, с неясным для меня удивлением молвив: — Даже в этом плане… Скачу взглядом из стороны в сторону, в итоге притормозив на её профиле: — Что? — серьезно, что? Тея вынимает из кармана куртки мятую сигарету, видимо, когда-то выданную ей мною, или же она опять таскает у меня, но не важно. Не сейчас, пока мой мозг готовится взорваться, ведь я не понимаю её реакции. Девчонка чиркает зажигалкой. Моей, к слову, которую я искал, перевернув весь рабочий стол, и пускает дым изо рта: — Даже в этом мы разные, — поворачивает голову, уже ярче улыбаясь. — Ты любишь приносить боль другим. А я хочу ощущать её, — затягивает никотин, сжав бледными губами кончик сигареты. С хмуростью, отчетливо выраженной на моем лице, смотрю на неё, анализируя слова, которые, по непонятной причине, врезаются в мое сознание. Мне никак не отбросить их в сторону. Что-то внутри меня решает уцепиться за них, без остановки прокручивая. Раз за разом. Открывая кое-что новое, очевидно вытекающее. Взгляд медленно опускается ниже, он больше не упирается во что-то конкретное, поскольку мысленно я ухожу в себя, еще раз, еще раз и еще раз прогоняя осознанное. И оно сейчас… Черт, оно сейчас лишнее. Только не… Зуд под кожей усиливается. Одной ладонью принимаюсь растирать татуированное плечо под тканью кофты. Нет. Убери это. Сжимаю веки, ладонями скользнув по лицу. Неправильно. Ты ведь практически справился, ты… Мне нужно уйти. Мне… Упираюсь локтями в колени, продолжив держать лицо опущенным в ладони, и ощущаю касание чего-то легкого, теплого. Сигаретный дымок обволакивает кожу виска, проникая под капюшон. С сомнением приподнимаю голову, взглянув на Тею, которая вдруг оказывается слишком близко. На её лице по-прежнему главенствует прошлая заинтересованность в моем поведении, но взгляд совершенно иной. Опять. Как тогда, когда я напугал её, как тогда, когда она укусила меня на вечеринке. Что это за херня? Кто она? Деградация. Тея внимательно наблюдает за мной, не отводит взгляд, вновь затянув никотин в рот, и удерживает его там, подавшись чуть ближе. Приоткрывает губы — и белый дымок необычными волнами проявляется, под давлением её выдоха коснувшись моей щеки. По спине проскальзывает холодок. Кожа под одеждой покрывается мурашками. Не пойму, почему, но меня завораживает, внимание полностью завлекает происходящее. Оушин вновь набирает никотина в рот, немного хмуря брови, и теперь пускает его чуть ниже, я к черту уверен, она делает это намеренно. Выдыхает его на мои губы, которые невольно приоткрываю, вдохнув никотин в рот. Я больше не верю тебе, Тея. Твоей блядской невинности. Ты — лживая тва… Девчонка вдруг улыбается, сжав зубами кончик сигареты, и с довольным выражением лица встает со скамьи, сунув ладони в карманы большой ветровки. Не меняю положения тела. Смотрю перед собой. Осознав. Она опять сделала это. Она… Щурюсь, стрельнув ей в спину не самым доброжелательным взглядом. Она играет со мной? *** Ветер остается сильным, но даже он не выгоняет из головы мучительное размышление о поведении этих двух. Что О’Брайен. Что Оушин. Но их мысли совершенно разные. Как и настроение, вызванное ими. Дилан продолжает сутулиться, опираясь локтями на колени, сцепив ладони, а голову опускает, уставившись себе под ноги. Тея глотает никотин, выпуская через нос. Шагает к краю выступа, кривые перегородки скрипят. Кто-то поломал их. Уже давно. Оушин пальцами вынимает сигарету, свободной рукой обхватив живот под грудью. Стоит. Смотрит на горизонт, воспринимая удары ветра с приятным успокоением. Ей нравится. Дилана легко смутить. Улыбается, сдержанно. Стряхивает с кончика сигареты пепел. Опускает голову. Крупинки летят вниз. С края, в воду, что находится не так далеко. Тея наклоняет лицо к плечу, осторожно шаркнув стопами ближе к краю. Вода пенится, бурлит, но нет, сегодня океан не пугает, не внушает чувство тревоги. Губы растягиваются. Улыбка странная, непривычная для Оушин. Девушка выпускает никотин из ноздрей, резко вскинув голову, когда бьющий по телу ветер сносит с головы капюшон куртки. Её качнуло назад. Раскидывает руки, вцепившись пальцами в погнутые перила по обе стороны. Сигарета падает, ударяясь кончиком о выступ, и летит вниз, подхваченная диким воздухом. Оушин с восхищением смотрит, как окурок исчезает в пенной воде. Он был. И вот — его нет. Внезапно. Быстро. Быстрая смерть. Это непривычное желание… Удар в грудь. Глаза шире распахиваются от внезапной боли, пронзающей ребра. Девушка крепче хватается за перила, подавившись врезавшимся в ноздри морозным ветром. Кашляет, морщась, и в ушах возникает громкий вой. Глаза слезятся. Столько неправильного восхищения отражается в них, когда девчонка устремляет свой взгляд в сторону черного горизонта. А он плывет. Куда-то. Голову качает. Картинка мутнеет. Не может стабилизировать получение кислорода, оттого задыхается, приоткрыв рот. Давление в висках скачет. Медленно взгляд уплывает вниз, на волны, разбивающиеся о поверхность выступа. Тея немного наклоняется вперед, отпустив перила с одной стороны. Рука качается, пока вторая продолжает удерживать тело на месте. Охватывает слабость. Высота кружит голову. Шмыгает носом. С опаской поднимает взгляд. Желание. Исчезнуть. Быстро. Откуда оно взялось внутри неё? — Отойди, — Дилан устало потирает лоб, зевнув. — Там небезопасно, — вновь хочет опустить лицо в ладони, чтобы насладиться фальшивым одиночеством, но перед глазами резко сменяется картинка. Глубоко посаженое воспоминание, вызывающее у парня ступор. Он смотрит под ноги, затем переводит взгляд на свои влажные ладони. Тея отпускает перила, опустив руки вдоль тела. Стоит на краю, волосы треплет ветер, выраженное наслаждение на лице. Девушка прикрывает веки, отдаваясь стихийному желанию разодрать её кожу холодом. Дилан поднимает голову, уставившись в спину девчонки, и воспоминание полностью восстанавливается в его сознании. …Она была одета в эту куртку… Синюю ветровку треплет сильный ветер, толкая Тею от края, дальше, но она сопротивляется, ожидая, когда поток изменит направление, потянув её к горизонту. Космическому горизонту. О’Брайен ладонью касается рукоятки скамьи, невольно подавшись вперед, присматриваясь, словно плохо разглядывает девушку со спины, на мгновение спутав её с другим человеком. …Они так похожи. Девушка, стоящая на краю… Тея покачивается, ноги слабнут, темнота её привлекает, предлагая уйти. Наконец-то, уйти. Вместе с ней. Исчезнуть, как ненужный окурок сигареты. Испариться. В одно мгновение. Её не станет. Неужели? Свобода? Да? …Он не понимает. Смотрит. Идет медленно, не спуская взгляда с девушки, которая постоянно приходит сюда, на выступ, ночью. И стоит. Просто стоит. С каждым разом подходя к краю всё ближе… Дилан хмурит брови, вдруг оценив ту тревогу, что врезается в его грудную клетку, вырвавшись из неприятного воспоминания. …Мальчишка останавливается, беспокойством окидывая девушку, и пугает её тихим голосом… Оушин внезапно распахивает веки. Голова такая же тяжелая, но она хватается за необъяснимое, еле качнувшись на ногах, чтобы обернуться и затуманенным взглядом обнаружить О’Брайена. Он смотрит на неё. Он сам пребывает в шоковом состоянии, не ожидая от себя подобной слабости, но она срывается с языка. Шепотом. Тея хмурится, пытаясь сконцентрировать взгляд на парне, но… Слишком темно. Что он сказал? Дилан сглатывает, не верит. Мама? Он… Что? Мрак. Окутывает. Сносит. Веки прикрываются, а голова запрокидывается от слабости, полностью охватившей костлявое тело. Больше не чувствует. Не ощущает себя. Её нет. И не должно быть. Больше. Никогда. Падение. Быстрое падение. Свобода — это падение? Вода. Ледяная, терзающая вода. Свобода — это влажный холод?