***
Бледный потолок. Стены комнаты пропитаны запахом никотина, особенно та, что находится у изголовья кровати, покрытая разводами от баллончика с красками в стиле Ван Гога. Он курит на протяжении оставшихся часов. Курит одну сигарету за другой, сидя на краю кровати и прислушиваясь к шуму за окном. Стихия постепенно унимает пыл. К серому, бледному утру дождь прекращает накрапывать — и помещение забивается тишиной. Неприятной пустотой. В его голове никаких мыслей, есть только пронизывающая конечности тревога. И непередаваемый страх за содеянное. В какой-то момент парень утрачивает связь с разумом, замирает, просидев без движения около получаса, и приходит в себя лишь тогда, когда слышит стук каблуков за дверью. Роббин возвращается. Бросает взгляд на часы — семь утра. За окном пасмурно, мрачно. Атмосфера угнетает, он долгое время пытается вытянуть из последней сигареты никотин, после чего бросает её окурок в кружку с холодным кофе и ложится на спину, согнув одну ногу в колене. Смотрит в потолок. Ладонь правой руки ползет под затылок, левой — ложится на напряженные мышцы живота, пальцы принимаются лихорадочно барабанить по мятой ткани белой футболки. Отяжелено дышит, то и делая, что прикусывая губу, после увлажняя её кончиком языка. Без остановки. Признаки нервозности на лицо. Ерзает головой, плечами, поясницей, вытянутой ногой. Что-то копошится в животе, не позволяя принять усталость. Чувство изнеможения не служит причиной для погружения в сон, наоборот, высасывает все силы, оставляет крутиться в переживаниях. Верно, Дилан О’Брайен на протяжении мучительных нескольких часов изводится от мыслей о неправильности. Это третья волна — осознание. Сначала твой рассудок накрывает пелена желания, и ты яро плюешь на все возможные «против», затем приходит отрезвление, после которого эти самые «против» поднимаются на поверхность, и ты прокручиваешь события, выбираясь из тумана. И, наконец, осознание. Ты в ужасе. Дилан осознал. И теперь его глотка предательски сдавлена цепкими пальцами вины и сожаления. Он все испортил. Абсолютно все. Что ему теперь делать? Дверной скрип, Дилан не поворачивает головы, лишь сильнее хмурит брови, впиваясь острым взглядом в пустоту перед собой. Роббин исследует дом и его обитателей, чтобы убедиться, что все в порядке. Ситуация была крайне опасной, Роббин хотела отправиться домой, проследить за порядком здесь, но ей просто не позволили покинуть здание больницы. Женщина заглядывает в комнату, сразу сморщившись от стоявшего в помещении запаха никотина. Такого плотного, словно кто-то намеренно выжег пачек двадцать сигарет. Ладонью махнула перед лицом, словно отгонят дымок, и без разрешения проходит по комнате к зашторенному окну, распахнув тяжелую ткань и открыв створку, впустив тем самым прохладный воздух, пропитанный запахом дождя, влажной травы и листвы и хвойным, морским ароматами. Вдыхает, опираясь на подоконник, и оборачивается, стрельнув взглядом на сына, бодрствование которого только сейчас замечает: — Не спишь? — проходит к тумбочке, чтобы забрать кружку и помыть, а то этот тип превращает свою комнату в склад посуды. — Как вы тут ночь пережи… — поднимает кружку, с отвращением вглядываясь в окурки, плавающие в темной жидкости. — Фи, — переводит внимание на сына, желая сделать замечание и напомнить, что она просила не курить в доме… Не курить вообще, но Дилан перебивает, продолжив хмуро пялиться в потолок: — Побудешь матерью немного? Доброе утро, Роббин, твой сын считает, что ты совсем никудышный родитель. Мило. — Ну-у… — женщина стучит пальцами по кружке. — Допустим, — решает не обижаться на поставленный вопрос. Не стоит забывать, матерью какого ребенка она является. Быть родителем для Дилана О’Брайена дело не из простых. Он нечасто обращается к ней за советом или помощью, поэтому Роббин невольно напрягается, отогнав легкую сонливость, чтобы быть готовой к любому вопросу, но парень вдруг оглушает её молчанием. Видно, как он нервно покусывает внутреннюю сторону щеки, явно пытается подобрать слова, но ему непривычно заговаривать с ней о чем-то, что его беспокоит, а волнение написано на его лице, оттого женщина не сомневается, решаясь подтолкнуть сына: — Что случилось? — присаживается на край кровати, поставив кружку на место. Исследует выражение лица Дилана и сощуривает веки, с подозрением покосившись на него: — Что ты сделал? — парень заметно сглатывает, забегав холодным взглядом по потолку. Роббин наклоняет голову, интересуясь уже мягче: — Ты кого-то обидел? — удивительно, но ей удается верно поставить вопрос, ведь О’Брайен реагирует на него, вздохнув: — Думаю, да. Роббин хмурится, но выглядит удивленной, даже голос звучит задумчиво: — Ты редко заботишься о чувствах других. Дилан закатывает глаза, устало проронив: — Мам… — Ты резкий, — женщина смотрит куда-то поверх сына, — грубый, заносчивый, высокомерный… — Maman (франц. «Мама»), — парень накрывает ладонями лицо и хорошенько надавливает, принимая свое обреченное положение. — С тобой очень сложно вести здоровое общение, — Роббин продолжает свое рассуждение вслух, — поэтому я удивлена, каким образом ты смог приспособиться в обществе. Мне все больше верится в то, что не ты подстраиваешься под социум, а он под тебя. Такая давящая, морально угнетающая личность, — качает головой. — Если ты полагаешь, что задел чьи-то чувства, я убеждена, что тебе не кажется. О’Брайен раскидывает руки в стороны, всё-таки взглянув на женщину: — Материнская поддержка равно унижение? Губы Роббин расплываются в улыбке. Она опускает глаза на сына, испытывая неподдельное наслаждение от услышанного. «Материнская поддержка». Он только что признал, что потребовал от неё именно поддержки. Это редкость для Дилана. Для парня, который «я сам все знаю, я сам себе на уме, идите в задницу». — Ты как обычно видишь только одну сторону медали, — женщина не пытается греть его улыбкой. Вряд ли О’Брайен когда-нибудь признается в необходимости хотя бы иногда лицезреть мать в хорошем настроении. — Да ну? — он щурится, вновь уложив ладони на живот, чтобы подергать ткань футболки пальцами. Роббин ерзает на краю кровати, положив одну ногу на другую, и упирается локтем на колено, подперев ладонью щеку: — Расценивать твою личность исключительно с негативной точки зрения глупо. Из вроде как отрицательных черт вытекают и положительные, — переводит взгляд на сына. — Я не стану их перечислять, а то опять зазвездишься, — тот фыркает, но не оспаривает, продолжив молчаливо ожидать дальнейших слов матери, которая садится прямо, опираясь руками на кровать: — Если ты кого-то обидел и, главное, тебя волнуют чувства этого человека, то просто поговори с ним. Не знаю, чего ты ждал от меня, ведь ты и без того понимаешь, что любая проблема усугубляется молчанием, решается разговором. Главное не тянуть с этим. О’Брайен вновь закатывает глаза, застав мать тепло улыбнуться: — Раздражаю, верно? Не любишь ты капитана Очевидность, — и хихикает, не вытерпев такого бурчащего и сонного парня, в котором, кажется, даже двадцать лет спустя будет видеть ребенка: — Такой ты у меня миленький, когда тревожный, — издевается, потрепав Дилана за волосы, и тот сильнее ворчит, сильнее хмурит брови, предприняв попытку повернуться к матери спиной, но та хватает его плечо обеими руками, потянув обратно и наклонившись к щеке. — Мама! — Дилан сам удивлен, что его голос способен быть таким визгливым, несмотря на хриплость. — Дай чмокну! — она смеется над сопротивлением парня, но ей удается коснуться губами его лба, из-за чего Дилан морщится, с отвращением накрыв ладонями лицо: — Женщина, господи! Но Роббин продолжает лишать его моральной стойкости, когда хватает пальцами за щеки, потянув в стороны: — Так и хочется задергать до смерти, — с каким-то детским восторгом раскрывает свои мысли и смеется, ведь Дилан делает вид, что выстреливает себе в висок, после чего все-таки отворачивается, более не желая продолжать утреннюю беседу с матерью, которая получает неописуемый заряд положительной энергии после взаимодействия с сыном. Они так редко говорят. Он не раскрывает своих мыслей, а тем более тревог, скорее всего, принимая это за признак слабости, а Дилан не из тех, кто верит в наличие у себя слабых сторон. И кто его таким воспитал? — Ладно, валяйся, — женщина гладит его по волосам и поднимается с кровати, взяв кружку. — Занятия отменили. Оглядывается на сына, прикрывая дверь, но не до конца. Привычка. И с улыбкой, полной энергии шагает к лестнице. Всё же Дилан, пусть и отрицает, очень сильный в эмоциональном плане. Он даже не осознает, какую подпитку устроил для Роббин, она чувствует себя эмоционально взбудораженной. Странно признаваться в наличие зависимости, но положительные эмоции сына ей необходимы для поддержания сил. Спускается на первый этаж, входит на кухню, больше не пропуская через себя унылую атмосферу утра, и взглядом упирается в Тею: девушка сидит за столом с кружкой воды, одета в темный свитер с высоким воротом и длинными рукавами, а ноги скрыты под тканью спальных штанов. Роббин широко улыбается, минуя стол: — Ты уже не спишь, — кладет кружку в раковину к остальной посуде. Оушин отрывает спокойный взгляд от воды, подняв на затылок женщины, принявшейся разбираться с грязной посудой. Тея выглядит… Обычно. Скованно и собранно. Ничего в её внешнем холоде и равнодушие не выдает того эмоционального шторма, что накрывает волнами сознание. — Как ваше свидание с Эркизом? — даже голос звучит ровно. Руки Роббин медленнее водят мочалкой по тарелке, а взгляд поднимается на стену. — Вы выглядите очень счастливой, — подмечает девушка за её спиной, и мисс О’Брайен шире улыбается, оглянувшись: — Запомни, Тея: мужчина сделает тебя счастливой только на время. А вот смущенный ребенок — надолго. Оушин выглядит наивно спокойной, смотря ей прямо в глаза: — Вы застали Дилана нагим? — Боже, нет, — её прорывает на смех. — Он у меня лет с четырех сам возится, меня не подпускает, — отворачивает голову. Тея опускает взгляд, промычав под нос: — Самостоятельный. — Ага, — Роббин делает напор воды тише, чтобы слышать девушку, — но иногда он ослабляет бдительность — и я сразу же наношу удар. — Звучит страшно, — Тея сегодня необычно болтлива. Роббин нарадоваться не может. Какое замечательное утро! — Это верно, — она откладывает посуду, выключает кран, и подходит к шкафчикам, вынув аптечку. — Держи витамины, — оборачивается к девушке, положив баночку перед её кружкой. Тея отвечает кивком, глаза опускает, пальцы стучат по поверхности посуды. Женщина хватает со спинки стула фартук, надевает и шагает к холодильнику. Сегодня постарается приготовить хороший завтрак, что-нибудь новенькое. У неё потрясающее настроение. — Роббин, — слышно за спиной. — М-м? — открывает холодильник, заглядывая на полки. — Можно, попросить у вас совет? Женщина замирает, с каким-то волнением оглядывается на девушку, а та продолжает смотреть в кружку, постукивая пальцами по её стенкам. Роббин моргает, не в силах удержать своей растерянности, и откашливается: — Ого, вот это утречко у меня сегодня, — невольно произносит вслух, заставив Тею поднять какой-то напуганный взгляд, но улыбка Роббин сглаживает напряжение. Она подскакивает к столу, выдвинув стул напротив, и опускается на него, поставив локти на стол, а ладонями подперев щеки. — Валяй, дитя, — выглядит так, словно ничего настораживающего не происходит, будто это штатная ситуация, но на самом деле Роббин очень взволнована. Каждый раз во время реабилитации она с трепетом ожидает, когда дети в первый раз обратятся к ней с вопросом, со своей тревогой. Именно первый раз — самый важный. Роббин должна сделать все правильно, чтобы отныне внутри Теи поселилось убеждение, что с мисс О’Брайен можно говорить о личном. Доверие. Роббин так его жаждет, что ладони потеют. Не торопит Тею. Видно, как ей тяжело переступить через себя и заговорить. Девушка ерзает на стуле, ногами трясет под столом, её пальцы барабанят в два раза быстрее. Взгляд то опущен, то устремляется в стену, то оглядывается на окно. Откашливается. Роббин смиренно ожидает. — Я чувствую себя… — Тее в принципе тяжело описывать свои ощущения, она слаба в передаче чувств и мыслей. — Странно. — Попробуй описать, — Роббин действительно намерена понять, о чем ей хочет сообщить Оушин, но говорить с ней труднее, чем с Диланом. О’Брайен не любит личные разговоры, а Оушин просто не умеет «говорить». Тея выглядит холодной, равнодушной, не скажешь, что её что-то тревожит. Девушка не проявляет признаков волнения, язык её тела спокоен. — Будто происходит что-то неправильное, — выдает после минутной заминки. Роббин наклоняет голову к плечу, задумчиво сощурив веки: — Вокруг тебя или… — Внутри, — девушка перебивает, встретившись с женщиной взглядом. Таким непроницаемым, нечитаемым, что Роббин невольно глотнула воды во рту. — Это идет против твоих убеждений? — она пытается разобраться, поэтому решает помочь Тее, задавая вопросы: — Да, — хмурит брови, опустив взгляд в кружку. — Приносит дискомфорт? — Да. Роббин на мгновение отводит взгляд, раздумывая над короткими ответами девушки и её общей безэмоциональности. Всё же она не доверяет женщине, поэтому скрывает свою чувствительную сторону. — А когда это началось? — Роббин не оставляет попыток добраться до правды. — Не могу ответить, — Тея продолжает наблюдать за водой в кружке. — Попытайся описать, что ощущаешь. Оушин глубоко вздыхает, откинувшись на спинку стула, словно надеясь создать больше расстояния, отдалиться физически: — Словно это не мое, — хмурит брови. — То, что происходит. Я не должна быть здесь. Мне хочется убежать и… — Тебе не нравится у нас? — женщина интропритирует её слова по-своему, заставив девчонку вскинуть голову, отрицательно закачав ею: — Дело в том, что это касается не окружения, — пытается пояснить свои слова. — Это внутри, невольно касается пальцами одной руки своих ключиц, скрытых под тканью свитера. — Моего тела, — сильнее сводит брови, пронзая ледяным взглядом стол. — Это мое тело. Мне неприятно находиться в нем, потому что оно полно противоречий, — опускает руки на колени, забарабанив пальцами по ткани штанов. — Мысли вызывают головную боль, — отворачивает голову, взглядом врезавшись в стену. — Я в доме, в стенах которого не могу найти успокоения. И я хочу сбежать. Роббин с серьезной задумчивостью вслушивается в слова Оушин, внезапно осознав, что ей необходимо сделать. Женщина должна доверить Тее личное. То, что даст ей понять — они похожи. И Роббин способна понять её чувства. Наверное, поэтому женщина так долго молчит, собираясь с мыслями, и не смотрит на Оушин, раздумывая, как ей начать. Признаться в чем-то сокровенном она не боится. Давно пережитое большее не пугает её. Так что… — Думаю, я понимаю, что ты чувствуешь, — Роббин играет с заусенцами на пальцах, наблюдая за своим действием. — Хорошо помню, в какой момент внутри поселилось это ощущение непринятие самой себя, — говорит медленно, спокойно, чтобы Тея смогла поспевать за ходом её слов. — Когда я узнала, что беременна, — печальная улыбка отражается на лице. — Я и школу не окончила, моя мать давно не вылезала из запоя. У меня никого не было, — вздыхает, какое-то время сидит молча, постепенно мрачнея. — Я больше пила, больше курила, колотила живот, надеясь, что ребенок погибнет, — не смотрит на Тею, боясь её презрения, но девушка остается невозмутимой. — И когда он родился… Я не принимала ни себя, ни его, — Оушин наклоняет голову, внимательно наблюдая за эмоциями, читающимися в глазах женщины. — Мне хотелось сбежать, это было неправильным. Если честно, алкоголь помогал мне не верить в реальность происходящего, — Роббин вновь замолкает, окунувшись в неприятные воспоминания, оттого Тея решается на смелость: — Простите, а… — нервно хватается за кружку, набрав больше кислорода в легкие. — Отец Дилана? Он разве не попытался вас поддержать? Роббин как-то презрительно хмыкает, губы кривятся в ухмылке, а взгляд становится холоднее: — Отца Дилана я в первую очередь не желала видеть. — Почему? — Тея произносит раньше, чем обдумывает, поэтому прикусывает губу, надеясь, что её расспросы не обидят женщину, но Роббин как-то необычно улыбнулась, бросив короткий взгляд в сторону двери, и подалась вперед, опираясь локтями на стол: — Тея, я тебе скажу кое-что, но обещай, что… — не продолжает. Тея все понимает, смотрит в глаза Роббин, явно нервничая, будто бы понимает, что ей не стоит этого знать. Мисс О’Брайен садится ровно, без излишнего отвращения процедив: — Отец Дилана — мой отчим. Не смотрит на Оушин. Оушин не смотрит на неё. Но воздух куда-то испаряется, и дышать становится тяжелее. Тея не хочет этого знать, не хочет понимать причин поведения Дилана, но начинает… — Мой отчим…- Роббин терпит секундную заминку. — Питал ко мне особую извращенскую любовь, — пальцами касается прикрытых век, после надавливает на виски. — Я не стану вдаваться в подробности, ты и сама прекрасно понимаешь, через что я проходила каждый гребаный день, — да, Оушин понимает, и Роббин уверена в этом, потому что знакома с её личным делом. — Когда я родила Дилана, я не дала ему имени. Мы его не зарегистрировали. Скрывала ребенка, существование которого отрицала, — женщина опускает руки, принявшись дергать полотенце, сложенное на столе. — Отчим увез меня из дома матери. Та постоянно ревновала его ко мне. Странно, да? — пропускает смешок, стеклянно смотря на ткань, которую мнет. — Вроде, мать должна быть в ужасе, что её ребенка насилуют, а она просто… — хмурится. — Колотила меня, обливая матом, — голос звучит тяжелее. — Если честно, я не знаю, что с ней сейчас. Мы не общались с момента рождения Дилана. Как и не виделись. — А что произошло с его отцом? — Тея. Заткни. Рот. Девушка не смотрит на Роббин, боится зрительным контактом надавить на женщину, но та, как ни странно, отвечает с подозрительной легкостью: — Он был убит, — улыбка проявляется на её лице. Улыбка облегчения, словно ей было необходимо подвести разговор именно к этому факту, чтобы выпутать себя из паутины воспоминаний, и напомнить себе, что реальность обстоит иначе. Нет больше её кошмара. Нет. — И в день его смерти мой дискомфорт, мое отвержение самой себя исчезло, — Роббин выдохнула, принявшись аккуратно складывать полотенце. — Может, и тебе нужно избавить себя от причины своего дискомфорта? — краем глаз видит, как Оушин обращает на неё внимание, но не дает ей что-либо сказать, вдруг подметив: — Но, Тея. Это чувство бывает с разной направленностью. В моем случае, последствия были негативными, но что-то мне подсказывает, что твой дискомфорт вызван потерей зоны комфорта. Ты ощутила что-то новое и боишься этого? — переводит на неё взгляд, сощурившись. — Верно? Тея опускает глаза, вновь сжав пальцами кружку. Молчит. — Это самое «новое», как думаешь, способно навредить тебе? — Роббин не сдается, подводя Тею к правильной мысли. А Тея молчит. Не отвечает. Мисс О’Брайен нервно покусывает кончик губы, видя, что разговор заходит в тупик и его стоит завершить, но положительным образом, поэтому она улыбается: — Ты только начинаешь жить, — напоминает.- Ты не в больнице. У тебя столько возможностей. Откройся им, — смотрит на Оушин, но она не отвечает, продолжив стучать пальцами по кружке. — Не бойся. По опыту знаю: жизнь в негативе к хорошему не приводит. Прошлое забыть нельзя, отпечаток накладывается, но… — мнется, пытаясь подобрать верные слова. — Сейчас, в этой жизненной ситуации, ничто не мешает тебе. Ты свободна. У Оушин что-то екает в груди, что-то отзывается, но внешне она остается холодной. Роббин ставит точку. Всё, что она могла сказать, она сказала, теперь очередь за Теей. Девушка должна понимать, что действительно играет роль, а о чем пора уже и забыть. Женщина поднимается: — Поможешь мне с завтраком? Иначе баран проснется, а корма нет, — улыбается, направившись к холодильнику, поэтому не видит, как Оушин сжимается, обняв себя руками, когда женщина упоминает своего сына. — Он очень злой, когда голодный, — вновь открывает холодильник, вдруг замешкав. — И… — оглядывается на Тею, с которой пересекается взглядом. — Не говори ему, что я тебе рассказала. Мы не вспоминаем прошлое. Для нас его просто нет. Улыбка. Отворачивает голову, возвращаясь к своим материнским обязанностям. Оушин отводит взгляд, сильнее сдавив пальцами свои предплечья. Почему… Выражение её лица приобретает мрачность, тяжесть, еще большую хмурость. Почему она не может быть такой, как они? Почему она не способна мыслить, как они? Ей бы очень хотелось отбросить свое прошлое. Особенно теперь, когда происходит нечто неправильное. Что-то внутри борется с её установками. Дилан О’Брайен. Он всё испортил. Всё, что она с таким трепетом выстраивала и планировала. Всё рушится.***
Я. Всё. Испортил. Взгляд пронзает чертово отражение лица. Хмуро, сжав зубы, смотрю в зеркало, подмечая несвойственную себе бледность. На её фоне полученные за ночь отметины выделяются на коже: красные линии на мышцах татуированных плеч, полученные в попытках Оушин причинить мне боль, на торсе — следы от пальцев, редкие намеки на замедление или прекращение действий, дабы дать ей возможность перевести дух, на спине… Да везде. Везде остаются отметины. Стою у зеркала, окидывая хмурым взглядом кожу, пока пальцами застегиваю пуговицу темных джинсов. Кожа ключиц… Я бы сказал, что меня пожелали истязать, возможно, разорвать глотку к черту, но, видимо, в этом плане мы с Теей похожи. Касаюсь пальцами ключиц, изучая багрово-фиолетовые отметины. Выглядит красиво. И получены они через удовольствие. Поэтому их наличие не вызывает отрицательных эмоций. Ложь. Я зло хмыкаю, ущипнув себя за больной участок кожи. Гребанные отметины, как гребанное напоминание о том, что я натворил. Просто, на хер все это. Вынимаю с полки шкафа мятую черную футболку, натягиваю, после чего хватаю кофту, рывками надевая поверх, надеясь, что это скроет отметины от лишнего внимания. Вновь смотрю в зеркало, сутулясь, и дергаю ткань одежды вниз, скользнув взглядом по своему телу. Отвратительно. Выгляжу, как идиот, и как только… Стоп, откуда эти мысли? С неприязнью пересекаюсь с самим собой взглядом, сощурившись, и оценивающе всматриваюсь в свои глаза. Это все из-за случившегося. Я виноват. Я не удержался. В который раз мой эгоизм превращает меня в непонятный сгусток неуверенности и стыда. Ненавижу это состояние. Мне нужно… С обреченным вздохом опускаю руки, чувствуя, как злость медленно откатывает на задний план, выдвигая вперед чувство вины и тревоги. Мне нужно поговорить с ней. Это очевидно. Роббин права. Я не найду успокоения, пока мы с Теей не обсудим произошедшее. Мне требуется выпросить её прощение. — Блять… — шепчу, ладонями накрывая хмуро лицо. Морщусь от злости на самого себя, и наклоняю голову вперед, вдавливая пальцы в кожу лба. Какого черта я сделал это? Зная, что последует, просто, какого, на хер, черта?! Я сойду с ума. Прямо сейчас мы должны поговорить. С подобным агрессивным настроем разворачиваюсь, резким движением захлопнув дверцу шкафчика. Тяжелым шагом приближаюсь к двери, лишь сейчас подметив, что она приоткрыта, и даю злости выход, пихнув деревянную преграду ногой, — и она распахивается. Но не полностью. Ведь встречает на своем резвом пути преграду. Громкий стук. Глухой, будто… Да быть того не может… Резко хватаюсь за ручку двери, выходя из-за неё, и взглядом врезаюсь в лицо худой девчонки, которая стоит в шаге от меня, морщась и потирая ладонью лоб. Шокированно распахиваю веки, уставившись на неё, полагаю, с идиотским выражением лица, не до конца веря в реальность происходящего. Серьезно? Тея одним глазом решается взглянуть на меня, и я тут же ощущаю удар в поддых, поэтому роняю под нос: — Еб-твою… — но замолкаю. Первичная реакция — раздражение, ведь… серьезно?! Реально?! Какого черта она бродит так близко к двери? Какое вообще процентное соотношение, что я именно этим утром пихну дверь, и та двинет именно ей по лбу? Что за… — Извини, — выдавливаю ровным тоном, будто бы в моей голове сплошная тишина и пустота, и нет этих чертовых кипящих мыслей о жизненной справедливости. К сожалению, гребанную скованность мне не под силу скрыть, поэтому я начинаю открыто мяться, принявшись потирать ладони о ткань футболки, и с языка вот-вот сорвется что-то нервное и скорее всего невнятное, но и без того убогий настрой окончательно сводит мою решимость на нет при виде её непринужденной улыбки: — И часто ты строишь из себя спартанца? — Тея в открытую растягивает губы, вовсе не фальшиво, будто бы… Она искренне испытывает положительные эмоции, но я совершенно не верю. Ага, сейчас. Наверняка опять притворяется, и теперь для её неприязни ко мне имеются веские причины. Наверное, в моем внешнем виде читается напряжение, не скрою, я пялюсь на девчонку с каким-то неприятным ожиданием. Она обязана хорошенько врезать мне в ответ. Я даже блок не поставлю, не увернусь, пусть только не лжет, а… Оушин непринужденно кивает головой. Вопросительно. И я со вздохом избавляюсь от негатива, подавшись вперед: — Больно? — опираюсь одной рукой на колено, разглядывая лоб Теи, которая качает головой, больно по-детски отвечая: — Нет, — улыбается, но не верю ей, — будто комарик укусил. Изогнув брови, пронизывающим взглядом цепляюсь за её лицо, фыркнув: — Укус комара может быть смертельным, если… — нет, замолчи, твои заумные факты здесь неуместны. Интересно, я всегда пытаюсь выдавать что-то из своего арсенала знаний, когда чувствую себя неуверенно? Возможно. Оушин наклоняет голову, продолжая пальцами давить на больной участок кожи лба, её распахнутый взгляд устремлен на меня, она ожидает продолжения моих бессмысленных речей, отчего комок волнения в глотке увеличивается, мешая нормализировать мыслительный процесс. Я открыто нервничаю. Смотрю на неё, пытаюсь выдавить хотя бы простое обращение, которое послужило бы неплохим толчком к разговору, но сухость в горле не позволяет протолкнуть короткое имя. Молчание затягивается. Это выглядит нелепо, оттого Тея начинает стрелять взглядом то в одну сторону, то в другую, каждый раз бросая внимание на мое лицо. Она прилично ждет, что я что-то скажу, а у меня, кажется, сейчас рванет кровь из носа от перенапряжения. Совершенно не таким я представлял наш разговор. Был убежден, что именно Оушин закроется в себе, станет отводить взгляд и вести себя неуверенно, пока я буду вещать, но на первом этапе уже все идет не по плану. Я замыкаюсь. Я нервно моргаю и вяло переступаю с ноги на ногу, ощущая влажность на ладонях. А она спокойно смотрит на меня. Нет, это надо прекращать. — Слушай… — нахожу в себе силы и выдавливаю шепотом, сунув ладони в карманы джинсов, а Тея кивает головой, спокойно улыбнувшись, и её поведение выбивает меня из колеи. Быть может… Мне это все приснилось? Может, обкурившись, я отправился в притон, трахнул там кого-то и вернулся домой? Может… Нет, воспоминания четкие. Это точно произошло. Это не вымысел. Я переспал с Оушин. И я должен извиниться. Хочу повторить попытку заговорить с ней, а то на лице девчонки читается беспокойство, вызванное моим странным поведением (я уверен, она понимает, что со мной творится, но строит дурочку: она часто включает идиотку, когда ей это необходимо, больше меня этим не проведешь). Открываю рот, но не успеваю молвить, как за спиной слышится спокойное: — Эй. Как дерганный оборачиваюсь, устремив слишком недовольный взгляд на мать, которая выходит на второй этаж, привлекая наше внимание: — Кушать, — она улыбается, кивнув в сторону первого этажа. — Еда стынет. Я не голоден. Совершенно. Чувствую себя Теей Оушин: бесцельно ковыряю еду, уставившись в тарелку, изредка подношу кружку с чаем к губам, совершая глотки, пока девушка, сидя напротив рядом с моей матерью, спокойно кушает, поддерживая непривычно оживленную беседу с Роббин. Это… Неправильно. Почему она так себя ведет? Почему так открыта для общения? Почему смеется и улыбается? Что… Щурю веки, с подозрением наблюдая за Оушин. Что-то здесь не так. Наконец, Роббин заканчивает завтракать и покидает кухню, чтобы проверить, как там обстоят дела в саду после сильного дождя, и мы с Теей остаемся наедине, вот только уровень моего напряжения в разы увеличивается. Поглядываю на девушку, которая без труда доедает остатки салата, после чего с такой же простотой на лице и во взгляде поднимается, собрав посуду, и обходит стол, направившись к раковине. Слышу, как она возится за моей спиной. Судя по звуку, ей не удается повернуть ручку крана, но она не спешит попросить у меня помощи, поэтому бросаю вилку в тарелку, встаю и подхожу к девчонке, потянувшись ладонью к крану. Тея отдергивает холодные руки, позволив мне помочь ей, и… Улыбается. Опять улыбается, что-то бормоча под нос в качестве благодарности. Я должен радоваться, верно? Радоваться тому, с какой легкостью мы взаимодействуем, но нет, что-то явно не так. Тея ведет себя странно. Да, странная Тея Оушин ведет себя, по её меркам, странно, то есть, она ведет себя нормально… Моя башка сейчас взорвется и забрызгает кровью стены кухни. Тея принимается мыть посуду, попросив меня усилить поток, что я и делаю, после чего опираюсь ладонями на край кухонной тумбы, взглядом врезавшись в её поверхность. Стою на месте. Думаю. Истязаю себя мысленно, постепенно мрачность отражается хмуростью на лице, но я стараюсь сдерживать негатив. Контроль. Этой ночью я позволил себе ослабить его — и вот, что получилось. Мне нельзя расслабляться. Поглядываю на Оушин. Девушка увлеченно, даже слишком, намыливает губкой посуду, судя по мычанию, которое улавливаю за шумом воды, она что-то напевает под нос. Сильнее хмурю брови, разъедая её зрительно. Нет. Мне не кажется. Она определенно ведет себя странно. — Тея, — после попытки глотнуть воды во рту, обращаюсь к ней, тут же получив зрительный ответ. — М? — Оушин поднимает на меня невинный взгляд, которым неплохо так дает мне пощечину. Смачную такую. Резкую. На мгновение охватывает головокружения, но быстро возвращаю себе здравомыслие, приоткрыв рот: — Мы можем… — Ребят! Да ебаный, твою же! Закатываю глаза, прикрыв веки, и пальцами давлю на них, когда на кухню влетает встревоженная мать: — А вы видели, что за херня во дворе? — полностью завладевает вниманием Оушин, которая выглядывает из-за моего плеча. — Давайте, приберемся. Открываю веки, оглянувшись на женщину, которая проходит на кухню, продолжив красочно описывать тот кошмар, который творится на заднем дворе и на который я кладу хер, пока ищет тряпки, тазик и прочее, что пригодится нам для уборки. С обреченным, сердитым вздохом вновь смотрю на Тею, которая продолжает мыть посуду, отвечая моей матери, но изредка поглядывая в мою сторону. Воздержав внутри все известные мне матерные слова, причем, на нескольких языках, я отворачиваюсь, вернувшись к столу, чтобы продолжить зло ковырять еду в тарелке. Убейте меня. Пасмурное небо. Воздух пропитан ароматом дождя. Если бы задний двор был человеком, то я бы сказал, что он в хламину. Мать не безосновательно поднимает такой ажиотаж. Но пылкости к уборке мне это не добавляет, поэтому не стану описывать, с какой кислой миной стою на месте, позволяя женщине пользоваться моим физическим превосходством. Роббин о чем-то говорит. Я держу коробку. Мать запихивает внутрь неё какие-то садовые приборы, которые нужно отнести в ванную и помыть. Терраса тоже пострадала. Уже предвкушаю взбирание на её крышу (дабы забить пару гвоздей) и не менее занятную десантуру вниз. Я ведь мужик. Единственный мужик в семье, который еще и обязательно полезет на чердак, когда матери приспичит устроить генеральную уборку. А что? Раз уж начали, почему бы и нет? Хер тебе, а не незапланированный выходной. Перевожу стеклянный взгляд, полный безысходности на Оушин, которую, кажется, вполне устраивает происходящее. Она общается с Роббин, сидит на корточках, завязывая шнурки на кедах, чтобы выйти в них во двор. — Так, — мать заканчивает с коробкой, попросив. — Отнеси в ванную, — а сама берет грабли, поспешив в сад собрать упавшие листья. Оушин встает, дергая сначала одной ногой, затем другой, после возвращается к двери, приоткрыв её для меня, чтобы я спокойно прошел внутрь, но вдруг замечает под ногами железную лопатку, поэтому приседает, чтобы поднять её. И я реагирую, резко выставив ногу, чтобы подпереть ею дверь, дабы та, будучи отлично смазанной, не хлопнула девчонке по лбу. А то последние извилины выбьет. Девчонка, как ни в чем не бывало, поднимается, положив лопатку мне в коробку, и с улыбкой минует меня. Я сдержанно вдыхаю прохладный воздух в легкие, и оборачиваюсь, находя взглядом мать. Она возится у самого сарая, может, стоит попробовать?.. — Тея… — практически шепотом произношу её имя, и девчонка оглядывается, вопросительно кивнув: — М? — в этот момент совершает короткий шаг вперед, соскользнув одной стопой со ступеньки, и я к черту заслуживаю звание гребанного супермена, когда одним большим шагом приближаюсь к девчонке, успев подхватить её под локоть и подтянуть наверх, только вот она всё равно карябает щиколотку, а коробка с диким звоном выпадает из моих рук на пол. Нет, не супермен. Суперхер, как минимум. Опускаю взгляд на выпавшие из коробки предметы, как и Тея, которая пошатывается, ухватившись за мой локоть, благодаря чему возвращает себе устойчивое положение и поднимает на меня лишенный волнения взгляд: — Чего? — все-таки желает получить объяснение, я ведь сам к ней обратился. Смотрю на неё, подпитывая решимость растущим раздражением, и готовлюсь выпалить свое желание переговорить с ней, как вновь слышу голос матери с другого конца участка: — Дилан! Криворукий-рукожоп! — её изречения во время недовольства — отдельный вид искусства. Убейте меня: часть вторая. Возвращаюсь во двор, по приказу матери оставив грязные садовые предметы в ванной, наполнив её водой. Застегиваю кофту, подходя к перилам, и опираюсь на них руками, наклоняясь чуть вперед. Нахожу мать: она стоит у забора, пытаясь выпутать из дикого винограда пакет. Исследую двор в поисках Оушин. Нахожу. Удача — девчонка находится у деревьев, в противоположной стороне. Я реально уже пару раз ударился башкой о стену, чтобы унять внутренние противоречия. Стреляю взглядом в затылок матери, убеждаясь, что она не обнаруживает моего возвращения, и выхожу во двор, тихими шагами приближаясь к девчонке, стоящей ко мне спиной. Не пойму, чем она занимается: водит ладонями по рыхлой коре дерева, любуясь его кроной, кажется, что-то шепчет, но мне не разобрать. Оно и не важно. По крайней мере, сейчас. Быстрый взгляд на мать и касание пальцами спины Оушин: — Тея… Девчонка внезапно вздрагивает, взмахнув руками, и разворачивается, поскользнувшись и сев в лужу. Шлепается с громким всплеском дождевой воды, и вскидывает голову, вцепившись в мое озадаченное лицо взглядом широко распахнутых глаз. Смотрим друг на друга. Но молчание не затягивается. И первым заговариваю вовсе не я. — Зачем пугаешь? — в её голосе мелькает нотка обиды, что ставит меня в тупик, оттого я мешкаю, не успевая сообразить что-нибудь адекватное в ответ. Тея поднимается, промокшая, и разводит руки в стороны, опустив запястья, похоже на ветви ивы. Снова смотрит на меня, во взгляде мелькает непонимание. Тея надувает щеки, что-то ворчит под нос, и обходит меня, поспешив к дому, чтобы сменить одежду. А я опускаю руки и медленно переступаю с ноги на ногу, обернувшись. Взглядом прослеживаю за её передвижением, чувствуя, как злость внутри закипает с новой силой. Но. Вдох. Выдох. Успокоение. Гармония. Дзен и всякая прочая херня… — Дилан! — Роббин обнаруживает меня. — Помоги мне. Вдох. Выдох. Дзен, Дилан, дзен… Убейте меня: продолжение. В итоге под конец уборки остаюсь во дворе в гордом одиночестве, проверяя состояние крыши террасы, осматриваю сарай на наличие трещин и протечки, вбиваю несколько гвоздей, избавляюсь от опрокинутых веток, вместо матери собираю прилетевший со всех сторон мусор, а Роббин отправляю принять лекарство от кашля. Она до сих пор до конца не оправилась, не понимаю, почему эта женщина не позволяет себе передохнуть. Когда в последний раз она брала отпуск? Не припомню. Ничего, окончу школу и выйду работать. Плевать, что Роббин требует от меня получения образования. Можно спокойно совмещать заочное обучение с работой. Ничего страшного в этом не вижу. Шагаю к дому, схватив с перил влажную тряпку, и вытираю об неё ладони, поднимаясь на террасу. Подхожу к двери со стеклянной вставкой и касаюсь ручки, намереваясь вернуться в дом, но взгляд цепляет в отражении стекла кое-что непонятное. У самого забора, под ветками деревьев. Будто черная кошка сидит на заборе, свесив лапы. Оглядываюсь, с хмурым видом ищу то, что привлекает мое внимание, но не нахожу никакой кошки, правда, продолжаю с подозрением щурить веки, изучая задний двор. Показалось? Моргаю, с хмурым видом разворачиваясь обратно, и переступаю порог дома, закрывая дверь. Делаю шаг вперед. Оборачиваюсь. Вглядываюсь. Нет, в стороне забора ничего. Но рука тянется к замку. Поворачиваю механизм — и слышу щелчок. Заперто. Вновь недоверчивым взглядом в который раз окидываю двор. Никого. Ничего. Показалось. Но ощущение какое-то неприятное, я до охерения чувствительный к нежелательному наблюдению. Хотя, паранойя бывает сильнее, тем более при моем состоянии. Лучше не доверять внутренней тревоге, когда не способен контролировать мысли и эмоции. Подхожу к лестнице, сминая влажную тряпку, снова стреляю взглядом в сторону задней двери. И качаю головой. Бывает же. Поднимаюсь на второй этаж — и в тот же момент из ванной комнаты выходит Тея. Кажется, она закончила мыть садовые приборы, поэтому спешит в комнату сменить влажную одежду на сухую. А я не имею понятия, что на меня находит. С каждым пройденным часом мое терпение убывает. Незнание медленно уничтожает, поэтому с губ срывается: — Тея! — не сдерживаю тон голоса, сорвавшись на хрипоту. Девчонка резко оборачивается, панически перескочив взглядом с пола на мое лицо: — А? — ее короткий вздох полон напряжения, ведь я приближаюсь к ней с угрожающим видом. Мне почти становится стыдно за свое поведение, даже замедляю шаг, готовясь извиниться за грубость, но в спину прилетает: — Ты чего кричишь на неё? Нет, ну серьезно? Опять? Останавливаюсь, закатив глаза: — Матерь Божья… — шепчу, глубоко вздохнув. — Обознался, — я слышу, как Роббин выходит из своей комнаты, зашагав в нашу сторону. — Иди сюда, по заднице получишь. Открываю веки, принимая свою участь, и готовлюсь обернуться, чтобы с гордостью принять удар от матери, которая не прекращает причитать, приближаясь ко мне. Но мое внимание мгновенно перескакивает на Оушин, когда она тихо смеется, наблюдая за происходящим. Перевожу на неё взгляд, слегка удивленный. Нет, она точно ведет себя странно. Тея улыбается, поглядывая на мою мать, ладонями прикрывает губы, будто скрывая свои эмоции, а я теряю бдительность, изучая её лицо, поэтому упускаю момент, когда Роббин настигает меня, как следует хлопнув по пятой точке влажной тряпкой. Убейте меня. Вечер. Гребанный. Вечер. Девять двадцать пять, если точно. За окном моросит осенний дождь, ветер несильный, но, проникая через форточку, треплет ткань штор, свистит, сочась сквозь щелку двери, которую оставляю, чтобы наблюдать за происходящим в коридоре, поникшем в полумраке. Я… маньяк, походу. Мы рано поужинали, сегодня, по просьбе Роббин, ложимся до десяти, чтобы как следует выспаться. Прошлая ночь была тяжелой не только для неё, поэтому к концу дня мы с Теей демонстрируем наивысшую степень усталости. После нескольких часов безостановочной и безжалостной уборки. Давненько Роббин не устраивала подобного марафона, я уже успел позабыть, какого это — валиться с ног от усталости и задыхаться пылью. Для Оушин это первая генеральная уборка. И кажется, у девчонки шок. Теперь, приняв душ, сменив одежду, пережив две проверки матери на мое наличие в кровати, я стою у двери, прислушиваюсь к шуму воды в ванной и жду. Выжидаю. Как идиот. Роббин сильно устала, она уже провалилась в сон, поэтому дома царит темнота. В коридоре второго этажа на ночь оставляют небольшой ночник теплого света. Наверное, вот она — деградация. Признание своей неадекватности и нежелание побороть её. Шум воды затихает. Напряжение возрастает. Опускаю взгляд в пол, оценивая свое поведение. Полнейший беспросветный неадекват. Мило. Еще есть возможность оставить бедную девчонку в покое и… Нет, она вовсе не «бедняжка». В груди закрадываются подозрения, что Тея хорошо осознает причины моего поведения, и её это смешит. Моя несобранность. Щелчок замка. Поднимаю глаза, прижавшись ухом к стене, а пальцами давлю на поверхность двери, чтобы шире приоткрыть её. Вслушиваюсь. Шаркающий шум. Вялость движений. Она без сил. Но мне плевать. Побуду эгоистом. Опять. Выглядываю из-за двери, сделав шаг за порог. Оушин потирает свободной ладонью лицо, второй рукой прижимает к груди свое полотенце. Зевает, совершенно утеряв бдительности. У меня есть шанс вернуться в комнату и остаться незамеченным, но, глотнув воды во рту, спешу обратить её внимание на себя: — Тея? — устало шепчу. Наконец, на смену раздражению и злости приходит вымотанность той ситуацией, виновником которой сам и являюсь. Тея на тихий голос реагирует иначе. Не вздрагивает, спокойно обернувшись, думаю, её усталость влияет на поведение. Девушка покачивается на вялых ногах, босыми стопами шлепая по паркету. Смотрит на меня, слегка сощурившись, видимо, глазные яблоки так же покалывает, как у меня, словно в них бросили песок. Я отпускаю ручку, ступая чуть вперед, оглядываюсь на дверь матери, боясь, что и на этот раз женщина влезет, помешав мне провести разговор. — Что-то случилось? — Оушин трет опухшие веки, бубнит, томно зевнув и скользнув ладонью по горячему после теплого душа лицу. Я приближаюсь к девчонке, более не позволяя себе тянуть и секунды: — Нет, я… — прерываюсь на хриплый кашель, прижав к губам кулак. Тея наклоняет голову к плечу, вопросительный взглядом исследовав мой внешний вид: — Заболел? — она говорит со мной таким непринужденным тоном. И это самое пугающее, что происходит между нами. Будто бы… Ничего не произошло. Подхожу, останавливаясь в нескольких шагах, чтобы не врываться в её личное пространство. Больше я себе не позволю нарушить границы дозволенного. Поднимаю на неё глаза, никак не прекратив теребить ткань футболки. Невольно задерживаю внимание на проявившихся отметинах — темно-розовых следов на коже шеи и под ухом. Боюсь представить, что она прячет под тканью клетчатой рубашки. Удрученный неприятными представлениями возможных повреждениях, которые я принес девчонке, ухожу в свои мысли, не контролируя проявление мрачности на лице, которую различает Тея, поэтому без задней мысли подступает ближе, заглядывая в мои опущенные глаза: — Что? — добивается ответа. Ей правда хочется знать? Поднимаю на неё взгляд, в последний раз позволив себе замешкать, после чего набираю больше кислорода в легкие, ощутив, как волна напряжения мурашками проходит по спине: — Извини, — и ради этого я весь день изводился? Ради короткого извинения? Замечаю мелькнувшее в глазах Теи волнение. Она отступает на шаг назад, но зрительного контакта не прерывает, будто знает, что это не все. Мне нельзя углубляться в размышления. Говори, сопляк. — Чтобы я еще раз принял эту дрянь… — нервно потираю влажные ладони, переминаясь с ноги на ногу. — Извини, — на мгновение разрываю зрительный контакт, опустив глаза, чтобы перевести дух. Я не часто прошу у кого-то прощения. Не часто признаю свою вину. Поэтому совершать это труднее, чем может казаться. Тея пальцами касается влажного полотенца, висящего через её хрупкое плечо, а затем её ладони принимаются поглаживать кончики мокрых волос. Девушка отводит взгляд в сторону, терпя молчание между нами, и я поддаюсь ситуации, сунув одну ладонь в карман штанов, другой скольжу по волосам. Атмосфера натянута. Точнее, я воспринимаю её таковой. Редкое поглядывание на лицо Оушин не помогают понять, как она воспринимает происходящее, но её молчание нагнетает обстановку. Принимаюсь стучать кулаком об кулак, собираясь взять все под свой контроль, заговорить, как-то… Что-то… Сделать. Но девушка внезапно открывает рот, врезавшись в мое лицо прямым взглядом, вовсе не скованным, а каким-то озадаченным: — Ты ничего плохого не сделал, — и голос звучит так… Будто она правда верит в то, о чем говорит. Словно я действительно ничего не сделал. Что за черт? Но лицо не выражает лжи. Тея спокойна. Непреклонна. Только её пальцы сжимают пряди волос: — Я не была против, — хмурит брови. — Тем более это не было внезапностью, — ей удается поставить меня в тупик своим заявлением. — В последнее время ты искал со мной физический контакт. Телесное влечение. Поэтому и морально я была готова, — я даже губы приоткрываю, дернув ворот своей футболки. Она рассуждает о произошедшем так спокойно и по-детски непринужденно. Не пойму, чего я ожидал от неё? Какой реакции? Оушин нечасто проявляет свою иную сторону. Она скрывается за маской дуры, поэтому я слегка огорчен. Ожидал, что смогу поговорить с ней настоящей, но, думаю, девушка намеренно скрывает саму себя. Почему? Лучше бы она меня избила. — Но… — предпринимаю попытку доказать свою вину, я не хочу, чтобы Тея считала, что меня не волнует произошедшее, будто бы… Переспал и забыл. Словно она одна из тех незнакомок в притоне. Нет, вовсе нет. Но я не в состоянии подобрать верных слов. Впервые. — Единственное, что меня тревожит… — Тея хоть и ведет себя, как идиотка, но говорит с вполне осмысленным видом. — Ты ведь, — девушка исподлобья смотрит на меня, — не привязываешься ко мне? Вопрос, ставящий в тупик. Причем, куда не повернись, встретишься взглядом со стеной. Поднимешь голову — потолок. Низко. Не шевелюсь, прекратив дергать ткань футболки. Смотрю в ответ, не боясь поддерживать с ней зрительный контакт. Но реакция на её слова вырывается с нервным смешком: — Ну, мы живем под одной крышей, взаимодействуем… — качаю головой. — Разными способами, — заувалированно, очень заувалированно. — Так или иначе, мы становимся ближе, — не могу убрать с лица эту неадекватную улыбку. — Ты вроде как мне друг, — стучу пальцами по макушке, вновь скрыв ладони в карманах штанов. — Я надеюсь, — смотрю на девушку, сощурившись. Но ведь это очевидно? Почему она полагает, что мы не привязываемся друг к другу? Это же… Человеческий фактор. Это нормально… для нормальных. Тея внимательно смотрит в ответ. Щурится. Проронив шепотом: — Дэниел твой друг. Брук твой друг, — секундное молчание под давлением моего взгляда. — Я — просто я, которая хочет поддерживать с тобой общение. — Разве это не значит «быть другом»? — мой голос становится тверже, уверенность возвращается. Оушин часто моргает, сильнее склонив голову набок, словно не понимает, о чем я: — В моем понимании нет. — Да, точно… — ладонями касаюсь висков, пальцами скользнув к затылку, не сдержав в обреченного вздоха. — В твоем понимании… — верно, это ведь Тея. Со своим пониманием мира. Иным. Нестандартным. — Но я имела в виду не дружбу, — девушка в очередной раз выбивает меня из колеи. — Иной вид симпатии, — Оушин с тревогой заглядывает мне в глаза, невольно шагнув ближе. — Я ведь не нравлюсь тебе? И с новой силой впивается в мое лицо напряженным взглядом. А мимика того теряет эмоциональность. Я уставился в ответ, полностью лишив себя любого проявления чувственности, думаю, мой стеклянный взгляд напугал бы любого, но Тея не пытается вернуть безопасное расстояние между нами. Стоит, вскинув голову. Смотрит с не менее леденящим видом, выпытывая ответ. Который я выдаю чуть громче, позабыв об опасности быть застуканными Роббин: — Нет, — яро всматриваюсь ей в глаза, качнув головой. — Нет, — дергаю лицом, слыша жужжание мыслей в ушах. — Нет, это всё травка. И… — ставлю руки на талию, нервно куснув губу. — Хорошо, — Тея тепло улыбается, — теперь мне спокойней, — вновь отступает назад. Кошусь на неё с недоверием: — Спокойней? — невольно цепляюсь за сказанное. Девушка пожимает плечами, сцепив пальцы рук на животе: — Я переживала, что у тебя могут быть ко мне какие-то чувства. — Нет, — перебиваю больно резко, скользнув ладонью по губам. — Вовсе… — сжимаю веки, пальцами одной руки надавив на них, и тихо вздыхаю, который раз качнув головой. — Нет, — и опять опираюсь руками на талию, взглянув на Оушин. — Нет. Тея сбивает поток моего бессмысленного отрицания: — Не станешь больше употреблять? — улыбается. — Нет, — не задерживаю на её лице взгляд. — Это дерьмо… — В прямом смысле дерьмо, — девушка тихо смеется и замолкает, начав заметно мяться от молчания, вновь повисшего над нашими макушками. Я перевожу дыхание, понимая, что если сейчас не вернусь в комнату, то уже вряд ли заставлю себя мысленно заткнуться, поэтому решаю поставить окончательную точку, дабы вернуть себе эмоциональный баланс: — Значит, всё в порядке? — окидываю девчонку недоверием. — Между нами? — Конечно, — кажется, она совсем не скована, но не верю её спокойствию. Это маска идиотки, правда, я слишком устал, чтобы срывать с неё облик дуры, поэтому принимаю такое завершение разговора и протягиваю ладонь: — Друзья? — нет, вовсе не такого я ожидал. Мне казалось, после обсуждения должна прийти легкость, но в груди будто остается тяжелый камень, который станет виновником очередной бессонной ночи. — Нет, — Тея широко улыбается, её ответ вызывает лишнее напряжения в теле, но организм охватывает прохлада, когда девушка пожимает мою ладонь ледяной рукой. Не отвожу взгляда, не сдержав возникшего в мыслях вопроса: — Plus que des amis? Она не поймет. Но сжимает крепче мою ладонь, уголки бледных губ опускаются: — Не привязывайся ко мне, — разъедает ледяным взглядом. Серьезным, давящим, но не отворачиваю голову, не прячусь от него, принимая и впитывая. Молчу. Смотрю. Тея натягивает на лицо улыбку, дернув нашими сцепленными ладонями: — Спокойной ночи, — разжимает пальцы, отступив. Более не выжидает. Отворачивается, продолжив свой путь к двери комнаты, и я не томлюсь в ожидании, развернувшись, но мои шаги тяжелые, ноги ватные. Иду медленно, ощущая то, как под давлением мыслей способность передвигаться понижается, уступая место слабости. Хмурость лишь усиливается. Никакой легкости я не ощущаю ни физически, ни морально. Мы… переговорили. Все выяснили, но… Тея Оушин не была собой. Она лгала. И я солгал. Bien sûr, plus que des amis. — Дилан? Не ожидаю, что она окликнет меня. Касаюсь ручки двери, оглянувшись на Тею, которая стоит на пороге своей утопающей в темноте комнаты. В её глазах, на лице читается напряжение, легкая тревога. Девушка бросает на меня взгляд, поэтому отзываюсь кивком: — М? Оушин опускает глаза, хмурясь, отчего волнение выражается сильнее: — В последнее время, мне охватывает неприятное чувство… — Какое? — устало интересуюсь. Тея сжимает ткань полотенца: — Будто кто-то наблюдает, — стреляет на меня стеклянным взглядом, пронзая, думаю, не намеренно. Но моральный удар я получаю, ощутимо напрягаясь от её заявления. Значит… Я не один чувствую что-то подобное? Оушин отворачивается, пропадая в темноте комнаты, и закрывает дверь. Я еще недолго топчусь на месте, наконец, отдаваясь усталости, и перешагиваю порог, но дверь не решаюсь закрыть до конца. Оставляю щелку, чтобы… если что, услышать шум. Растираю лицо ладонями, минуя кровать. В помещении становится достаточно прохладно, поэтому подхожу к окну, резким ударом прикрывая створку, и берусь за шторы, готовясь окончательно закрыться от реального мира, как вдруг взгляд цепляется за движение. Врезаюсь зрительно в забор и шевелящиеся ветви деревьев. Ветер гоняет листву, оживляет темную улицу, а движения привлекают внимание, порождая иллюзию чужого присутствия. Хмурю брови, с напряжением всматриваясь в темные участки. Или… мне вовсе не кажется?