Наблюдательницы

Тана Грин. 1 января 1998 года. Ровно час, как наступил новый год. Улица притворяется спящей, но чувствуется – не знаю, как, однако ощущаю ясно – во многих домах люди не смыкают глаз. Новый год для любого может обернуться последним годом жизни. В сущности, так ведь было всегда, но мы жили, не осознавая конечности своего существования. А до чего хочется жить! Упиваться этим миром, зимним морозом и весенним ветром. Жить, петь, видеть цветные сны, думать, плакать от боли. До чего необходимо дожить до весны хотя бы, увидеть молодое умытое небо и зеленые листья. А потом – до летних гроз: глупая, зачем я боялась их, они прекрасны, ведь они часть жизни. А потом – до осенних туманов и листопадов. А там и до следующей зимы. Как так получается, что некоторые люди жить не хотят? До чего намучилась их душа. Наверное, надо слышать только боль, только ею дышать, чтобы попросить себе смерти. А еще есть люди, которые любят жизнь, но смерти не боятся. И Алекс – один из них. Он рассказал мне вчера, чем занимается вместе с приемными братьями. Писать подробно не стану: дневник может попасть в чужие руки. По доброй воле друг мой не может надолго остаться ни в одном городе, ютится по углам у едва знакомых людей (звала к нам – не идет). Беззащитный по сравнению с волшебниками, он по доброй воле рискует жизнью. И не знаю, восхищаться его смелостью или плакать от страха за него. Алекс – настоящий мужчина, он сделал выбор, которым можно лишь восхищаться. Но я бы все отдала, если бы выбор делать ему не пришлось. Хоть бы он жил, только бы он жил! Пусть меня не будет, только пусть живут мама, Бобби, Алекс, Каролина, Юджини. И отец тоже. Пусть вообще никто не умирает, никто ведь не заслужил расставания с миром. …Гуляем с Алексом по местам нашего детства. Луг, где мы познакомились, укрыт снегом ровно-ровно, словно и не ходил по нему никто. Не задерживаемся там долго: на открытом пространстве оставаться сейчас жутковато. Уходим в лес, где любили играть. Тогда-то нам казалось – непроходимые чащобы, а теперь видим, что лесочек тот ненамного гуще рощи. Находим дерево, под которым построили шалаш когда-то: приземистый старый дуб, раскинувший ветви, точно руки, прикрывая все живое вокруг. Мы когда-то взбирались на него (как низко, оказывается, были сучки и вмятины, до которых мы с трудом могли дотянуться!), играя в индейцев. Из его молодых веточек мы сплетали венки, пышные, горделивей короны. А однажды насобирали желудей, и Алекс смастерил мне бусы. - Знаешь, - вспомнилось вдруг. – Те бусы, они у меня так и хранятся. Все хотела увезти их в Хогвартс, надеть на Хэллоуин. - Наденешь их после победы, а? Если они не развалились, конечно. - Не развалились. Обязательно надену. Отыскала свитер, недовязанный в прошлые каникулы. Спешно довязываю теперь: хоть одна приличная вещь у Алекса будет. …Бобби с соседским мальчишками построил посреди улицы невероятных размеров снежную крепость. «Воюют» до посинения. Родители и старшие братья с сестрами присматривают за ними по очереди – приходится уже тайком, ребята сердятся на слишком явную опеку. Конечно, они ведь уже совсем большие. По утрам хожу с мамой в аптеку, вместе довариваем зелья. Покупатели стали очень часто спрашивать кроветворное, восстанавливающее, бадьяровую настойку. Мама рассказывает, иногда на вошедшем в аптеку или на его спутнике (часто бесчувственном) живого места нет. Пару раз персоналу и покупателям пришлось срочно трансгрессировать: поблизости показывались Пожиратели смерти. Страшно за маму. Очень хочется, чтобы она была рядом как можно дольше. После маминого рассказа о нападениях, почти случившихся, острее понимаю, как больно жизнь ударила Каролину. Как-то она там? Очень хочется написать подруге, но она запретила. Каролина Суоллоу. 1 января 1998 года. Встала поздно: сонный какой-то день. Кой-как позавтракала: дядя уже выговаривал тетке, что я питаюсь предназначенным для клиентов, да еще денег не плачу. Зато егерям, дядюшка, меньше достанется. Как обычно по утрам, подхожу к пристройке. Сегодня не получается заставить себя зайти внутрь, смотрю через окно. Маленькая, высохшая женщина лежит в постели. Сколько седины в распущенных, растрепанных волосах, как помертвело лицо, на тыльных сторонах ладоней проступают косточки. Мутные глаза неподвижны. Мама, конечно, не узнала меня, когда я пришла к ней. Бывает, она целыми днями лежит так и не реагирует ни на что, словно уже умерла. Стою долго, упираюсь лбом в стекло. Наконец чувствую, что замерзла, и возвращаюсь в дом. За стойкой никого – стало быть, придется подежурить самой, а то у дядюшки Скетчерда случится очередная истерика. Сперва мне смешно было смотреть, как жирдяй багровеет и брызжет слюной. Сейчас противно. Прислушиваюсь: так, понятно, почему стойка брошена. Дядя с тетей ругаются. - Дорогой мой, повторяю, как для глухонемого: пока в нашем доме гостит моя племянница, духу этих подонков здесь не будет. Они никак не компания для приличной девушки. - Ты у меня, милочка, со своей родней уже вот где! – представляю, как дядька стучит ребром широченной ладони по мясного цвета шее. – То сестрицу приволокла полоумную, которая вот-вот дом разнесет, теперь эта лошадь молодая, дармоедка. - Не смей. - Не сметь?! Да хоть бы мне какой прок от тебя был! С трактиром я один надрываюсь, рогами обвешан, что елка игрушками! Да другой бы муж тебя давно на мороз выставил со всеми твоими родственничками, профурсетка пустоголовая! Слышу звонкую пощечину, включаю радио погромче: клиент вошел, ему семейные сцены слышать ни к чему. А дядька, кажется, одной пощечиной не отделается. Наливаю рыжеватому детине пива, а тот все пялится и пялится. За стеной громко рушится столик: кажется, Скетчерд вышел-таки из себя. Спустя полминуты дядька показывается в зале. Шипит мне: «Вали отсюда», и я с удовольствием ретируюсь в комнату, которую делю с теткой. Тетя Миранда лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку. - Не обращай внимания, - бормочет. – Скоро встану. Он меня на столик толкнул, а я мимо пролетела. Сажусь в ноги к ней. - И вот что: пару дней нам придется пожить на природе. Захватим палатку, холодно не будет. - Это из-за того, что вы поссорились? - Племянница, ты можешь вспомнить день, который у меня с мужем прошел бы без ссоры? - Миранда приподнимается на локтях. – К нам собирается нагрянуть та компания, о которой я тебе писала. Нет у меня никакого желания встречаться с ними снова. Думаю, и тебя не тянет с ними знакомиться. Еще бы. Я приехала, чтобы чуть-чуть отдохнуть от общества Пожирателей смерти, а не чтобы встречаться с их союзниками. Но только… - А как же мама, кто за ней присмотрит? - Время от времени я буду трансгрессировать и проверять её. А сейчас, думаю, нам нужно уйти как можно скорее. Иначе я подсыплю этому хряку мышьяк в чай. …Палатка староватая, в ней прохладно. Зато ни дядьки рядом, ни свиноподобных посетителей. Вокруг лишь вязы с ясенями, изукрашенные снегом, да стылое небо. Редко в глубине леса вскрикнет зверь или просвистит птица. Палатка стоит на полянке, у самого склона обрыва; под песчаной кручей бежит ручей, черная сердитая вода которого даже теперь не замерзла. Тетя Миранда устроилась с альбомом на стволе поваленного дерева; заварив кофе на две чашки, присоединяюсь. - Тут так хорошо, тихо, спокойно. Мне с самой осени не было так легко. - Нам обеим хорошо, - улыбается тетка. – Ни Пожирателей-преподавателей, ни постылого мужа. - Если вы не любите друг друга, зачем живете вместе? Только мучаете друг друга. - А ты думаешь, кому-то легче? – Миранда откидывает на спину вороную прядь волос. - Бывает же, что живут по любви. Тетя бесцветно смеется. - Бывает, хотя и нечасто. Но это приторно, карамель и сироп, а часто и мещанство. Твои мать с отцом в мещанство скатиться не успели, но признайся, что тебе было скучно в их доме. И то правда: при всем веселом нраве отце, при всех фантазиях мамы мне вечно недоставало чего-то, наше абсолютное счастье и благополучие душило меня, и я искала хоть нотку страданий, как ищут перца и соли к пресному блюду. Наверное, семейным счастьем могут наслаждаться только женщины, горизонт которых изначально довольно ограничен, или которые любят себя обманывать. Как мама, когда была в разуме. Как бедняжка Тана. - Но как будто тебе не скучно с дядей? И вообще, неужели нет достойного и интересного человека, который любил бы тебя? По-моему, поклонников у тебя всегда было предостаточно. Поставив прямо на землю чашку кофе, тетка берется за карандаш. - Ты права, такой человек есть. Мы не видимся эти две недели ,потому что я не хочу оставлять тебя одну. Он любит меня. Но я его не люблю, вот в чем беда. - Почему же беда? Потом полюбишь. - Нет. Я свою натуру знаю. И вообще, племянница, запомни: нет ничего хуже, чем жить с человеком, который любит тебя, но которого не любишь ты. Такой человек будет мстить всей жизни за то, что ты не любишь его. Он будет истязать себя и тебя, покуда не обессилите оба. - Разве не то же самое творится у вас с дядей? - О нет! Сил у нас хватит надолго. Мы назло друг другу живем дальше. Да мы и необходимы друг другу: он содержит меня, а иметь красивую и образованную жену льстит его самолюбию. И у таких ничтожеств есть самолюбие, и какое! Оно, однако ж, не помешало бы ему отдать меня в пользование хоть егерям, хоть Пожирателям, хоть любому другому сброду. Молчу. Я все-таки не понимаю…